Текст книги "Джозеф Антон. Мемуары"

Когда Мэриан вернулась из Лондона, он в чудесной гостиной с розовыми обоями и большими окнами, откуда открывался вид на сверкающие воды Бристольского залива, приступил к ней с расспросами. Вначале она наотрез все отрицала. Но он вывел ее на чистую воду. “Давай позвоним Полин и Дейл – посмотрим, что они скажут”. Тут она сломалась и признала, что действительно говорила все это. Его особо интересовало самое тяжкое обвинение в его адрес – байка про сигареты.

– Зачем ты это сказала? – недоумевал он. – Ведь ты знаешь, что ничего такого не было.

Она без смущения посмотрела ему в глаза.

– Это была метафора, – сказала она. – Метафора моей несчастливой жизни.

В своем роде это было блестяще. В безумном роде. Заслуживало аплодисментов. Он сказал:

– Мэриан, это не метафора; это ложь. Если ты не можешь отличить одно от другого, с тобой очень-очень нехорошо.

Ей нечего было ему больше сказать. Она ушла в комнату, где работала, и закрыла за собой дверь.

Он стоял перед выбором: либо по-прежнему жить с женщиной, способной плести такие небылицы, либо расстаться с ней и иметь дело с тем, с чем предстояло его иметь, в одиночку.

Ему нужно имя, сказали ему полицейские. Выбрать его надо было “по-быстрому”, а потом поговорить с банковским менеджером, чтобы банк выдавал чековые книжки либо с псевдонимом, либо вообще без имени и принимал чеки, подписанные фальшивым именем: так он сможет совершать платежи, не выдавая себя. Но это его новое имя нужно было и самим охранникам. Им надо было привыкнуть к этому имени, надо было употреблять его во всех случаях, при нем и в его отсутствие, чтобы на ходу или на бегу, по пути в спортзал или в супермаркет в их ближайшей округе его настоящее имя случайно не слетело с их губ и он не был разоблачен.

Операция по его охране имела название – операция “Малахит”. При чем тут зеленый камень, он понятия не имел, и охранники тоже. Они не были писателями, и происхождение названий их не интересовало. Всего-навсего слово. А теперь пришла его очередь. Его подлинное имя было хуже чем бесполезно, его нельзя было произносить, как имя “Волан-де-Морт” в тогда еще не написанных книгах о Гарри Поттере. Он не мог снять дом на это имя, не мог зарегистрироваться как избиратель, потому что для этого надо указать домашний адрес, что, разумеется, было невозможно. Чтобы отстоять свое демократическое право на свободу выражения мнений, он должен был пожертвовать своим демократическим правом избирать органы власти. “Как имя будет звучать, разницы нет, – сказал Стэн, – но оно нужно, и хорошо бы не затягивать”.

Отказаться от собственного имени – дело нешуточное. “Наверно, лучше взять не азиатское, – сказал Стэн. – А то как бы у кого-нибудь смекалка не сработала”. Значит, от этнической принадлежности тоже придется отказаться. Он превратится в человека-невидимку в маске белого клоуна.

У него в записной книжке был отрывок про мистера Мамули. Этот мистер Мамули был рядовой человек, ввергнутый во мрак и даже проклятый, литературный родич господина Когито у Збигнева Херберта и синьора Паломара у Итало Кальвино. Звали его, как и пресловутого члена брадфордского городского совета, Аджиб, то есть “странный”. Мамули значит “обыкновенный”. Итак, мистер Странно-Нестранный, мистер Необычно-Заурядный, мистер Как-Все-Да-Не-Как-Все – этакий оксюморон, ходячее противоречие. Он написал фрагмент, где мистеру Мамули приходится держать на голове огромную перевернутую пирамиду, вершина которой мучительно впивается ему в лысину.

