Текст книги "Сожженные девочки"

Глава 4

– Вы должны были мне сказать.

Голос Деркина в трубке едва слышен.

– Деликатная… ация… лучше не… детали.

– Мне нет дела. Я должна была знать.

– Я не… лично… жаль.

– Кто знает?

– Мало кто… церковный староста… нашел его… приходской совет.

Что, вероятно, означает практически всех жителей деревни. Деркин продолжает говорить. Я еще дальше высовываюсь из окна спальни, расположенной на втором этаже, – единственного места, где можно поймать мало-мальски стабильный сигнал, – и добиваюсь появления волшебной третьей палочки.

– Преподобный Флетчер… проблемы ментального здоровья. К счастью, прежде, чем это произошло, он согласился покинуть пост, поэтому официально уже не был приходским священником…

Итак, другими словами, это не проблема церкви. Отсутствие у Деркина эмпатии граничит с патологией. Мне часто приходит в голову, что он скорее был бы на своем месте в политике, а не в церкви, хотя, если задуматься, разница, вероятно, не так уж велика.

– Мне следовало все знать. Это влияет на то, как надо вести дела здесь. Это влияет на восприятие людьми церкви и викария.

– Конечно. Мне очень жаль. Это упущение.

А вот это ложь. Он просто не захотел предоставлять мне еще одну причину не ехать сюда.

– Джек, это все?

– Вообще-то, не совсем.

По идее это не должно иметь значения. Если смерть – это просто освобождение и переход на более высокий уровень, меня не должны волновать ее обстоятельства. Но они меня волнуют.

– Как это произошло?

Пауза, достаточно длинная, чтобы я поняла (давно зная Деркина), что он колеблется – сказать правду или солгать. Затем епископ вздыхает.

– Он повесился в часовне.

Фло стоит на коленях в гостиной, вынимая вещи из коробок. К счастью, их немного. Когда наконец прибыл грузовой фургон, двум покрытым татуировками парням понадобилось не более двадцати минут, чтобы разгрузить наши земные сокровища. Негусто, учитывая, что полпути уже пройдено.

Я плюхаюсь на потертый диван, который едва втиснулся в крошечную гостиную. В этом домике все крошечное, низкое и шаткое. Ни одно из окон не открывается, как положено, отчего внутри невыносимо жарко, а чтобы пройти в дверь, соединяющую кухню с гостиной, мне приходится пригибаться (хотя рослой меня не назовешь).

Ванная выкрашена в оливково-зеленый цвет и испещрена крапинками плесени. Душа нет. Отопление обеспечивается масляным бойлером и древнего вида дровяной печью, безопасность которой, вероятно, необходимо проверить, чтобы зимой мы не угорели.

Позитивным моментом является то, что домик предоставляется нам бесплатно и мы можем устраиваться в нем, как дома. Но не сейчас. Позже. Сейчас я хочу поесть, немного посмотреть телевизор и лечь спать.

Фло поднимает голову.

– Надеюсь, сегодняшние события не мешают тебе осознавать, что это настоящая дыра.

– Нет, но сегодня я слишком устала и проголодалась, чтобы сокрушаться по этому поводу. Мне кажется, заказать еду в этих краях негде.

– Вообще-то в соседнем городке есть «Домино». Я нагуглила его по пути сюда.

– Аллилуйя. Цивилизация. Посмотрим, что нам покажет «Нетфликс»?

– Не думаю, что он здесь подключен.

Проклятье.

– Значит, остается обычное телевидение?

– Тебе не повезло.

– Что? Почему?

Она встает с пола и садится на диван рядом со мной, одной рукой обнимая меня за плечи.

– Что не так с этой картинкой, Майкл?

Цитата из «Пропащих ребят» заставляет меня улыбнуться. Мои усилия по окультуриванию дочери не пропали зря.

– Тут нет наружной антенны. Ты знаешь, что это означает, когда на доме нет наружной антенны?

– О боже! – Я запрокидываю голову назад. – Это серьезно?

– Ага…

– Куда нас занесло?

– Надеюсь, что не в мировую столицу убийц.

– Вампиры мне по зубам. Что у меня есть, так это кресты.

