Текст книги "Город Победы"

3

Гость из Португалии прибыл в пасхальное воскресенье. Его тоже звали воскресеньем – Доминго Нуниш – и он был красив, как божий день, с глазами, зелеными, как трава на заре, с волосами, рыжими, как солнце на закате, и дефектом речи, который только добавлял ему очарования в глазах жителей нового города, ведь благодаря ему Доминго Нуниш смог избежать высокомерия, присущего белому человеку при общении с теми, чья кожа темнее. Он занимался торговлей лошадьми, которая на самом деле была лишь предлогом, ибо его истинной страстью были путешествия. Он повидал весь мир от альфы до омеги, от верха до низа, от отдавать до брать, от побеждать до проигрывать, и понял, что, где ни окажись, мир есть иллюзия и что это прекрасно. Он испытал наводнения и пожары, не раз был на волоске от гибели, он видел пустыни, ущелья, холмы и горы, чьи вершины достают до небес. Либо он просто так рассказывал. Его продали в рабство, но позднее выкупили, после чего он начал путешествовать и рассказывать истории о своих путешествиях всем, кто был готов его слушать; эти рассказы не были скучной канителью, они описывали не ежедневную обыденность мира, но, напротив, его чудеса, или, если быть точнее, эти рассказы убеждали в том, что человеческая жизнь не банальна, а исключительна. Прибыв сюда, он тут же понял, что этот новый город – величайшее из чудес, сокровище, которое может сравниться с египетскими пирамидами, висячими садами Вавилона или Колоссом Родосским. А потому, продав главному конюху военного городка купленную в гоанском порту партию лошадей, он тут же отправился изумленно осматривать городскую стену из золота – позднее он сделал запись об этом в своем путевом журнале, отрывки из которого Пампа Кампана приводит в своей книге. Стена вырастала из земли прямо на его глазах, с каждым часом становясь выше, гладко отесанные камни возникали из ниоткуда и безупречно ровно укладывались друг на друга, не было и намека на присутствие каменщиков или других рабочих; такое возможно, только если поблизости находится великий волшебник, создавший эту крепость мановением своей волшебной палочки.

– Чужеземец! Поди сюда!

Доминго Нуниш достаточно знал местный язык, чтобы понять, что к нему обращаются в приказном тоне, с некоторым оттенком вежливости. В тени ворот с надвратной башней, отделявших город от барачного городка, чьи башни-близнецы тянулись выше и выше прямо у него на глазах, он увидел маленького человечка, выглядывающего из складок царского паланкина.

– Ты! Чужеземец! Сюда!

Этот человек либо напыщенный фигляр, либо принц, либо то и другое, подумал Доминго Нуниш. Он решил поостеречься и с любезностью отвечать на грубость.

– К вашим у-у-услугам, сир, – проговорил он с глубоким поклоном, очень впечатлившим Наследника Престола Букку, который все еще не привык к тому, что является человеком, которому незнакомцы отвешивают глубокие поклоны.

– Это ты тот парень с лошадьми? – все так же грубо спросил его Букка. – Мне говорили, что в город приехал торговец лошадьми, который не умеет нормально говорить.

Доминго Нуниш ответил неожиданно:

– Я зарабатываю себе на жизнь ло-ло-лошадьми, – сказал он, – но скажу по секрету, я – один из тех людей, це-це-цель для которых – путешествовать по ми-ми-миру и рассказывать истории, чтобы другие люди смогли уз-уз-узнать, каков он есть.

– Не представляю, как ты можешь рассказывать истории, – заявил Букка, – если даже фразу с таким трудом выговариваешь. Но это интересно. Залезай ко мне. Мой царственный брат и я хотим послушать твои истории.

– До того как начать рассказывать, – дерзко заявил Доминго Нуниш, – я до-до-должен узнать секрет этих во-во-волшебных стен, это самое бо-бо-большое чудо, что я видел в жизни. Кто тот во-во-волшебник, что сотворил это? Я хочу по-по-пожать ему руку.

– Залезай, – велел Букка и подвинулся, чтобы чужеземец мог устроиться в паланкине. Носильщики старались не показать эмоций, которые испытывали по поводу возросшего веса паланкина.

– Я представлю тебе ей. Нашептавшей город и даровавшей семена. Это ее историю должны знать все и повсюду. Вот увидишь, она тоже рассказывает истории.

