Текст книги "На что способна умница"

На следующий день Нелл, зажав в руке объявление, отправилась к суфражисткам на Роумен-роуд и рассказала женщинам о матери. Слушательниц было двое: одна из «благородных», другая – с виду простая женщина из Ист-Энда, как мать Нелл. Они расспросили Нелл и сказали, что будут приводить ее случай в пример, проводя кампанию против каторжного труда.

– Но нельзя же совсем запретить «потогонки», – возразила Нелл. – Или можно?..

– Конечно, можно, – решительно заявила суфражистка. – Вот увидишь.

И она протянула Нелл листовку со сведениями про местные митинги и адресом клуба юных суфражисток.

Неделю спустя к ним домой пришла женщина с заказом на пошив для социалистической организации. Миссис Суонкотт расплакалась, мистер Суонкотт пожал гостье руку и заявил, что всегда считал: женщины способны управлять страной получше мистера Асквита. Права голоса не имел и сам мистер Суонкотт: для этого ему требовалось владеть землей стоимостью не меньше десяти фунтов стерлингов или вносить десять фунтов арендной платы в год. Мисс Панкхёрст нашла в его лице большого поклонника.

– Чертовски хорошую работу вы делаете, леди! – воскликнул он, уговорил гостью выпить чашку чаю и открыл для нее жестянку со сгущенным молоком.

На следующей неделе Нелл появилась в клубе юных суфражисток и провела потрясающий вечер, слушая доводы в пользу избирательного права для женщин и делая плакаты из старых простыней. Через неделю она уже помогала раздавать листовки, пока леди с суфражисткой розеткой, стоя на ящике из-под мыла, убеждала прохожих в том, что женщинам должны платить за труд столько же, сколько и мужчинам. Все происходящее казалось Нелл замечательным.

С тех пор она стала суфражисткой.

Сэндвич

Местный суфражистский кружок, в который входила Ивлин, проводил собрания каждый вечер четверга. Ивлин побывала всего на одном из них и сочла кружок унылым; как на самом нудном из заседаний какого-нибудь дамского комитета, мелкие подробности и организационные моменты, а также распределение скучной работы вроде продажи газет, обязанностей в штабе и раздачи листовок интересовали участников гораздо больше, чем порча картин в Национальной галерее и взрывание бутылок с зажигательной смесью. Ивлин надеялась ощутить революционерский дух, а попала словно, к несказанному облегчению Тедди, в оргкомитет христианского Союза матерей.

Однако она согласилась взять на себя продажу «Суфражистки».

– Я подумала, что лучше делать это в субботу утром, – советовалась она с Тедди. – На какой-нибудь оживленной улице или возле церкви. Там, где меня обязательно увидят все мамины подруги.

Родителям про суфражисток Ивлин не рассказывала. И надеялась, что все откроется самым эффектным образом из возможных, с наибольшей оглаской.

– Пожалуй, я могла бы при этом петь, – задумчиво продолжала она. – Или выкрикивать революционные лозунги. Как думаешь, так делают?

– Что именно, по-твоему, произойдет, когда твои родители обо всем узнают? – Тедди невольно усмехнулся. – Едва ли огласка поможет тебе попасть в Оксфорд, верно?

Ивлин вспыхнула.

– Не знаю, – ответила она. – И мне все равно. Они угнетают меня, они испортили мне жизнь и должны понять это, черт возьми.

Но продажа номеров «Суфражистки» на углах улиц оказалась весьма тягостным занятием. Большинство прохожих равнодушно спешили мимо, не обращая внимания на Ивлин. Кое-кто не скрывал пренебрежения и даже агрессии, в том числе дама средних лет, недвусмысленно заявившая, что женщинам полагается заниматься мужем и детьми, а не политикой. Прохожие указывали на Ивлин пальцами и насмехались. Молодой мужчина в очках с роговой оправой растолковал Ивлин, что наделение женщин избирательным правом было бы катастрофой, поскольку раз в четыре недели они по биологическим причинам неспособны к логическому мышлению. Услышав такое от незнакомого человека, шокированная Ивлин на миг оторопела. А потом яростно выпалила: это значит, что женщины все-таки способны мыслить здраво три недели в месяц, чего не скажешь о мужчинах.

