Текст книги "Моя любимая свекровь"

13

ДИАНА

ПРОШЛОЕ…

Дети еще не успели выйти из дома, а Том уже начал дуться. Я знала, что так произойдет – с той же уверенностью, с какой он знал, что я отклоню просьбу Олли о деньгах. Когда вы женаты так долго, как мы, то, хотя и надеешься на иной результат, перестаешь его ожидать. И если хочешь счастливого брака, лучше думать о других вещах – о тех, на которые вы смотрите одинаково. К счастью для меня, когда дело доходит до Тома, таких немало.

Том тяжело опускается в кресло. Я поднимаю руку знаком «стоп».

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Том, поэтому, пожалуйста, не надо.

– Разве я что-то сказал? – Он издает долгий, утомленный вздох.

– Мне не нравится быть «плохим парнем», Том. И ты это знаешь.

Он ерзает в кресле, выражение лица у него скорее смиренное, чем раздраженное.

– Я знаю. Честное слово, знаю.

Если брать наши с Томом споры, этот самый жаркий. Когда-то в Томе было больше огня, но теперь осталось совсем мало вещей, от которых он по-настоящему заводится. Пробки на дорогах. То, что люди не гасят свет, выходя из комнаты. Расизм. Ну знаете, важные вещи. Сегодня, несмотря на наши разные взгляды, мы с Томом уважаем позицию другого. Том вырос на окраине Мельбурна, где пригороды соприкасаются с сельской местностью. Это была слаборазвитая в экономическом и социальном плане местность, а потом он потерял родителей, и ему пришлось уехать еще дальше в глубинку жить с бабушкой и дедушкой. В той же глубинке он учился в школе и уехал оттуда в четырнадцать лет, чтобы пойти в ученики к местному сантехнику. Получив квалификацию, он нашел себе работу в проекте жилой застройки, подружился со старшими менеджерами и предложил им попробовать свои силы в строительстве комплексов для пенсионеров. Предложение оказалось настолько выгодным, что он стал деловым партнером в одной из крупнейших строительных компаний Австралии.

– Я-то думала, Том, что уж кому как не тебе понимать, что для успеха вовсе не обязательно получать подачки.

– Но теперь все по-другому, – говорит он. – Каждый идет в университет, работает бесплатно, чтобы набраться опыта, пускает в ход знакомства, приобретенные в частных школах. Это сложнее, чем в мое время.

Но, конечно, это только часть белиберды, которой, выплачивая непомерные суммы частным школам, потчуют себя родители. После того как Том годами изводил меня, я наконец смягчилась и позволила Олли и Нетти посещать школы, где за семестр приходилось выкладывать столько, что год можно было бы кормить целую афганскую деревню, но по прошествии лет я все еще сомневаюсь, были ли эти школы лучше местных. Зато я твердо уверена, что раздавать подачки детям – нет, не детям, а взрослым! – после того как они получили отличное образование и все блага в жизни, означает и дальше поддерживать их против тех, кто пытается пробиться без посторонней помощи, а это всем заинтересованным сторонам не на пользу.

– Трудно было всегда, Том. Просто ты голоден до успеха больше, чем наши дети, вот и все.

В отличие от Тома, я выросла в семье более-менее среднего класса. У нас не было такого богатства, как сейчас у нас с Томом, но мы жили в достатке. Суть в том, что и я тоже голода бы не испытала, если бы в моей юности не произошли некие события, резко изменившие мою жизнь к худшему.

– Думаю, Олли не помешало бы немного поголодать. Немного голода полезно для молодежи. Голод сделал из тебя мужчину.

Том пододвигается в сторону, и я сажусь к нему в кресло с высокой спинкой, достаточно просторное для двух задниц средних лет.

– На самом деле… – Том улыбается. – Это тебя он сделал.

1970 год

Мы с Синтией назвали это лето Летом Сокола, в основном потому, что остальные наши друзья уехали в Европу, и нам хотелось, чтобы наши каникулы выглядели поувлекательней, чем были на самом деле. «Сокол» взялся от названия «Фолкон XR GT» – автомобиля, который принадлежал парню Синтии по имени Майкл. Я, конечно, знала, что произошло на заднем сиденье «Сокола», что Майкл и Синтия делали на заднем сиденье «Сокола» множество раз. Не могу сказать, что я сама была отчаянно влюблена в Дэвида, хотя он мне в целом нравился. Он был высоким и изучал инженерное дело в университете, что тогда казалось достаточным. Рост и ум. Чего еще хотеть женщине?