Комната была маленькой, меньше любой другой во дворце, и совершенно лишена вычурных украшений, с белеными стенами и почти без мебели, кроме грубой деревянной скамьи. Единственный луч света из небольшого высокого окна падал вниз на молодую женщину, словно поток ангельской благодати. В этой аскетической обстановке, пронзенная, точно молнией, нездешним светом, со скрещенными ногами и закрытыми глазами, с лежащими на коленях ладонями вверх руками с сомкнутыми большими и указательными пальцами, с чуть приоткрытым ртом сидела она: Пампа Кампана, погруженная в экстаз акта творения. Она безмолвствовала, но, когда Букка Сангама подвел его к ней, Доминго Нуниш почувствовал, что от нее исходит огромный поток прошептанных слов, слова вытекают из ее приоткрытых губ, текут по подбородку, шее и рукам, перетекают на пол, утекают прочь, как река от своего истока, и движутся дальше в мир. Шепот был таким тихим, что их едва можно было различить, и на какое-то время Доминго Нуниш убедил себя, что сам их придумал, пытаясь найти оккультную причину, которая объяснила бы происхождение невозможных вещей, которые он наблюдал своими глазами.

Букка Сангама прошептал ему на ухо:

– Ты их слышишь, да?

Доминго Нуниш кивнул.

– Она сидит так по двадцать часов в день, – рассказал Букка, – а потом открывает глаза, немного ест и что-нибудь выпивает. Затем снова закрывает глаза и на три часа ложится отдохнуть. А после садится и начинает снова.

– Но что она во-во-вообще де-де-делает? – поинтересовался Доминго Нуниш.

– Сам у нее спроси, – любезно разрешил Букка, – сейчас как раз тот час, на который она открывает глаза.

Пампа Кампана открыла глаза и увидела молодого мужчину, который смотрел на нее, и лицо у него светилось от восхищения; в этот момент вопрос о ее предполагаемом – предложение уже было сделано – браке с Хуккой Райей I, а также, возможно, после его смерти с Наследником Престола Буккой (в зависимости от того, кто кого переживет) стал еще сложнее. Ему не нужно было о чем-либо ее спрашивать.

– Да, – ответила она ему на вопрос, который не был задан, – я расскажу тебе все.

Наконец-то она открыла дверь в запертую комнату, где хранила воспоминания о матери и раннем детстве, их поток захлестнул ее и придал ей сил. Она рассказала Доминго Нунишу о Радхе Кампане, гончаре, научившей ее, что женщины могут так же хорошо, как мужчины, владеть гончарным искусством, так же хорошо, как мужчины, делать любое дело, и об уходе своей матери, после которого в ней образовалась пустота, которую она сейчас пытается заполнить. Она рассказала ему о костре и богине, говорившей ее устами. Рассказала о семенах, вознесших город на месте ее личного горя. Любому новому месту, в котором решат поселиться люди, нужно время, чтобы стать реальным, говорила она, на это может уйти поколение или два. Первые поселенцы приходят в него с багажом своего мира, их головы заполнены нездешними вещами, и новое место кажется им чужим, им трудно поверить в него, несмотря на то что им некуда больше идти и некем больше быть. Они мужественно живут с этим, а потом начинают забывать, передают следующему поколению лишь часть, потому что остальное забыли, а их дети забывают еще больше, в своих головах они меняют одно на другое, но они-то уже были рождены здесь, в этом их отличие, они принадлежат этому месту, они сами это место, и это место – это они, и их разрастающиеся корни дают месту необходимые питательные вещества, оно расцветает, оно цветет, оно живет, так что с того момента, когда первых поселенцев больше нет на свете, их потомки могут жить счастливо, зная, что они дали начало тому, что будет продолжаться.

Маленький Букка был потрясен ее многоречивостью.

– Она никогда так не говорила, – озадаченно сообщил он, – когда была моложе, вообще девять лет молчала. Пампа Кампана, с чего это вдруг ты так разговорилась?

– У нас гость, – объяснила она, глядя в зеленые глаза Доминго Нуниша, – и мы должны сделать все, чтобы он чувствовал себя как дома.

