Текст книги "На что способна умница"

Значки

– Слышу! – Кезия Коллис вскочила с постели.

– Это они? – спросила Хетти. Она как раз надевала через голову пижаму, поэтому вопрос прозвучал невнятно.

Просунув руки в рукава, она поправила плечи, одернула подол и подбежала к двери. Из коридора доносились голоса, на лестнице прозвучал веселый смех Тедди. Хетти казалось, что, даже дожив до ста лет, она все равно не спутает смех Тедди ни с чьим другим.

Тем вечером должен был состояться массовый суфражистский митинг у Альберт-холла. Ивлин сказала маме, что идет на лекцию в школу.

– Об искусстве прерафаэлитов, – беззаботным тоном пояснила она. – Поэтому я позвала и Тедди – надеюсь, ты не против?

Хетти перебежала через площадку лестницы и повисла на перилах.

– Ивлин! Тедди! – позвала она. – Что было? Идите скорее, нам не спится!

Ивлин, развязывавшая шарф, на миг замерла, подняла голову и слегка нахмурилась. Как бы Хетти не испортила все разом, разболтав маме, где побывали они с Тедди. Но прежде чем она успела ответить, в коридор вышла миссис Коллис.

– Хетти! Вы с сестрой еще не в постели? Ума не приложу, как можно битых полчаса переодеваться в пижамы. Чем, во имя всего святого, занята мисс Перринг?

Мисс Перринг была гувернанткой младших девочек. Все три дочери семейства ходили в школу, но остальные заботы о них, начиная с сопровождения по дороге из школы и заканчивая помощью с уроками и штопкой носков, были возложены на мисс Перринг.

При виде мисс Перринг, худенькой и серенькой, возникало впечатление, что все блага жизни обошли ее стороной. Дети относились к ней с безотчетным пренебрежением.

– О, было бы очень жаль, если бы они уже лежали в постели, – заговорил Тедди. Он запрокинул голову и одарил своей самой обаятельной улыбкой Хетти, которая наклонилась через перила так низко, как только получилось, и длинные волосы спрятали ее лицо. – Как же я мог явиться с визитом и не поздороваться с юной Генриеттой? – И он взбежал по лестнице, шагая через две ступеньки, а она ждала его на площадке, широко и глуповато улыбаясь.

Двенадцатилетняя Кезия, миниатюрная, крепкая и энергичная, с возмутительной снисходительностью относилась к пухленькой, похожей на мышку десятилетней Хетти – самой младшей в семье.

Обеим было нестерпимо любопытно узнать, как прошел митинг у Альберт-холла, но их мнение о суфражистках оставалось неопределенным: Кезия считала, что правильно они не позволяют мужчинам командовать собой, – вот если бы еще они чуть больше времени тратили на то, чтобы не одеваться так безвкусно! Хетти полагала, что женщины, конечно же, должны иметь право голоса, и если Тедди и Ивлин поддерживают их, значит, так можно, но разве пристало леди швырять чем-нибудь в окна?

Что касается Тедди, он побывал на митинге не по своей воле. У него уже состоялось несколько пламенных разговоров с Ивлин о суфражистках, и в тот вечер он согласился сопровождать ее из-за тревожного ощущения, что школьницу не следует отпускать в одиночку на политический митинг. Пожалуй, думал он, ему вообще стоило бы запретить Ивлин иметь общее с этими женщинами. Но что-то в его душе решительно восставало против подобного запрета. Когда-нибудь они с Ивлин поженятся, если это событие хоть как-то зависит от него, и он вовсе не желал, чтобы его брак стал традиционным викторианским, в котором жена полностью подчиняется мужу. Ему хотелось отношений на равных – в той мере, насколько это возможно.

Вот тут-то и возникала загвоздка. Равными они с Ивлин не были. Во многих отношениях она оставалась ребенком, взращенным в тепличных условиях. Ей не позволяли читать газеты. Не позволяли общаться с юношами – разумеется, кроме Тедди, – и он был почти уверен, что рассказать ей, как на самом деле устроена жизнь, вовсе некому. Тедди прекрасно понимал, что миссис Коллис доверила ему присматривать за ней и ждет от него отнюдь не разрешения общаться с женщинами, которые бьют стекла бутылками с зажигательной смесью.

Если уж начистоту, ему все это было не по душе.

