Текст книги "Кишот"

По пути из Флагстаффа после встречи с Кишотом доктор Смайл грустил; его тоску не могла развеять даже синхронная забота со стороны всех шестерых специалисток по продажам. Его бедный престарелый родственник Исмаил Смайл всегда был среди сотрудников SPI белой вороной – старик среди молодых, доходяга, окруженный здоровяками, одинокий, безнадежно отсталый, эдакий всеобщий безумный дедушка. При этом он держался с определенным достоинством, был всегда тщательно выбрит и одет, обладал хорошими манерами, красиво говорил, демонстрируя исключительный словарный запас, всегда находился в приподнятом настроении и мог в любой момент обезоружить собеседника своей искренней прекрасной улыбкой. Теперь, когда Кишота пришлось уволить, доктор Р.К. Смайл опасался самого плохого. Немолодой человек ударится в драму, начнет бесцельно скитаться из ниоткуда в никуда в поисках своей невозможной любви. В один прекрасный день доктору Р. К. Смайлу позвонят из мотеля в самой глухой тьмутаракани, он поднимет в воздух свой “Гольфстрим G650ER”, привезет прах родственника в Атланту, чтобы предать его земле где-нибудь в тихом уголке Джорджии. И день этот, может статься, совсем не за горами.

Когда в конце разговора с Кишотом доктор Смайл попросил того “иногда оказывать ему небольшие личные услуги и туманно намекнул на некие “неофициальные поставки без огласки", то не имел в виду ничего конкретного. Своей просьбой он хотел поддержать старика, дать ему уйти с достоинством, чувствуя, что он все еще нужен. Подразделение, занимающееся поставками продукции частным лицам, иначе говоря, ВИП-обслу-живанием, в компании SPI официально отсутствовало, а о его неофициальном наличии было известно очень ограниченному кругу, в который не входила даже верная супруга доктора Р. К. Смайла. Тайное обслуживание желаний самых богатых и чрезвычайно знаменитых представляло собой особый сектор теневой американской экономики, который нельзя было игнорировать, но важно было сохранять в строжайшей тайне. Доктор Смайл умел хранить секреты, кроме того, ему льстила возможность осуществлять частные визиты в дома сильных мира сего. После того как компания внесла некоторые изменения в формулу оксиконтина, превратившие препарат в серьезное медикаментозное средство, гарантирующее – в отличие от других подобных лекарств – тем, кто использует сублингвальный спрей в немедицинских целях, мгновенное достижение искомого состояния блаженства, спрос на InSmile™ среди частных лиц, бесспорно достойных исключительного отношения и секретных домашних поставок, значительно возрос. Все больше роскошных особняков от Миннеаполиса до Беверли-Хиллс гостеприимно распахивали ворота перед неприметными арендованными машинами, на которых прибывал доктор Смайл. Он лично совершал эти визиты – маленький, ничем не примечательный внешне, он как нельзя лучше подходил для этой тайной работы: его внешность не бросалась в глаза, а неброскость – один из главных козырей в подобном бизнесе. Как все американцы, доктор Смайл сходил с ума по звездам, и возможность заходить прямо в дамские будуары и пещеры холостяков и лично встречаться там с людьми, что взирают на страну с обложек глянцевых журналов, давала ему ощущение американской радости, которую подогревало тайное знание о том, что на самом деле он, возможно, ценнее, чем большинство этих известных всему миру людей, чьи эротичные глаза, губы, груди и ноги были для него обычными проявлениями того, что доктор Смайл – как-никак, профессиональный врач – называл профессионально поддержанным совершенством. Он тоже был профессионалом. И тоже, пусть и в своем роде, поддерживал их.

Когда спустя некоторое время до доктора Смайла через самых доверенных докторов его лектория дошел слух, что некая особа, в прошлом звезда индийского кино, а ныне легенда американского прайм-тайма, была бы признательна, если бы компания организовала для нее обслуживание на дому, он в голос рассмеялся и захлопал в ладоши.

– Арэ, кья бат! – вскричал он в тишине своего домашнего офиса. – Вот так так!