Все мы беремся из семян, говорила она ему. Мужчины сажают свое семя в женщин и тому подобное. Но здесь все было по-другому. Целый город, самые разные люди самых разных возрастов появились из земли в один и тот же день, такие цветы не имеют души, не знают, кто они, потому что на самом деле они ничто. Но эту правду невозможно принять. Было нужно, говорила она, сделать что-то, чтобы исправить их многообразную нереальность. Выдуманные истории стали найденным ею решением. Она сочиняла им жизни, придумывала касты, вероисповедания, сколько у них братьев и сестер, в какие игры они играли в детстве, и отправляла им эти истории по улицам города, шепотом, попадавшим в уши, которым было нужно их услышать: так она писала великую историю города, историю того, как дала ему жизнь. Некоторые истории она черпала из своих воспоминаний о сгинувшем городе Кампили – из заколотых отцов и сожженных матерей – и пыталась возродить этот город здесь, на новом месте, дать давно усопшим новую жизнь, но одних воспоминаний не хватало, ей надо было оживить слишком много жизней, и потому там, где заканчивались воспоминания, в дело вступало воображение.

– Моя мать оставила меня, – говорила она, – а я буду матерью для них всех.

Доминго Нуниш не понял многое из того, что она говорила. И тогда внезапно он услышал шепот, услышал его не ушами, но – каким-то образом – у себя в мозгу, этот шепот потек дальше по его горлу, убирая его внутренние зажимы, делая непонятное понятным, и развязал ему язык. Он был одновременно живительным и пугающим, и Доминго Нуниш внезапно осознал, что сжимает собственное горло и кричит. Хватит. Еще. Хватит.

– Шепот знает, что тебе нужно, – сказала Пампа Кампана. – Новым людям нужны истории, им нужно, чтобы им рассказали, что они за люди – хорошие, плохие или что-то между.

Скоро у всех в городе будут истории, воспоминания, друзья и враги. Мы не можем ждать поколение, чтобы этот город стал реальным. Нам приходится делать это сейчас, чтобы превратить это место в новую империю, чтобы Город Победы мог править всей землей и чтобы мы наверняка знали, что на ней никогда больше не случится кровопролития, и, самое главное, что больше ни одной женщине не придется войти в огненную стену, и что с женщинами больше не происходит того, что происходило в темноте с оставленной на милость мужчине сиротой. Но тебе, – добавила она небрежно, хотя на самом деле с самого начала хотела сказать именно это, – тебе нужно другое.

– Сегодня день Воскрешения, – не задумываясь, ответил ей Доминго Нуниш, – Ele ressuscitou, как это звучит на моем языке. День, когда Он вознесся. Но я вижу, что ты пытаешься возродить другого – ту, кого ты любила, ту, что вошла в огонь. Своими чарами ты создала целый город в надежде, что она вернется.

– Ты говоришь непонятно, – заявил Букка Сангама, – к кому ты вообще обращаешься?

– Она шепчет мне в ухо, – ответил Доминго Нуниш.

– Добро пожаловать в Виджаянагар, – сказала Пампа Кампана. Она произнесла в почти как б, как это иногда получается.

– Бизана? – повторил Доминго Нуниш, – Прости, как ты его назвала?

– Скажи сначала видж-ая, победа, – учила его Пампа Кампана, – а потом нагар, город. Это не так сложно. Нагар. Виджаянагар. Город Победы.

– Мой язык не выговорит таких звуков, – признался Доминго Нуниш, – и дело тут не в моем дефекте речи. Я просто не смогу сложить губы, чтобы произнести его, как это делаете вы.

– И как твой язык сможет называть его? – спросила Пампа Кампана.

– Бидж… Биз… ну, сначала Биз… а потом… нага, – ответил Доминго Нуниш, – теперь соединим – я очень стараюсь, – получается Биснага.

Пампа Кампана и Наследник Престола Букка рассмеялись. Пампа хлопала в ладоши, и не сводивший с нее пристального взгляда Букка понял, что она влюблена.

– Значит, Биснага, на том и порешим, – произнесла она, не переставая хлопать, – вот ты и подарил нам наше имя.

– Что ты такое говоришь? – вскричал Букка. – Ты что, хочешь, чтобы этот чужеземец заклеймил наш город тарабарщиной со своего завязанного в узел языка?

– Да, – ответила она, – это же не древний город с древним же названием. Этот город появился здесь только что, как и этот человек. Они одно и то же. Я принимаю это имя. Отныне и вовек это будет Биснага.

– Придет время, – озвучил Букка свою крамольную идею, – и мы больше не будем позволять иностранцам рассказывать нам, кто мы есть.