Вчетвером они устроили в детской спальне «большой совет вождей», как у индейцев. Теперь, когда все они выросли, детская спальня была официально объявлена спальней младших девочек, а дневная детская – классной комнатой. Но Ивлин так долго знала детскую под ее прежним названием, что постоянно забывала новое. К тому же в ней все напоминало о детстве: старая лошадка-качалка, на которой уже много лет никто не катался, стопка потрепанных коробок с настольными играми на комоде, в книжном шкафу – «Просто сказки» и «Сказки Матушки Гусыни», по-товарищески прислонившиеся в книжном шкафу к «Робинзону Крузо», «Собаке Баскервилей» и «301 делу, на которое способна умница».

Тедди уселся в ногах постели Хетти и на правах давнего друга сунул ступни под пуховое одеяло. Камин не топили, в комнате было холодно.

– Рассказывайте всё! – велела Кезия.

– Вы взорвали почтовую тумбу и врезали полицейскому в челюсть? – спросила Хетти.

– Вас арестовали?

– Тихо! – прервала Ивлин. – Если услышит мама, нам не поздоровится. И нет, конечно же, никто нас не арестовывал. Просто там выступали люди. Кстати! Мы же вам кое-что принесли. – И она бросила сестрам значки – круглые, эмалевые, раскрашенные в цвета Женского социально-политического союза миссис Эммелин Панкхёрст: зеленый, белый и фиолетовый[2]2
  Зеленый, фиолетовый и белый – три цвета суфражисток. Появилось от лозунга Give Women the Vote, которому соответствует Green, White and Violet. Суфражистки вкладывали смысл в каждый цвет, так, фиолетовый обозначал преданность, белый – чистоту, а зеленый – надежду.


[Закрыть]. Надпись на них требовала «Голоса женщинам». – Только, ради всего святого, прячьте их от мамы с папой.

– Кто там был? – допытывалась Кезия, не выпуская из рук значка. Бунтарская метка! – Миссис Панкхёрст была?

– Вполне могла быть, – ответил Тедди. – Там же собрались сотни человек.

– Одни женщины?

– Нет, и мужчины тоже. Но ораторами были только женщины. Выступала одна леди – ну, пожалуй, на самом деле не леди, – которая работала на фабрике, и она рассказывала, как это тяжело и как все фабричные девушки хотят голосовать. Было ужасно интересно. Была еще другая, из Вайоминга, – ну, в Америке, где уже есть избирательное право, – и она объясняла, что это им дает.

– А что такое «избирательное право»? – спросила Хетти.

– Когда можно голосовать, глупая, – сказала Кезия. – А ты записала свое имя, чтобы тебя посадили в тюрьму?

– Некуда было, – задумчиво объяснила Ивлин. – «Тюремный список» не вывесили. Но мы подписали петицию. А еще я выписала газету «Голоса женщинам», только приносить ее будут не к нам, а к Тедди, потому что скандалы мне не нужны.

– А тебя за это не посадят в тюрьму? – встревожилась Хетти. – Честно-честно?

Ивлин с вызовом взглянула на нее.

– Честно, – ответила она. – Не хочу и не попаду. А вообще у меня и сейчас нет свободы, так что нечего терять.

– Однако! – воскликнул Тедди. – Неужели все настолько плохо?

– Да, – подтвердила Ивлин. – Именно. Целиком и полностью.

И Хетти вдруг стало страшно.

Прерванные речи

Мисс Сильвия Панкхёрст выступала в общественных купальнях Бау. Событие было далеко не рядовое. Неделей раньше мисс Панкхёрст выпустили из тюрьмы, чтобы она оправилась от последствий голодовки. Срок ее временного освобождения уже истек, арестовать ее могли в любой момент, и это придавало всему предприятию особую дерзость.

Купальни Бау были переполнены. Обнародовали список суфражистских ораторов, в толпе распространялись слухи о мисс Панкхёрст. Придет ли она? Снаружи у купален дежурила конная полиция, наблюдая за всеми участницами. Если она и вправду придет, ее арестуют снова.

Аудиторию составили в основном женщины – преимущественно представительницы рабочего класса из Ист-Энда. Другая девочка застеснялась бы, но Мэй излишней застенчивостью не страдала. Ощутимо пахло потом и человеческим телом. Повсюду перешептывались слушательницы:

– Так она придет?