– И загадочная коробка.

Коробка. Я была так взбешена тем, что Деркин не посвятил меня в обстоятельства смерти преподобного Флетчера, что почти забыла, с чего начался этот скандал. Я оглядываюсь.

– Не помню, где я ее оставила.

– На кухне.

Фло вскакивает и возвращается с коробкой, водружая ее на диван рядом со мной. Я недоверчиво ее разглядываю.

Преподобной Джек Брукс.

– Приступим?

Фло протягивает мне ножницы.

Я беру их и разрезаю пленку, которой обернута коробка. Внутри находится что-то, завернутое в бумагу. Сверху лежит маленькая карточка. Я вынимаю ее.

Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете; и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях.

От Луки 12: 2–3.

Я бросаю взгляд на Фло, которая поднимает брови.

– Немного мелодраматично.

Я кладу карточку на диван и разворачиваю оберточную бумагу. Нашим взглядам предстает потертый кожаный портфель.

Я смотрю на него, ощущая, как мои руки покрываются гусиной кожей.

– Так ты будешь его открывать? – спрашивает Фло.

К сожалению, мне не удается найти уважительную причину, чтобы не делать этого. Я вынимаю портфель и кладу его на диван. Внутри что-то звякает. Я расстегиваю замки.

Нет ничего сокровенного, что не открылось бы.

На красной шелковой подкладке лежит содержимое, пристегнутое ремешками. Библия в кожаном переплете, тяжелый крест с распятым Иисусом, святая вода, полосы муслиновой ткани, скальпель и большой зазубренный нож.

– Что это? – спрашивает Фло.

Я пытаюсь сглотнуть подступившую к горлу тошноту.

– Комплект для экзорцизма.

– Ого. – Она хмурится. – Я не знала, что при этом используются ножи.

– Редко, но используются.

Я протягиваю руку и сжимаю потертую костяную рукоять ножа. Она кажется прохладной и гладкой. Я вынимаю нож из портфеля. Он тяжелый, зазубренное лезвие острое и покрыто ржаво-коричневыми пятнами.

Фло наклоняется вперед.

– Мама, это…

– Да.

Это становится лейтмотивом дня.

Кровь.

Глава 5

Лунный свет. Трудно себе представить, что он может быть разным, но это так.

Он выпрямляет пальцы, позволяет свету играть на своих руках, стекать на траву. Трава. Это тоже что-то новое. Там, внутри, травы не было. Там вообще не было ничего мягкого. Даже постельное белье было жестким и царапалось. Лунный свет всегда просачивался в узкие окна, и его отчасти заслоняли возвышающиеся вокруг здания. И падал он только на жесткие бетонные и стальные поверхности.

Здесь свет расстилается свободно и беспрепятственно. Парк купается – да, купается – в его серебряных струях. Свет осторожно ложится рядом с ним на траву. Ну и что, что она редкая, вытоптанная, усеянная мусором, бутылками из-под сидра и сигаретными окурками? Для него это рай. Райский сад, черт возьми. Сегодня кроватью ему служит скамья, а постельным бельем – кусок картона и спальный мешок, который он украл у какого-то пьянчуги. Для воров и нищих все средства хороши. Но для него это роскошная кровать с балдахином, шелковыми простынями и пуховыми подушками.

Он свободен. Спустя четырнадцать лет. И на этот раз он не собирается туда возвращаться. Он наконец-то чист, он полностью прошел программу реабилитации. Соскочил. Вел себя как примерный мальчик.

Еще не поздно. Так говорили ему терапевты. Ты все еще можешь построить свою жизнь. Ты можешь все оставить позади.

Все это, конечно, ложь. Прошлое невозможно оставить позади. Прошлое – это часть тебя. Оно плетется за тобой подобно старому преданному псу, отказываясь отойти хоть на шаг. И иногда кусает тебя за задницу.

Он усмехается про себя. Ей бы это понравилось. Она всегда говорила ему, что он умеет обращаться со словами. Возможно, но он также умел обращаться со своими кулаками и ботинками. Он не умел сдерживать гнев. Тот затуманивал все. Отнимал слова, заменяя их густой кроваво-красной пеленой, заполнявшей его горло.