Как выяснилось, ум Дэвида нам пригодился, когда я обнаружила, что беременна.

– В Бродмидоу есть одно местечко, – сказал он. – Дом для незамужних матерей. Ты едешь туда, рожаешь ребенка, потом возвращаешься. А всем остальным можно просто сказать, что ездила в Европу.

Я была рада, что он не предложил другое «местечко», куда отправлялись незамужние матери. Абортарий. Особых материнских инстинктов у меня не было, но я всегда верила в то, что нужно отвечать за свои поступки. Бедный малыш не виноват, что я забралась на заднее сиденье «Сокола» вместе с Дэвидом, и я не понимала, почему именно он должен за это поплатиться. Моя мать согласилась, что план Дэвида был мудрым, а отец, как правило, соглашался с моей матерью, когда она заявляла, мол, что-то, на ее взгляд, «мудро». Мысль о том, что мне придется отдать ребенка, прежде чем покинуть дом, казалась настолько нереальной, что я даже не потрудилась об этом подумать. В конце концов, когда ты тонешь и кто-то предлагает тебе спасательный плот, ты не проверяешь, нет ли в нем щелей, перед тем как подняться на борт.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Вечером накануне моего отъезда в Орчард-хаус Дэвид пригласил меня прогуляться. Сейчас он неопределенно махнул рукой перед моим животом, показывая, что спрашивает о симптомах, связанных с беременностью.

– Все в порядке.

Стоял теплый вечер, и я сидела на кирпичных ступеньках родительского бунгало с пакетом винограда на коленях. (Меня почти полгода тошнило по утрам, и виноград был единственным, что останавливало позывы.) Я отложила поступление на курсы секретарей и сказала подругам, что весь семестр проведу на Сицилии. Никто, кроме моих родителей и Дэвида, не знал правды. Даже Синтия. Оказалось, что католический позор гнетет сильнее, чем я думала.

С тех пор как меня приняли в Орчард-хаусе, я видела Дэвида всего пару раз. Пока я старалась никому не показываться на глаза, Дэвид, по-видимому, работал круглосуточно, чтобы помочь отцу оплатить мое там пребывание. На отца произвела впечатление готовность Дэвида помочь. Однажды я слышала, как он сказал маме, что рад, мол, «по крайней мере, я связалась с парнем, у которого есть чувство чести». Помню, как однажды, выглянув в щелку двери моей спальни, я увидела, как отец пожимает руку Дэвиду, а мать горячо его благодарит. На меня же отец, напротив, месяцами почти не смотрел.

– Может быть, мы еще увидимся, когда ты выйдешь, – сказал теперь Дэвид.

– Возможно, – согласилась я.

Но мы оба знали, что это ложь.

В Орчард-хаус меня отвезла мать.

– Это не навсегда, – сказала она на крыльце, поцеловала меня и поспешила обратно к машине.

Я была поражена, что на этом ее прощание закончилось, но заставила себя не окликать ее. Я и так испытала достаточное унижение.

Через пару секунд в дверях появилась женщина в темно-синем переднике. Она открыла железную дверь и молча оглядела меня.

– Ты, наверное, Диана, – сказала она наконец. – Ну тебе лучше зайти внутрь.

Орчард-хаус походил на больницу. Это был трехэтажный дом, с широкими коридорами, линолеумом на полу и виниловой мебелью. Старшая сестра повела меня на второй этаж, где в центре располагалась общая комната, из которой бордовые двери вели, предположительно, в спальни. Сидевшие маленькими группками девушки на поздних сроках беременности подняли головы, когда я вошла, потом быстро опустили глаза.

– Ты в Орчард-хаусе самая старшая, – сказала мне сестра-хозяйка, ведя меня дальше по коридору. – Самую младшую зовут Памела, ты с ней будешь жить. Памеле всего четырнадцать. – Сестра неодобрительно фыркнула. – В Орчард-хаусе мы называем друг друга по именам, и мы не говорим о школах, в которых учились, о людях, которых мы знаем, или о чем-то, что может выделять нас во внешнем мире. Это все для защиты вашей анонимности, – сказала она, но я заподозрила, что это скорее чтобы защитить наших родителей. Женщина остановилась у двери, которая, как я предположила, вела в мою комнату. – Тебе следует знать, что Памела немного проблемная. Я подумала, что такая взрослая воспитанная девушка, как ты, поможет ей, научит вести себя как подобает.