– Не придет. Ее только на прошлой неделе выпустили.

– Все равно придет. Как всегда.

– А она здесь, вы не знаете?

– Если здесь, мы наготове.

Все и впрямь были наготове. Женщина, которая произнесла эти слова, многозначительно стукнула своей тростью об пол, и Мэй с изумлением вдруг поняла, что это не просто трость, а крепкая деревянная дубинка. И у стоящей позади нее женщины была такая же. В сердце Мэй шевельнулось что-то отдаленно похожее на страх, но потом она поняла, что душевление. Она толкнула мать и указала на трости.

– Как думаешь, они будут драться с полицейскими? – спросила Мэй.

Миссис Торнтон нахмурилась.

– Если будут, держись подальше, – велела она и огляделась. Полицейские не церемонились с суфражистками. – Пожалуй, не стоило нам приходить… – обеспокоенно добавила она.

Мэй огляделась. Какой-то мальчишка неподалеку глазел на них с неприкрытым любопытством.

– Будет опасно? – спросила у него Мэй.

Он вздрогнул от неожиданности и еле заметно покачал головой, словно стыдясь, что его поймали с поличным.

– Не-а. Ничего с тобой не сделается. Только не выходи наружу, пока не кончится.

Он был ровесником Мэй или чуть помладше. И она едва не подскочила от удивления, обнаружив, что это не мальчишка, а девчонка. Коренастая, с коротко стриженными каштановыми волосами, в брюках, куртке и мальчуковой кепке. Девчонка тоже была вооружена тростью, как и остальные женщины, приготовившиеся к столкновению с полицией. По телу Мэй пробежала дрожь: вокруг нее назревало что-то волнующее. Она и раньше слышала, как суфражисток называют «бесполыми» и «мужеподобными» – эти оскорбления были обычным делом, их бросали даже ее матери. Они и предназначались для того, чтобы побольнее задеть и оскорбить. А эта девчонка на самом деле была «мужеподобной».

Мало кто из подруг Мэй пользовался словом «эротика», девочкам из среднего класса вообще не полагалось иметь хоть какое-нибудь представление о сексе. Но Мэй в возрасте двенадцати лет дали подробные объяснения с помощью «Семейной медицинской энциклопедии». Однако эротизм был для нее сравнительно новым понятием, и он приводил ее в восторг. В свои пятнадцать лет Мэй находила эротику там, где никак не ожидала ее увидеть. Тысячи женщин идут маршем по Стрэнду, потрясая плакатами и распевая суфражистские песни, – это эротично. Поэзия эротична, по крайней мере хорошая, с ее силой, ритмом и красотой. Затылки девочек в школе, с их длинными блестящими волосами и лентами. Вот и от характерного для кокни выговора девчонки в кепке у Мэй по спине побежали мурашки. Это было словно знакомство. Как узнавание. «Я знаю тебя», – думала Мэй. – «Я знаю тебя».

Девчонка отвернулась к женщине, рядом с которой стояла. Внезапно испугавшись, что потеряет ее навсегда, Мэй спросила:

– Ты ведь не будешь драться с полицейскими? Тебя не арестуют?

– Не-а, – отозвалась та. – Палка только чтобы защищаться. А то с женщинами они лютуют, эти полицейские. Но мы наготове. – Она небрежно похлопала себя тростью по ноге и добавила: – По субботам у нас уроки самообороны в Виктория-парке.

Даже в физическом насилии ощущалось что-то эротическое, хоть Мэй и считала себя пацифисткой. Для того чтобы усматривать в чем-либо эротику, незачем относиться к этому явлению одобрительно.

– Как думаешь, мисс Панкхёрст здесь? – спросила Мэй.

Девчонка кивнула.

– Скорее всего. Только тайно, – со знанием дела добавила она.

Тут наконец газовые лампы начали гаснуть. Вокруг зашикали, призывая к тишине. Мэй ожидала услышать давно знакомые доводы и обличения. Но из-за занавеса на возвышении раздалось: «Друзья и товарищи!», – и в толпе сразу поднялся гул.

Девчонка воскликнула:

– Она! Это она! – На лице отразился восторг.

– Мама, это мисс Панкхёрст! – сказала Мэй, и женщина, стоявшая за ними, оборвала ее: «Тс-с!»

