Текст книги "Королева"

Прикованный к постели после операции, Макмиллан отослал во дворец прошение об отставке и через Майкла Адина договорился о последней аудиенции с королевой в больнице. Утром 18 октября 1963 года дворец объявил об уходе премьер-министра с должности. Вслед за этим ее величество в ярко-зеленом пальто и шляпе выехала в больницу. Койку Макмиллана выкатили в зал заседаний, и вид у больного был не самый презентабельный: старый коричневый свитер поверх белой шелковой сорочки, катетер, по которому желчь сливалась в ведро под кроватью, и там же сосуд на случай внезапного недержания.

Когда Елизавета II вошла в зал, Макмиллана восхитил ее “твердый шаг и решительный блеск прекрасных глаз” (64). По воспоминаниям врача премьер-министра, сэра Джона Ричардсона, “на самом деле в глазах ее величества стояли слезы” (65). Усевшись на стул рядом с койкой, королева, “растроганная” (66), как писал позже Макмиллан, “выразила свои сожаления по поводу моего письма об отставке”. С этого момента он перестал быть премьер-министром, и Конституция больше не обязывала Елизавету II прислушиваться к его мнению. В обоих предыдущих случаях, когда королева в соответствии со своей прерогативой выбирала лидера партии тори, Черчилль и Иден после отставки намеренно не давали рекомендаций.

Тем не менее, согласно Макмиллану, “королева попросила совета в выборе” (67), и он охотно зачитал ей свой меморандум, агитирующий за лорда Хьюма, и предложил вызвать лорда немедленно. Кроме того, Макмиллан советовал воздержаться от назначения Хьюма премьер-министром сразу. Вместо этого Елизавета II должна была порекомендовать ему “пройти выдвижение” (68) и доложить, заручился ли он достаточной поддержкой партии, чтобы сформировать правительство.

Королева последовала совету бывшего премьер-министра в точности. Хьюм получил поддержку кабинета – в том числе и Батлера, отказ которого войти в число министров Хьюма был бы воспринят как вероломство. На следующее утро сэр Алек Дуглас-Хьюм отказался от пэрского достоинства и отправился в Букингемский дворец “целовать руки” (официально вступая в должность главы правительства, премьер-министр берет руку королевы в свою и слегка касается ее губами), становясь четвертым премьер-министром Елизаветы II.

Процесс выбора вызвал недовольство в прессе и среди политиков обеих партий. Несмотря на постоянно провозглашаемую конституционность своих действий, Макмиллан, единодушно утверждали критики, подставил королеву, вынудив ее, по сути, последовать совету отставного премьера. Он мог сколько угодно говорить, что пытался соблюсти королевскую прерогативу, однако эти выборы положили конец традиции, при которой лидера тори назначал монарх. Вскоре после инцидента партия приняла новые правила назначения руководителя выборным путем, взяв пример с лейбористов.

Макмиллана и близкий к нему “влиятельный круг” (69) аристократов обвиняли в узурпации решения, которое должно приниматься на основе более широкой выборки. Однако часть вины возлагалась и на Елизавету II – за неспособность организовать независимый сбор голосов за пределами кабинета, особенно после почти аналогичного недовольства на выборах 1955 и 1957 годов, а также за непротивление антибатлеровской пропаганде Макмиллана. До сегодняшнего дня это решение остается самым спорным из всех ею принятых, необъяснимой потерей тонкого политического чутья, которое она выработала за двенадцать лет царствования.

Придворные советники склонялись к мысли, что она и сама предпочла бы Дуглас-Хьюма. Батлер представлялся ей “слишком чужим” и “слишком сложным” (70), тогда как Дуглас-Хьюм был очередным “старым итонцем”, таким же воспитанником эксцентричного сэра Генри Мартена и давним другом семьи, с которым они не раз встречались в охотничьих угодьях шотландских резиденций. Худой почти до прозрачности, новый премьер-министр был хрестоматийным джентльменом и увлекался флористикой. Дэвид Брюс называл его “умопомрачительно комичным” (71).