Ведь теперь, если все пойдет хорошо, он сможет помочь своему бедному родственнику прикоснуться к собственной недостижимой мечте, хотя бы раз до того, как наступит неминуемый трагический конец. В силах доктора Смайла было организовать встречу безумного Кишота с его прекрасной дамой, и эта мысль грела ему сердце.

Но не будем забегать вперед. Нам еще только предстоит узнать, как произойдет секретное обращение мисс Салмы Р. в компанию Смайла и что будет в это время происходить с распадающимся на части миром.

Глава шестая
Санчо, воображаемый Сын Кишота, пытается осознать собственную Природу

Санчо Смайл. Так меня зовут. Это я уяснил, но остаюсь в неведении по поводу всего остального. Правду сказать, я даже сам до конца не уверен, что действительно существую. Хотя бы потому, что мир вокруг цветной, а я – черно-белый. Смотрю на себя в зеркало и вместо лица вижу там фотоснимок лица. Что я при этом чувствую? Второй сорт. Низшая лига. Как-то так. К тому же я пока, похоже, невидим для всех, кроме него. Моего так называемого “отца”. Он один меня видит. Я знаю, что невидим, потому что, когда в Муркрофте, Вайоминг, где я появился на свет, мы зашли перекусить в “Сабвэй” и он стал спрашивать, что я буду, сэндвич там, газировку, люди смотрели на него. Так смотрят на сумасшедших. Он как будто говорил сам с собой, а я стоял рядом и был готов закричать: “Посмотрите на меня! Вот он я, здесъГ Но другие люди просто не чувствуют, что я существую. Для них я это, как его… Недоступен для чувственного восприятия.

Я подросток, придуманный семидесятилетним стариком. Видимо, мне следует называть его Отцом. Только как? Откуда я вообще должен почувствовать, как это называется… Родство. Мы же только познакомились. Он не растил меня, не гонял со мною мяч в парке или чем там еще отцы занимаются с детьми в реальной жизни. Я просто – бум! – и появился рядом с ним. Минуту назад никого не было, а теперь вот он я. И что я, по-вашему, должен испытывать? Любовь с первого взгляда? Очень сомневаюсь.

Еще есть одна проблема.

Я ограничен его физическим пространством. Привязан к нему. Не думаю, чтобы нормальных отцов связывали с нормальными детьми подобные узы. Стоит мне совсем немного отойти в сторону, чуть-чуть отдалиться от человека, создавшего меня, я начинаю ощущать… Не знаю, как это правильно называется… Что нахожусь вне зоны действия сети. Словно сигнал слабеет, прерывается, пропадает. А если я захочу уйти от него, чтобы немного побыть в одиночестве? Просто чтобы он не дышал мне ежесекундно в затылок? Стоит мне чуть дальше отойти от него, я тут же чувствую, что – как это сказать… Разваливаюсь на части. Деревенею в некоторых местах. Это как картинка в телевизоре при плохом сигнале. Это бесит. А еще мне страшно. Всякий раз, чтобы вернуть себе высокое разрешение, я вынужден подходить ближе к нему, или я могу исчезнуть вовсе. Это ужасное чувство. Быть связанным с другим человеком невидимой цепью, быть в его власти. Как это называется, я знаю.

Рабство.

А еще – только не подумайте, что я давлю на жалость – я ребенок, у которого нет матери. Я много думаю, на что похожа материнская любовь, что чувствуешь, когда положишь голову ей на колени, а мама, мамочка, теребит твои волосы.

Зато я знаю много всякого разного. Много заумных вещей. И откуда, скажите на милость, я, тинейджер, только вчера появившийся на свет по прихоти семидесятилетнего старикашки, могу все это знать? Боюсь, ответ очевиден: я знаю то же, что знает он. Внутри меня, если прислушаться, все прочитанные им умные книги и любимые телешоу, словно я смотрел их сам. И если присмотреться, я могу видеть все его воспоминания, словно они мои собственные: как он ребенком свалился с дерева и ему зашивали голову, как в девять лет решился поцеловать девочку из Австралии, но порезал язык об ее брекеты, велосипедные прогулки, школьные разборки, стряпню его матери… Все его воспоминания живут в моей голове.