Ты должен контролировать свой гнев, – говорила она. – Или эта тварь одержит верх.

По ночам в камере он представлял ее рядом с собой. Ее рука гладила его волосы, она шепотом успокаивала его. Помогала ему вынести заключение и ломку.

Он обводит глазами окружающую тьму. Нет. Он один. Но это ненадолго.

Он подтягивает спальный мешок к подбородку, опускает голову на скамью. Ночь теплая. Он счастлив спать на улице. Он может смотреть на луну и звезды и предвкушать завтрашний день.

Как называлась та песня о завтрашнем дне? «Остался один день» или что-то в этом роде.

Они иногда пели ее вместе.

Жаль, что мы не сироты, как Энни, – говорила она. – Тогда мы могли бы отсюда убежать.

И она теснее прижималась к нему. Он ощущал ее тонкие руки и ноги рядом с собой. И спутанные волосы, от которых пахло печеньем.

Он улыбается. Завтра, завтра я приду и тебя найду.

Глава 6

Воскресная утренняя служба – это главное событие недели для викария. Если вам нужно собрать толпу – в данном случае я подразумеваю двузначные числа, – то вы получите ее в воскресенье.

В моей старой церкви в Ноттингеме, члены общины которой были преимущественно черными, по воскресеньям надевали торжественную одежду: шляпы, костюмы… Маленькие девочки с тугими локонами и большими бантами. Как Руби.

Благодаря этому день ощущался как особенный. Благодаря этому я ощущала себя особенной. Тем более что я знала – если присмотреться внимательнее, эти одеяния зачастую оказывались несколько поношенными или слишком тесными. Моя паства жила в беднейшей части города, и тем не менее они предпринимали эти усилия. Для них было вопросом чести одеваться в воскресенье утром надлежащим образом.

И в некоторых других моих церквях в воскресенье утром скамьи заполнялись, пусть иногда и бродягами. На моем посту не приходится выбирать, с кем работать.

Конечно, порой начинают опускаться руки, но я всегда напоминаю себе, что, если хоть один человек найдет в моих словах какое-то утешение, это уже победа. Церковь не только для тех, кто верит в Бога. Она для тех, кому больше не во что верить. Для одиноких, потерянных и бездомных. Она для них убежище. Именно так нашла церковь я. Мне было некуда идти, я вообще не знала, что мне делать. И кто-то протянул мне руку. Я навсегда запомнила эту доброту. И теперь пытаюсь за нее отплатить.

Я не знаю, чего ожидать от здешней паствы. Обычно маленькие деревни более традиционны. В таких сообществах церковь играет значительную роль, но члены общины, как правило, старше. Забавно, как много людей обретают веру вместе с первыми зубными протезами.

Не то чтобы сегодня мне предстояло вести службу. Официально я приступаю к работе только через две недели. Сегодня утром хедлайнером будет преподобный Раштон из Уорблерс-Грин. Мы уже обменялись несколькими имейлами. Он показался мне добрым, преданным своему делу и перегруженным. Как и большинство сельских священников. В настоящее время он разрывается между тремя церквями, так что замена в Чепел-Крофт – это немного перебор или, как он выразился:

«Господь, может, и вездесущ, но я еще не научился находиться в четырех разных местах одновременно».

В какой-то степени это объясняет поспешность моего назначения. Но не до конца.

Странная посылка вызвала у меня чувство тревоги. Прошлой ночью я не спала, то и дело вскакивая от непривычной тишины. Не доносились издалека сирены, успокаивающие нервы и убаюкивающие, не было слышно пьяных выкриков за окном. События дня продолжали прокручиваться у меня в голове. Поппи с измазанным кровью лицом. Зазубренный нож. Лицо Руби. Вот оно сливается с личиком Поппи. Все это объединяет кровь.

Почему я согласилась сюда приехать? Чего я рассчитываю добиться?

Наконец, чуть позже семи, я выбираюсь из постели. За окном громко кричит петух. Вот только его и не хватало. Сварив себе кофе, я уступаю соблазну и извлекаю коробочку с бумагой и табаком из дальнего угла кухонного ящика, в котором я ее спрятала, прикрыв посудным полотенцем.