– Мне хотели помешать обратиться к вам… – продолжал голос.

Мэй взволнованно подалась вперед и вдруг услышала за спиной шум. В дверь забарабанили кулаками, раздались голоса:

– Именем закона, откройте!

– Полиция! – возликовала девчонка. – Но их не пустят – смотри!

Она была права: те, кто стоял ближе к двери, навалились на нее, тяжестью своих тел преграждая доступ полицейским. Толпа радовалась:

– Так их!

– Не пускайте!

– Пусть она говорит!

– Но я сегодня здесь для того, чтобы сказать вам… – Мисс Панкхёрст повысила голос, перекрывая гул толпы.

Внезапно возникла какая-то суматоха. Мэй затаила дыхание. В тусклом свете было плохо видно, но она разглядела, что на возвышение взбираются двое или трое мужчин и направляются к занавесу. Из зала закричали:

– Мисс Панкхёрст! Мисс Панкхёрст, полиция!

– Филеры! Легавые в штатском! – крикнула девчонка в кепке возбужденно и зло. – Крысы вонючие! Да что они себе думают?

Из-за занавеса появилась мисс Панкхёрст. Она оказалась моложе, чем ожидала Мэй, с длинным, некрасивым, довольно меланхоличным лицом. Ведь всего неделю назад она голодала, вспомнила Мэй. Филеры бросились к ней. В зале закричали:

– Прыгайте!

– Прыгайте!

– Мисс Панкхёрст, прыгайте!

Мисс Панкхёрст прыгнула – со сцены в зал, где толпа подхватила ее. Женщины разразились криками. Полицейские кинулись за ней в толпу. Они начали проталкиваться между обступивших их женщин, но те толкались в ответ. Мисс Панкхёрст несла толпа – или уже не ее? Да, другую женщину в ее шляпке. А куда делась она сама? Мэй озадачилась и развеселилась. Полицейские пробивали себе дорогу в толпе воинствующих суфражисток, которые азартно давали им сдачи кулаками, тростями и кусками веревки с толстыми узлами: Мэй знала, что это самодельное оружие называется «субботний вечер».

Мама схватила ее за руку.

– С тобой все хорошо? – задыхаясь, спросила она.

Мэй кивнула.

– Так здорово! – заявила она, но миссис Торнтон, похоже, была иного мнения.

– Надо уходить! – крикнула она, но Мэй понятия не имела как и куда. Их плотно окружали со всех сторон, самой яростной была давка у двери, в которую по-прежнему ломились полицейские. Мэй толкали и теснили плечами, локтями и ногами. Какая-то женщина налетела на нее, отпихнула прямо на девчонку в кепке. Ближе к двери полицейский схватил подвернувшийся стул и, к ужасу Мэй, разбил его о голову женщины, которая преграждала ему путь. В ход уже пошли трости-дубинки. Еще один полицейский схватил женщину за воротник и отшвырнул в сторону. Суфражистки с яростными воплями накинулись на него.

– Ты же говорила, что нас не тронут! – возмущенно закричала миссис Торнтон на девчонку в кепке.

Та не слушала, смотрела на женщину, которая, стоя на стуле, напряженно вглядывалась в окно.

– Купальню окружили! – крикнула она. – У них подкрепление!

Еще одна женщина с воплем пробилась сквозь толпу. Другие подсадили ее, она подтянулась и добралась до окна. В руке она держала огнетушитель, который, господи помилуй, выставила в окно и направила на людей за ним. Ударила тугая струя, раздались визг, крики, конское ржание. Мэй услышала, как снаружи люди с бранью отхлынули от окон купальни. Суфражистки с ликующими возгласами ринулись к двери, выбили ее и ввязались в драку.

Миссис Торнтон в ужасе выкрикивала имя дочери, но Мэй отнесло в сторону людским потоком вместе с девочкой в кепке. Несмотря на панику, в глубине души она ощущала радостный трепет.

– Зачем они рвутся наружу? – крикнула она, пересиливая оглушительный шум. – Неужели им не страшно?

– Еще чего! – презрительно откликнулась девчонка. – Мисс Панкхёрст надо же как-то выбраться отсюда, верно?

Она покрепче схватила свою трость, и на краткий миг в вихре чувств, далеких от пацифизма, Мэй пожалела, что при ней нет оружия, чтобы отбиваться от полицейских, помогая сбежать мисс Панкхёрст.

