Текст книги "Город Победы"

6

Доминго Нуниш, не способный не верить пророчествам Пампы Кампаны, провел ночь и все двадцать четыре часа следующего дня, допьяна напиваясь в “Кешью” в компании Букки Сангамы и Халея Коте и громко оплакивая приход ангела смерти Азраэля и пророчество Пампы о его скором появлении, так что, когда его сердце разорвалось – ровно так, как предсказывала Пампа, – Биснагу облетела новость о том, что легендарный чужеземец, давший городу имя, мертв, а Пампа Кампана продемонстрировала способность предвидеть, когда людям суждено покинуть этот мир и перейти в мир иной, другими словами, в ее власти нашептать им не только жизнь, но и смерть. После этого дня ее стали бояться больше, чем любить, и отсутствие старения только усиливало ужас, который она начала внушать. Хукка Райя I проявил великодушие к своему сопернику в любовных делах – вызвал из Гоа католического епископа и хранил тело Доминго Нуниша на льду до тех пор, пока тот не прибыл в сопровождении хора из двенадцати лично им обученных прекрасных гоанских юношей, после чего для Доминго Нуниша было устроено достойное романское прощание со всеми роскошествами. Это были первые в Биснаге христианские похороны, когда распевали языческие гимны и произносили имена экзотической троицы, которая непостижимым образом включала в себя духа, а за городской стеной выделили участок земли для захоронения язычников-чужеземцев; тем все и кончилось. Пампа Кампана сказала своему любовнику последнее прости, стоя за спиной своего царственного супруга, при этом все заметили, что на морщинистом и обветренном лице Хукки Райи I отпечатался каждый день пятидесяти лет его жизни – на самом деле, большинству людей казалось, что он выглядит гораздо старше, государственные заботы и военные тяготы состарили его раньше времени, в то время как Пампа Кампана не постарела вовсе. Ее красота и молодость пугали не меньше, чем пророчество о кончине Доминго Нуниша. Жители Биснаги, прежде любившие ее как ту, что дала городу жизнь, после похорон Доминго старались держаться от нее подальше; когда она ехала по городу, люди пятились от ее царской кареты и отводили свои полные ужаса глаза.

Ощущение висящего над ней проклятия, словно туча, скрыло ее в целом солнечную природу, и когда они с Хуккой оказывались вместе, атмосферу в комнате заполнял запах меланхолии. Ни один из них не мог правильно понять другого. Хукка считал, что печаль его жены вызвана тем, что она оплакивает своего умершего любовника, а Пампа Кампана объясняла накрывшую Хукку суровую тень его новообретенным религиозным рвением, на самом же деле мысли царя заполняли схемы, при помощи которых он надеялся вновь завоевать нежное расположение своей супруги, в то время как сама Пампа Кампана временами хотела умереть.

Ежедневно они по часу просиживали в Зале Публичных Аудиенций, бок о бок каждый на своем троне, но чаще развалившись на покрытом ковром возвышении среди множества вышитых подушек; музыканты развлекали их южной музыкой, исполняемой на десяти инструментах карнатской традиции, дворецкие тащили подносы со сладостями и кувшины, наполненные свежевыжатым гранатовым соком, в то время как жители Биснаги излагали им свои разнообразные прошения – получить налоговое послабление в связи с отсутствием дождей, позволить дочери выйти замуж за юношу из другой касты, поскольку “что поделать, Ваши Царские Величества, это любовь”. Во время таких сеансов Хукка делал все возможное, чтобы подавить свой растущий пуританизм и великодушно удовлетворить столько просьб, сколько только можно, надеясь, что проявления добросердечия смягчат сердце царицы.

В перерывах между ответами на просьбы людей он пытался представить себя перед Пампой Кампаной в лучшем свете.

– Я был, как мне кажется, хорошим правителем, – шептал он ей. – Меня все превозносят за систему администрирования, которую я создал.

Однако формирование государственных органов было делом неромантичным, он скоро понял это и, чтобы Пампа Кампана не заскучала, переключился на искусство войны.

– Я пошел против собственных желаний, проявил мудрость и воздержался от нападения на неприступную крепость Голконды, позволив этому язычнику Царю Алмазов наслаждаться своим царствованием чуть дольше, чтобы наша армия закалилась в битвах и смогла повергнуть его в прах. Я все равно сумел завоевать для империи обширные земли, когда, продвигаясь к северу, переправился через реку Малпрабха, захватил Каладги и вышел к обоим побережьям, Конканскому и Малабарскому. К тому же после того, как этот выскочка, султан Мадураи, убил Виру Баллалу III, последнего правителя империи Хойсала, я быстро устранил этот вакуум власти и сделал территории Хойсалы нашими. – Он замолчал на полуслове, увидев, что Пампа Кампана спит.