Фло не оставляет меня в покое, требуя отказаться от курения. Я пытаюсь. Но плоть слаба. Я сворачиваю запретную сигаретку у стола, затем накидываю поверх майки и спортивных штанов старое худи и курю за дверью, пытаясь отогнать мрачные мысли. Несмотря на затянутое облаками небо, уже тепло. Новый день. Новые испытания. Это то, за что я всегда благодарю Всевышнего. Никто не может дать гарантию того, что завтра наступит. Каждый день – это дар, так что распоряжайтесь им с умом.

Конечно, как и большинство викариев, я не всегда практикую то, что проповедую.

Я докуриваю сигарету и поднимаюсь наверх, чтобы принять едва теплую ванну. Затем высушиваю волосы и пытаюсь придать себе презентабельный вид. Мои волосы все еще преимущественно темные. Морщин у меня немного, но это потому, что несколько лишних фунтов округляют и мое лицо. Наверное, я выгляжу как и любая другая издерганная мамочка, которой уже давно перевалило за сорок. Вердикт – принимайте такой, какая есть.

Я медленно спускаюсь вниз. Фло, к моему удивлению, уже встала и уютно устроилась на диване в гостиной с чашкой чая и книгой. Судя по обложке, это новинка Стивена Кинга.

– Как я выгляжу?

Она поднимает глаза:

– Устало.

– Спасибо. А кроме этого?

Я остановила свой выбор на джинсах, черной рубашке и воротничке. Чтобы дать людям понять, кто я, но также намекнуть, что я не на службе.

– Не уверена насчет черного.

– Неоновые цвета и ажурные чулки я решила приберечь.

– Для чего?

– Канун Рождества?

– Вводи их постепенно.

– Я так и собиралась.

Она улыбается:

– Мам, ты выглядишь потрясающе.

– Спасибо. – Я нерешительно добавляю: – А ты?

– Я?

– Ты в порядке?

– Все нормально.

– Правда?

– Мам, давай не будем к этому больше возвращаться. Нет, я тебя не ненавижу. Да, я расстроена тем, что мы уехали из Ноттингема. Но ведь это временно, верно? Как ты часто говоришь – ничего не попишешь.

– Иногда ты кажешься мне чересчур взрослой.

– Одна из нас должна быть взрослой.

Мне хочется подойти к ней и крепко обнять. Но она уже снова уткнулась в книгу.

– Ты придешь сегодня на службу?

– Это необходимо?

– На твое усмотрение.

– Вообще-то я думала прогуляться по кладбищу. Пофотографировать.

– Ладно. Желаю приятно провести время.

Я пытаюсь игнорировать едва ощутимый укол разочарования. Конечно же, ей не хочется слушать службу в маленькой, покрытой плесенью часовне. Ей пятнадцать лет. И я не верю в навязывание детям своих убеждений.

Моя мама пыталась это делать. Я помню, как меня таскали на службы, меня, маленькую непоседу, втиснутую в ее «лучшее», неудобное, застиранное платье. Скамьи были жесткими, часовня – холодной, а при виде священника в черной одежде я начинала плакать. Позже религия превратилась в один из маминых костылей, наряду с джином и голосами в голове. На меня все это произвело обратный эффект. Я сбежала при первой же возможности.

Вера должна быть сознательным выбором, а не чем-то, что тебе навязали путем промывания мозгов, когда ты слишком юн и не способен понять или усомниться. Веру невозможно передать детям как наследство. Она неосязаема и не абсолютна. Даже для священника. Над ней необходимо постоянно работать, как над браком или воспитанием детей.

Любой может усомниться. Естественно. Случаются несчастья. Некоторые события заставляют тебя задаться вопросом – существует ли Бог, и если существует, то почему он такой ублюдок. Но правда заключается в том, что несчастья случаются не из-за Бога. Он не сидит в своей небесной канцелярии, придумывая способы «испытать» нашу веру, подобно персонажу Эда Харриса из «Шоу Трумана».

Несчастья случаются потому, что жизнь – это серия случайных, непредсказуемых событий. На всем ее протяжении мы совершаем ошибки. Но Господь милостив. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Я хватаю висящее на спинке кухонного стула худи и снова заглядываю в гостиную.

