Текст книги "Королева"

Елизавета II придерживается более интуитивного, вдумчивого подхода, ей важно, как лошадь реагирует. “Она умеет не просто настроить лошадь на выполнение команд, но и сделать так, чтобы той самой это нравилось” (64), – утверждает сэр Джон Миллер, много лет служивший личным адъютантом и конюшим королевы. “Она прислушивается к лошади и улавливает настрой” (65), – дополняет Робертс.

Принц Филипп, не будучи поклонником скачек, по долгу службы тем не менее каждый год сопровождает супругу в Аскот, на главное мероприятие скакового сезона, традицию, существующую в королевской семье со времен королевы Анны, начавшей ее в 1711 году. На четыре дня в июне, со вторника после Дня Подвязки (который некоторые называют “Аскотским бдением”, где рыцари якобы “молятся на коленях за победителя будущей недели” (66), королева собирает друзей – в основном из конноспортивного мира – в Виндзорском замке. В Аскоте правит элегантность и военная четкость. Все красуются в лучших нарядах (67), мужчины облачаются в визитки с цилиндрами, дамы – в вечерние платья с затейливыми шляпами – таков дресс-код для королевской ложи на ипподроме.

Для гостей устраивается роскошный ланч, и, когда в урочный час Елизавета II встает из-за стола, за ней устремляется неизменная собачья свита. Проехав на автомобилях через Большой Виндзорский парк к Аскотским воротам, королева и гости пересаживаются в ландо, запряженные четверкой лошадей, с двумя форейторами в алой форме на облучке и лакеями в красных ливреях и черных цилиндрах на приступке сзади. Преодолев две мили проселочных дорог, королевская процессия (ведущая свою историю с 1820-х годов – времен правления Георга IV) въезжает в два часа дня в Золотые ворота ипподрома, чтобы затем проехать традиционную “прямую милю” по травянистому грунту.

В королевском секторе гости предоставлены сами себе, пока все внимание ее величества сосредоточено на скаковой дорожке. Даже напряженное наблюдение за собственным скакуном, участвующим в заезде, – это тоже отдых. “В скачках для нее самое замечательное, что можно на два-три часа подряд полностью уйти “в себя”, в мир, непохожий на повседневные рабочие будни, отключиться от тревог и беспокойных мыслей, – говорит Майкл Освальд. – Один из ее личных секретарей считает, что это отличный терапевтический прием” (68).

Когда королевская лошадь выигрывает заезд, Елизавета II прыгает от радости, как маленькая девочка, забыв обо всех сдерживающих ее обычно правилах приличия. Однако ставки она не делает. При этом она исключительно наблюдательна во время скачки. “Он бежит не с той ноги, – замечает Елизавета II, подавшись вперед и пристально вглядываясь в участников заезда. – Конечно, он не вписывается в поворот (69). <…> Эта явно не выйдет. Видели, как она дернулась? Не нравится мне, как он прижимает уши. Хорошо ускоряется. <…> По-моему, ей лучше на левосторонний трек, а не на правосторонний” (70).

Из оборудованной всем необходимым застекленной королевской ложи с телевизионным экраном на задней стене открывается самый лучший вид на трек. После четвертого заезда королева приглашает гостей и высокопоставленных лиц со всего королевского сектора на чай в ее личном зале за ложей, где лакеи разносят сэндвичи, сконы, клубнику со сливками и пирожные. Какое-то время Елизавета II проводит за беседой с гостями, но с началом следующего заезда тут же вскакивает, боясь пропустить хоть секунду. “Как и любому человеку, нам свойственна надежда, – сказала однажды королева, отвечая на вопрос о своей любви к конному спорту. – И азарт, заставляющий верить, что наша лошадь окажется лучше соперницы, поэтому мы этим и занимаемся” (71).