В те дни после смерти своего любовника Пампа Кампана начала ощущать странную отстраненность от себя самой. Она прогуливалась в дворцовых садах по туннелям из растительности, которые царь соорудил, чтобы никто не мог видеть его во время вечерних прогулок, и двигаясь внутри этого убежища из бугенвиллей, чувствовала себя странником в лабиринте, в сердце которого его поджидает встреча с чудовищем, – потерянной для себя ею самой. Кто она такая, размышляла Пампа Кампана. С того самого погребального костра, когда ее мать приняла решение стать для нее чужой, а ее вторая мать, богиня, заговорила с ней ее собственным голосом, ее сущность стала загадкой, которую она силилась понять. Часто она ощущала себя средством для достижения цели – глубоким каналом, по которому река времени может течь, не выходя из берегов, или неразбиваемым сосудом, в который заключали историю для последующего хранения. Ее истинная сущность оставалась невразумительной, до нее невозможно было достучаться, словно она тоже сгорела в том костре. Однако Пампа Кампана начинала понимать, что ответ на загадку следует искать в истории мира, жизнь которому она дала, и что этот ответ она и Биснага узнают одновременно, но лишь тогда, когда их долгие истории подойдут к концу.

Было и то, что она ясно осознавала – сила ее плотских желаний крепла с каждым годом, словно способность ее тела побеждать время компенсировалась увеличением его физических потребностей. Она поняла, что в вопросах удовлетворения плоти больше напоминает мужика, нежели неженокженщин: если она видела кого-то, кто вызывал у нее желание, то клала на него глаз и должна была получить, нисколько не заботясь о возможных последствиях. Она возжелала Доминго Нуниша и получила его; однако теперь она его потеряла, а царь с его возрастающим пуританизмом все меньше и меньше привлекал ее. При дворе было немало возможностей, раболепных красавчиков, готовых на многое, с которыми царица могла бы развлечься, стоило ей только захотеть, однако в данный момент она этого не желала. Сложно чувствовать влечение к вчерашним полуфабрикатам людей, чьи истории она самолично нашептывала им в уши. Сколько бы им ни было лет, она считала их своими детьми, и соблазнить кого-то из них означало бы вступить в кровосмесительную связь. Был и еще вопрос, который следовало осмыслить: а не высасывает ли она жизнь и красоту из мужчин, которых выбирает? Быть может, поэтому они выглядят старше своего возраста и умирают раньше срока? Следует ли ей воздерживаться от любых романов и тем самым сохранить желанным мужчинам жизни, и не начнет ли она в этом случае стариться так же, как прочие люди?

Так рассуждала Пампа Кампана. Однако настойчивый голос растущего сексуального голода заглушил все сомнения. Она стала искать мужчину, и человеком, на которого пал ее хищный и, возможно, смертоносный взгляд, стал брат ее мужа, маленький жужжалец Букка, острый, словно жало пчелы.

Он был единственным, кому удавалось ее развеселить. Он потчевал ее рискованными рассказами о похабных ночных развлечениях в “Кешью” и приглашал провести вечер в компании себя и Халея Коте – эта идея была настолько скандально-вкусной, что царице очень хотелось принять его предложение. Все же она сдержалась, продолжая довольствоваться его небылицами, которые, как она заметила, ее не только забавляли, но и – весьма часто – возбуждали.

Ее симпатия к наследнику престола стала быстро известна всем при дворе; понять ее люди были не в силах. Букка не был красив красотой Доминго Нуниша. К этому времени его тело раздулось и в нескольких местах начало обвисать, придавая ему беспомощный вид человекообразного корнеплода, брюквы или свеклы. Было странно, что этот мужчина-мешок привлекает страстную царицу. У нее же, наряду с желанием, имелись и другие соображения. Он хорошо ладил с ее девочками, дядюшка-самодур, чьи выходки приводили царевен в восторг. Пампе Кампане было явлено во сне, что этот год станет последним в жизни ее супруга, как принес он смерть и Доминго Нунишу, и что ей следует подумать о будущем. В отсутствие четко установленной линии наследования смерть царя ставит под удар всех его ближайших родственников. А потому важно поддержать давние притязания Букки на трон, ведь ее дети будут в безопасности, если он наденет корону. А если она встанет на его сторону, ни один человек в Биснаге не осмелится выступить против них.