В официальной обстановке Елизавете II тоже доводилось с ним встречаться и до премьерства – не только как с министром макмиллановского кабинета, но и как с высокопоставленным пэром, которому на открытии парламента доставалась честь нести на жезле церемониальную шапку. Он занял прогрессивную позицию, когда в 1957 году предложил в палате лордов законопроект о пожизненном пэрстве, сыронизировав при этом, что “принять в лоно парламента женщин – это самый что ни на есть мужской поступок для пэра” (72). В число его достоинств входил и широкий внешнеполитический кругозор, строящийся, среди прочего, на целом годе штудирования марксистских трудов (включая “Капитал”), когда в юности ему пришлось лежать с туберкулезом позвоночника. Королеву он воспринимал как “доброжелательного директора школы, принимающего у себя в кабинете главного старосту” (73), умеющего внимательно выслушать, задать точные вопросы и озаботиться обозначенными проблемами.

Макмиллан ушел в отставку шестидесятидевятилетним, и ему было отведено еще двадцать три года активной жизни. Королева написала ему длинное проникновенное письмо в период послеоперационной реабилитации, благодаря за то, что он был ее “проводником и опорой в лабиринтах международной политики, а также наставником во многих злободневных вопросах, касающихся конституции и социально-политической жизни моего народа” (74). Она предложила ему графский титул как возможность “продолжать участие в общественной жизни в рядах верхней палаты” (75), а также орден Подвязки, но Макмиллан довольно надменно отказался от обоих знаков признания. Более чем через два десятилетия, в свой девяностолетний юбилей, он наконец сдался и принял титул графа Стоктона, дарованный лично ее величеством, – один из редчайших для конца XX века случаев учреждения наследственного пэрства.

В октябре 1963 года, когда происходила передача власти в Консервативной партии, Елизавета II была на четвертом месяце беременности. К тому времени ее дом уже на две трети опустел – Чарльз учился в Гордонстоуне, Анна в сентябре отбыла в школу-пансион в Бенендене. К ноябрю королева свела появления на публике почти к нулю, хотя в середине месяца все же почтила своим присутствием торжественный обед, устроенный послом Дэвидом Брюсом и его второй женой Евангелиной в Уинфилд-Хаусе, посольской резиденции у Риджентс-парка. В силу своего положения королева попросила сделать прием камерным, всего на шестнадцать персон, согласованных в ходе обсуждений с Брюсом и Майклом Адином.

“Просто невероятно, сколько всяких мелочей нужно учесть, планируя обед для королевы” (76), – писал Брюс в своем дневнике. Дворецкий-поляк, русский повар, четыре лакея и бесчисленные горничные готовили “пир на весь мир”, в том числе разузнавая, правда ли, что королева не любит суп и во время беременности приемлет только томатный сок. Единственное, о чем предупредили повара во дворце, – воздержаться от украшения десертов “аморини” – итальянскими шоколадными сердечками в яркой глазури – и пищевым серебром. Королева, в свою очередь, ответила на заданный ей вопрос, что ей безразлично, какой длины платья будут на гостьях.

На приеме собралась хоть и высокопоставленная, но оживленная смешанная британско-американская компания: Молли и Роберт Крэнборн (будущие 6-й маркиз и маркиза Солсбери); консерватор Иэн Гилмор с супругой Каролиной (дочерью 8-го герцога Бэклу); американский журналист Уолтер Липман с женой Хелен; Ли и Стас Радзивилл; вдовствующая герцогиня Девонширская; Майкл Адин; министр-тори и будущий премьер Эдвард Хит, а также Кэтрин Макмиллан (жена Мориса, сына бывшего премьера). Королева лично знала всех, кроме Липманов, поэтому, не тратя времени на знакомство, смогла уделить немного внимания спаниелям Брюса.

“Все прошло великолепно, – вспоминает посол. – Королеве понравилось и угощение, и вина, она, как и ее супруг, весело и увлеченно участвовала в беседе. <…> Достоинство сочетается в ней с открытостью, она поражает изумительным цветом лица и своей сердечной, доброжелательной, непринужденной манерой”. После обеда она сперва пообщалась с Уолтером Липманом, затем с каждым из оставшихся гостей-мужчин, пока Филипп занимал разговорами дам. Покинула прием королевская чета около полуночи.

Всего через десять дней, 22 ноября, произошло убийство президента Джона Кеннеди. “На наш народ обрушилось глубочайшее горе” (77), – провозгласила Елизавета II. Принц Филипп и Алек Дуглас-Хьюм вылетели в Вашингтон на похороны, королеве же врачи в связи с беременностью не рекомендовали присутствие на поминальном богослужении в соборе Святого Павла. Тогда Елизавета II решила устроить собственную службу (78) в часовне Святого Георгия в Виндзоре, на которую пригласили почти четыре сотни американских военнослужащих, расквартированных в Англии.