Скачки и разведение королева оплачивает из своих личных средств, компенсируя часть затрат призовыми деньгами, платой за случку с племенными жеребцами и продажей некоторых призеров другим заводчикам. Чистая сумма затрат, по подсчетам, составляет полмиллиона фунтов в год. 1950-е принесли Елизавете II (72) целую плеяду призеров во главе с ее любимцем Ореолом, который, проиграв Эпсомское дерби, выиграл другие скачки, в том числе престижные розыгрыши кубков короля Георга VI и королевы Елизаветы в Аскоте. В 1954 и 1957 годах ее величество оказалась в самом большем выигрыше среди всех британских игроков.

Всеми удачами и неудачами коннозаводческой и конноспортивной жизни Елизавета II делилась с матерью. В 1949 году они на паях владели стипльчейзером по кличке Монавин, но, когда после перелома ноги во время прыжка через барьер на скачках в Херст-парке его пришлось усыпить, королева решила ограничиться гладкими скачками, тогда как сердце Елизаветы-старшей по-прежнему принадлежало стипль-чезу, скачкам с препятствиями. Имея больше свободного времени, королева-мать чаще, чем Елизавета II, посещала скаковые мероприятия и чаще испытывала азарт владельца, болеющего в заезде за свою собственную лошадь.

Королева-мать активно интересовалась увлекавшим ее дочь разведением чистокровных лошадей, и Елизавета II отдавала матери тех, кто выказывал больше способностей к взятию барьеров, чем к бегу по ровной местности. Обеих королев объединяли глубокие познания в лошадиных статях. В ежедневных телефонных разговорах они успевали обменяться всем – от сплетен о жокеях, тренерах, призерах и проигравших до новостей о травмах, разведении, выжеребке и именах. Из путешествий они слали длинные письма, делясь наблюдениями и советами. “Скачки здесь – это что-то невероятное, – писала ее величество из Новой Зеландии. – Все напропалую делают ставки и устраивают марафоны по восемь заездов кряду” (73).

Елизавета II с радостью спонсировала увлечение матери скачками, зная, что той оно доставляет огромное удовольствие. В неудачный год, когда стипльчейзеры Елизаветы-старшей проигрывали один за другим, королева предложила оплатить и гонорары тренеров. “Королева-мать с благодарностью согласилась, – сообщает ее биограф Уильям Шокросс, – поставила свою подпись в счете и под общим итогом приписала: “О боже!” (74)

Не утратившую и на седьмом десятке лет жизнерадостности и энергичности “королеву-матушку”, как ее ласково прозвали в таблоидах, несложно было порадовать. Слегка располневшая, она считалась “большим гурманом” (75), хотя родные и подтрунивали над ее не самыми скромными аппетитами. В декабре 1966 года (76) у нее диагностировали рак толстой кишки, о чем за пределами семьи не знал никто. Опухоль удалили, дальнейшее лечение не требовалось, рецидива не последовало. Достаточно было спокойного восстановительного периода в Сандрингеме, чтобы к Елизавете-старшей вернулась былая бодрость.

Свои официальные обязанности – в среднем около сотни с лишним мероприятий в год – она исполняла охотно и с пользой для дела, заражая всех своим воодушевлением, особенно когда всплескивала руками в театральном восторге. Дебора Девонширская после одного свадебного торжества прозвала ее “Тортик”, поскольку, услышав, что молодые собираются резать свадебный торт, королева-мать воскликнула: “Ой, тортик!” (77) – будто никогда раньше не наблюдала этот ритуал. “Она превосходна в своем превосходстве” (78), – писала герцогиня своей сестре Диане в 1965 году. На ужине, который Джон Профьюмо давал в своем доме у Риджентс-парка за год до позорной отставки, королева-мать даже училась отплясывать (79) последний писк танцевальной моды, твист, вместе с Тедом Хитом, Дэвидом Брюсом и несколькими аристократами.