Некоторые пытались заинтересовать ее кампаниями, которые поддерживали сами. Ивлин пришлось почти двадцать минут выслушивать престарелого джентльмена из общества трезвости, который явно счел ее легкой добычей. А когда он наконец удалился, вниманием Ивлин завладела женщина, объяснявшая, что суфражизм – это, конечно, замечательно, хоть у нее и нет времени на такие пустяки, а вот что на самом деле важно, так это несчастные дети-язычники в Африке: не возьмет ли Ивлин брошюру, раз уж она все равно здесь? Видите ли, дело в том, что…

Ивлин пришлось показать двум мужчинам дорогу, юной леди – сказать, который час, а потом от еще одной леди, на этот раз пожилой, выслушать подробный рассказ о ее внучке, ровеснице Ивлин, которой приходится в жизни так туго!

Но Ивлин не увидела никого из знакомых, если не считать двух девочек из школы, они вытаращили на нее глаза. Какой смысл терпеть публичное унижение, если не получается досадить родителям?

Нет, для этого требовались отчаянные меры. Поэтому месяц спустя она вызвалась прогуляться по Хампстеду со щитом, анонсирующим следующий митинг суфражисток в Гайд-парке. Ей казалось, что если и это не привлечет внимание ее родителей, значит, все старания напрасны.

Дамы из Уэст-Хампстедского общества борьбы за общее избирательное право, собравшиеся в субботу утром в помещении суфражистской организации, выглядели слегка обескураженными. Сегодня Ивлин оделась в белое батистовое вечернее платье с розеткой на плече. Мисс Уилкинсон, местный организатор, была в зеленом, а мисс Кольер – в фиолетовом плтье, которое дома смотрелось неплохо, а теперь определенно казалось слишком… заметным. Все дамы надели на себя щиты из тех, что носят по улицам, рекламируя «окончание распродажи» или «последние скидки», и взяли пачки листовок, извещающих о митинге протеста против того, что борцам за свободу Ирландии разрешили проводить кампанию в Гайд-парке, а суфражисткам – нет.

Всего собралось одиннадцать дам, в том числе Ивлин, мисс Уилкинсон, мисс Кольер, молодая учительница английского, самым дерзким поступком которой до сих пор были попытки продавать «Суфражистку» на улицах, – впрочем, она в смятении сбежала, когда художник, рисующий вывески, спросил, с какой стати она считает, что должна иметь право голоса, если у него этого права нет. Мисс Кольер с тревогой разглядывала себя в зеркальце на крышке пудреницы. Ивлин искренне сочувствовала ей. К счастью для мисс Кольер, зеркало было слишком мало, чтобы показать весь ужас ее положения.

– Я словно рыцарь в доспехах, – иронически заметила мисс Уилкинсон. – Если меня собьют с ног, придется лежать, пока кто-нибудь не поможет мне подняться.

– А я чувствую себя персонажем пантомимы, – откликнулась мисс Кольер и тревожно вгляделась в свое отражение. – И уже жалею, что мы согласились на эту прогулку по Хампстеду. Храбриться гораздо проще, если можно не бояться случайной встречи с соседями.

– Лично я бы не беспокоилась, – сухо произнесла мисс Уилкинсон. – Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь из соседей узнает нас в этом обмундировании.

Мисс Кольер на миг оживилась, а потом побледнела, вспомнив, что суфражисткам выпадала участь и похуже встреч с узнавшими их соседями.

– Никто ведь… не будет ничем кидаться? – спросила она.

– Может быть и такое, – ответила ей одна из женщин. – Но камней не бойтесь, их все равно изо всей силы не швыряют. А к грязи вы скоро привыкнете – это я про всякий мусор: гнилые овощи, яблочные огрызки, банановую кожуру и прочее.

– Ой, – вырвалось у мисс Кольер. Они с Ивлин встревоженно переглянулись.