Около полутора лет спустя, 14 мая 1965 года, она будет участвовать в открытии уникального мемориала погибшему президенту – акра земли в Раннимиде, где король Иоанн подписал в 1215 году Хартию вольностей, навечно дарованного затем британским народом Соединенным Штатам. На мемориальной доске помимо дат рождения и смерти Кеннеди выбита цитата из его инаугурационной речи: “Пусть каждое государство, желает ли оно нам добра или зла, знает, что мы заплатим любую цену, вынесем все трудности, преодолеем любые испытания, поддержим своих друзей и остановим врагов ради спасения и укрепления свободы”. Сбором средств, разработкой и сооружением мемориала занималась комиссия под председательством Дэвида Ормсби-Гора, и королева с подчеркнутым интересом следила за ее работой.

На торжественном открытии Елизавета II и герцог Эдинбургский вместе с Джеки Кеннеди и ее детьми проследовали по лесной тропинке к мемориальной доске. Четырехлетний Джон Кеннеди-младший приветствовал королеву коротким поклоном, его семилетняя сестра Каролина присела в быстром реверансе. Принц Филипп, взбираясь на холм, ласково держал Джона за руку.

Во время церемонии Макмиллан тепло отзывался о своем покойном друге и союзнике, а тактичные реплики Елизаветы II были проникнуты “чуткостью и пониманием” (79), как свидетельствует Дэвид Брюс. Она говорила о тесных связях Кеннеди с Британией – о его жизни в Англии в “тягостные предвоенные годы”, о его старшем брате Джо, погибшем “во время выполнения опасного задания” на войне, о “дорогой его сердцу сестре” Кэтлин, которая “похоронена в английской земле” (80). Королева напомнила об “остроумии и изяществе” Кеннеди, добавив, что “мой народ всей душой радовался его победам, огорчался неудачам и горько оплакивал его гибель” (81). Джеки не произносила речей, но составила благодарственное обращение к британскому народу, “разделяющему горе, которое слезы выразить бессильны” (82).

10 марта 1964 года тридцатисемилетняя королева родила в Бельгийских покоях Букингемского дворца своего четвертого ребенка – Эдварда Энтони Ричарда Луиса. До мая она не показывалась на публике, однако продолжала кабинетную работу. Малышу не было и месяца, когда в правительственных ящиках обнаружилась щекотливая конфиденциальная информация, которую ее величество смогла раскрыть лишь пятнадцать лет спустя. Энтони Блант, с 1945 года служивший смотрителем королевских полотен – то есть ответственным за дворцовые коллекции живописи, – оказался советским шпионом. Британские спецслужбы наделили Бланта неприкосновенностью в обмен на поставку “неоценимых сведений” (83) о советских пособниках. “Королева в течение многих лет знала, что этот человек – шпион, – утверждает Питер Роулинсон, барон Юэлл, заместитель генерального прокурора, который и обеспечил агенту неприкосновенность. – Необходимо было сохранить ему должность смотрителя полотен в Букингемском дворце, иначе русские догадались бы, что его раскрыли” (84).

Если Елизавету II и обеспокоило разоблачение Бланта, она не подала виду. “Я заметила, что часто стараюсь выкинуть из головы неприятные факты” (85), – делилась она с одним сановником. Отчасти в силу подготовки, отчасти по собственной склонности Елизавета II привыкла получать сведения из настолько разрозненных источников – разведдонесений, документов по предложенным к рассмотрению правительственным преобразованиям, беседы с судьей о проблемах судебной системы, – что поневоле приучила себя отсекать самую конфиденциальную информацию. “У нее мозг устроен как шкатулка с множеством ящичков, – говорит Маргарет Роудз. – Она может бурно веселиться, одновременно обдумывая в другом “отсеке” какой-нибудь конституционный вопрос” (86).

Менее чем через неделю после скандального признания Бланта Елизавета II устраивала один из весенних “ужинов с ночевкой” в Виндзорском замке. “Она говорила обо всем, – вспоминает Дэвид Брюс, – включая такие злободневные политические темы, как Лаос, Кипр и Занзибар, демонстрируя широкий кругозор и осведомленность, а в более светских разговорах – юмор и общительность” (87).