Она любила устраивать для друзей роскошные торжественные обеды в своих многочисленных резиденциях и ланчи на свежем воздухе, когда полдюжины ливрейных лакеев прислуживали за накрытыми белой скатертью столами с тончайшим серебром под сенью деревьев в саду Кларенс-Хауса. Компания собиралась более разношерстная, чем за столом королевы, поскольку Елизавета-старшая приглашала кого душе угодно, в том числе танцоров, художников, писателей и актеров, развлекавших ее своим искусством и интересной беседой. Блюда подавались изысканные, рекой лился кларет и едкие замечания хозяйки вечера – открытая критика политиков (лейбористов в основном), неприязнь к “япошкам” (80), подозрительность к немцам и французам (“такие милые, но ведь проходимцы – как им можно доверять?” (81). Вспоминая о встрече с племенем динка в Судане, она заявила: “Они были голые, но из-за черноты это не бросалось в глаза” (82).

Ее эдвардианский мирок не всегда соотносился с реальностью. Глядя на непрезентабельный вид из окна в гостях у своей давней знакомой Тортор Гилмор, королева-мать посоветовала: “Дорогуша, попроси их закрыть эту бензоколонку и передвинуть школу” (83). Окидывая взглядом собравшихся на изысканный ланч в Кларенс-Хаусе, королева-мать и бывшая королева проговорила: “Ну вот, мы же самые обычные люди. Сидим за самым обычным столом и едим самую обычную еду” (84).

Между тем жизнь простого народа в 1960-х стремительно менялась. К масштабным социальным реформам, проводимым лейбористами, добавлялись настоящие тектонические сдвиги в британской культуре. Рок-н-ролл смел ограничения, контрацептивы подарили женщинам свободу половых связей, в фильмах и театральных постановках стало больше секса. Семнадцатилетняя принцесса Анна в 1967 году побывала на мюзикле “Волосы” (“Hair”), где присутствует неприкрытая нагота (85).

В популярной культуре безраздельно царствовали “Битлз”. В октябре 1965 года Гарольд Вильсон, подчеркивая свою современность, посоветовал Елизавете II наградить каждого из участников “Великолепной четверки” орденом Британской империи. Каких-нибудь четыре года назад группа играла в ливерпульском подвале, однако с тех пор битломания достигла невиданных масштабов, у группы появились легионы визжащих фанатов, а пластинки расходились миллионными тиражами. Аристократия возмутилась было, что правительство обесценивает награду, отдавая ее поп-звездам, а некоторые ветераны даже сдали свои ордена в знак протеста. Ноэль Кауард назвал ситуацию “крупным просчетом со стороны премьер-министра <…> Мне кажется, королеве не стоило соглашаться” (86).

Впервые “Битлз” встретились с королевой, когда играли в 1963-м на “Королевском варьете”. Приняв их почтительный поклон, ее величество спросила, когда следующее выступление. “Завтра вечером, мэм”, – ответил Пол Маккартни. “Да? И где?” – поинтересовалась Елизавета II. “В Слау, мэм”. – “Надо же, – воодушевилась королева. – Это ведь рядом с нами!” “Она, конечно, имела в виду Виндзорский замок, – вспоминает Маккартни. – Очень получилось забавно и по-свойски” (87).

Два года спустя она вручала им ордена в Букингемском дворце, а полиция тем временем сдерживала бесновавшуюся у ворот толпу визжащих девчонок. Во время инвеституры, проходящей в роскошном белом с золотом зале, королева, по словам Маккартни, была “очень любезна <…> Она отнеслась к нам по-матерински” (88). Тем не менее у Джона Леннона радость от обладания наградой вскоре померкла, и в 1969 году он отказался от нее в знак протеста против вьетнамской войны.