– Ладно. Я, пожалуй, пойду.

– Мам?

– Да?

– Что ты собираешься делать с тем портфелем?

Если честно, я не знаю. Его содержимое потрясло меня сильнее, чем я готова себе признаться. И уж точно гораздо сильнее, чем я готова признаться Фло. Откуда он взялся? Кто мог его оставить? И почему?

– Я еще не знаю. Может, поговорю о нем с Аароном.

Она кривится:

– Жутковатый тип.

Я хочу сказать ей, чтобы она не судила строго, но на самом деле мне он тоже кажется жутковатым. Я не совсем понимаю почему. По долгу службы мне часто приходится сталкиваться со всякими странными личностями. Но что-то в Аароне меня пугает, пробуждает чувства, которые я предпочла бы забыть.

– Давай поговорим об этом позже.

Я продеваю руки в рукава худи.

– Ладно. И еще одно.

– Что?

– Тебе лучше взять другое худи. Это провонялось дымом.

Глава 7

Когда я вхожу в часовню, Аарон стоит в глубине, беседуя с упитанным кудрявым викарием. Только полдесятого, и еще нет никого из верующих.

По какой-то причине, возможно, потому, что оба резко оборачиваются, у меня создается впечатление, что они говорили обо мне. Возможно, это паранойя. А может, и нет. Почему бы им не говорить обо мне? Я новенькая. Но мне не по себе. Я заставляю себя улыбнуться.

– Привет. Не помешала?

– Преподобная Брукс! – радостно восклицает кудрявый викарий. – Я преподобный Раштон – Брайан. Наконец-то мы знакомы лично!

Он протягивает пухлую руку. Это невысокий, плотно сложенный мужчина с пятнистым лицом цвета говяжьей солонины, что указывает на любовь к простым радостям жизни. В его живых блестящих глазах пляшут чертики. Если бы не пасторский воротничок, я бы предположила, что передо мной владелец паба или, возможно, брат Тук из баллад о Робин Гуде.

– Мы – и особенно я – очень рады, что вы наконец-то здесь.

Я пожимаю его руку:

– Благодарю.

– Как вы себя чувствуете на новом месте? Или еще слишком рано об этом говорить?

– Неплохо, хотя для того, чтобы полностью освоиться, всегда требуется время. Ну, вы и сами знаете, каково это.

– Вообще-то нет. Я служу в Уорблерс-Грин уже почти тридцать лет. Я очень ленивый, знаю, знаю. Но мне понравился этот приход, и, конечно, – он с заговорщическим видом наклоняется ближе, – тут рядом есть весьма недурной паб.

Он фыркает и заливается низким, многозначительным и очень заразительным смехом.

– А вот тут я вас очень даже понимаю.

– Должно быть, наши места представляют огромный контраст с Ноттингемом.

– Именно так.

– Постарайтесь быть снисходительной к такой неотесанной деревенщине, как мы. Если узнать нас поближе, мы не так уж плохи. В последнее время даже не сжигаем вновь прибывших. Во всяком случае, после солнцестояния такого точно не было.

Он снова фыркает, и его лицо краснеет еще сильнее. Он извлекает из кармана платок и промокает лоб.

Аарон откашливается.

– Тема сегодняшней службы – новые друзья и новое начало, – произносит он похоронным голосом, в котором нет ни капли дружелюбия. – Преподобный Раштон счел это уместным.

– Вам не обязательно что-либо делать или говорить, – добавляет Раштон. – Мы представим вас официально позже. Но это очень хорошо, что вы здесь. – Он подмигивает. – Весть о вашем приезде уже разнеслась. Всем не терпится увидеть новую леди-викария.

Я напрягаюсь:

– Отлично.

– Что ж, тогда нам, пожалуй, надо подготовиться. – Раштон запихивает платок обратно в карман и хлопает в ладоши. – Наша публика скоро начнет подтягиваться.

Аарон направляется к алтарю. Я сажусь на одну из передних скамей.

– Кстати. – Раштон слегка оборачивается в мою сторону. Мне кажется, он делает это с нарочитой небрежностью. – Аарон рассказал мне, что вы вчера познакомились с Саймоном Харпером и его дочерью.