Мистер Мамули появился на свет, когда он почувствовал, что если не имя, то фамилия у него украдена, что слово “Рушди” отделилось от “Салмана” и, спиралевидно закладывая виражи, понеслось по страницам газет, по густому от зрительных образов эфиру, стало заголовком, лозунгом, кличем, ругательством, чем угодно, во что его хотели превратить посторонние ему люди. Тогда-то он и потерял контроль над своим именем, и ему захотелось перевоплотиться в мистера Мамули. Мистер Аджиб Мамули тоже был писателем, и сама противоречивость имени была как писателю ему к лицу. Мистер Мамули считал себя обыкновенным человеком, но жизнь, которой он жил, была, без сомнения, странной. Когда он пытался набросать лицо Мамули, оно получалось похожим на лицо знаменитого Обывателя Р. К. Лаксмана из карикатур в “Таймс оф Индиа”: наивный, озадаченный, лысый дядечка с торчащими из-за ушей пучками седеющих волос.

К числу персонажей “Шайтанских аятов” принадлежала Мими Мамулян, актриса с пышными формами, одержимая навязчивой идеей приобретения недвижимости. Мистер Мамули был ее родственником – или скорее антитезой, анти-Мими, чья проблема была противоположна ее проблеме: он не имел дома, который мог бы назвать своим. Такова же, как он хорошо знал, была судьба падшего Люцифера. Итак, “мистер Аджиб Мамули” было именем дьявола, в которого его превратили другие, рогатого продукта метаморфозы, подобной метаморфозе его героя Саладина Чамча, получившего такое объяснение своих демонических превращений: “Они имеют власть именовать, а мы подчиняемся”.

Им имя не понравилось. Мамули, Аджиб – язык сломаешь, трудно запомнить и, конечно, слишком уж азиатское. Попросили подумать еще. Мистер Мамули отодвинулся, стушевался и в конце концов пропал, поселившись в обветшалой гостинице, предназначенной для неиспользованных идей, – в отеле “Калифорния”[76]76
  Имеется в виду песня “Hotel California” рок-группы “Eagles” (1976 г.).


[Закрыть] писательского воображения.

Он принялся перебирать любимых писателей и составлять комбинации из их имен и фамилий. Владимир Джойс. Марсель Беккет. Франц Стерн. Он составлял списки таких сочетаний, и все они выглядели как-то глупо. Но потом нашлось одно, о котором нельзя было этого сказать. Он написал рядом имена Конрада и Чехова – и вот они, имя и фамилия, которые ему предстояло носить одиннадцать лет.

– Джозеф Антон.

– То, что надо, – сказал Стэн. – Вы не против, если мы будем вас звать Джо?

Вообще-то он был против. Вскоре он обнаружил, что сокращенное имя внушает ему отвращение. Почему – не вполне понятно. Чем, в конце концов, “Джо” хуже “Джозефа”? Он не был ни тем ни другим, и каждый из вариантов, казалось, должен был звучать для него одинаково фальшиво или одинаково приемлемо. Тем не менее “Джо” резало ему ухо практически с самого начала. Так или иначе, односложное имя охранникам легче было усвоить и запомнить, оно уменьшало риск их ошибки при посторонних. Итак, для них он отныне Джо.

“Джозеф Антон”. Он старался привыкнуть к своему изобретению. Он всю жизнь подыскивал имена вымышленным персонажам. Теперь, подыскав новое имя себе, он сам превратился в подобие вымышленного персонажа. “Конрад Чехов” – не годилось. А вот “Джозеф Антон”, по идее, мог бы существовать. Уже существовал.

Конрад – автор, писавший на неродном ему языке, творец скитальцев, заблудившихся и нет, путешественников, проникающих в сердце тьмы, тайных агентов в мире убийц и бомб и по крайней мере одного бессмертного труса, прячущего свой позор; и Чехов – певец одиночества и грусти, красоты старого мира, которая гибнет, как вишневый сад, под грубым натиском новых времен; Чехов, чьи три сестры верили, что настоящая жизнь где-то еще, и вечно тосковали по Москве, куда не могли вернуться. Вот они, его нынешние крестные отцы. И не кто иной, как Конрад, подарил ему девиз, за который он будет цепляться, как за спасательный трос, все предстоящие долгие годы. В “Негре с «Нарцисса»” (неполиткорректное для наших дней название) этот самый негр, матрос Джеймс Уэйт, заболевает во время долгого морского путешествия туберкулезом. Другой матрос спрашивает его, почему он отправился в плавание – ведь он конечно же знал, что нездоров. “Покуда не помрешь – жить надо, разве не так?” – отвечает Уэйт. Да, нам всем надо, думал он, когда читал эту книгу, но в нынешних обстоятельствах эти слова приобрели силу приказа.