И не он один. Правительство Вильсона поддерживало растущее военное присутствие США в Юго-Восточной Азии, однако на просьбу Линдона Джонсона помочь войсками премьер-министр ответил отказом – как сетовал президент, не выделив даже “отряда шотландских волынщиков” (89). Уязвленный Джонсон про себя называл Вильсона “мелким мерзавцем” (90) – хотя в связи с вьетнамской войной в университетских кампусах на улицах Британии и Соединенных Штатов уже разворачивались масштабные протесты и забастовки.

Иного рода баталии пришлось выдержать с началом “проблем” в Северной Ирландии, где католическое меньшинство, подвергающееся повсеместной дискриминации, стало требовать независимого союза с Ирландской Республикой. В конце 1960-х за дело взялась воинствующая Ирландская республиканская армия. Наводить порядок и разнимать католиков с отстаивающими статус-кво протестантами были высланы британские войска. ИРА подливала масла в огонь терактами и общими беспорядками, положившими начало трем десятилетиям кровопролития.

Пертурбации 1960-х породили волну возмущения британскими правящими кругами, и главной мишенью оказалась монархия. В середине десятилетия сатирический журнал “Private Eye”, способствовавший в свое время уходу Алека Дуглас-Хьюма, нацелился на королевскую семью, порицая ее за отрыв от реальности, снобизм и приверженность устаревшим традициям. Принца Филиппа прозвали “Филом Греком”. Помимо прочего, журнал высмеивал и магистральную прессу за лизоблюдство. Газеты откликались более пристальным и непочтительным вниманием к королеве и ее семье, настойчиво требуя большей открытости, чем привык предлагать двор.

Королева следила за событиями по газетам, телевизионным новостям и конфиденциальным документам из своих правительственных ящиков. Дэвид Брюс был поражен, сидя рядом с Елизаветой II в королевской ложе на Гудвудских скачках в 1968 году, – на фоне масштабных студенческих выступлений против университетских властей, вьетнамской войны и ядерного вооружения, – что “королева достаточно долго распространялась на тему силовых методов, к которым прибегает молодежь по всему миру” (91).

Елизавета II не меняла привычек и на всем протяжении бурных 1960-х с их социальными потрясениями исправно исполняла свои обязанности, оставаясь для широких масс знакомой фигурой, машущей им из кареты или из коричневого “роллс-ройса” с королевским гербом. Помимо регулярных путешествий в страны Содружества в Азии, Африке, Тихом океане, на Карибах и в Северной Америке, она побывала с государственными визитами еще в дюжине стран в разных уголках мира. В мае 1965 года Елизавета II провела десять дней в Федеративной Республике Германии, куда с 1913 года не наносил визитов ни один член королевской семьи. Подготовка к этой поездке началась двумя годами ранее, во времена Макмиллана, однако с тех пор появилась новая политическая подоплека – лейбористы собирались подавать повторную заявку на вступление в Общий рынок.

Кроме того, поездка носила дипломатический, примирительный характер, будучи приуроченной к двадцатой годовщине окончания Второй мировой войны. Перед королевой открывалась возможность исследовать свои немецкие корни, а перед Филиппом – попасть на родину предков, показать жене места своего и сестер счастливого детства до Второй мировой. Не допущенные на свадьбу Елизаветы II с Филиппом из-за послевоенной неприязни к немцам три его остававшихся в живых сестры – Теодора, София (прозванная “тетей Крошкой”) и Маргарита, вышедшие замуж за немецких принцев, – получили почетные места в королевской ложе Вестминстерского аббатства во время коронации. Кроме того, королева и Филипп негласно принимали их у себя по разным торжественным случаям – например, каждую весну на Королевском конноспортивном представлении в Виндзоре, красочном зрелище с конными соревнованиями, военными парадами и фейерверками.

Высшего накала эмоции достигли в Западном Берлине, когда запрудившая площадь Джона Кеннеди ликующая толпа принялась скандировать: “Елизавета!” Но королеву, упоминавшую до этого о своих немецких предках, такие бурные восторги несколько смутили. “Думаю, ей показалось, что это уж чересчур и смахивает на традиционное нацистское приветствие, – вспоминал министр иностранных дел Майкл Стюарт. – Пожалуй, тогда я первый и единственный раз увидел ее обескураженной” (92).