Есть и кое-что еще. Чрезвычайно странное. Иногда, когда я копаюсь в своей собственной голове и перебираю его мысли, знания и слова, пытаюсь доискаться до собственных воспоминаний, которые неизбежно оказываются его воспоминаниями, выяснить собственную судьбу, которая – я достаточно умен, чтобы различать такие вещи – не может быть его судьбой, мне кажется, будто, только изредка, не всегда… Такое странное чувство, что кроме нас двоих здесь находится кто-то третий. Безумие, да? Я такой же сумасшедший, как этот старикашка. Но кто – или что – это может быть? Я сейчас скажу, как есть, а вы уж сами решайте, есть ли в этом смысл и прозвучат ли мои мысли… адекватно. В те моменты, когда я ощущаю присутствие кого-то еще, мне кажется, что все мы числимся где-то друг за другом через одинаковую косую черту: я/старикашка/этот кто-то. Этот имярек – да! – придумал его точно так же, как он придумал меня. Имярек вкладывает ему в голову свои мысли, сообщает ему свои чувства, делится с ним своей жизнью так же, как старикашка проделывает это со мной. Тогда чьи воспоминания на самом деле хранятся в моей голове: старикашки или этого фантома?

Попятить можно. Есть я – косая черта – есть он, придумавший меня – косая черта – есть кто-то, придумавший его. Кто это может быть? Кто ты? И если ты изначальный Творец, могу ли я считать тебя и своим создателем тоже?

Вообще-то для этого есть слово. Для парня по ту сторону истории. Старикашка, Папа, знает об этом ох как много. Не думаю, что он ощущает присутствие этой сущности так же ясно, как я, что он вообще верит в нее, но размышляет о ней он постоянно. А значит, и я с ним. Приходится. И уже хочется наконец взять слово самому, чтобы сказать: это Бог. Думаю, мы бы классно поговорили, он и я – Бог и я – мы бы поняли друг друга, ведь мы, так сказать, соприродны; мы ведь, как всем известно, воображаемые.

Если тебя придумали настолько правдоподобным, что ты воплотился, так сказать, во плоти, значит ли это, что ты просто существуешь? Если бы я только знал, как добраться до Бога, я бы спросил его об этом. А еще о том, ощущает ли он, что люди его видят. Я знаю, множество людей верят, будто беседуют с ним каждый день, будто он – их проводник и пастырь, бла-бла-бла, вот только делает ли он это на самом деле? Он же может просто стоять незамеченным в стороне и наблюдать за ними, как за людской толпой на оживленном переходе. Хотя не знаю. По крайней мере, в меня-то точно никто из людей по неосторожности не врежется, поскольку я – вуаля, см. выше – недоступен для чувственного восприятия.

Даже у Бога есть мама. В этом мы с ним не схожи. Скажу во множественном числе – даже у богов есть мамы. Дева Мария и ей подобные. Адити – мать Индры. Рея – мать Зевса. Если бы я только знал, как добраться до всех этих богов, я бы спросил у них, как это – чувствовать материнскую любовь. Были ли они близки со своими матерями? Вправду ли это блаженство? Разговаривали ли? А может, матери давали им дельные советы, которые те с благодарностью принимали? И обязательно ли класть маме голову на колени?

Еще меня мучает вопрос об изначальном. Есть ли у матерей матери? У божественных матерей? Это сложно. Было ли так, что не было ни времени, ни пространства, вообще ничего, до Рождения, с которого все и началось? Я спрашиваю, потому что у меня есть только он, Отец, у которого, как можно догадываться, тоже был отец, и дед, и прадед… А я… Он создал меня сам, в обход всей этой цепочки, путем этого, как там его… Партеногенеза. Так появляются на свет водяные блохи, скорпионы и оруссиды, так появился на свет и я. Так могут и боги. Дионис был рожден из бедра Зевса. Афина Паллада во всей красе – из его головы. Но он – Отец — совсем не похож на бога. Поймите правильно, я не хочу его обидеть. Просто это факт – он не похож на обитателя Олимпа.