(Из-за того, что Пампа Кампана оказалась неожиданным образом очарована Доминго Нунишем и его невнятным произношением, во всем тексте своей эпической поэмы она называет “Биснагой” и город, и всю империю, возможно, желая напомнить нам, что, хотя ее труд основан на реальных событиях, воображаемый мир от реальности отделен пропастью. “Биснага” – не часть истории, это часть ее самой. Наконец, поэма – не эссе и не новостной репортаж. Поэтическая реальность и воображение следуют своим собственным законам. Мы так же решили следовать выбранному Пампой Кампаной курсу, а потому город ее мечты, Биснага, поминается и живописуется и здесь. Поступить иначе означало бы предать автора и ее произведение.)

Хотя Пампа Кампана по-прежнему по двадцать часов в день проводила в глубоком трансе шептуньи, ее ставшее очевидным для всех новое чувство к чужеземцу – ее глаза искали его на протяжении того единственного часа, когда были открыты, – стало причиной серьезного придворного недовольства. Новость о любовном увлечении Пампы достигла царственных ушей Хукки Райи I раньше, чем появился сам Нуниш, и вызвала нешуточный гнев. Не подозревавший об этом португалец представился царю с изысканной вежливостью, не забыв упомянуть о своем даре рассказывать истории из путешествий.

– Если вы позволите, – предложил он, – я мог бы развлечь вас несколькими историями.

Хукка пробурчал что-то малоразличимое.

– Может статься, – были его слова, – что этот путешественник представляет для нас больший интерес, чем его побасенки.

Доминго Нуниш не понимал, как ему следует поступить, и в некотором замешательстве стал рассказывать о своих странствиях в землях, где живут каннибалы-антропофаги и люди, у которых голова растет из плеч вниз. Хукка поднял руку, чтобы остановить его.

– Расскажи нам лучше, – велел он, – о людях с неестественно бледными лицами, о белых европейцах, о розовых от пьянства англичанах и об их коварном вероломстве.

Нуниш встревожился.

– Разумеется, – ответил он, – среди европейцев свирепость французов может превзойти только жестокость голландцев. Англичане же пока сильно отстают, но лично я предполагаю – хотя большинство моих соотечественников с этим не согласится, – что в результате они могут оказаться хуже всех вместе взятых, и половина карты мира может окраситься в розовый. Однако мы, португальцы – народ надежный и достойный. И генуэзские купцы, и арабские торговцы, не сговариваясь, расскажут вам о нашей порядочности. А мы к тому же еще и мечтатели. Вообразили, к примеру, что наш мир круглый, и теперь мечтаем проплыть вокруг света. Думая о мысе Африка, мы вообразили северо-западный морской путь и предполагаем, что на западе Южных Морей могут существовать неизвестные континенты. Мы больше всех на земле любим приключения, но, что отличает нас от менее значимых народов, держим обещания и вовремя платим по счетам.

Как и его новорожденные подданные, Хукка Райя I все еще привыкал к своей новой инкарнации. В своей насыщенной событиями жизни он уже испытал несколько метаморфоз. На смену бесхитростной неспешной жизни пастуха коров пришла армейская дисциплина солдата, а после – пленного солдата, которого принуждают сменить религию, а значит, и имя; после побега он сбросил фальшивую кожу религиозного обращенца, а также обличье и привычки солдата, и пережил превращение во что-то близкое его первоначальной пастушеской сути – по крайней мере в крестьянина, озабоченного поисками новой жизни. Когда он был ребенком, одним из его заветных желаний было, чтобы мир никогда не менялся, чтобы ему всегда было девять и мама с папой всегда подходили к нему, распахивая руки, чтобы обнять, однако жизнь преподнесла ему великий урок, урок изменчивости. Сейчас, когда ему был дарован трон, на котором он сидел, он понял, что к нему вернулась детская мечта об отсутствии перемен. Он хотел, чтобы эта обстановка, этот тронный зал, эти охраняющие его женщины, эта роскошная мебель каким-то образом были вынуты из изменчивого мира и перенесены в вечность, но до того, как это случится, он должен жениться на своей царице; ему нужна была Пампа Кампана, чтобы она приняла его и с гирляндой на шее сидела подле, пока простые люди возносят их союз, и как только это произойдет, времени можно будет остановиться, Хукка сам сумеет остановить его мановением своего царского скипетра, да и Пампа Кампана, наверное, сумеет это сделать, ведь она сумела дать жизнь целому миру, имея всего лишь мешок семян и проведя несколько дней за шептанием, а значит, сможет и закольцевать его, превратить в магическую гирлянду, чья власть сильнее хода календаря, и так в счастье они будут жить вечно.