Эти рауты, которые начала еще королева Виктория в XIX веке, когда двор в апреле официально переезжал в Виндзор, традиционно собирают восемь-десять высокопоставленных гостей из артистических, дипломатических, духовных, деловых, военных, академических, судебных и политических кругов за непринужденной вечерней трапезой. Несмотря на протокольность мероприятия, виндзорские ужины проходили проще, чем ланчи в Букингемском дворце, организованные с той же целью. “Виндзор для нее как дом, – считал Алек Дуглас-Хьюм, – обычный дом, как у любого человека. Нам это сложно осознать” (88). Помимо Пасхи, Елизавета проводит в Виндзоре каждые свободные выходные и с гордостью выполняет обязанности кастеляна, инспектируя гостевые комнаты перед прибытием приглашенных и подбирая для них развлекательное чтение.

Порядок проведения этих ужинов с ночевкой почти не изменился со времен короля Георга VI и королевы Елизаветы, которые возобновили традицию после Второй мировой. Гости съезжаются с шести до семи вечера, каждую пару личный адъютант королевы и фрейлина провожают в отведенные им покои в Ланкастерской и Йоркской башнях, а также башне короля Эдуарда III. Покои состоят из двух больших спален и ванных, гардеробной и просторной гостиной с письменным столом, укомплектованным писчей бумагой и канцелярскими принадлежностями. Маленькие столики заставлены минеральной водой, виски, хересом и джином, разнообразными фруктами, мятными леденцами в конфетницах, банками печенья и вазами свежих цветов.

К каждому из гостей приставляется лакей и горничная, в обязанности которых входит распаковывать чемоданы, укладывать белье в прозрачные мешочки из органзы, выстраивать в идеальном порядке флаконы с косметикой и парфюмерией, забирать одежду на стирку и глажку (“стирают здесь чище, чем в лондонских химчистках” (89), по отзыву супруги дипломата одной из стран Содружества), набирать для гостя ванну желаемой температуры, предусмотрительно приготовив на спинке стоящего рядом стула большое банное полотенце, подавать одежду и перед отъездом упаковать чемоданы, перекладывая вещи папиросной бумагой. Размеры штата и уровень обслуживания не имеют равных, хотя директору музея Рою Стронгу было “несколько неловко, когда вокруг тебя так хлопочут” (90).

Гости собираются в одной из огромных замковых гостиных, где к ним за аперитивом присоединяются королева и принц Филипп в сопровождении неизменно крутящихся под ногами корги, а также полдюжины придворных. Королева развлекает приглашенных рассказами о предыдущих гостях, изображая их в лицах и подражая выговору, и смеется над проказниками корги. “Очень забавно, когда собаки не слушаются королевских приказов” (91), – вспоминает один из бывших придворных. Затем всех провожают назад в покои по застеленному красным ковром 170-метровому Большому коридору, огибающему восточную и южную стороны замкового периметра.

Наперегонки со стрелками часов гости переодеваются к ужину (на сборы остается всего полчаса), который в четверть девятого начинается в Парадной столовой с аперитива. Пятнадцать минут спустя прибывают королева и принц Филипп. Елизавета II появляется в вечернем платье, сверкая бриллиантами на шее, в ушах и на запястьях. Филипп в смокинге собственного дизайна, вечерней версии “виндзорской формы” (92), придуманной Георгом III для придворных: темно-синий бархат, медные пуговицы, алый воротник и манжеты.

Королева не приемлет за столом общей беседы и даже разговоров втроем, поэтому выступает “дирижером”: сперва все вслед за ней обращаются к своему соседу слева, а затем, во второй половине застолья, все, как и она, разом поворачиваются вправо. Предполагается, что гости знакомы с протоколом, но иногда королева делится маленькими подсказками. “С салфетками есть одна хитрость, – сказала она как-то гостю. – Вот смотрите, все кладут их неправильно, накрахмаленной стороной вниз. Так они соскальзывают с колен. А нужно вот так, обратной стороной на колени и подоткнуть” (93).

Общается она участливо, но старается не углубляться, предпочитая менять темы. В конце ужина по своему немного эксцентричному обыкновению она открывает вечернюю сумочку, достает карманное зеркальце и освежает помаду на губах. Первая леди Лора Буш, повторив подобный фокус за ланчем с вашингтонскими дамами, пояснила с озорной улыбкой: “Королева говорит, что так можно” (94).