Пора взять себя в руки. Санчо, очнись. Очень может быть, что по ту сторону истории нет никого и ничего. Это все просто иллюзии. Двоение в глазах. Эхо-камера. Дежа вю. Мало ли что еще. Просто это он, Отец, становится эхом самого себя. Видимо, так. Меня устраивает. Все остальное – чистое безумие, т. е. словно я поверю в Бога. А я не собираюсь ни сходить с ума, ни уверовать в Бога. У нас в машине уже есть один начисто сдвинутый старый пердун, и этого вполне достаточно.

И все же оставляю за собой право как-нибудь еще поразмышлять об этом на досуге.

У него явно что-то произошло когда-то. То, что изменило всю его жизнь к худшему. Он прячет это очень глубоко, но я стараюсь доискаться. Приходится нырять на уровень ниже, под всех этих Розанн, Эллен, еще бог весть каких героинь ситкомов, Вупи Голдберг и сериал про автомобильное караоке. Под всей этой фигней из телевизора в его голове запрятано столько прочитанных книг, что даже я говорю об этом, хотя в жизни не держал в руках ничего, кроме журналов с красивыми женщинами во всю обложку – чем меньше на них надето, тем лучше. “Максим”, “Спорте иллюстрейтед”, посвященный плаванью – все, что я знаю о книгах. Для того чтобы быть в курсе интересующих меня событий, вполне хватает. Да и их за свою короткую жизнь я прочел не так уж много. Но у него в башке настоящая огромная библиотека – и что он, спрашивается, с этим делает? Он дни напролет снова и снова смотрит повторы научно-популярных программ о конце света. А еще “Закон и порядок. Специальный корпус”. Да он точно бы втюрился в Оливию Бенсон, читай Маришку Харгитей, если бы уже не съехал на некоей мисс Салме Р., Опре номер два, любимице Америки, очевидно способствующей улучшению демографической ситуации в стране, в особенности среди молодежи.

Копаясь в его мыслях о Маришке, мне кажется, я начинаю нащупывать нить, ведущую к его темному веществу. В той ячейке его памяти, где, как в альбоме на “Pinterest”, хранятся изображения Маришки, есть комментарий. Как и у нее, его мать умерла, когда ему было три года. Но в отличие от погибшей в страшной аварии Джейн Мэнсфилд она просто умерла от рака. Просто от рака. Я не боюсь так говорить, ведь подозреваю, что в силу своей необычной природы не обладаю ни иммунитетом, ни способностью заболеть человеческими болезнями. Так что плевал я на рак с высокой колокольни. В гробу я его видал, вот как. Так я про Маришку – ей было три, а Джейн тридцать четыре. Все случилось на 90-м шоссе недалеко от моста в Новом Орлеане, и наша будущая Оливия тоже была в той гребаной машине. Такое страшно пережить. Я понимаю это. И чувствую, как было страшно ему. Он был в больничной палате, как будущая Оливия на заднем сиденье машины. Может, это и другое. Но похоже. Он держал мать за руку, пока она не испустила последний вздох. Трехлетний ребенок. Когда он понял, что она умерла, бросил ее руку и выбежал из палаты с криком: “Это не она!”

Я вижу его. Маленький мальчик с бомбейского холма. Знаю ли я что-то о Бомбее? Не больше, чем знает он. Смотрю его воспоминания: похороны матери, рыдания отца-художника и его собственное, ни слезинки, молчаливое оцепенение. А потом он теряет свой дом – как только что потерял свою мать; больше никакого Бомбея, отец-художник не в силах оставаться там, где все напоминает ему об утрате, и уезжает на Запад, теперь я вижу Париж. Ребенок хочет обратно. Он так тоскует по дому, что заболевает по-настоящему. Начинаются проблемы с сердцем – тахикардия, аритмия. Ему не нужен Париж. Ему нужна мама. Он хочет к маме и – господи, как они называют эту штуку? Ах да, – кулфи, индийское мороженое. Из лавочки рядом – как там это место? Чоупати. И на площадку в виде гигантского ботинка в этом… в парке Камала-Неру. Ничего подобного рядом нет. Он что теперь, француз? В своей квартире невдалеке от Люксембургского сада они с папой слушают на французском “Дон Кихота” Массне. Ему не нравится быть французом. Отец-художник не в силах совладать с тоской – ни своей, ни ребенка – и вскоре отсылает сына в закрытый пансион в Англию. Я вижу его. Сын тропиков в сердце холодной английской равнины. Он смотрит на нацарапанный на стене его маленькой комнатки расистский лозунг “Убирайтесь вон, чурки!”. Он смотрит на маленького паршивца, которого застал на месте преступления с мелком в руке. А потом я вижу насилие. Он хватает гаденыша за воротник рубашки и ремень брюк, отрывает от пола, колотит и тычет мордой в расистскую надпись. Похоже, тот в нокауте. Он убил этого говнюка! Нет, к сожалению, не получилось. Тот приходит в себя и уползает прочь; впредь он будет тщательнее готовиться. Малолетних преступников, готовых занять его место, хватает.