По улицам дамы из Уэст-Хампстедского общества борьбы за общее избирательное право шли в состоянии тщательно сдерживаемого страха. К разочарованию и насмешливому удивлению Ивлин, казалось, их единственная цель – как можно быстрее закончить прогулку, предпочтительно раньше, чем кто-нибудь узнает их. Все имели при себе пачки листовок, и кое-кому изредка удавалось сунуть одну-две зевакам. К нескольким прохожим мисс Уилкинсон даже сама подошла с улыбкой и жизнерадостным: «Голоса женщинам?»

Но в этом начинании ее никто не поддержал.

Шествия одетых в суфражистские цвета одиннадцати дам со щитами оказалось достаточно, чтобы вызвать замечания, возмутительный смех и обстрел гнилыми овощами. Парень, продававший газеты на углу, завопил: «Постыдились бы!»

Мисс Уилкинсон остановилась и величественно повернулась к нему, чуть не сбив углом своего щита мисс Преддл, шедшую следом за ней.

– Господи! – воскликнула мисс Преддл.

– Не понимаю, – сказала мисс Уилкинсон газетчику, – чего мне стыдиться.

Этим прямым наступлением газетчик был явно застигнут врасплох.

– Ну как же, – объяснил он, – вот глядите: с чего вдруг женщинам голосовать? Налоги же они не платят.

– Платят, конечно, – возразила мисс Уилкинсон. – Я учительница, я плачу налоги. А вы, наверное, считали, что мне незачем? В таком случае буду весьма признательна, если вы поделитесь этим своим мнением с правительством. Уверена, вас с интересом выслушают.

Кое-кто засмеялся; мальчишка – посыльный мясника на велосипеде – остановился послушать и ехидно загоготал. Газетчик поскреб подбородок и попытался выкрутиться:

– Нет, ну мужчины же идут на войну, так? И умирают за свою страну. А женщины нет.

– Одни мужчины идут на войну, – возразила мисс Уилкинсон, – а другие нет. – Своим видом она недвусмысленно давала понять, к которым из них относит самого газетчика. – И, согласно действующим законам, те, кто идет на войну, не голосуют. Как и женщины, которые рискуют жизнью каждый раз, рожая на свет ребенка. Насколько я могу судить, рискуя жизнью ради своей страны, скорее теряешь право голосовать, нежели приобретаешь его.

Эта логика произвела на Ивлин неизгладимое впечатление. Мужчина имел право голосовать на выборах, если в течение предыдущего года постоянно жил в стране, и, таким образом, все служащие действующей армии в эту категорию не попадали.

Мало-помалу собралась толпа. Мисс Уилкинсон огляделась, признательная за редкие одобрительные возгласы, которыми кое-кто из слушателей встретил ее последнее остроумное замечание, и подала знак остальным суфражисткам раздать листовки.

Мисс Кольер прошептала трагическим тоном, словно стоя лицом к расстрельной команде:

– Я точно знаю, вон у той женщины сын учится в воскресной школе.

– С таким снаряжением она вас вряд ли узнает, – подбодрила ее мисс Преддл.

Мисс Кольер вздохнула и повернулась к чумазой девчушке, одетой в перепачканное белое платьице и державшей на руках младенца.

– Хочешь взять листовку? – с надеждой спросила мисс Кольер.

– Ух ты! – обрадовалась девчушка.

– Эй! – Посыльный явно заскучал. – Эй ты, суфражистка!

И, дождавшись, когда мисс Кольер обернется, он швырнул в нее недоеденным сэндвичем с рыбным паштетом. Сэндвич попал ей в левую щеку, мальчишка заулюлюкал, его товарищи разразились довольными криками. Женщина, сын которой учился в воскресной школе у мисс Кольер, была шокирована и поспешила уйти.

Мисс Кольер достала носовой платок, вытерла лицо и вздохнула.

– Вот ведь! – сказала она. – Жертвовать собой ради дела – это, конечно, хорошо, но, уверена, мужчинам такие жертвы даются легче. И когда они идут воевать, их приветствуют. По мне, так лучше разлететься на куски при взрыве, чем терпеть, когда на улицах в тебя швыряют чем попало.

У Ивлин мелькнуло в голове, что она, пожалуй, согласна. Совсем не такой представлялась ей полная риска бунтарская жизнь.