Она жестом указала внутрь, где на одной из кроватей сидела совсем юная девочка. У нее было кислое выражение лица, а волосы заплетены в две сальные косы.

– Памела? – окликнула старшая сестра. – Это твоя новая соседка, Диана.

– Привет, – сказала я, но Памела решительно уставилась в пол.

– А ну, выше нос! – велела ей сестра-хозяйка. – Вам, девочки, повезло. Ваши семьи помогли вам. Если будете держаться тише воды ниже травы, пока не родите ребенка, сможете вернуться к своей прежней жизни и забыть о том, что случилось. Не всем такая удача привалила.

На том она ушла, напутствовав меня, мол, «чувствуй себя как дома».

Сев на узкую койку напротив странной молчаливой девушки, я почувствовала, что на глаза мне наворачиваются слезы. Но я их смахнула. В конце концов, мне повезло.

В тот вечер после ужина я отправилась в общую комнату, где на коричневых виниловых диванах сидели беременные девушки, уставившись в телевизор или в книжку. За одним столиком какая-то девушка красила приятельнице ногти красивым бледно-розовым лаком, который напомнил мне ногти Синтии.

– Можно мне сесть здесь? – спросила я блондинку, сидящую на диване. Она была в пижаме и тапочках, волосы накручены на бигуди. Она болтала с девушками справа от себя и подвинулась, не поднимая глаз.

Диван был поразительно неудобным, но, поскольку я сомневалась, что вообще способна стоять, я не потрудилась пошевелиться. По всей комнате девушки были придавлены к диванам своими огромными животами-арбузами. Я насчитала семнадцать девушек, семнадцать арбузов. Памела была единственной, кто не сидел. Она стояла у книжных полок справа от телевизора, делая вид, что выбирает книгу, но в основном переминалась с ноги на ногу. Я заметила, что она из тех, кто не может усидеть на месте. Она нервничала, подергивалась, волновалась. Это выводило из себя.

Блондинка, которую, как оказалось, звали Лорел, тихонько разговаривала с двумя девушками справа от нее. Подслушивая, я узнала, что она второй раз в Орчард-хаусе. Она уже была здесь два года назад, когда ей было всего шестнадцать. Забавно, но остальные не удивлялись и не приходили в ужас (как я), а обращались с ней как со своего рода знаменитостью и считали источником всяческих сведений об Орчард-хаусе. Пока я слушала, разговор перешел от скверной кормежки к влюбленности старшей сестры в садовника Артура и к подозрениям Лорел, что одна из девочек беременна от собственного брата. Эта болтовня, какой бы пустой она ни была, напомнила мне разговоры с моими собственными подругами, что в равной степени утешало и усиливало одиночество.

Без десяти десять появилась старшая сестра.

– Десять минут до отбоя, девочки! – У старшей сестры был пронзительный голос, который отдавался от стен и лишал общую комнату любого подобия нормальности. – Быстренько по палатам. Не задерживайтесь.

Она исчезла, и девушки послушно сползли на край диванов и кресел, готовясь встать. Из их ворчания я заключила, что свет действительно гаснет ровно в десять часов вечера, и, если тебя нет в палате, дорогу туда придется искать в кромешной тьме.

– Десять минут до отбоя, – повторил голос старшей сестры. – Не возитесь попусту.

Мы все снова посмотрели на дверь.

– Если будете попусту возиться тут, я не смогу после отбоя повозиться с Артуром там, – раздался голос.

Самой ее нигде не было видно, зато из дальнего угла комнаты послышалось слабое хихиканье.

Мы все повернулись на звук, и я заметила, что Памела стоит к нам спиной.

– Памела? – с восторгом воскликнула Лорел. – Это была ты?

Памела наклонилась, теребя корешок книги и делая вид, что не слышит. Если это она изображала старшую сестру, то никто не стал бы отрицать, что получалось у нее идеально.

– Ах, Артур, прекрати! – снова послышался голос старшей сестры. – Ах так? Тогда продолжай. Не останавливайся.

Смешки перешли в лихорадочное кудахтанье.

– Просто отведи меня в свой сарай, и я… Я…

– Что вы, девочки, все еще здесь делаете?