После ужина, придерживаясь аристократического обычая даже после побед феминизма в 1970-х годах, Елизавета II с дамами удаляются из столовой, оставляя мужчин наслаждаться портвейном и сигарами. “Она и бровью не повела, – вспоминает Джин Карнарвон, вдова королевского скакового управляющего. – Иного не предполагалось” (95). Беседа в этой тесной женской компании, даже если затрагивает какие-то невинные личные темы, не предполагает откровений со стороны королевы.

Следующий пункт программы – замковая библиотека, где Елизавета II заранее отбирает книги в соответствии с интересами каждого приглашенного. “Подборка скорее развлекательная, чем информативная” (96), – поясняет Оливер Эверетт, почти два десятилетия состоящий королевским библиотекарем. За несколько дней до намеченного ужина библиотекарь отправляет ее величеству циркуляр с описанием приготовленных изданий и пометками относительно актуальности. Американскому чиновнику будет предложена переписка Джорджа Вашингтона или ответ миссис Линкольн на соболезнования королевы Виктории по поводу убийства ее мужа, а директор Музея Виктории и Альберта сможет ознакомиться с оригиналом письма королеве Виктории от 8-го герцога Девонширского, где тот предлагает дать музею ее имя. “Так у гостей появляются темы для разговора, – говорит Джин Ситон, вдова писателя Бена Пимлотта. – Очень удобный выход для ее величества, которая по характеру довольно застенчива” (97).

Кульминацией вечера становится эксклюзивная возможность лицезреть бесценные коллекции в парадных покоях замка, по которым гостей водят лично королева и герцог. На вопрос о любимом стиле живописи Елизавета II ответила как-то: “Пейзажи, по-моему, очень симпатичны” (98). Радуют королевский глаз и картины с лошадьми кисти Джорджа Стаббса, однако, к большому огорчению королевы, “он всячески экспериментировал с полотнами, поэтому сейчас одно из них ужасно крошится, и мы ничего не можем поделать” (99). Известно, что современное искусство королева не особенно жалует. На открытии галереи “Тейт-Модерн” “ее ловко уводили от незаправленной кровати и разной требухи в формалине, представив ее взору лишь несколько ярких абстракций” (100), – писала Диана Митфорд (леди Мосли) своей сестре Деборе, герцогине Девонширской.

Тем не менее королева не устает поражать гостей своими комментариями к виндзорским шедеврам кисти ван Дейка, Гольбейна и Рубенса – у нее всегда найдется что рассказать о каждой картине помимо даты создания и сюжета. “Ее отзывы очень искренни и зачастую необычайно метки, – утверждает бывший смотритель королевских полотен. – У нее хорошая зрительная память. Кроме того, она никогда не кривит душой и не делает вид, будто ей нравится то, чего она не признает или не понимает” (101). В отличие от королевы Виктории Елизавету II нельзя назвать страстным коллекционером, который штудирует каталоги аукционов, охотясь за редкостями. “Она не искусствовед и не музейный работник, – говорит Оливер Эверетт. – Однако она разбирается в своих шедеврах и понимает их ценность” (102). Как выразился один из ее бывших советников, милее всего сердцу Елизаветы II “красота природы” (103), но к своей роли хранителя королевских коллекций, насчитывающих около семи тысяч полотен, она относится серьезно.

После кофе в одной из гостиных королева и принц Филипп прощаются с приглашенными. Ранний завтрак подается каждому в покои, где специальные памятки просят “воздержаться от денежного вознаграждения слугам ее величества” (104), хотя чаевые для приставленных к гостям лакеев и горничных разрешаются. Кто-то из приглашенных пользуется возможностью еще раз побродить по парадным покоям, прежде чем старшие придворные проводят их к выходу, напомнив на прощание сделать запись в гостевой книге с толстыми страницами из белого картона. “Меня поразило, насколько же мало людей побывало здесь за все время в качестве приглашенных” (105), – отмечает Рой Стронг.