С особым трепетом Елизавета II читала в Ганновере письмо, положившее начало ее династии. Письмо, отправленное в 1714 году британским дворянином Георгу Ганноверскому – будущему королю Георгу I, – гласило: “Королева Анна при смерти. Приезжайте быстрее, определенные круги хотят видеть на троне наследника-якобита, а не вас” (93).

Осенью 1965 года вниманием королевы завладела Африка, где развернулась борьба между британским правительством и колонией под названием Южная Родезия. Родезийский премьер-министр Иэн Смит в одностороннем порядке декларировал независимость от Британии и сформировал правительство белого меньшинства, отражающее политику апартеида, проводимую в соседней ЮАР. Поскольку Британия придерживалась тенденции давать независимость только тем колониям, где устанавливается власть большинства, Гарольд Вильсон убедил ООН ввести экономические санкции против Южной Родезии. Смит, в свою очередь, пытаясь привлечь Британию на свою сторону, заявил, что королева по-прежнему останется главой его государства. Вильсон в ответ предложил ее величеству прямо сообщить Смиту, что она не намерена выступать сувереном для власти, которая не обеспечила участия черного большинства в управлении страной. Елизавета II послала родезийскому премьеру написанное от руки письмо с предложением найти компромисс.

Критики высказали мнение, что подобными подпольными действиями королева нарушает нейтралитет. Смит продолжал поддерживать видимость, будто Южная Родезия остается монархией, несмотря на отказ британского правительства признать законность родезийских властей. В конце концов он бросил притворяться, и Родезия провозгласила себя республикой, после чего чернокожие повстанцы начали партизанскую войну.

Год спустя на королеву, не сумевшую просчитать меняющиеся ожидания народа, обрушилась новая волна критики. 21 октября 1966 года гигантский селевой поток уничтожил шахтерский поселок Аберфан в Южном Уэльсе, накрыв начальную школу со ста шестнадцатью детьми и двадцатью восемью взрослыми. Тони Сноудон, движимый желанием помочь (94) своим землякам-валлийцам, выехал из Лондона, не поставив в известность королевский двор, и в два часа ночи прибыл на место трагедии утешать убитых горем родных и навещать выживших. На следующий день к нему присоединился принц Филипп, и уже вдвоем они наблюдали за спасательными работами и расчисткой. Королева же, несмотря на настойчивые рекомендации советников, отказалась выезжать на место. “Я оттяну внимание на себя, – объяснила она. – И спасатели проглядят какого-нибудь несчастного ребенка, которого еще можно вытащить из-под завалов” (95).

Ответ свидетельствовал о рассудительности и инстинктивной осторожности ее величества. Наконец, когда примерно неделю спустя из-под завалов были извлечены последние тела, королева с Филиппом приехала в Аберфан и больше двух часов беседовала с родственниками погибших, приблизилась к накрывшей школу земляной горе и возложила венок на кладбище, где похоронили восемьдесят одного ребенка. Обстоятельства вырвали ее из замкнутого мирка и заставили вступить в прямой и неожиданный контакт с подданными, которые выразили свою признательность за это. “Я тоже мать, и я представляю, что вы сейчас испытываете, – произнесла Елизавета II со слезами на глазах. – Мне жаль, что сейчас я ничем не могу вам помочь, кроме сочувствия” (96).

Как человеку, привыкшему тщательно скрывать свои чувства на людях, ей пришлось нелегко. Королева понимала, что поддержит пострадавших своим присутствием и что в наше время в такие минуты эмоции уже не принято сдерживать. Однако ее непреклонность, проявившаяся в запоздалом отклике на трагедию, успеет создать немало трудностей в последующие годы.