Массовая драка у дверей продолжалась. Мэй отбросили к стене. У нее ныла грудь от удара, лицо раскраснелось и покрылось потом. Она задыхалась, слегка кружилась голова. Изо всех сил она цеплялась за рукав девчонки в кепке и, к своему облегчению, видела, что та не пытается высвободить руку.

Напор людских тел вытолкнул их в узкие двери, к желанной прохладе мартовского вечера. Шум, поднятый женщинами, был неописуем. Конные полицейские с трудом сдерживали лошадей. Мэй мало что знала о лошадях, но эти были явно перепуганы и, хотя уже не пытались взвиться на дыбы, по-прежнему плясали на месте, несмотря на все старания всадников успокоить их. Полицейские продолжали оттеснять женщин к двери. По-видимому, они все еще надеялись поймать в ловушку мисс Панкхёрст и напирали на суфражисток, а те старались прорвать оцепление, но пока почти безуспешно. Полицейские верхом, вооруженные тяжелыми дубовыми палками, были, как правило, выше ростом, крупнее и сильнее женщин. Но и у женщин имелись трости, дубинки и веревки «субботний вечер». И вдобавок яростная решимость. А еще женщин было намного больше.

Девчонка в кепке пробивалась вперед, Мэй уже хотелось только одного – сбежать. В ушах у нее звучали слова матери: «Однажды кто-нибудь из этих женщин погибнет». В прошлом году на дерби в Эпсоме одна суфражистка умерла, хотя говорили, что она покончила с собой. Сегодня кто-нибудь из дерущихся женщин наверняка уже пострадал.

Но Мэй понимала, что, наверное, никогда больше не увидит свою новую знакомую, если сбежит.

Девчонка осыпала полицейских такими страшными оскорблениями, что миссис Торнтон наверняка сказала бы, что это из-за таких, как она, суфражистское движение пользуется дурной славой. И по-прежнему сжимала в руке трость, готовясь замахнуться ею.

Мэй крикнула:

– Ради всего святого, давай выбираться!

Ей было трудно дышать. Девчонка в кепке толкнула ее в сторону, к краю толпы. Мэй не успела вздохнуть с облегчением, как ее посетила страшная мысль: может, девчонка вовсе и не собирается бежать. Может, она просто хочет подобраться поближе к полицейским.

Мэй старалась угнаться за ней, но это было почти невозможно: приходилось то и дело уворачиваться от локтей, коленей, бедер и суфражистских плакатов.

– Прошу вас! – задыхаясь, повторяла она. – Пропустите, пожалуйста!

А потом вдруг толпу женщин перестали теснить со всех сторон. Полицейские отступили, смирившись с поражением. Вместе с остальными Мэй бросилась вперед, стараясь удержаться на ногах. Она увидела, как какая-то пожилая женщина оступилась, упала на колени и предостерегающе вскрикнула. Но толпа неумолимо рвалась вперед, задние напирали на негодующих передних, и тем оставалось только топтать упавших. Впервые за все время Мэй стало по-настоящему страшно.

И тут они наконец вырвались на свободу.

Рев толпы по-прежнему был оглушительным. Пахло потом, страхом, лошадьми, угольным дымом от соседних домов. Мэй схватила девчонку за руку и потащила, спотыкаясь, вон из толпы, подальше от толкотни, в переулок. Ее спутница хватала ртом воздух. У Мэй ныло все тело. Обе привалились к какой-то стене, задыхаясь, как бегуны после марафона.

– С тобой все хорошо? – встревоженно спросила Мэй.

Девчонка испустила длинный прерывистый вздох и подняла голову. Ее лицо было красным, волосы слиплись от пота.

– Зачем ты это сделала? – спросила она. – Мы же побеждали!

– Нас могли убить! – возразила Мэй. Голова кружилась все сильнее, она немного растерялась и почувствовала, что ее начинает бить дрожь.

– И что? – потребовала ответа девчонка. Она угрожающе приблизила лицо вплотную к лицу Мэй. А Мэй думала лишь об одном – нестерпимом желании поцеловать ее. Почти бессознательно она подалась вперед, и девчонка пугливо отпрянула.

– Ни черта себе! – выпалила она. Мэй замерла. – Ты вообще кто?