Она позвала его прогуляться вместе с ней по растительным туннелям и впервые поцеловала в этих тайных лабиринтах, построенных ее мужем.

– Букка, Букка, – шептала она, – жизнь – это мяч, но он в наших руках. Мы одни решаем, в какую игру играть.

Естественно, новость о том, что Пампа Кампана спуталась с наследником престола, почти сразу дошла до ушей Хукки – что есть растительное заграждение, что его нет, – и царьрогоносец, не желая идти против брата, был вынужден в последний раз в жизни покинуть дом и отправиться в военный поход, чтобы скрыть свой позор, а может, благодаря триумфу на поле боя, стереть его. Пришло время убить султана Мадураи, забравшегося слишком высоко с тех пор, как сбросил с трона правителя Хойсалы, пусть даже впоследствии он и не сумел завоевать территории Хойсалы, которые ныне принадлежат империи Биснага. Султан был занозой в самом боку империи, и с ним следовало разобраться. Так Хукка Райя I отправился в свой последний поход, вернуться из которого ему было не суждено. Его последние слова, обращенные к наследнику престола и царице, были очень просты:

– Я передаю мир в ваши руки.

Пампа Кампана не сомневалась: он боится, что идет навстречу своей смерти. Ей не нужны были подтверждения. Он обнял брата, и на мгновение они снова стали двумя нищими пастухами овец, только начинающими свой жизненный путь. Затем он уехал; в душе он знал, что его собственный путь закончится очень скоро, и всерьез размышлял о мире духов.

С самых похорон Доминго Нуниша, где он впервые услышал литургическую терминологию римского католицизма, Хукка был обескуражен идеей, что одним из богов христиан является призрак. Ему были хорошо знакомы всяческие боги – боги, подверженные метаморфозам, боги, которые умирали и возрождались, жидкие и даже газообразные боги, – но концепция бога-призрака вызывала у него неловкость. Христиане поклоняются мертвецу? Этот призрак, он что, когда-то был живым, а потом другие боги вознесли его в свой пантеон за его богоравные достоинства? Или этот бог призван присматривать за мертвыми, в то время как боги Отец и Сын отвечают за живых? Или это бог, который умер, но не смог воскреснуть? Или он никогда не был живым, бесплотный призрак, что существует с самого начала времен и незримо присутствует среди живых, как какой-то шпион, он пробирается в их спальни и кареты и ведет счет их благим и дурным делам? И если других христианских богов можно обозначить как Творца и Спасителя, будет ли этот Судией? Или это просто бог без какой-то особой идеи либо концепта, бог без портфолио? Это было… загадкой.

Его ум занимали призраки, поскольку в те дни начали ходить слухи о появлении так называемого Призрачного Султаната, армии мертвых – но возможно, и немертвых – духов всех солдат, генералов и правителей, некогда уничтоженных набирающей силу империей Биснага, а ныне алчущих мести. Об их предводителе, Призрачном Султане, начали распространяться легенды. Он носит длинное копье и ездит на лошади о трех глазах. Хукка не верил в призраков – или, по крайней мере, такова была его официальная позиция, – но внутри себя сомневался, что будет, если эти невидимые призрачные батальоны поддержат армию султана Мадураи и на поле боя ему придется противостоять не только живому, но и Призрачному Султану. Такое положение вещей сделает победу практически недостижимой. Он тайно боялся также, что его все возрастающая религиозная нетерпимость, которая, как считал его почти полностью светский (а оттого и развратный) брат Букка, шла вразрез с самой основополагающей идеей Биснаги, только усилит пыл, с которым призрачные солдаты будут противостоять его армии, ведь все они, естественно, при жизни исповедовали религию, к которой он более не был терпим.

Почему же он изменился? (Путь на войну был неблизким, и у него было достаточно времени для самокопания.) Он не забыл разговор, который они с Буккой вели на вершине горы в день волшебных семян.

– Все эти люди внизу, наши новые жители, – поинтересовался Букка, – как ты думаешь, у них сделано обрезание или нет?

А потом добавил:

– По правде говоря, меня это не особо-то и волнует. Скорее всего, там и те, и другие, ну и что с того.

С этим были согласны оба.

– Раз тебя это не волнует, то и меня это тоже не волнует.

– Тогда и что с того.