Трагедия в Аберфане пришлась как раз на возвращение королевы из двухмесячного отпуска в Балморале – самого долгого и живительного из сменяющих друг друга мероприятий королевского календаря. Зимний отпуск в Сандрингеме с Рождества до начала февраля тоже оставляет немало времени для охоты и прогулок, однако настоящего уединения там добиться сложно, поскольку норфолкские угодья площадью в двадцать тысяч акров исчерчены общественными дорогами между вкраплениями полудюжины деревень. Только в Балморале, где дороги обрамляют поместье, королева может действительно отвлечься от привычных дел – за исключением правительственных ящиков. “При наших постоянных разъездах очень приятно бывает устроить себе передышку” (97), – призналась однажды Елизавета II.

Долгая подъездная дорога (98), ведущая от ворот через окружающие поместье вечнозеленые хвойные леса, создает атмосферу уединения и покоя. Вековые традиции переездов королевского двора незыблемы: в начале августа, за неделю до прибытия королевы, из Лондона подтягиваются грузовики с чемоданами одежды (99) и предметами обстановки. Из Виндзора перевозят лошадей, из Сандрингема – собак. Как только Елизавета II покидает Букингемский дворец, мебель в личных покоях накрывается чехлами, хотя все службы продолжают действовать, разве что в более размеренном режиме. Горничные, повара, управляющие, лакеи, охрана и прочие работники также переезжают на север двумя сменами по восемьдесят человек в каждой, на месяц поселяясь в балморалском корпусе для обслуживающего персонала.

“Есть своя прелесть в том, чтобы сохранять здесь все как при королеве Виктории” (100), – считает Елизавета II. Обстановка остается подчеркнуто неизменной – убрали (ко всеобщей радости) только пальмы в горшках. “Мебель почти вся на прежних местах, – подтверждает кузина королевы Маргарет Роудз. – Картины тоже все прежние” (101). Любимое кресло королевы Виктории в гостиной неприкосновенно, никому не разрешается в него садиться. “Стоит ничего не подозревающему новичку сделать к нему хотя бы шаг, как все дружно вскрикивают” (102), – говорит Джин Карнарвон.

Елизавета II, а вслед за ней и ее окружение, придерживается неизменного, уходящего корнями в конец XIX века распорядка с незначительными уступками веяниям современности. Атмосфера напоминает летний лагерь с режимом школы-пансиона. После того как в девять утра волынщик проиграет свой марш, королева обычно проводит несколько часов за разбором правительственных ящиков, которые на тележке доставляются в ее кабинет на втором этаже – эту комнату когда-то предпочитала и королева Виктория за вид на долину реки Ди. Кроме того, Елизавета II следит за состоянием дел на пятидесяти тысячах акров своей резиденции. Несмотря на то что непосредственное управление Балморалом осуществляет ее муж, “ее величество всегда в курсе происходящего” (103), – говорит Мартин Лесли, шестнадцать лет исполняющий обязанности управляющего. Помимо чтения ежедневных отчетов управляющего, королева лично проверяет состояние стад разводимых в имении хайлендских коров и беседует с егерями и ловчими, которых знает не первый десяток лет. Порой она обнаруживает совершенно неожиданную осведомленность. Например, показывая свои владения шотландскому священнику, она вдруг воскликнула “Ура!” (104) при виде егеря, шагающего по склону холма с молодой женщиной. Выяснилось, что егеря бросила жена, и королева радовалась тому, что у него снова кто-то появился.

Переделав обязательные утренние дела, она старается проводить как можно больше времени на свежем воздухе – кататься верхом или гулять с собаками по ельникам и багряным от вереска холмам, перебираясь через ключи, бьющие из-под каменистой земли. Вдыхая напоенный сосновым ароматом воздух, она устремляет взор к снежным вершинам Северного Кэрнгорна и “сумрачной круче” (105) байроновского Лохнагара, на девятьсот с лишним метров возвышающегося над лежащим у подножия Лох-Миком. “В Балморале ей знаком каждый дюйм, – утверждает Малкольм Росс, много лет возглавлявший двор Елизаветы II. – Она умеет наслаждаться сельской жизнью” (106).