– Пожалуй, не помешало бы нам заняться поджогами, – мрачно отозвалась она. – По крайней мере, устраивая пожары в пустующих домах, нам не придется иметь дело с противными миссионершами и мальчишками, которые швыряются объедками.

– Да, разве что с запертыми в мансардах женами и затворниками-горбунами, – согласилась мисс Кольер. – И пауками.

– Затворники-горбуны, – возразила Ивлин, – это вообще не помеха.

Майское утро Мэй

Когда Мэй хотелось чего-нибудь, она обычно добивалась своего. А ей хотелось, притом нестерпимо, вновь увидеться с девчонкой в кепке. Поэтому через несколько недель она сказала матери:

– По-моему, мы так и не поняли толком, чем занимаются суфражистки Ист-Энда. Тебе не кажется? Точнее, в основном мы видели, что творят полицейские. Может, в другой раз нам больше повезет?

Мать ахнула:

– Боже, детка! Неужели тебе было мало прошлого раза? Тебя ведь чудом не убили!

Сама Мэй не считала, что спаслась чудом, но спорить не стала.

– Не вся их деятельность так же опасна, – сказала она. – Они ведь участвуют в шествиях Майского утра? Должны же они устраивать хоть что-нибудь менее опасное, куда могли бы сходить и мы.

Большинство местных суфражистских кружков принадлежали к двум крупным организациям: более мирному Национальному союзу женских суфражистских обществ во главе с миссис Миллисент Фоссет и более воинствующему Женскому социально-политическому союзу, который возглавляла миссис Эммелин Панкхёрст. Однако Федерация суфражисток Восточного Лондона не относилась ни к той ни к другой.

Через два месяца после митинга в купальнях Бау ФСВЛ проводила в кенсингтонской «Олимпии» демонстрацию против потогонной системы. Предполагались стенды, представляющие борьбу мисс Сильвии Панкхёрст с «потогонками», а также борьбу подобных организаций; стенды, продающие товары, произведенные женщинами, которым платили жалкие гроши. В качестве гвоздя программы планировался показ, как работницы потогонных предприятий занимаются своим повседневным трудом.

Именно такие мероприятия возбуждали интерес миссис Торнтон, хоть у нее и вызывало смутную тревогу то, что к женщинам относятся как к «экспонатам зоологического сада». Но ее опасения были напрасны. Женщины сами горели желанием объяснить слушателям, как им живется. Некоторые привели с собой детей, и они, естественно, привлекали всеобщее внимание.

– Разве это возможно – присматривать за детьми и работать одновременно? – спросила миссис Торнтон у одной из женщин с младенцем и малолетним сыном.

– Ну, вообще-то нельзя, мэм, – ответила женщина. – Мой того и гляди где-нибудь набедокурит. Вот я и привязываю его к высокому стульчику, и тогда с ним никаких хлопот.

Миссис Торнтон ужаснулась:

– То есть он сидит на этом стуле целый день?

Пока мама вела разговор, Мэй решила осмотреться. Участь работниц, занятых каторжным трудом, ее не занимала.

Она искала Нелл.

Зал был огромный, с высоким стеклянным потолком, стендами и людьми повсюду. Но Мэй искала не посетительницу: если Нелл и здесь, то по долгу службы, значит, найти ее будет проще. И все-таки стендов было много, как и суфражисток, раздающих листовки, так что разобраться, кто где, оказалось нелегкой задачей.

Мэй пришлось обойти почти весь выставочный зал, прежде чем она нашла Нелл – с пачкой листовок об избирательном праве для женщин, которые ей следовало раздавать, но как раз в тот момент она решила сделать передышку. Прислонившись к одной из колонн у входа, она курила трубку и поглядывала в сторону двери.

Мэй наблюдала за ней, оставаясь под прикрытием стенда, посвященного женскому кооперативу в Бау, и думала, что в жизни не видела более привлекательной девушки. Свою кепку Нелл надвинула низко, на самые брови. Медленно и чувственно она затягивалась дымом из трубки и выпускала его. Ее мужская рубашка была заправлена в брюки, короткие темные волосы завитками лежали на воротнике. После первого момента неопределенности становилось ясно, что в облике Нелл, кроме одежды, нет ничего мужского. И это особенно волновало. Мальчишка, который выглядел как мальчишка, ничего не значил для Мэй. Но девчонка, похожая на мальчишку…

Любая другая постеснялась бы, а Мэй просто подошла к Нелл и поздоровалась.