Ага, так вот о чем они говорили.

– Да. Это было впечатляющее знакомство.

Он некоторое время молчит, тщательно подбирая слова.

– Семья Харперов живет в этих местах на протяжении многих поколений. Их родословная восходит… Я не знаю, слышали ли вы о здешних мучениках.

– О протестантах, которых убили во времена правления Марии Первой?

– Отлично! – радуется он.

– Я нашла информацию о них в Интернете.

– Ага. Ну, в этих местах вы будете часто о них слышать. Предки Саймона Харпера были среди мучеников, сожженных на костре. На кладбище есть памятник в их честь.

– Мы его видели. Кто-то разложил вокруг него «сожженных девочек».

Его кустистые брови ползут вверх.

– Сожженных девочек? Вы тщательно проработали эту тему. Многим они кажутся жутковатыми, но мы, жители Сассекса, очень гордимся нашими сожженными мучениками! – Он снова фыркает, затем его лицо становится серьезным и он продолжает: – Как бы то ни было, я уже упомянул, что Харперов можно назвать столпами здешнего общества. Их тут очень уважают. Они всегда много делали и делают для деревни и церкви.

– Например?

– Пожертвования, сбор средств на благотворительность. В их бизнесе задействовано много местных жителей.

Деньги, – думаю я. – Все всегда сводится к ним.

– Я думала о том, чтобы заглянуть к ним, – говорю я. – Убедиться в том, что Поппи в порядке.

– Что ж, вам не повредит познакомиться с Харперами. – Он проницательно смотрит на меня. – Если вы еще о чем-то хотите спросить, что бы это ни было, я с радостью вам помогу.

Я думаю о портфеле, который лежит на столе у меня в кухне. О странной карточке. Может, Раштон что-то знает? Вероятно, да. Но я не уверена в том, что сейчас удачный момент, чтобы затрагивать эту тему.

– Спасибо. – Я улыбаюсь. – Если мне что-то придет в голову, я обязательно к вам обращусь.

Служба проходит быстро. Церковь заполнена почти наполовину. Вероятно, это объясняется любопытством, и все же для меня это непривычное зрелище. Даже в моей предыдущей церкви, которую прихожане по городским меркам посещали довольно активно, я считала удачей, если бывала заполнена хотя бы на четверть скамей. И не все прихожане здесь пожилые. Мое внимание привлекает темноволосый мужчина. Ему явно за сорок, и он сидит один в самом конце прохода. Также тут присутствует несколько семей. Харперов, кстати, нет, так что их поддержка, видимо, ограничивается финансовой составляющей.

На протяжении всей службы я ощущаю на себе взгляды. Говорю себе, что это вполне объяснимо. Я новичок. Я женщина. Они видят воротничок, а не меня.

Раштон говорит горячо, с бьющим через край энтузиазмом. Он использует юмор точно и выверенно, не слишком налегая на библейские тексты. Это может показаться странным, но люди приходят в церковь не затем, чтобы послушать выдержки из Библии. Начнем с того, что она была написана тысячи лет назад, и несколько суховато. Лучшие викарии цитируют Библию таким образом, чтобы она отражала жизнь и заботы их паствы. Раштон делает это превосходно. Если бы я не приковывала к себе столько внимания, начала бы делать пометки.

Хотя вот уже более пятнадцати лет я практикующий викарий, мне все еще кажется, что я учусь. Возможно, будучи женщиной, я осознаю, насколько больше усилий мне необходимо прилагать, чтобы меня воспринимали всерьез. С другой стороны, вероятно, все взрослые люди временами чувствуют себя так. Как будто мы лишь играем во взрослых, внутри по-прежнему оставаясь детьми, нарядившимися в слишком большую одежду и мечтающими о том, чтобы кто-то заверил нас: на самом деле чудовищ не существует.