– Покуда не помрешь, – сказал он себе, – жить надо, Джозеф Антон.

До фетвы ему никогда не приходило в голову уйти из литературы, сделаться кем-нибудь еще – не писателем. То, что он им стал – то, что он обнаружил в себе способность заниматься делом, которым больше всего на свете хотел заниматься, – было для него источником великой радости. Реакция на “Шайтанские аяты” лишила его, по крайней мере на время, этой радости – не по причине страха, а из-за глубокого разочарования. Если ты потратил пять лет жизни на большую и сложную вещь, стараясь побороть все трудности, стремясь взять ее под контроль и придать ей, насколько тебе хватает таланта, всю возможную красоту и соразмерность, и если затем, став достоянием публики, она воспринимается так искаженно, на такой уродливый манер, – то, может быть, игра не стоила свеч? Если это все, чем ты, приложив максимум усилий, был вознагражден, то тебе, может быть, лучше заняться чем-нибудь еще? Стать автобусным кондуктором, коридорным в отеле, уличным танцором, зимой в переходе подземки отбивающим чечетку за сколько кто кинет? Все эти способы заработка выглядели более достойными.

Чтобы отогнать эти мысли, он принялся писать рецензии на книги. До фетвы его друг Блейк Моррисон[77]77
  Филип Блейк Моррисон (род. в 1950 г.) – английский поэт и прозаик.


[Закрыть] попросил его отрецензировать для книжного раздела “Обсервера” мемуары Филипа Рота “Факты”. Он написал заметку и отослал. Ниоткуда поблизости ее отправлять было нельзя, факса у него не было, и пришлось попросить охранника послать рецензию из Лондона, когда тот, отработав смену, туда поедет. Он приложил к тексту записку с извинением за задержку. Когда газета напечатала рецензию, она опубликовала и факсимиле его рукописной записки – причем на первой полосе. Он стал такой нереальной персоной, и так быстро, и для такого большого числа людей, что это доказательство его существования сочли новостью, достойной первой полосы.

Он спросил Блейка, нельзя ли и дальше писать для него рецензии, и затем каждые несколько недель отсылал заметку примерно в восемьсот слов. Давалось это нелегко – как выдрать зуб, думалось ему, и это избитое сравнение было тем более уместно, что его зубы мудрости теперь то и дело принимались болеть и охрана уже искала решение “зубной проблемы”, – но эти заметки были его первыми неловкими шагами вспять, к самому себе, назад от Рушди и обратно к Салману, движением к литературе от унылой, упадочной идеи о том, чтобы стать не писателем.

Окончательно вернул его к самому себе не кто иной, как Зафар, которого он старался видеть как можно чаще, – полицейские ради этих периодических встреч возили отца и сына туда и обратно, не забывая о “химчистке”; они виделись в Лондоне – у Сью и Гурмукха на Пэтшалл-роуд в Кентиш-Тауне, у Пинтеров на Кэмден-Хилл-сквер, у Лиз Колдер в Арчуэе – и однажды, чудо из чудес, провели уик-энд в Корнуолле у Розанны, самой давней подруги Клариссы, на ферме с козами, курами и гусями, глубоко упрятанной в долине близ Лискарда. Играли в футбол – он показал себя многообещающим вратарем, охотно падал за мячом то влево, то вправо – и в компьютерные игры. Собирали модели поездов и автомобилей. Занимались всем тем обычным, каждодневным, чем занимаются отцы с сыновьями, и это казалось чудом. Между тем Джорджи, маленькая дочка Розанны, уговорила полицейских надеть короны принцесс и накинуть перьевые боа из ее ящика с нарядами.

Мэриан в тот уик-энд с ним не поехала, и они с Зафаром ночевали в одной спальне. Тут-то Зафар и напомнил ему про его обещание:

– Папа, а как насчет моей книжки?