Голос стал громче, пронзительнее. Наши головы повернулись к двери, где, уперев руки в бока, стояла старшая сестра – настоящая старшая сестра.

– Разве я не велела вам не возиться?

– Сию минуту, старшая сестра, – откликнулась Памела и первой вышла из комнаты.

Наши животы росли. Нам мало говорили о том, что будет дальше. О сроках, когда нам рожать, мы догадывались по размеру наших животов. На людях мы говорили о своих беременностях лишь настолько, насколько они затрагивали наше тело: «У меня мочевой пузырь размером с грецкий орех» или «Я едва могу подняться на лестничный пролет», но мы не говорили о «детях» как таковых. Никто нам не запрещал, мы просто этого не делали… возможно, это была естественная форма самозащиты. Я избегала заводить друзей, что было на удивление легко, когда тебе запрещают говорить о том, кто ты и откуда. В любом случае мне никогда не давалась светская болтовня.

Днем Памела вообще со мной не разговаривала. Я пыталась научить ее всему, как просила старшая сестра. Как красиво говорить. Как шить. Но всякий раз, когда я пыталась, она просто смотрела на меня, или закатывала глаза, или бормотала что-то себе под нос. Однажды, когда я показывала ей, как правильно держать столовые приборы, она схватила вилку и швырнула ее через всю комнату. Понемногу я сообразила, что проблема заключалась в том, что Памела перенесла какую-то травму. Я не знала, как научить ее жить с этой травмой.

Подражание тем или иным людям превратилось у Памелы в вечерний ритуал. Она могла изобразить почти любого: доктора Гумберта, акушера с густыми усами, который приходил раз в неделю, чтобы измерить нам давление; садовника Артура, по которому вздыхала старшая сестра; любую девушку в нашем крыле. Она была мастером находить причуды людей, мельчайшие детали и черточки, которые привносили в ее сценки жизнь. Каждый вечер она стояла у книжных полок, а мы ждали. Эти несколько минут хихиканья в день служили мне величайшим утешением. Только позднее мне пришло в голову, что, возможно, они служили утешением и для нее самой. Шанс всего несколько минут побыть кем-то другим.

Однажды вечером, когда я провела в Орчард-хаусе почти месяц, она изобразила меня.

– О да! Я Диана, умею пользоваться столовыми приборами и говорить шикарно.

Все захихикали. Даже я. Возможно, как раз благодаря тону все воспринималось как смешное, а не злое или подлое. А может, благодаря тому, что тогда она вообще впервые признала факт моего существования. В глубине души я была рада, что хоть кто-то здесь признает факт моего существования.

Однажды вечером, когда мы собрались в общем зале, кто-то заметил, что Мэри там нет.

– Прошлой ночью у нее начались схватки, – тихонько сказала Лорел, ее соседка по палате.

Все сбились тесной кучкой. Мы знали, что женщины рожают детей, но нам отчаянно не хватало базовых знаний. Крайне редко удавалось урвать какие-то реальные факты.

– Довольно скверно было. Она терпела сколько могла, прежде чем позвать старшую сестру. Она не хотела ехать в больницу.

Это был сюрприз. Мэри была одной из самых храбрых девушек. Она неделями напролет твердила, мол, ждет не дождется, когда вытолкнет из себя ребенка, а потом, когда все закончится, купит себе джинсы-клеш, обтягивающие бедра, и бутылку виски.

– Почему она не хотела туда ехать? – задал кто-то вопрос, который вертелся у всех на языке.

Шестнадцать пар глаз уставились на Лорел.

– Потому что ты едешь в больницу с ребенком, – сказала она, – а приезжаешь без него.

Позже, когда старшая сестра пришла объявлять отбой, мы все оживились.

– Мэри родила младенца, сестра? – спросила Лорел.

Сестра-хозяйка посмотрела на нее настороженно. Никто не употреблял слово «младенец» в разговоре со старшей сестрой. Даже доктору Гумберту как-то удавалось его избегать, по крайней мере в нашем присутствии.

– Верно, – в конце концов снизошла сестра.

Мы все ждали. Я заметила Памелу у книжных полок, она стояла так неподвижно, что я сомневалась, дышит ли она.

– Кто это был? Мальчик или девочка?