С шестнадцати лет, едва научившись стрелять из ружья, Елизавета II пристрастилась к охоте на обитающих в здешних лесах оленей. Облачившись в непромокаемые штаны, она садилась на крепкого шотландского пони – гаррона или фелла – или выводила из гаража темно-зеленый “рейнджровер” и въезжала на высокий хребет за линию леса. Вместе с ловчим они терпеливо выслеживали оленей с позднего утра почти до вечера, иногда взбираясь почти на шестьсот метров и останавливаясь лишь перекусить холодным мясом, фруктами и куском сливового пудинга из холщового мешка. Готовясь уложить оленя, королева почти ползком подбиралась через подлесок на расстояние выстрела. “Всегда очень забавно было наблюдать за ловчим-новичком, который выходил с королевой на охоту впервые, – вспоминает Маргарет Роудз, которая еще в отрочестве начала охотиться с кузиной. – Они не рассчитывали, что она будет ползти за ними на животе, почти утыкаясь носом в их сапоги” (107). Последнего своего оленя (108) Елизавета II застрелила в 1983 году, в маленькой лощине близ Спиттал-оф-Гленмик, которую впоследствии прозвали королевской.

Подстреленного оленя потрошат тут же на склоне, тушу навьючивают на лохматого крепконогого пони, который везет добычу по усеянным валунами холмам к замку, где ее вешают в оленьей кладовой и снимают шкуру. (Даже перестав охотиться, королева по-прежнему любит наведывается в кладовую под вечер.) В употребление идет вся туша без остатка, от головы и рогов, которые вешаются на стену в качестве трофея, до копыт и глазных яблок, продающихся на экспорт. Мясо поступает на кухню. Белые пони-гарроны настолько перемазываются кровью, пока везут туши, что их приходится чистить каждый вечер.

Эти кровавые подробности королеву не смущают, как не смущает и другое любимое занятие – подбирать за охотниками подстреленных куропаток. Тем не менее в восемьдесят пять ей пришлось от него отказаться из-за постоянных болей в колене. Дробовики никогда ее не привлекали, поэтому она не вставала на линию стрельбы вместе с мужчинами, которые, облачившись в твидовые охотничьи костюмы и защитную одежду от Барбура, целились в птиц, выписывающих непредсказуемые петли в вышине. Она стояла чуть поодаль, в юбке, плотной куртке и платке, с парой-тройкой подружейных собак – обычно кокер-спаниелей (прозванных “пылесосами” (109) или лабрадоров. Пользуясь внушительным набором условных сигналов – свистков, жестов, команд, – она посылала собак подбирать подстреленную птицу, иногда на расстояние до километра, направляя их поиск. Если они приносили еще живого подранка, королева избавляла его от страданий ударом палки. Однажды, сорвав восторженные аплодисменты охотников, егерей и загонщиков особенно зрелищным и сложным маневром, королева откликнулась: “Если бы я знала, что вы все смотрите, я бы и пробовать не рискнула” (110).

Любители охоты на оленей и куропаток обычно приезжают в Балморал на выходные, но и в остальное время замок полон друзей и родственников. Королева приглашает всех с ночевкой и ответственно относится к роли хозяйки, лично встречая гостей у бокового входа. “Она сама провожает всех в комнату, – свидетельствует один из частых гостей. – Обязательно упоминает о приготовленных для каждого книгах. Они меняются каждый год. В замке создается атмосфера расслабленной официальности или официального расслабления” (111). По словам Малкольма Росса, в шотландской резиденции у Елизаветы II “будто переключатель срабатывает. Она по-прежнему королева, но при этом замечательная хозяйка собственного дома. И вам даруется редкая привилегия – наблюдать ее в самой непринужденной обстановке” (112).