Это был единственный раз в его писательской жизни, когда он с самого начала знал сюжет почти целиком. Повесть упала ему в голову с неба, как дар. В прошлом, когда Зафар принимал вечернюю ванну, он рассказывал сыну истории – купальные истории, а не сказки на сон грядущий. В ванне, где плавали игрушечные животные из сандалового дерева и маленькие кашмирские лодочки шикара, и родилось море историй – или возродилось, пожалуй. Самое первое море можно найти в названии старой книги на санскрите. В Кашмире в XI веке нашей эры брахман-шиваит Сомадева составил гигантское собрание сказок под названием “Катхасаритсагара”. Катха означает “повесть”, сарит – “реки”, сагара – “море” или “океан”; получается, таким образом, “Океан рек-повестей” или “Море сказаний”. В огромной книге Сомадевы моря как такового нет. Но вообразим себе, что есть такое море, куда, переплетаясь, текут, словно реки, все придуманные когда-либо истории. Пока Зафар купался, его папа брал кружку, зачерпывал воды из ванны, делал вид, что пьет, – и обретал историю, чтобы рассказать, историю-реку, текущую через ванну историй.

А теперь в обещанной Зафару книге он совершит путешествие к самому океану. В ней будет сказочник, потерявший Дар Болтовни после того, как его покинула жена, и его сын отправится к источнику всех историй, чтобы попытаться вернуть отцу его дар. Единственное, что изменилось в первоначальном замысле по ходу написания, это концовка. Вначале он думал, что это будет “современная” книга, где разрушенная семья так и остается разрушенной и мальчик к этому привыкает, принимает как данность, что детям и приходится делать в реальном мире, что пришлось сделать и его собственному сыну. Но очертания, которые приняла история, требовали, чтобы разрушенное в начале восстанавливалось в целости под конец. Нужен был счастливый финал, и он понял, что готов его написать. Последнее время он стал неравнодушен к счастливым финалам.

Много лет назад, прочитав “Путешествия” Ибн Баттуты, он написал рассказ “Принцесса Хамош”. Ибн Баттута был марокканский ученый и великий непоседа, чей рассказ о путешествиях на протяжении четверти века по всему арабскому миру и дальше – в Индию, в Юго-Восточную Азию, в Китай – заставляет смотреть на Марко Поло как на домоседа и лежебоку. “Принцесса Хамош” была воображаемым фрагментом “Путешествий”, якобы написанным Ибн Баттутой на нескольких страницах, которые затем потерялись. В рассказе марокканский странник приходит в разделенную страну, где враждуют два племени – болтуны гуппи и молчуны чупвала, которые возвели безмолвие в культ и поклонялись каменному божеству Безабану – то есть Безъязыкому. Когда чупвала захватывают принцессу гуппи и грозятся зашить ей губы, чтобы умилостивить своего бога, начинается война между обитателями земли Гуп и земли Чуп.

Написанным рассказом он остался недоволен; ход с потерянными страницами не удался по-настоящему, и он забросил рассказ и забыл о нем. Но теперь он понял, что этой маленькой истории о войне между речью и безмолвием можно придать не только лингвистический смысл, что внутри нее скрыта притча о свободе и тирании, притча, чей потенциал он сейчас наконец увидел. Эта история, можно сказать, ждала его впереди, и вот теперь его жизнь с ней поравнялась. Каким-то чудом он вспомнил, в какой ящик стола положил папку с рассказом, и попросил Полин зайти в дом на Сент-Питерс-стрит и взять ее для него. Репортеры в то время около здания уже не дежурили, и Полин смогла попасть в дом незаметно и нашла нужные страницы. Перечитав их, он взволновался. Рассказанная по-другому, освобожденная от излишеств, связанных с Ибн Баттутой, эта история обещала стать драматической сердцевиной новой книги.

Вначале он назвал книгу “Зафар и Море Историй”, но вскоре почувствовал, что между мальчиком в книге и мальчиком в ванне нужна хоть небольшая, но дистанция – дистанция вымысла. Гарун – второе имя Зафара. Сделав эту замену, он сразу понял, что не ошибся. А вот Зафар был поначалу разочарован. Это же его книга, сказал он, так пусть она будет о нем. Но потом он поменял мнение. Он увидел, что Гарун – это и он, и не он и что так будет лучше.