В сухом остатке: он способен к внезапному насилию. По крайней мере, один раз в жизни с ним такое случалось.

Я вижу его. Он смотрит на сочинение по истории, которое писал долго и вдумчиво. Пока его не было, кто-то вошел в его комнату, порвал листок на мелкие кусочки и сложил их в центре стола в аккуратную кучку. Вижу, как он пишет письма отцу – письма, полные вымысла. Сегодня я набрал тридцать семь пробежек, а потом был полевым игроком и трижды поймал мяч. Он совсем не умеет играть в крикет, но в письмах в этом спорте ему нет равных. Он никогда не пишет отцу о том, что три вещи могут сделать твою жизнь в английском пансионе невыносимой. Если ты иностранец – это раз. Если ты умный – это два. И если ты неспортивный – три. Три страйка – ты больше не в игре. С двумя пунктами из трех еще как-то можно выжить. Но не с тремя. Если ты умный иностранец, хорошо играющий в крикет – способный набрать тридцать семь пробежек, а потом трижды поймать мяч, – тебя готовы терпеть. Если ты англичанин, при этом умный и не склонный к спортивным играм, тебя простят. С тобой смирятся, даже если ты неспортивный глупый иностранец, даже тогда ты справишься. Но он как раз собрал всю триаду. Я вижу, как он прислушивается к разговору в комнате за тонюсенькой стенкой, его поливают грязью. В пансионе им не разрешали смотреть телевизор. Его роман с телевидением начался позже. В школьные годы он утешался иначе – шел в библиотеку, уединялся в комнате с желтым томом “Библиотеки фантастики” издательства “Голланц” и перемещался в придуманные миры и альтернативные реальности, как можно дальше отсюда, через галактики и межзвездные пространства.

Я вижу его. Он – первый и последний человек на Земле. Ученый на вершине исландского ледника Снайфедльсйёкюдль, наблюдающий за движением тени горного пика, которая вот-вот достигнет воронки, ведущей к центру Земли. Вот он в странной подводной лодке под названием “Наутилус” на глубине двадцать тысяч лье под водой в компании капитана со странным именем Немо, капитан Никто. Он – военачальник на вершине самой высокой горы Марса, следящий за приближением вражеских войск через красную пустыню. А вот – скрывающийся в лесу мятежник, заучивающий наизусть “Преступление и наказание”, поскольку это единственный способ сохранить для потомков великие тексты, ведь настоящие книги предаются огню при оптимальной для горения бумаги температуре 232,78 градуса Цельсия, что равняется 451 градусу по Фаренгейту. Он – мужчина с вживленным в области лба диском, который начинает светиться всякий раз, когда рядом с ним появляется женщина, вызывающаяу него сексуальный интерес, и очень удобно, что эти диски вживлены всем – сразу видно, кто кого привлекает, и можно приступать к главному, не тратя времени на глупые ухаживания и флирт. Он – человек с собакой, по глупой случайности угодивший в так называемый хроно-синкластический инфундибулум и навсегда размазанный в пространстве и времени. Он – сотрудник НАСА, и он страшно взволнован, поскольку у него запрашивает разрешение на посадку летающая тарелка с инопланетянами, точь-в-точь похожими на людей, когда он сажает корабль, то внезапно теряет его из виду, и пока он бежит к летному полю, инопланетный корабль тонет в луже, ведь он такой маленький и инопланетяне в нем крошечные; примчавшись, он не замечает лужи, наступает в нее и окончательно уничтожает корабль пришельцев. Он – техник компании IBM, покидающий монастырь в Тибете, где установил суперкомпьютер, ведущий подсчет всех девяти миллиардов имен Бога – монахи верят, что, когда эта работа будет закончена, человеческий род завершит то, ради чего был сотворен, и можно будет поставить точку, – и вот он летит в самолете домой и думает, что компьютер должен завершить подсчеты, а за окном на его глазах звезды медленно исчезают одна за другой.