К лету 1964 года королева полностью вернулась к своим общественным обязанностям. Она снова возглавила парад по случаю своего дня рождения в июне, выехав верхом в боковом седле, а в июле устроила открытые приемы в Букингемском, а затем Холирудском дворце в Шотландии. Начало этой традиции положила королева Виктория в 1860-х годах, организуя приемы для своего аристократического окружения, а королева Елизавета II в 1960-х демократизировала их после отмены балов для дебютанток. Открытые приемы, собирающие по восемь тысяч человек, призваны отметить заслуги перед Британией представителей самых разных слоев общества.

Личные приглашения на плотном белом картоне с вытисненной золотом королевской короной и вензелем сообщают, что “лорд-гофмейстер именем ее величества” (106) имеет честь пригласить имярека в назначенный день. (Лорд-гофмейстер, которого не следует путать с лордом-обер-гофмейстером, возглавляет штат служащих Букингемского дворца, под его началом находятся восемь с лишним сотен человек.) Когда в три часа дня отворяются двери (107), мужчины в визитках, дамы в коктейльных платьях и шляпах, военные в форме и духовные лица в соответствующем облачении устремляются на просторы садов и зеленых газонов. Они терпеливо выстаивают очередь к 120-метровому фуршетному столу в огромном бело-зеленом полосатом шатре, чтобы отведать заранее утвержденных ее величеством сэндвичей, пирожных и печенья с чашечкой предпочитаемой королевой смеси “Дарджилинга” и “Ассама”. Под задорные мелодии в исполнении двух военных оркестров лейб-гвардейцы в алых с золотом мундирах с белыми брыжами и черных бархатных шляпах с красно-бело-синими бантами вокруг тульи выстраивают приглашенных шеренгами.

Ровно в четыре часа на террасе появляются королева, принц Филипп и различные члены королевской семьи, чтобы под звуки государственного гимна помахать рукой приглашенным. Церемониймейстеры – отставные военные в визитках и цилиндрах – отбирают около сотни гостей, которых будет представлять ее величеству лорд-церемониймейстер, стараясь сделать выборку как можно более широкой. Королева движется вдоль шеренги примерно час, демонстрируя отточенное мастерство мимолетной, но неспешной беседы с каждым, постепенно приближаясь к Королевскому шатру с нарисованной на нем сияющей короной.

Лакей подает ее величеству чашку чая на подносе, и королева берет десятиминутную паузу, прежде чем перейти в соседний Дипломатический шатер, чтобы поприветствовать высокопоставленных лиц, а затем в шесть вечера вернуться во дворец. Супруга одного из дипломатов ошеломленно наблюдала как-то раз, как королева “взяв чашку с чаем, сбросила туфли и стояла в одних чулках, уперев руку в бок. Она пила чай и, смеясь, болтала с дворецким” (108). Елизавета II сознает, насколько значимым событием является этот прием для тысяч гостей, и ее не утомляет отработанный распорядок. Сесил Битон, наблюдая однажды, как она “беседует неспешно с пожилой парой”, подумал: “Все эти люди достойны восхищения, это настоящая соль земли. Они сделали что-то полезное для своей страны. Это костяк Британии, и видно, что королева это тоже чувствует” (109).

Осенью 1964 года королева и принц Филипп отправились в Канаду с девятидневным государственным визитом. В Лондон они вернулись за два дня до всеобщих выборов 15 октября. Весь первый год премьерства Алека Дуглас-Хьюма СМИ, особенно два новых сатирических порождения поп-культуры 1960-х, журнал “Private Eye”[19]19
  “Частный детектив” (англ.).


[Закрыть] и телевизионный дайджест “That Was the Week That Was”[20]20
  “Такой была прошедшая неделя” (англ.).


[Закрыть], безжалостно высмеивали его как далекого от жизни аристократа. Подливал масла в огонь и лидер лейбористов Гарольд Вильсон, величая премьера исключительно его наследственным титулом, 14-м графом Хьюмом. Дуглас-Хьюм не остался в долгу: “Мистер Вильсон, если вдуматься, тоже может именоваться 14-м мистером Вильсоном” (110). Прозвище закрепилось.

На самом деле Дуглас-Хьюм хорошо справлялся с обязанностями и пользовался популярностью у избирателей. Однако тяга к переменам обеспечила лейбористам крошечный перевес – 44,1% голосов и 317 мест в парламенте против 43,4% и 303 мест у тори. Гарольд Вильсон стал первым премьером-лейбористом после Эттли, занявшего этот пост в 1945 году. И впервые королеве не пришлось участвовать в выборе премьера, поскольку партия уже избрала своим лидером Вильсона.