После блаженного уик-энда с Зафаром в Корнуолле они вернулись в Порлок-Уир и, когда приблизились к входной двери, услышали в доме какие-то звуки. Полицейские немедленно заслонили его, взяли в руки оружие, и один из них открыл дверь. В доме явно было неладно: разбросанные бумаги, опрокинутая ваза. Потом очередной звук – словно кто-то испуганно бьет крыльями.

– Птица, – сказал он намного громче, чем нужно, – от облегчения. – Птица в дом залетела.

Охранники тоже перевели дух. Ложная тревога. Птица провалилась в дымовую трубу и теперь, объятая ужасом, сидела в гостиной на карнизе для занавесок. Черный дрозд, подумал он. Шуршики-пуршики, мо-мо-мо. Открыли окно, и птица вылетела на волю. Он начал прибирать дом – а в голове звучали песни про птиц. Взлети на этих сломанных крыльях и научись парить[78]78
  Из песни Blackbird группы The Beatles.


[Закрыть]. И старая карибская песня про птицу на банановом дереве: Ты можешь улететь, ⁄ в небо улететь, ⁄ ты счастливей меня.

Книга далеко не сразу пошла, хотя сюжет у него в голове уже был. Слишком громко бушевала буря за окнами коттеджа, мешала боль в зубах мудрости, и найти правильный язык никак не получалось. Были фальстарты – выходило то слишком по-детски, то слишком по-взрослому, – и он долго не мог отыскать нужный тон. Прошли месяцы, прежде чем он написал слова, которые сняли заклятие: “Был некогда в стране Алифба печальный город, самый печальный город на свете, и до того велика была его печаль, что он даже название свое позабыл. Он стоял у скорбного моря, где плавали угрюм-рыбы…” Джозеф Хеллер как-то сказал ему, что его книги выросли из фраз. “У меня поджилки трясутся при виде закрытой двери”, “У меня на службе есть пять человек, которых я боюсь”[79]79
  Перевод Р. Облонской.


[Закрыть] – из этих фраз возник его великий роман “Что-то случилось”, и “Поправка-22” тоже родилась из начальных предложений. Он понимал, что имел в виду Хеллер. Бывают фразы, написав которые знаешь, что они содержат в себе или порождают десятки, а то и сотни других. После долгих мучений “Дети полуночи” лишь тогда раскрыли свои тайны, когда в один прекрасный день он сел за стол и написал: “Я появился на свет в городе Бомбее… во время оно”[80]80
  Перевод А. Миролюбовой.


[Закрыть]. То же самое с “Гаруном”. Как только оказалось, что у него есть печальный город и угрюм-рыбы, ему стало ясно, как писать книгу. Кажется, он даже вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. Но это было месяцы спустя. Пока же – только мучения и буря.

В Великобритании компания самозваных “лидеров” и “представителей” продолжала карабкаться к славе, втыкая ножи ему в спину и прыгая вверх по лестнице из лезвий. Самым опасным был седобородый Калим Сиддики, вылитый садовый гном, – он высказывался откровенней всех, он с жаром защищал и обосновывал фетву в нескольких телепрограммах, он на ряде митингов (включая те, где присутствовали депутаты парламента) призывал участников поднять руки, чтобы все видели: сообщество единодушно требует казни богохульника и вероотступника. Все руки дружно взлетали в воздух. К ответственности никого не привлекли. “Мусульманский институт”, возглавляемый Сиддики, был жалкой организацией, но в Иране, куда он часто ездил, аятоллы принимали его с распростертыми объятиями, он встречался там со всеми важными лицами и настаивал, чтобы они не уменьшали давления. По британскому телевидению Сиддики однажды высказался о мусульманах. “Мы даем сдачи, – заявил он. – Иногда мы даем сдачи заранее”.