На самом деле он очень часто вспоминает истории про утонувших в луже крошечных пришельцев и девять миллиардов имен Бога. Вспоминая последнюю, он всегда думает, что цель существования Вселенной указана в ней неправильно – Вселенная существует не для того, чтобы мы подсчитали все Его имена, но ради того, чтобы породить одну-единственную совершенную любовь, проще говоря, для того чтобы они с мисс Салмой Р. смогли счастливо воссоединиться.

Я прямо спросил его, что, по его мнению, случится с миром, если вдруг его безумное Странствие приведет его к успеху, если они с мисс Салмой Р. вдруг будут вместе. Считает ли он, что тогда наступит конец света?

– Именно так, – ответил он мне, – вне всякого сомнения. Одна за другой, звезды начнут медленно исчезать.

Я вижу его. Ко всему прочему он еще и Бильбо/Фродо, сегодня ему исполняется одиннадцатьдесят один, и ему не терпится отправиться в путешествие. Дорога ведет его вперед и вперед. Я вижу, как он надевает Кольцо на палец и делается невидимым.“Ash nazg durbatuluk, ash nazg gimbatul, / Ash nazg thrakatuluk agh burzumishi krimpatur[8]8
  Одно Кольцо, чтоб править всеми, оно главнее всех, оно соберет всех вместе и заключит во тьме. Перевод из русского дубляжа фильма Питера Джексона “Братство Кольца”.


[Закрыть] – шепчет он на черном наречии. Стать невидимым – вот чего он хочет больше всего на свете. Исчезнуть. Вот откуда его желание повсюду следовать за блуждающей звездой. Я смирюсь и отправлюсь на Запад, оставшись Галадриэлью. Вот о чем он мечтает. Исчезнуть и отправиться на Запад. Стать невидимым, ни для кого ничего не значить, просто быть собой, со смирением принимая все то, что готовит ему судьба, стать христарадником, монахом, саньясином. Возможно, вором. Кому охота заглядывать в суму нищего попрошайки. Определенно вором. Бильбо Бэггинс… мы ненавидим его навсегда!

В то время в моде были футболки с надписями вроде “Фродо навсегда”, “Давай, Гэндальф, давай”; он скупал их все. Уже тогда он хотел пуститься в Странствие. Есть люди, которым обязательно нужно придать хоть какую-то форму нашей бесформенной жизни. Таких людей привлекает конспирологическая литература. Теория заговора позволяет им забыть, что все в нашем мире не связано. О недетерминированности существования.

Наш старенький “шевроле” едет н север по 491-му шоссе. Мы в индейской резервации Ют-Маунтин. Проезжаем Ях-Та-Хей (население 580 чел.), Тохэтчи (население 1037 чел.), Национальный археологический парк. Как мы здесь оказались? Понятия не имею. Не спрашивайте меня, я отвлекся и перестал следить за дорогой. Я копался в своей голове, которая все же прежде всего его голова. И вот что он мне сообщил. Перед тем как отправиться в свой нелепый поход, он хочет провести обряд личного очищения. Мы в индийской стране, твердит он, хоть я очень прошу его держать свои неудачные шутки при себе, их никто не оценит. Он хочет приехать в самое сердце этого края, сесть там в позе лотоса и просить праотцов даровать ему удачу в Странствии. Ума не приложу, о чем он говорит. Хотя нет. Все в его голове – он думает сейчас о Ясоне, ведущем аргонавшов в Колхиду, чтобы добыть Золотое руно; о сире Галахаде, единственном среди рыцарей Круглого стола, которому благодаря его высокой добродетели было позволено коснуться святого Грааля. Какой чушью забита его голова. Тридцать птиц отправляются на поиски божественного Симурга. Пилигрим Христианин отправляется из этого мира в Небесную Страну. Плюс куча мужчин, отправляющихся куда-то ради женщин. Рама в поисках похищенной Ситы, водопроводчик Марио, решительно перескакивающий с уровня на уровень в надежде спасти от злобного Боузера принцессу Тоадетту, итальянский поэт Данте Алигьери, добравшийся в поисках своей возлюбленной Беатриче до рая, преодолев до этого ад и чистилище.