Нелл вздрогнула, на ее лице промелькнул почти панический испуг. Наконец она произнесла в явном замешательстве:

– А, ты та самая.

– Да, – кивнула Мэй. – Хочешь, чтобы я ушла? Если хочешь, я пойду.

Нелл вытаращила глаза, поперхнулась дымом и закашлялась. Пока она откашливалась, согнувшись, Мэй ждала. Наконец Нелл сипло произнесла:

– Да ладно уж. Оставайся.

– Ура! – просияла Мэй. – Знаешь, извини меня за тот раз. Я не хотела напугать тебя. Не беспокойся, больше я не стану лезть с поцелуями, если ты не захочешь.

Нелл вздрогнула и в тревоге огляделась по сторонам, позабавив этим Мэй.

– Да не бойся ты, – добавила Мэй. – Никто нас не слышит.

Нелл схватила ее за руку, потащила мимо клерков за столами к выходу из зала на улицу.

– Ты кто такая? – спросила она.

– Я же тебе говорила – меня зовут Мэй. Мы с мамой пришли послушать выступление мисс Панкхёрст, думали, что будет интересно. А сегодня я здесь потому, что хотела увидеть тебя. Мне кажется, ты интересная. Ты ведь тоже хотела снова увидеться со мной, верно? Но если нет, я могу уйти.

Она ждала, и наконец почти нехотя Нелл отозвалась:

– Нет, не уходи, не надо.

– Так я и думала, что ты меня не прогонишь, – обрадовалась Мэй.

Она села на скамейку, и Нелл, чуть помедлив, уселась рядом. На Мэй она поглядывала довольно хмуро, теребя выбившуюся нитку на манжете. Мэй, которую мало что могло обескуражить, спросила:

– Так ты лесбиянка, да? Как я?

– Кто?

– Лесбиянка. Как Сапфо с Лесбоса. Она была поэтессой. А лесбиянкой называют женщину, которой нравятся другие женщины. Как мне.

Недоумение исчезло со смуглого лица Нелл, теперь на нем читался явный интерес.

– Хочешь сказать, есть и другие?

– Конечно, есть! – Мэй порывисто подалась вперед. – Множество суфражисток влюблены друг в друга.

– Не может быть!

– Еще как может. Мисс Пейн и мисс Джонс снимают вместе квартиру. Вот что имеют в виду газеты, когда пишут о «мужеподобных» женщинах, только не говорят напрямую, потому что это неприлично. А были еще такие «дамы из Лланголлена» – не суфражистки, но жили вместе, дружили с Шелли, с герцогом Веллингтоном и… да с кем только не дружили! Мне мама про них рассказывала.

Нелл по-прежнему выглядела ошарашенной.

– У тебя не все дома? – спросила она.

– По-моему, нет, – ответила Мэй. – Хотя как знать? Даже если да? Ты когда-нибудь задумывалась об этом? Я – да. Моя одноклассница как-то рассказала про призраков. Призраки – это люди, которые знать не знают, что умерли. После этого я несколько лет боялась, что я тоже призрак и понятия об этом не имею. Но…

– Стой! – взмолилась Нелл. – Прошу тебя! У меня от тебя голова идет кругом. Я должна была раздавать листовки, а не слушать, как ты несешь чушь.

Мэй спохватилась.

– Извини, – сказала она, разглядывая Нелл. Склоненная голова. Мужская кепка. Пальцы по-прежнему теребят нитки на рукаве куртки. Желание поцеловать ее стало почти нестерпимым. Мэй чувствовала, как от возбуждения по рукам бегут мурашки.

Нелл подняла голову и заметила ее жадный взгляд.

– Ну хватит, – решила она. – Не здесь.

– Ладно, – согласилась Мэй и улыбнулась. – Не волнуйся, – добавила она. – Я найду место.

«Никербокер глори» и кровь

[6]6
  «Никербокер глори» – слоеный десерт с мороженым, взбитыми сливками, безе, фруктами, сиропами и орехами, подающийся в высоком коническом стакане.