Новые зажигательные бомбы в книжных магазинах – “Коллетс” и “Диллоне” в Лондоне, “Эббиз” в Сиднее. Новые отказы библиотек принимать книгу, новые отказы торговых сетей ее продавать, отказ дюжины типографий во Франции печатать французский перевод, новые угрозы в адрес издателей – например, в адрес норвежского издателя Вильяма Нюгора (издательство “X. Аскехауг и компания”), которого пришлось охранять силами полиции. Но большинство тех, кто работал в напечатавших роман издательствах разных стран мира, не имели никакой защиты. Он легко мог вообразить, какую тревогу за свои семьи и за себя они испытывают и на работе, и дома. Слишком мало внимания было уделено отваге, с которой эти “обыкновенные люди”, каждый день проявлявшие себя как люди необыкновенные, продолжали делать свое дело, защищая принципы свободы на передовой линии.

Начались убийства мусульманами мусульман, выражавших не столь кровожадные мнения. В Бельгии муллу саудовского происхождения Абдуллу Ахдаля, которого называли “духовным лидером” мусульман страны, и его помощника тунисца Салима Бахри убили за их заявление, что, как бы ни высказывался Хомейни на внутреннюю потребу Ирана, в Европе существует свобода выражения мнений.

“Я сижу в тюрьме с кляпом во рту, – писал он в дневнике. – Я даже говорить не могу. Я хочу гонять с сыном в парке футбольный мяч. Обыкновенная, банальная жизнь – моя несбыточная мечта”. Друзей, которые видели его в эти дни, поразило, как он опустился физически: погрузнел, ссутулился, дал бороде вырасти в уродливую луковицеобразную массу. Он выглядел побитым.

Очень скоро он проникся к своим охранникам огромной приязнью, в отличие от Мэриан, которая хуже переносила это вторжение в свое личное пространство и по возможности держалась от них подальше. Он оценил то, что они постоянно старались выглядеть при нем бодрыми и оживленными, чтобы поднять его дух, и старались, кроме того, не быть слишком заметными. Они понимали, что “клиентам” трудно мириться с присутствием полицейских на кухне, с их, вспоминая абсурдистский анекдот, “слоновьими следами в масленке”. Они без малейшей досады прилагали массу сил к тому, чтобы оставить ему как можно больше пространства. А ведь большинству из них, как он очень быстро понял, было из-за характера этого конкретного задания в определенном смысле труднее, чем ему. Им, людям действия, нужно было совсем другое, чем привыкшему сидеть сиднем писателю, пытающемуся удержать то, что осталось от его внутренней жизни – от жизни ума и воображения. Он мог, размышляя у себя в комнате, час за часом проводить в неподвижности и довольствоваться этим. А они, стоило им даже недолго побыть в четырех стенах, испытывали такое же беспокойство, как заключенные в тюрьме. Правда, после двух недель работы они могли отправиться домой и отдохнуть. Не раз они с уважением и тревогой говорили ему: “Мы бы вашей жизни не выдержали”, и оттого, что они это сознавали, их симпатия к нему увеличивалась.

Многие из них говорили, что такой способ охраны не соответствует обычной практике. Во всех иных случаях к “клиенту” приставляли “постоянную группу”, которая занималась только этим человеком. Он, однако, не мог получить такую группу, поскольку круглосуточная работа на постоянной основе – это непомерная нагрузка для сотрудников. Поэтому его охраняли люди, откомандированные из других групп. Вообще-то это неправильно, говорили ему охранники. Все остальные, кого им поручали, вели обычную жизнь, продолжали профессиональную деятельность под их защитой, в то время как полицейские в форме, сменяясь, оберегали жилище “клиента”. Вечером сотрудники Особого отдела привозили его домой, после чего отправлялись по домам сами, оставляя его на попечение обычных полицейских. “Операция «Малахит» – это не охрана в обычном смысле, – говорили ему. – Прятать людей – к этому нас не готовили. Это не наша работа”. Но нормальная охрана стоила бы дороже: посменная работа полицейских в форме – это огромные расходы. А если у “клиента” не одно жилище, а больше, эти расходы еще увеличиваются. Начальство Скотленд-Ярда не готово было выделить на операцию “Малахит” такие деньги. Дешевле было прятать “клиента” и платить охранникам сверхурочные за круглосуточную работу. Полицейское руководство, становилось ему ясно, считало, что “клиент” операции “Малахит” полномасштабной охраны силами британской полиции “не заслуживает”.