– Я Мэй. Мэй Торнтон. А ты?

– Нелл. Эллен. Нелл. Нелл Суонкотт.

«Приятно познакомиться», – чуть не отозвалась Мэй. Ее так и подмывало рассмеяться.

– Какого черта… – начала Нелл, но что она собиралась сказать, Мэй так и не узнала.

В конце переулка показалась тень, знакомый голос воскликнул:

– Мэй! А я тебя всюду ищу!

Это была мама – одежда в беспорядке, раскрасневшееся лицо, растрепанная, как птичье гнездо, прическа. В голосе слышались резкие, тревожные нотки, совершенно несвойственные ей.

– С какой стати ты здесь прячешься? Неужели не могла догадаться, что я буду тебя искать?

– Я просто… – Мэй повернулась к Нелл, чтобы объяснить.

Но Нелл исчезла.

Кони-лейн

Нелл пробиралась к дому переулками словно в тумане. Она чувствовала себя уставшей, избитой и ошарашенной. Но все прочие чувства перекрывало еще одно – возбуждение, от которого кружилась голова.

Неужели это было по правде? И эта девчонка только что пыталась поцеловать меня?

Ее не покидало желание вернуться. Сказать: «Как ты узнала, что так можно? Там, откуда ты, все так делают?» Может, у шикарных девчонок вроде Мэй принято целоваться друг с другом. Или так вообще делают все.

Но спросить она не могла. Как и заставить себя вернуться. В мире Нелл девочки вроде Мэй появлялись ненадолго – промелькнут вдалеке и исчезнут. Порой ее знакомым случалось работать в домах, где жили такие, как Мэй, – мести полы, нянчить детей. Иногда их можно было рассмотреть с близкого расстояния – например, в больнице или на суфражистских маршах. Но просто взять и подойти к одной из них, да еще и спросить, почему она пыталась тебя поцеловать, было немыслимо.

А более немыслимо попросить о новом поцелуе.

Домой она вернулась поздно, в десятом часу. Она сама открыла дверь – в Попларе никто сроду не запирался – и поднялась по лестнице до дверей двух комнат, которые они снимали. В кои-то веки на кухне было тихо. Ее родители сидели у огня, мама зашивала разорванную юбку Дот, папа ставил подметку на ботинок Берни. Младшие дети спали в комнате по соседству, младенец – в ящике у кровати. Как только Берни подрастет немного, переберется из кровати на диван, к старшему брату Биллу. Шестнадцатилетний Билл где-то пропадал, как обычно.

Услышав, как вошла Нелл, мама подняла голову.

– Все хорошо, милая? – И, разглядев ее лицо, добавила: – Беспорядков не было?

– Немного. – Она дотронулась до чайника на столе – еще теплый. Хорошо. И налила себе чашку. – Но видели бы вы этих суфражисток. Блеск!

Мать нахмурилась.

– Ты только поосторожнее, девочка моя, – попросила она. – Марши – одно дело, но не вздумай поджигать почтовые ящики, слышишь? Угодишь за решетку – нам заплатить за тебя залог будет нечем.

Нелл взглянула на отца, тот усмехнулся.

– Всегда любил девчонок с огоньком, – сказал он.

Миссис Суонкотт отвесила ему оплеуху.

– Ну-ка придержи язык, а не то смотри у меня, – пригрозила она.

Лондонский Ист-Энд находился на территории доков и считался одним из беднейших районов города. В четырех комнатах дома, где жила семья Нелл, ютилось четырнадцать человек: восемь в двух комнатах наверху и миссис О’Фаррелл с ее пятью детьми в двух нижних. Другие дома на этой улице были такими же переполненными. Почти все знакомые Нелл жили шумно и взаперти не сидели – запросто ходили друг к другу и совали нос в чужие дела.

Благодаря докам население Ист-Энда пополнялось выходцами отовсюду: эмигрировали из Восточной Европы евреи, приплывали на судах из Индии ласкары[3]3
  Ласкары – Ост-индские матросы.


[Закрыть], были здесь и переселенцы из Ирландии и даже несколько человек из Вест-Индии и Африки. В районе придерживались традиций политической активности: мистер Суонкотт помнил забастовку докеров в 1889 году и однажды слышал, как член парламента от лейбористов Кейр Харди[4]4
  Кейр Харди – Шахтер, ставший позже депутатом парламента и основателем первой в Великобритании партии, отстаивающей права рабочих.