– Младенец родился здоровым, – ответила старшая сестра, и это был первый и последний раз, когда я слышала, как она произносит это слово в Орчард-хаусе.

После известия о родах у Мэри сценки Памелы прекратились. На какое-то время мы как будто забыли, почему мы здесь, а теперь вспомнили. Днем Памела почти не разговаривала. Но ночью, когда мы лежали в постели, она иногда произносила несколько фраз. Что-то случалось по ночам с обитательницами Орчард-хауса: снимая одежду, ты словно бы снимала броню.

– Кажется, у меня будет девочка, – прошептала однажды ночью Памела, когда мы лежали в своих кроватях. – А как насчет тебя?

В темноте я едва различала очертания ее тела под грудой одеял. В комнате было холодно, и ее дыхание клубилось в воздухе.

– Это не имеет значения, – ответила я. – Это будет не мой ребенок.

– Но как бы ты его назвала? – не унималась Памела. – Если бы его оставила?

Я покачала головой:

– Понятия не имею, Памела.

– А я бы назвала свою девочку Джейн. Джейн Памела. Красиво звучит, правда?

Снаружи проехала машина, и полоска света скользнула по кроватям, выхватив ее лицо. Оно было радостным, полным надежды. Совсем не похоже на Памелу. В горле у меня встал ком.

– Диана? – окликнула, помолчав, Памела.

– Ммм?

– Друзья зовут меня Пэмми.

Я резко вдохнула и с трудом сглотнула. Внезапно я почувствовала, как на меня наваливается тяжесть того, что мне предстоит.

– Диана? Ты меня слышишь?

– Да, – сказала я, кашлянув чтобы прочистить горло. – Я слышу тебя, Пэмми.

По мере того как приближался наш срок, Пэмми стала делиться кое-какими подробностями своей жизни. Она сказала, что отцом ее ребенка был мужчина по имени Кристофер, врач. У Кристофера была жена, сказала Пэмми, но она любила не его самого, а только его деньги. Кристофер заплатил за то, чтобы Пэмми поехала в Орчард-хаус, потому что не хотел, чтобы она и пальцем пошевелила, пока носит ребенка. Вот как сильно он ее любит, – по крайней мере, так сказала Пэмми. У меня возникло множество сомнений относительно версии событий Пэмми, но я была рада выслушать. Уж лучше пусть говорит про это, чем снова заводит про ребенка. «Интересно, Джейн будет похожа на меня или на Кристофера?» «Держу пари, Джейн будет умной, как Кристофер». «Ой, надо же, Джейн пинает меня. Она дерзкая!»

Иногда, когда Пэмми говорила о Джейн, мне хотелось закричать. Пэмми не разрешат дать ребенку имя. Ей даже не позволят обнять девочку. Об этом было трудно думать. Дни шли за днями, и мое желание обнять ребенка становилось почти непреодолимым. По ночам, когда я чувствовала, как он пинается и шевелится, я обхватывала руками живот. Я полагала, что это мой единственный шанс подержать его.

– У меня есть имя, – сказала я Пэмми однажды вечером. – То есть имя для мальчика. Оливер.

– Оливер, – одобрительно повторила Пэмми. – Какое красивое, шикарное имя. Красивое и шикарное, как ты сама.

Несмотря на обиду, вопреки самой себе – я в темноте разразилась смехом.

Однажды вечером я вдруг поймала себя на том, что весь день не видела Пэмми.

– Сестра? – подала голос я, когда наша надзирательница пришла сказать, что до отбоя десять минут. – Я сегодня не видела Пэмми. Она поехала рожать ребенка?

Старшая сестра поджала губы.

– Памелу перевели.

– Куда перевели? Ей еще слишком рано рожать.

– Это тебя не касается. – Старшая сестра дважды хлопнула в ладоши: – Ладно, девочки, пора в постель, нечего возиться.

– Старшая сестра, – сказала я громче. – Куда перевели Пэмми?

Старшая сестра повернулась ко мне, пригвоздив меня острым взглядом прищуренных глаз.

– Ты собираешься начать создавать проблемы, Диана? Ты меня разочаровываешь. Я думала, ты одна из самых разумных девушек.

Я почувствовала, как Лорел дергает меня за руку. Прекратив пререкаться со старшей сестрой, я последовала за ней в коридор.

– Пэмми что-нибудь говорила о том, что хочет оставить ребенка? – спросила Лорел.