Есть кое-что еще. Очень надеюсь, что в его планы не входит мое личное очищение. Меня устраивает мое нынешнее неочищенное состояние. Улавливаете мысль? Я не ангел и становиться им не собираюсь. Вы уже поняли, кем я хочу стать. Человеком. Хорошим или нет, меня не очень-то волнует.

Пусть себе едет, куда ему нужно. А я копну глубже в его голове, посмотрю, что зарыто под всеми этими историями. Там то, что случилось с ним когда-то.

Я вижу его. Он много трудился в школе, находя в учебе почти такую же отдушину, как в чтении, и, окончив пансион, сумел получить стипендию, позволившую ему сменить центр английской равнины, страну Флатландия, на город волшебных шпилей Оксфорд, и вот ровно тогда, когда казалось, что он семимильными шагами преодолел все болота своей жизни, разразился кризис. Вот как он все помнит. Каким-то ветром в Оксфорд занесло его отца-художника. Пригласи на ужин с десяток друзей, предложил он, я все оплачу. На ужине для сына-студента и его друзей-интеллектуалов с одной стороны от родителя сидела девушка, впоследствии ставшая известным онкологом, с другой – девушка, превратившаяся со временем в профессора искусствоведения, обе весьма симпатичные, на протяжении всего вечера богемный отец бесстыдно поглаживал обеих под столом по коленям и бедрам. Сначала девушки терпели это молча, не желая унизить друга, указав на порочность его отца. Но когда тот стал позволять себе откровенно непозволительное, им пришлось подняться и прилюдно пристыдить его. Они стояли рядом – прото-онколог и прото-профессор – возмущенные, обиженные, прекрасные в своем негодовании. Тогда он, униженный сын, вскочил на ноги и, до глубины души оскорбленный отцовским поведением, начал кричать. Он до сих пор помнит все, что высказал тогда отцу, до последнего слова – эта гневная речь звучит в моей голове и сейчас, его слова оглушают меня, слова, которые навсегда разрывают узы между сыном и отцом. Я вижу его. Будучи сыном, он навсегда порвал отношения со своим отцом, а теперь, будучи отцом, хочет выстроить отношения со мной. В какой-то мере я – отсроченное последствие этой истории, дитя порока его отца. После того случая отец больше ни разу не появлялся в его жизни, да и мой папаша К. не предпринял не единой попытки к сближению. Он очень хорошо закончил университет, но не пригласил отца на вручение дипломов. В какой-то момент после выпуска он почувствовал вкус к дороге и заделался заядлым путешественником – похоже, ровно с того дня и начинается путь к неуспеху, идя по которому он сначала оказался в “Смайл фармасьютиклс”, затем потерял работу, а после чудесным образом – бинго! – обрел меня. Вот все, что мы имеем.

Все, да не совсем. Я нащупал в его памяти одну область, войти в которую никак не могу. Только чувствую там боль – ту, что причиняли ему, и ту, что причинял он сам. В нем очень много боли – возможно, в этом месте сокрыт он сам, каков есть. Из-за этого люди думают, что в нем есть какая-то, как его… энигма. Человек-загадка. Глубоко внутри он прячет место, откуда пришла тьма, поглотившая всю его жизнь, хранит коды, способные вскрыть любые прочие коды. Я хочу попасть в это место. Нет, мне страшно. Да, я правда хочу.

В какой-то момент его отец-художник отошел в мир иной. Умер, будучи в ссоре с сыном. Грустная история. Он потерял все: маму, дом, самоуважение, отца, представление о цели в жизни. Теперь в его жизни появились новые цели. Безумные, что ж тут поделать: мисс Салма Р. и я. Одна цель несуществующая, вторая недосягаемая. Конец жизни будет что надо.