[Закрыть]

В мае Хетти исполнялось одиннадцать лет. По такому случаю Тедди повел ее и сестер в кафе-мороженое на одной из оживленных улиц лакомиться «Никербокер глори».

– Почему тебя до сих пор не арестовали? – спросила Кезия у Ивлин. С точки зрения Кезии, только ради этого и стоило становиться суфражисткой. Разве есть способ сильнее позлить маму с папой, чем угодить за решетку? В идеале с крысами, соломой и кандалами. Представления Кезии о системе правосудия были довольно средневековыми.

– Суфражистки в Хампстеде не из тех, кто часто попадает под арест, – объяснила Ивлин. Она зачерпнула мороженого с самого дна своего стакана и нахмурилась, разглядывая его. Со своим отношением к арестам она до сих пор не определилась окончательно. Суфражистки придерживались политики тюремных голодовок и возмущались тем, что правительство не воспринимает их как политических заключенных. И вдобавок считает своим долгом заставлять их принимать пищу. Ивлин читала в «Голосах женщинам» статью о голодовке и принудительном кормлении, и это было на редкость неприятно. Отбивающуюся женщину привязывали к стулу и заталкивали ей в горло трубку. Но позднее, оставшись одна в камере, она вызывала у себя рвоту. При этом глаза у нее наливались кровью – удивительно тревожная подробность. Принудительные кормления якобы больше не практиковались, но Ивлин знала, что их все равно иногда применяют. Так или иначе, ей казалось, что арест – это чересчур.

– Как я уже говорил, – бодро произнес Тедди, – если ты хочешь досадить своему отцу, мы могли бы просто сбежать. Мороки гораздо меньше, зато намного веселее – тебе не кажется? Собственный маленький замок в Гретна-Грин, стадо хайлендских коров в ленточках патриотических оттенков, волынки – было бы неплохо, правда?

– Балда, – откликнулась Ивлин. С отношением к Тедди она тоже не вполне определилась. Разумеется, она даже представить себе не могла, что выйдет за кого-нибудь другого. Но разве любви не положено быть похожей на ураган?

А Тедди на ураган ничуть не походил. Он ощущался как дом.

Но ничего этого она, конечно, вслух не сказала. Только заметила:

– Папа тебе этого никогда не простит. Он примчится за нами и за мою поруганную честь вызовет тебя на дуэль. И тогда, в окружении лилового вереска, ты застрелишь его – молодые поклонники всегда побеждают, – и я, побледневшая от горя, брошусь к нему на окровавленную грудь. В итоге семейные сборища будут сопровождаться постоянным чувством неловкости.

– Не волнуйся, – ответил Тедди, – может, тебе повезет. Может, это он застрелит меня!

Ивлин слизнула последнюю капельку мороженого с заостренного кончика своей ложки.

– Или же, – подхватила она, – мы поступим иначе.

Она развернула номер «Голосов женщинам» и указала ему на страницу с объявлением о событии, которое ожидалось через несколько недель. Король намеревался участвовать в шествии по Пэлл-Мэлл, и объединившиеся суфражистки решили попытаться передать ему послание. Хетти и Кезия ринулись читать объявление.

– Это же марш! – ахнула Хетти. – Настоящий марш! Как думаете, там будут девушки с цветами, и с трубами, и с песнями?..

– Нет, – мрачно отрезал Тедди. Он забрал газету у Ивлин и принялся недовольно просматривать объявление. – Думаю, там будут драки и аресты. Твоим соратницам не позавидуешь, Ивлин. Мне бы чертовски не хотелось туда.

Он пристально посмотрел на нее. Она нахмурилась. Ивлин всегда упрямилась, когда кто-то пытался решать за нее, как ей поступать.

– Ты ведь на самом деле не собираешься идти, верно? Это определенно будет слишком опасно.

Ивлин взяла у него газету.

– Я непременно пойду, – заявила она, заметила, как изменилось выражение его лица, и невольно запнулась, но все-таки закончила: – А если тебе что-то не нравится, можешь просто сопровождать меня, вот и все.