[Закрыть] выступал на митинге в Виктория-парке. И вот теперь еще появились суфражистки.

Нелл прибилась к ним в прошлом году, когда ей было четырнадцать.

Конечно, туманные представления о суфражистках у нее имелись и раньше. Она знала, где находится помещение женской организации, и довольно часто видела суфражисток на улицах: они стояли на ящиках, кричали что-то насчет прав женщин и раздавали листовки. Занятно было наблюдать, как они спорят с мужчинами, которые пытаются их осадить и высмеять. А иногда слушатели начинали швырять в суфражисток все, что попадалось под руку, и это зрелище захватывало еще сильнее.

Миссис О’Фаррелл, хозяйка дома, живущая внизу, называла суфражисток «позорищем» – сидели бы лучше дома да заботились о своих мужьях. Но отцу Нелл они нравились.

– Приятно видеть, как леди умеет за себя постоять, – говаривал он. И продолжал: – Все верно, дело они говорят. Знают, что почем.

– А ты хотела бы стать суфражисткой, мама? – спросила Нелл, но та лишь вздохнула:

– С шестью-то детьми и хозяйством? Некогда мне прохлаждаться на маршах к парламенту. Нет, от права голоса я бы не отказалась. Но кому есть дело до того, чего хотят женщины?

Миссис Суонкотт работала сдельно. Почти все детство Нелл она шила рубашки для фабрики в Попларе, платили ей по четыре пенса за каждую. На одну рубашку уходил весь день. Работа была изнурительная и кропотливая, но миссис Суонкотт бралась за нее, потому что могла сидеть при этом дома, нянчить малыша и приглядывать за трехлетним Джонни. Мистер Суонкотт трудился грузчиком в доках.

Сколько Нелл помнила себя, ее всегда считали сорванцом. Ее бесило строгое разделение по половому признаку, бытующее на Кони-лейн, где девчонки сидели на крылечках и нянчили своих «младшеньких», а мальчишки играли в крикет, солдатики и другие шумные, захватывающие игры.

«За малым гляди!» – этот приказ она слышала с раннего детства. И никому из матерей с Кони-лейн в голову не приходило крикнуть такое сыновьям: присматривать за малышами – женское дело, как и помогать с нескончаемой стиркой и починкой одежды, чисткой обуви и выпечкой хлеба. И Нелл, и ее сестру Дот каждый понедельник оставляли дома, чтобы они помогли с еженедельной стиркой белья, и по той же причине отсутствовало на уроках большинство других девочек в их школе.

Жаловаться на несправедливость Нелл начала с малолетства.

– Почему это вечно должна делать я? Что, мальчишки не могут помочь?

На это у ее матери всегда находился один ответ:

– Потому что когда-нибудь тебе тоже придется хозяйничать в доме, а учиться этому никогда не рано.

Нелл только фыркала.

– Еще чего! – стала заявлять она в возрасте Дот. – Не пойду я замуж, и без детей обойдусь. Буду жить совсем одна – во всем доме только я – и есть один только хлеб с жиром и пироги со свининой.

Над ней лишь посмеивались.

Нелл всегда была неугомонной. Ребенком она вместе с братом Биллом прибегала к мальчишкам на игру в крикет и настаивала на своем праве «тоже играть». В крикет Нелл играла хорошо, лучше Билли, так что против ее участия никто не возражал.

И одеваться как мальчишка она начала с давних пор. В юбках и передниках не побегаешь, не полазаешь и не подерешься толком, и Нелл не выносила себя в таком виде. Со своим квадратным лицом и резко очерченным подбородком она чувствовала себя оловянным солдатиком в наряде куклы-балерины. (Ни у кого из детей в семье Суонкотт не было ни солдатиков, ни кукол, но Нелл видела их в витринах магазинов на шикарных улицах, и они ее заворожили.)

Как только у других девчонок выходит втискиваться в юбки, передники, лифчики, корсеты, чулки с подвязками, короткие жакетики и не раз, не два, а постоянно, изо дня в день? Ведь это ужас что такое. Летом в такой одежде слишком жарко, и ты постоянно как в тисках, и даже карманов у тебя нет – как девчонки обходятся без карманов? По воскресеньям, когда отчаянно протестующую Нелл все же заставляли наряжаться в воскресное платье, ей казалось, будто она поджаривается на медленном огне.