Итак, служба Раштона оказывается приятной и… короткой. Вскоре паства направляется к выходу. Раштон стоит у дверей, пожимая руки и перекидываясь с людьми ничего не значащими фразами. Я держусь поодаль, не желая вторгаться в это общение. Кое-кто спрашивает у меня, как я обживаюсь на новом месте. Другие говорят, что им приятно видеть в церкви новое лицо. Некоторые меня подчеркнуто игнорируют. Это тоже нормально. Наконец последняя, пушистая седая голова проплывает мимо и я вздыхаю с облегчением. Мое первое появление на публике осталось позади. Раштон извлекает ключи от машины.

– Я поехал, нужно быть в Уорблерс-Грин к половине двенадцатого, так что увидимся завтра.

– Завтра?

– Приходское собрание. В девять утра здесь, в часовне. Просто чтобы покончить со всеми скучными организационными моментами.

– Ах, ну да, конечно.

Должно быть, я забыла. Или, возможно, никто мне об этом не говорил. Мой перевод был таким стремительным, как будто Деркину не терпелось от меня избавиться.

– Может, мы могли бы как-нибудь встретиться в неформальной обстановке, за кофе или, еще лучше, за пинтой пива? – продолжает Раштон.

– Было бы неплохо.

– Отлично. У меня есть ваш номер. Я напишу в ватсап.

Он снова хватает мою руку и начинает энергично ее трясти.

– Уверен, вы здесь скоро почувствуете себя на своем месте.

Я улыбаюсь:

– Я уже чувствую себя как дома.

Он трусит к своему ярко-желтому фиату. Я машу ему вслед и возвращаюсь в церковь. Аарон уже собрал все молитвенники и снова скрылся в офисе. Я не знакома со всеми способностями и умениями Аарона, но среди них явно числятся бесшумные исчезновения и возникновения.

Несколько мгновений я просто стою, оглядывая часовню. Когда верующие покидают церковь после службы, всегда ощущается нечто, похожее на медленный выдох перед заслуженным отдыхом. Присутствие всех этих душ оставляет после себя эхо.

Вот только часовня не опустела. То есть не вполне опустела. На передней скамье сидит какая-то фигура. Я думала, что все уже ушли. Интересно, почему Аарон не проводил этого человека к выходу. Не то чтобы у Господа имеются нерабочие часы, просто очень немногие церкви могут позволить себе держать двери постоянно открытыми. В бедняцких районах города это привлекало бы пьяниц, наркозависимых и проституток. Здесь, насколько я понимаю, это могут быть лисы, летучие мыши и кролики.

Я медленно иду по проходу к сидящей фигуре. В тусклом освещении она похожа на тень.

– Прошу прощения?

Фигура не оборачивается. Она совсем маленькая, почти детская. Но ведь невозможно уйти из церкви, забыв забрать ребенка?

– С вами все хорошо?

Фигурка по-прежнему не оборачивается. И вдруг я понимаю, что в воздухе ощущается какой-то запах. Он едва уловимый, но вполне отчетливый. Это дым. Что-то горит.

– Преподобная?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь, прищурившись от яркого солнечного света, бьющего в часовню сквозь открытые двери. Аарон. Опять.

– Гос… Вы не могли бы прекратить этим заниматься?

– Чем заниматься?

– Простите. Неважно. Чей это ребенок?

– Какой ребенок?

– Вот… – Я оборачиваюсь, чтобы указать на фигурку на передней скамье.

Моргаю. Скамья пуста, не считая переброшенного через спинку черного пальто, забытого кем-то из прихожан. Капюшон торчит вверх, и в тусклом освещении, если прищуриться, можно принять это за человека.

Аарон делает что-то странное со своими губами. Мне требуется несколько мгновений, чтобы понять, что он улыбается.

– Думаю, это пальто миссис Хартман. Она всегда его забывает. Я ей позже его занесу.

Он идет к скамье, берет пальто и перебрасывает его через руку. Я чувствую, как вспыхивают мои щеки.

– Хорошо. Спасибо. Простите. Оно выглядело в точности как… – Я замолкаю, понимая, что несу околесицу. Мне необходимо вернуть себе авторитет. – Почему бы мне не отвезти миссис Хартман ее пальто?

Он хмурится:

– Видите ли, она живет в самом конце Пибоди-лейн, недалеко от фермы Харпера.

Я настораживаюсь. Протягиваю руку за пальто.

– Ничего страшного.