– Да нет… не взаправду. – Я задумалась. – Ну она дала ей имя.

– Ей?!

Я пожала плечами:

– Она думает, что это девочка.

Лорел печально кивнула.

– В чем дело? – спросила я.

– То же самое случилось и с Джозефиной, когда я впервые оказалась в Орчард-хаусе. Однажды она сказала всем, что решила оставить ребенка. На следующий день Джозефина исчезла.

– Она оставила ребенка? – Я не смогла скрыть благоговения в голосе.

– Мы так решили, – сказала Лорел. – Но примерно через год я столкнулась с Джозефиной в городе. После того как она сказала старшей сестре, что хочет оставить ребенка, старшая сестра отвела ее вниз, в другую комнату, и не разрешила ни с кем видеться. Они заставили ее работать днем и ночью – убирать, мыть посуду, готовить. Они сказали, мол, если она не отдаст ребенка, ей придется самой оплачивать все расходы на жизнь и больницу и начать надо прямо сейчас. Они заставляли ее работать так много, что у нее начались схватки на месяц раньше времени. И когда у нее родился ребенок, она еще не выплатила свой долг, поэтому ребенка у нее забрали в залог. В конце концов у нее не осталось выбора, ей пришлось отдать им ребенка насовсем. Думаю, Пэмми там, внизу.

– Хватит болтать, – раздался с другого конца коридора голос старшей сестры. – Все в постель.

Я надеялась, что Лорел ошибается, что Пэмми сбежала и сейчас где-то с Кристофером и своим ребенком. Я надеялась на это, мечтала об этом… но никогда в это не верила.

Мама приехала меня навестить, когда мой живот стал таким круглым и так натянулся, что я не могла надеть туфли и неделями ходила в тапочках. Мама была в перчатках и шляпке, как будто собиралась в церковь.

– Я хочу оставить ребенка, – сказала я, когда она села на виниловый стул. – Но мне нужна твоя помощь.

– Диана, – откликнулась моя мама. – Ты сама не знаешь, что говоришь. Это сущая нелепость.

– Вовсе нет. На дворе конец двадцатого века. В наши дни одинокие женщины могут иметь детей.

Мать улыбнулась.

– Вот как? О каких именно женщинах ты говоришь?

Я, конечно, ни одной такой не знала. Но они существовали. В новостях говорили, что все меняется, что женщины получают все больше прав. По-видимому, одинокие женщины имеют доступ к социальному обеспечению, которое помогает им содержать себя и своих детей.

– Мередит разведена, – сказала я, потому что Мередит была ближе всего к матери-одиночке из всех, кого я знала.

К несчастью, это был не самый удачный пример. Двоюродная сестра моего отца Мередит ушла от мужа пару лет назад, когда узнала, что он ей изменяет, но развод лишил ее положения в обществе, не говоря уже о финансах. Мередит вышвырнули из дома, где она жила раньше, и, насколько мне было известно, она снимала какую-то хибару в промышленной зоне Западного Мельбурна. Она как будто нашла себе работу… кажется, в заводской столовой.

– Ты хочешь закончить, как Мередит? – спросила мать.

– Я могу просто уйти отсюда, – сказала я, защищаясь. – На двери нет замка.

На самом деле я понятия не имела, правда ли это. В любом случае я, конечно, не стану рассказывать старшей сестре о своих планах.

– Наверное, да, – задумчиво сказала мама. – Но что ты тогда будешь делать? Привезешь младенца в дом отца? Очень в этом сомневаюсь.

– Найду себе собственное жилье.

– На какие деньги? Кто сдаст дом беременной одинокой женщине, не имеющей ни образования, ни квалификации?

– Я поживу у друзей.

– У каких друзей?

Я промолчала, пытаясь придать своему лицу вызывающее выражение. Но у меня не было друзей, которые могли бы мне помочь. Единственные мои друзья, которые не были за границей или не учились в другом городе в университете, жили с родителями, большинство из которых были друзьями моих родителей. Мне некуда было идти. Мой план был сплошным блефом, и мать вывела меня на чистую воду.

Она накрыла мою руку прохладной ладонью.

– Ну же, Диана, все уже почти позади. Роди ребенка, возвращайся домой и в следующий раз сделай лучший выбор.

Она поцеловала меня в лоб. По ее мнению, дело было закрыто.

В ту же ночь я сбежала.