Я вижу его. Он по-прежнему прячется от жизни в фэнтези и научной фантастике. “Фэнтези и научная фантастика”. F&SF… Отличный старый журнал! В его воспоминаниях я нахожу многое оттуда. И из похожих старых журналов “Непостижимое” (“Astounding”) и “Удивительное” (“Amazing”). А еще из книг, тогда был золотой век подобной литературы. Фредерик Пол и Сирил Корнблат. Джеймс Блиш. Клиффорд Саймак. Лайон Спрэг де Камп. А позже добавилось кино и, конечно, телевидение. Доктор Кто и ТАРДИС, всякая ерунда. Он всегда видел себя в главной роли. Вот он – Лемми Коушен, въезжающий на своем “форде гэлекси” в окрестности Альфавиля, les environs dAlphaville. А вот он на космическом корабле в одиночку пытается победить взбесившийся компьютер. А здесь он – батюшки мои! – тридцатилетний мужчина, заходит на корабль пришельцев в Башне дьявола – мамочки! – в Моркрофте, штат Вайоминг, в том самом месте, где… да ровно там, где позднее метеоритный дождь Персеиды исполнил наконец желание старика, и я – черно-белый, как уж есть – материализовался на пассажирском сиденье его машины.

Даже я сам, мое рождение, моя история – все выросло из фэнтези. Неужели это и есть я? Непосредственное столкновение с иной реальностью? О да. Я сам это знаю. Потустороннее.

Так где же корабль, на котором я прилетел?

Его многочисленные горести и редкие радости, его нечастые взлеты и постоянные падения – я чувствую, что они стали моей второй природой. Мы едем в машине, и он верит, что совместная дорога поможет нам построить отношения, родственные, как у отца с сыном. Но ведь я не что иное, как его клон, двойник, гораздо более молодая версия, выстраивать отношения с которой – своего рода нарциссизм, вы не находите? Как если бы звук вдруг возжелал выстроить отношения с собственным эхом. Это как сближение с собственным чертовым отражением, а что случилось с Нарциссом, известно всем. Спросите, откуда я знаю мифологию. Я знаю все, что он знает.

Так что смотрите, что я еще думаю: Джеппетто. Джеппетто – косая черта – Пиноккио. Кукольник, мечтавший о ребенке и вытесавший себе из полена сына. Старикашка – у меня так и не получается называть его “Отцом” – тоже мечтал о сыне, и не придумал ничего лучше, чем вытесать меня из метеоритного дождя. Знаете, в чем прикол? Я, совсем как длинноносый маленький Пиноккио, собираюсь превратиться в самого настоящего живого мальчика. Мне даже не понадобится помощь Голубой феи, хотя, если мне встретится фея, я не оплошаю, даже не сомневайтесь. Я использую всех и все, что только можно, все, что попадется под руку. Видимый исключительно для папочки – мне нужно срочно положить конец этому дерьму. У меня большие планы. И очень скоро я собираюсь это, как его… Материализоваться. Меня будут видеть все, а если они до меня дотронутся, у меня будут синяки и царапины. Взмыть в небо на собственной наскипидаренной заднице. Вытащить себя за волосы. Что-то вроде того. В этой жизни меня ничто не сдерживает.

В его голове я нашел историю, которая мне по-настоящему нравится. Где-то – я не понял где, возможно, в Африке – от одного человека ушла его тень. Ушла и стала странствовать по миру. Да-да, снова странствия, снова мир из окна автомобиля. А когда тень вернулась, ее хозяин аккурат собирался жениться на принцессе; во время странствий тень – а она выглядела один в один как ее хозяин, она же была его тенью – многое узнала, многому научилась и даже начала смотреться как настоящий человек. Его тень, убедила тень принцессу, лишилась рассудка и возомнила себя человеком. Принцесса поверила, что ее прежний жених – свихнувшаяся тень. Принцесса вышла замуж за тень, а ее бывшего хозяина велела бросить в тюрьму. Возможно, в оригинальной истории что-то было по-другому. Мне известна лишь версия, что хранится у него в памяти. Но она мне ужасно нравится, просто вау! Отличная история. Я – темная тень, а старикашка – мой завоевывающий принцессу хозяин. Кто знает, может, мне тоже на роду написано увести у него девушку. А ему – умереть в бесславье.