Он быстро понял, что сотрудников, выполняющих задания, и их начальство разделяет весьма и весьма многое. Мало о ком из руководящих чинов парни отзывались с уважением. За все годы у него очень редко возникали трения с членами охранявших его команд, и со многими он сдружился. А вот старшие (ни в коем случае, сказали ему, не надо называть их “высшим начальством”, ведь “чем, собственно, они выше нас? Только должностью”) дело другое. Недружелюбных мистеров Гринапов ему впоследствии пришлось повидать достаточно.

Чтобы помочь ему, они порой шли на нарушение правил. В периоды, когда им запрещалось возить его в общественные места, они возили его в кино: тихонько в зал, когда свет уже выключен, тихонько из зала, когда еще не включен, – никаких проблем. В периоды, когда начальство налагало запрет на поездки в Лондон, они доставляли его в дома лондонских друзей, чтобы он мог повидаться с сыном. В меру сил они помогали ему исполнять роль отца. Однажды повезли их с Зафаром на полицейскую спортплощадку, где по-быстрому сформировали две регбийные команды, чтобы он смог побегать, пасуя мяч. В праздники они иногда возили их с Зафаром в парки с аттракционами. Как-то раз в таком парке Зафар увидел мягкую игрушку, выставленную в тире в качестве приза, и сказал, что не прочь бы ее заполучить. Один из телохранителей, которого все звали Толстым Джеком, это услышал. “Что, глаз положил, да? – спросил он и, поджав губы, промычал: – Ммм-гмм”. Затем подошел к будочке и дал деньги. Служитель тира протянул ему обычный пистолет со сбитым прицелом, и Толстый Джек с серьезным видом кивнул. “Ммм-гмм, – промычал он, исследуя оружие. – Ясно-ясно”. Он начал стрелять. Паф. Паф. Паф. Паф. Мишени падали одна за другой под ошарашенным взглядом служителя, у которого отвисла золотозубая челюсть. “Нам бы вот эту, – сказал Толстый Джек, положив пистолет и показывая на игрушку. – То, что надо, спасибо большое”. Через несколько месяцев Зафар смотрел телерепортаж о радостном событии: Нельсон Мандела прибыл на стадион “Уэмбли”, где был дан рок-концерт в честь его освобождения. Увидев, как Мандела выходит из туннеля, ведущего от раздевалок на поле, Зафар показал пальцем: “Смотри, папа, там Толстый Джек!” Да, там и правда был Толстый Джек – он держался за левым плечом Манделы, губы поджаты, и, может быть, он мычал себе под нос: “Ммм-гмм”.

Он массу всего узнал от парней насчет безопасности – к примеру, как входить в комнату, куда смотреть, что искать взглядом. “Полицейские и преступники, – сказал ему Дев Стоунхауз. – Их всегда можно отличить. Они задерживаются в двери, обстановку оценивают: сколько выходов, кто где стоит и так далее, только потом входят”. Он понял, кроме того, что полиция – это в конечном счете всего лишь одно из подразделений государственной службы. Это контора, и, как у всякой конторы, у нее есть своя внутренняя политика. Особый отдел был объектом немалой ревности и зависти, и кое-кто хотел, чтобы его вообще закрыли. Случалось, парни обращались к нему за помощью – просили писать одобрительные письма о работе подразделения “А”, и он был счастлив, что может хоть такой малостью отплатить им за все. Но самым большим счастьем стало для него то, что никому из ребят, которые готовы были ради него подставить себя под пули, этого делать ни разу не пришлось.