Проведя день в холмах, гости переодеваются из охотничьих нарядов в обычную одежду, и королева заваривает для всех чай – насыпает заварку и заливает кипятком из серебряного самовара. Затем приглашенные переодеваются еще раз, к аперитиву в гостиной, где Елизавета II раскладывает за столом пасьянс, словно в викторианские времена. “Она беседует с нами за пасьянсом, – вспоминает один из гостей. – Все рассаживаются вокруг. Одни общаются между собой, другие стоят у ее стола. Она переворачивает карты и ведет беседу, совершенно непринужденно, не напрягаясь” (113).

В сентябре с обязательным визитом приезжает на выходные премьер-министр, на один день наведываются члены Тайного совета, однако о делах говорят лишь пару минут. В основном все просто общаются и знакомятся, в том числе во время ланчей-пикников и барбекю при свечах в охотничьих домиках, разбросанных по берегам озер и рек, в чаще Старого Каледонского леса или высоко в холмах. Зачастую гости до последнего момента не знают, во что переодеваться к ужину – в смокинги и вечерние платья или свитера с брюками и юбками (за день они уже успевают переодеться к разным событиям раза три).

Пикники у королевы и принца Филиппа организованы с военной четкостью. Повара в замке готовят блюда, затем всю еду, посуду, столовые приборы и необходимое кухонное оборудование грузят в специальный фургон, который цепляют к “лендроверу”. В фургоне, спроектированном Филиппом с морской рачительностью, ни один миллиметр не пропадает зря, для каждой вещи предусмотрен свой отсек. Прислуга почти демонстративно удаляется, и ее обязанности с удовольствием берет на себя королева. Она всегда сама накрывает на стол и “старается, чтобы все было по правилам” (114), – как свидетельствует Анна Гленконнер, часто посещавшая замок по приглашению принцессы Маргарет. Филипп, весь в дыму, жарит мясо на гриле. Он славится творческим подходом, импровизациями на тему рецептов, подсмотренных по телевизору, – от колбасок до жареного поросенка.

Не обходится и без накладок. Как-то раз в противоположной части охотничьей хижины, где устроились Елизавета II с гостями, накрыли обед для королевы-матери с друзьями, приехавшими к ней в Беркхолл. “Мы закруглились с ланчем, пока они [компания королевы-матери] еще только допивали аперитив” (115), – вспоминает один из гостей. Когда королева надевает желтые резиновые перчатки, собираясь мыть посуду, все кидаются убирать со стола, и уборка проходит в считаные секунды. Каждый предмет должен вернуться на отведенное ему место в фургоне. “Горе вам, если перепутаете, куда класть столовые приборы” (116), – подтверждает один из давних и частых гостей.

По вечерам семья издавна практикует подвижные игры вроде “салок с банкой” с гостями и прислугой. Дважды за осень они собираются в бальном зале замка на Бал гилли, куда мужчины приходят в смокингах и килтах, а женщины в диадемах и вечерних платьях с перевязями из шотландки, заколотыми бриллиантовыми брошами. Под аккомпанемент военного оркестра королева с родными кружатся в замысловатых рилах и велетах с егерями, ловчими, лакеями и горничными, вызывая в памяти образы и мелодии минувшего века.

Балморал хранит множество воспоминаний – о детстве, о войне, о сватовстве Филиппа, – он уносит во времена королевы Виктории и даже – стараниями принца Альберта, адаптировавшего немецкие архитектурные стили, – перекидывает мостик к баварским пейзажам Елизаветиных предков. “В Балморале она ни на миг не забывает, что она королева, – говорит шотландский священник, часто гостивший в замке. – И вам тоже не удается забыть” (117). Все гости, включая родственников, которым позволено звать ее Лилибет, и давних друзей, встречают ее поклонами и реверансами поутру и провожают вечером, когда она отправляется спать.