Ответ был таков: он изменился, потому что изменился мудрец Видьясагар. В свои шестьдесят этот на вид ничем не примечательный (хотя втайне плотоядный) отшельник из пещеры превратился в человека, наделенного властью; его назвали бы премьер-министром Хукки, если бы этот термин был известен в те времена, он давно уже не был чистым (хотя не таким уж при этом и чистым) мистиком, каким был в юности. В будущем революционном памфлете, известном как “Первая Ремонстрация” – чье авторство, возможно, принадлежит лично тайному радикалу (и явному пьянице) Халея Коте, – имя Видьясагара упоминалось в критическом ключе, его обличали в излишней близости к царю. Теперь Видьясагар начинал свои дни ни с молитвы, ни с медитации или поста, ни с постижения Шестнадцати Философских Систем, но с исполнения самых важных обязанностей в спальне Хукки Райи I. Он был первым, кто видел Хукку каждое утро, поскольку царь был одержим астрологией и нуждался в том, чтобы Видьясагар еще до завтрака прочел по звездам и рассказал, что ему уготовил день грядущий. Именно Видьясагар говорил царю, о чем звезды велят ему думать в каждый конкретный день, кого следует допустить в царское присутствие, а встреч с кем необходимо избегать из-за неблагоприятных небесных конфигураций. Букка, согласно чьему менее суеверному мнению, астрология являлась скопищем чепухи, начал от души не любить Видьясагара, считая выдаваемые им прогнозы политическими манипуляциями. Поскольку он был тем, кто решал, с кем царю следует встречаться, был придворным стражем монаршей спальни и тронного зала, то он был вторым по власти в стране, уступая лишь самому монарху, при этом, как подозревал Букка, мудрец использовал свою власть, чтобы принуждать царских министров и ходатаев делать большие пожертвования – как в пользу храмового комплекса в Мандане, так и, скорее всего, себе лично.

Его власть уже сравнялась с монаршей и в какой-то момент могла оказаться способной ее свергнуть. Хукка не желал слышать никакой критики в адрес своего ментора, и Букка обратился к Пампе Кампане.

– Тогда пришел мой черед; я подрежу жрецу его крылышки.

– Да, – ответила она с удивившей его горячностью, – обязательно это сделай.

Новоиспеченный политик Видьясагар решительно не одобрял прежней благосклонности Хукки к своеобразному синкретизму, которая заставила его воспринимать людей всех вероисповеданий как равноправных граждан – торговцев, губернаторов, солдат и даже генералов.

– Нельзя мириться с этим арабским богом, – прямо заявил царю Видьясагар.

Однако святого в целом привлекал принцип монотеизма, и он превознес почитание местного культа Шивы над всеми прочими богами. Он также с интересом наблюдал за молитвенными сборищами последователей арабского бога.

– У нас нет ничего подобного, – наставлял он Хукку, – а нам это нужно.

Практика массового коллективного богослужения стала радикальным нововведением; его начали называть Новой Религией, и оно решительно осуждалось ремонстрантами, сторонниками Старой Религии, в своих памфлетах настаивавшими на том, что Старое и потому Истинное почитание бога – вопрос не общий, а индивидуальный, установление связи между индивидуальным верующим, божеством и никем более, а эти гигантские молитвенные собрания есть не что иное как замаскированные политические митинги, то есть речь идет о недопустимом использовании религии в интересах власти. Большинство людей не обращало внимания на эти памфлеты, исключением были лишь представители небольших кружков интеллектуалов, которым не хватало внутреннего единства, а потому они были практически бесполезны, и им можно было позволить существовать и дальше; идея же массовых богослужений прижилась. Видьясагар нашептал царю, что проведение подобных церемоний приведет к размыванию границ между почитанием божества и выражением преданности царю. Так оно и случилось.

Поход против султана Мадураи соответствовал ценностям, проповедуемым Новой Религией Видьясагара. Пришло время преподать выскочке-султаненку и его выскочке-религии показательный урок, который хорошо запомнит вся страна.

Все это развело Хукку и Букку так далеко, как никогда прежде, а потому, когда Пампа Кампана поцеловала наследника престола в зеленом тоннеле, он ничуть не воспротивился, но напротив, ответил ей с тем же чувством и энтузиазмом. Что касается нее, то она ясно видела раскол между братьями и сделала свой выбор.