Если Эттли, в кабинете которого насчитывалось трое “старых итонцев”, был вполне предсказуемым лейбористом, то Вильсон оставался для королевы “темной лошадкой”. Выходец из низших слоев среднего класса, прошедший через сито грамматической школы, он окончил Оксфорд с высочайшими отличиями и почти десять лет преподавал там экономику. Он гордился своим провинциальным происхождением и йоркширским акцентом, но при этом обожал оперы Гилберта и Салливана и перенял у оксфордской профессуры привычку к курению трубки. Тем не менее благодаря его невзыскательности, вдумчивости и остроумию с ним было легко общаться.

16 октября он взял с собой в Букингемский дворец на “целование рук” не только свою жену Мэри, но и двоих сыновей, отца и Марсию Уильямс (своего политического секретаря и главную помощницу). Обозначая свою демократическую принадлежность, новый глава государства не стал облачаться в визитку, а явился на прием в полосатых брюках с обычным пиджаком от другого костюма. Придворные, не растерявшись, предложили многочисленным спутникам херес в Адъютантской, пока Вильсон встречался с ее величеством.

Конституция обязывает монарха работать с премьер-министром независимо от его политической принадлежности, которая у Вильсона, несомненно, отличалась от тори, стоявших у руля последние двенадцать лет. Когда Вильсон ввел “общественный договор” для профсоюзов, сэр Майкл Освальд, управляющий королевским конным заводом в Сандрингеме, предложил ее величеству назвать так жеребенка. “Ответом мне был мрачный взгляд” (111), – вспоминает Освальд.

Елизавета II сразу же продемонстрировала премьеру, что с ней не стоит шутить. Когда он явился на первую встречу, настроившись на общую, ни к чему не обязывающую беседу, королева принялась выпытывать, что он думает насчет укрепления фунта и как собирается урегулировать платежный дефицит. Как и Черчилль в аналогичной ситуации, Вильсон пережил не самые приятные минуты и несколько лет спустя советовал своему преемнику “вовремя читать телеграммы и протоколы заседаний комитетов”, чтобы не “оказаться в положении двоечника у доски” (112).

“Над ним придется потрудиться” (113), – усмехнувшись, поделилась королева с фрейлиной после первой аудиенции. “Через три месяца он будет готов отдать за нее жизнь, – вспоминает фрейлина. – Она отлично знает, на что именно сделать упор”. Королева-мать, не изменявшая своим консервативным убеждениям, нашла Вильсона “несколько обидчивым <…> неудобным собеседником” (114), поэтому была рада узнать, что дочь его “укротила” (115). Однако на самом деле особого укрощения не понадобилось. “Гарольд никогда не был республиканцем (116), – говорит Марсия Уильямс, впоследствии баронесса Фолкендер. – Он происходил из очень монархистской семьи”. Восхищался, по его собственному признанию, “дворцовыми церемониями” и “питал огромное уважение к традициям” (117).

На руку играло и то, что сорокавосьмилетний Вильсон был всего на десять лет старше Елизаветы II. “Она начинала с Уинстоном Черчиллем, который относился к ней по-отечески, а с Гарольдом они оказались примерно на равных” (118), – говорит его жена Мэри. Вильсон обнаружил, что и в присутствии королевы можно чувствовать себя непринужденно. “Он совершенно не ожидал, что она может сидеть вот так. – Марсия Фолкендер заинтересованно подается вперед, сжимая руки. – Она не выпрямлялась на стуле, будто кол проглотив, как положено чопорной даме. Она самой своей позой демонстрировала, что слушает с интересом” (119). Вскоре, как свидетельствует его верный политический секретарь, “Гарольд с королевой стали не разлей вода. Он ездил к ней на аудиенции в половине седьмого вечера по вторникам. Встречая его в вестибюле, мы уже знали, куда он идет. Он отпускал какую-нибудь остроту, посасывая свою трубку, и отбывал. Возвращался он очень довольный”.

“Она умеет не просто настроить лошадь на выполнение команд, но и сделать так, чтобы той самой это нравилось”.

Королева, как всегда без шлема, на ипподроме в Аскоте во время скаковых состязаний с членами семьи. Июнь 1961 года. Popperfoto/Getty Images