Он не ответил, но она поняла, как он встревожился. Однако больше он не сказал ни слова, пока все четверо не доели мороженое и не вышли. Хетти подарили на день рождения новые роликовые коньки, и даже Кезия, несмотря на свою взрослость, не могла устоять перед искушением ровной дорожки и пары свежесмазанных роликов. Тедди и Ивлин неторопливо шли следом за ними. Он положил ее ладонь на сгиб своего локтя и сказал:

– Тебе не кажется, что пора остановиться?

Она не ответила. Тедди мягко продолжал:

– Ивлин… насколько оно важно, это избирательное право? Не может быть, чтобы ты считала, что ради него стоит совершать поступки, на которые решаются эти женщины, – взрывы бомб, поджоги… Мирные марши – одно дело, против маршей я ничего не имею, но массовые акции вроде этой… они опасны, Ивлин. Я тоже читал эти газеты и знаю, что во время таких акций страдают люди. Их забирают в полицию, а затем начинаются голодовки, принудительное кормление и все прочее, что только придумает тиран Асквит. Разве право голоса стоит того, чтобы ради него умирать? Чтобы убивать за него?

– Вот теперь ты несешь чушь, – сказала Ивлин. – Суфражистки никого не убивают. И ты сам это знаешь. Только наносят ущерб имуществу.

– Да неужели? – переспросил Тедди. – А как же эта история в Ирландии? – И он, заметив непонимание на ее лице, добавил: – Ты наверняка слышала о ней, Ивлин.

Она вспыхнула. По его мнению в мире полным-полно вещей, о которых она должна была слышать. Но никто из девочек Коллис не читал газет, о чем было прекрасно известно Тедди. В их дом по утрам приносили лишь одну газету, и мистер Коллис читал ее за завтраком, потом клал в карман и уезжал на автобусе, после чего этот номер газеты в доме больше никогда не видели. Ивлин знала лишь о тех событиях, о которых говорили все вокруг, вроде крушения «Титаника».

Тедди объяснил: в 1912 году четыре суфражистки пытались устроить пожар в переполненном Королевском театре в Дублине, где должен был произнести речь о гомруле[7]7
  Гомруль – движение за автономию Ирландии.


[Закрыть] премьер-министр Асквит. Одна из этих женщин подожгла катушки кинопленки в будке киномеханика. Огонь быстро потушили, но, если бы разгорелся пожар, последствия могли бы стать катастрофическими.

– А та женщина на Дерби в прошлом году? – продолжал Тедди. – Та, которая была не в себе.

Об этом случае Ивлин знала. Эмили Уилдинг Дэвисон бросилась навстречу коню, принадлежавшему королю, и погибла.

– Не в себе? Ничего подобного, – возразила Ивлин. – Она пожертвовала собой в борьбе за свободу. Как солдат. Когда так поступают солдаты, ты называешь их героями.

Тедди вздохнул.

– Я понимаю, ты хочешь в Оксфорд, – сказал он. – Понятия не имею зачем, хоть и вижу, что тебе наверняка осточертело слышать от всех подряд, что тебе туда нельзя. Но что изменится, если ты примкнешь к этим женщинам?

Ивлин нахмурилась. Точного ответа на его вопрос она не знала. Понимала только, что сыта по горло безропотным подчинением.

Так она и сказала Тедди, и тот рассмеялся:

– Когда это ты безропотно подчинялась хоть в чем-нибудь?

– Я не шучу! – яростно выпалила Ивлин.

– Как и я. – Тедди ласково смотрел на нее. – Послушай, – продолжал он, – ты ведь на самом деле не веришь в весь этот вздор, который болтают суфражистки, правда? Нельзя же всерьез считать, что парламент начнет назначать пенсии по старости, устроит бесплатные сиротские приюты, обеспечит равную оплату труда только потому, что у женщин появится избирательное право, так? То есть на словах все замечательно. Но ты же понимаешь, эти мечтания несбыточны. – Он сделал паузу. – Разве нет?

– Нет, – ответила она, – нет, не понимаю. И даже если это несбыточные мечтания… Тедди, мне все равно. Я просто не могу так – знать, что некая цель достижима, и сидеть сложа руки, ничего не предпринимая, чтобы ее достичь.