Женщин в подразделении “А” было немного – шесть или семь самое большее, и в его охране за все годы участвовали только две из них: высокая, красивая Рейчел Клуни, которую позднее включили в постоянную группу охраны Маргарет Тэтчер, и маленькая, ладная, деловитая блондинка Джули Реммик – ей в конце концов пришлось покинуть команду, потому что она стреляла хуже, чем требовалось. Все, кто работал в охране, должны были регулярно проходить проверку на меткость стрельбы в полицейском тире, причем стрелять надо было и при нарушенном равновесии тела, и по движущейся мишени, и в условиях плохой видимости; приемлемый результат – до % и выше. Тот, кто не достигал этого уровня, немедленно сдавал оружие и переходил на кабинетную работу. Ему предложили брать уроки стрельбы. С ним работали бы лучшие инструкторы, и, может быть, ему стоило бы этому научиться. После долгих, напряженных раздумий он ответил – нет, спасибо, не надо. Он рассудил, что, если у него будет пистолет и нападут злоумышленники, они отнимут оружие и обратят против него. Лучше оставаться безоружным и надеяться, что враги не подберутся так близко.

Иногда они что-то ему готовили, но, как правило, домашнее хозяйство велось раздельно. Отправляясь в супермаркет за продуктами, они покупали продукты и ему тоже. Кухней пользовались в разное время, по согласованному расписанию. Вечером полицейские собирались в одной комнате и смотрели телевизор – атлеты, в силу обстоятельств вынужденные вести себя как “овощи”. Как тяжело им, судя по всему, было!

Они были спортивные, красивые ребята и нравились девушкам. Многие из них завязали теплые отношения с женщинами из издательского мира, с которыми им довелось познакомиться благодаря ему. Особенно отличалась по женской части одна пара – Роб и Эрни, большие сердцееды. У другого охранника завязался роман с няней, работавшей у его друзей, а потом он ее бросил и разбил ей сердце. Для множества из них внебрачные связи были делом обычным, секретность работы обеспечивала отличное прикрытие. Золотоволосый малый по имени Сэмми оказался самым настоящим двоеженцем, причем обеих жен он называл одним и тем же ласковым прозвищем, и детей, которые родились от него у каждой, тоже звали одинаково. Он прокололся из-за больших долгов: содержать две семьи на заработок полицейского было невозможно. Интересные ребята!

Дев Стоунхауз и в самом деле оказался человеком пьющим, и в конце концов его исключили из команды: он накачался в пабе и повел себя неосторожно, чем заработал ссылку “в Сибирь” – то есть в аэропорт Хитроу. Двое других решили побыть “адвокатами дьявола” и, встав на сторону мусульман, принялись напирать на “уважение к чувствам верующих”, но сослуживцы мягко и тактично их отвлекли.

Один своевольный телохранитель вздумал обращаться с ним не как с “клиентом”, а скорее как с заключенным, и он этому воспротивился. И еще был Зигфрид, британец немецкого происхождения, на вид настоящий танк; однажды, когда он попросил вывести его на прогулку в парк, Зигфрид встал перед ним в воинственную позу и заявил, что он подвергает команду риску. Он увидел, как руки Зигфрида сжимаются в кулаки, но не уступил и смотрел на него в упор, пока охранник не опустил глаза. Зигфрида увели, и больше он не возвращался. Страх порой заставляет хороших людей вести себя нехорошо.

Вот, собственно, и все проблемы, какие у него были с охраной. Много лет спустя недружелюбно настроенный шофер Рон Эванс, уволенный из полиции за растрату казенных денег, стал распространять о нем в одном британском таблоиде махровую ложь; он заявил, помимо прочего, что охранники относились к этому “клиенту” с такой неприязнью, что запирали его в чулане, а сами отправлялись в паб выпить. Как только эти откровения были опубликованы, к нему обратились несколько членов его былых команд. Кроме лжи как таковой, сотрудников Особого отдела возмутило нежелание начальства Скотленд-Ярда его защитить, а сильней всего, пожалуй, – нарушение уволенным шофером принятого в отделе кодекса молчания, в чем-то похожего на сицилийскую омерту. Они гордились тем, что никто в отделе не допускал никаких утечек в прессу, не подбрасывал никаких сплетен, уток и сенсаций – в отличие, говорили многие из них, от болтунов из (отдельного) подразделения охраны королевской семьи, – и теперь по этой гордости был нанесен неприятный удар. Многие из них говорили ему, что готовы свидетельствовать в суде в его защиту. Когда шофер извинился в Высоком суде и признался, что лгал, участники его былых команд восприняли это с торжеством и послали человеку, к которому они якобы питали неприязнь, электронные письма с поздравлениями.