– Я же все равно на мальчишку больше похожа, – возражала она. – Так почему мне нельзя одеваться как мальчишки?

Мать не возражала. После возвращения мистера Суонкотта из армии, когда он безуспешно искал работу, несколько лет выдались особенно суровыми, и у миссис Суонкотт не было ни денег, ни сил, чтобы сетовать или отговаривать дочь, решившую донашивать одежду, из которой вырос ее старший брат. Другие дети привыкли считать, что она среди них «заместо мальчишки», а если кому-то в голову приходило насмехаться, от таких замашек Нелл быстро отучала виновника крепкими кулаками.

Когда в четырнадцать лет она бросила школу, ей пришлось нелегко. Нелл хотела устроиться на работу посыльной, по примеру Билла. (Ее тетушка Бетти вышла за бакалейщика, на которого Билл и работал весь предыдущий год, и дети семьи Суонкотт научились ездить на его велосипеде.) Но, когда Нелл обошла одну за другой все лавки в Попларе и выяснила, что никто не желает нанимать на работу девчонку, пусть даже на ней брюки, она довольствовалась местом на заводе, где делали джем.

Работа упаковщицы была несложной, но нудной: требовалось заполнять пустые ящики банками с джемом. Вот и все. Один ящик готов – идешь за следующим. Другие упаковщицы – тоже девчонки, ровесницы Нелл или постарше – очень переменились после школы. Внезапно заинтересовывались нарядами, прическами и мальчишками, до которых Нелл вообще не было дела. А мальчишки вдруг начинали курить, помадить волосы и дурачиться, выставляя себя на посмешище, лишь бы привлечь внимание девчонок. Нелл, которую не принимали в свой круг ни те ни другие, страдала от одиночества, злилась и переполнялась недоуменной, унизительной яростью, которую ее мать приписывала «взрослению». Этот странный, одинокий и несчастный период продолжался до того дня, когда она увидела объявление в газете.

Из этого старого номера «Суфражистки» свернули кулек для жареной картошки, купленной одной из упаковщиц джема. Рекламное объявление гласило:

«Работаешь на “потогонке”[5]5
  Потогонка – предприятие с тяжелым немеханизированным трудом и низкой заработной платой, на котором допускается максимальная эксплуатация трудящегося, отсюда название «потогонная система».


[Закрыть]?

Мы можем помочь!

Честная плата за честный труд».

Ниже был помещен адрес организации, ведущей борьбу за избирательное право для женщин в Ист-Энде.

Нелл оторвала объявление и унесла его домой.

Как раз тогда семья переживала очередные трудные времена. Младший брат Нелл, Берни, заболел дифтерией, и, поскольку денег на его лечение в больнице не было, его пришлось выхаживать дома. А это значило, что работать мать могла лишь урывками, постоянно отвлекаясь на больного, вдобавок расходы на врача истощили, как обычно, семейный бюджет. То есть теперь на всех приходилось меньше еды. К тому же они задолжали за жилье, и, поскольку миссис О’Фаррелл, их хозяйка, жила прямо под ними, стало совсем худо. Миссис О’Фаррелл сама снимала дом у другого владельца, побогаче, и две верхние комнаты сдавала Суонкоттам; если они не платили ей, то и она не могла расплатиться с хозяином. Миссис Суонкотт брала деньги взаймы и у дяди Джека, и у соседей, но лечение обходилось недешево, а Берни не выказывал никаких признаков, что идет на поправку.

Нелл ненавидела мамину работу, ненавидела, что она вынуждена подолгу горбатиться над каждой рубашкой, получая за это жалкие гроши. На фабрике, где делали джем, женщинам платили меньше, чем мужчинам, – не важно, сколько часов они работали или сколько ящиков успевали упаковать. То же самое происходило повсюду. Учительницам платили меньше, чем учителям. Как и женщинам на фабриках, на заводах, в загородных домах, магазинах, чайных и дворцах: Нелл не знала в точности, как устроена монархия, но не сомневалась, что королю Георгу платят больше, чем королеве Виктории. Объясняли это тем, что мужчина должен зарабатывать достаточно, чтобы обеспечивать семью. О том, что же тогда делать вдовам, не упоминалось никогда.