Крупнейший в мире путешественник, с которым Доминго Нуниш иногда сравнивал себя, странник из Марокко ибн Батутта, задержался на своем окольном пути в Китай (сначала на Хайберском перевале его ограбили, потом он полюбовался на сборище носорогов на берегах Инда, после чего по пути на Коромандельское побережье его похитили), чтобы взять в жены дочь султана из Мадураи, и поэтому мог описать как отвратительные зверства, чинимые султанами Мадураи, так и гибель этого государства. Просуществовавший недолгое время султанат Мадураи был местом постоянных дрязг – восемь наследников престола один за другим вступали на кровавый трон, убивая своих предшественников, один сменял другого очень быстро, так что к тому времени, когда войска Хукки Райи I добрались туда, султана, победившего Хойсалов – чья дочь и была женой ибн Батутты, – давно не было в живых, а Мадураи превратился в арену, на которой происходили постоянные захваты власти с убийством знати и массовым посажением на кол простых жителей, зверства, призванные продемонстрировать и знати, и черни, кто здесь хозяин, в результате которых, однако, уровень ненависти превысил все возможные границы. Армия Мадураи взбунтовалась и отказалась сражаться, так что Хукка смог победить, не проливая крови, и никто не оплакивал последнюю казнь, ставшую последней и самой жесткой из череды казней октета кровавых султанов.

(Еще до того, как Хукка мог с триумфом войти в Мадураи, ибн Батутта убрался восвояси, посчитав, что для иностранца – супруга члена побежденной династии будет мудрым не присутствовать при данной сцене; вот почему в знаменитых путевых журналах этого великого человека отсутствуют упоминания об Империи Биснага – мы также позволим ему покинуть эти страницы без всяких комментариев. Об его оставленной супруге известно немногим более. Она исчезла из истории, и даже ее имя является предметом догадок. Бедная женщина! Во все времена неразумно выходить замуж за свободного путешественника.)

После взятия Мадураи Хукке стали известны истории о династии изуверов, правлению которой он только что положил конец, и он тут же начал думать о своей собственной семье, сожалел, что в последнее время отдалился от своего брата-наследника престола и еще дольше не виделся с другими братьями. Хукка повелел четырем кавалеристам на самых быстрых во всей армии лошадях скакать галопом домой в Биснагу с письмом для Букки, а также доставить три таких же письма трем другим братьям – Чукке в Неллор, Пукке в Мулбагал и Деву в Чандрагутти.

“Эти люди из Мадураи, похоже, убивали друг друга каждые несколько недель на протяжении нескольких лет, – писал он. – Сыновья убивали отцов, кузены кузенов, и да, практиковали также и братоубийство. То, что творил этот кровавый род, заставляет меня с еще большей силой, чем раньше, любить свою семью. Я пишу это, чтобы сообщить тебе, моя возлюбленная кровинушка, что не пошевелю и пальцем, чтобы причинить кому-то из вас вред ради того, чтобы просто остаться у власти. Я также верю, что никто из вас тоже не выступит против меня, и молю вас доверять друг другу и не причинять вреда тем, кто связан с вами одной кровью. Я скоро вернусь в Биснагу, и все будет так же хорошо, как и прежде. Люблю вас всех”.

Получивший это письмо Букка посчитал его скрытой угрозой.

– Реки крови в Мадураи привели царя к кровавым замыслам, – поделился он с Пампой Кампаной. – Начиная с этого момента и впредь мы должны быть уверены, что нас постоянно окружает оборонительная вооруженная фаланга. Такие письма могли также встревожить и наших братьев, и кто знает… Кто-то из них может решить, что лучше ударить первым, не дожидаясь, когда удар будет нанесен по нему.

Первым делом Пампа Кампана подумала о своих детях, пусть и дочерях – к этому времени они превратились в прекрасных девушек-подростков, – что их будут рассматривать как меньшую угрозу, чем рассматривали бы сыновей. Быть может, ей надлежит уехать из Биснаги и искать себе убежища – но где? Братья царя не были людьми, которым можно верить, вся оставшаяся часть империи находилась под контролем у Хукки, а за пределами империи повсюду были враги. Букка предположил, что царевны в безопасности, пока жив Хукка, но, как только его не станет, ей нужно будет замаскировать девочек, нарядив в скромные одежды пастушек овец и отослать в Гути, дальнюю деревню у подножия великой каменной стены, где родились братья Сангама и где найдутся люди, которые позаботятся о девочках.

– Это будет нужно совсем ненадолго, пока я не возьму страну под свой контроль, – уверял он Пампу Кампану, – а в случае моего поражения – кто бы ни узурпировал мои законные права, Чукка, Пукка или Дев, – он даже вообразить не сможет, что девочки могут быть там, – продолжал он. – С тех пор как они заделались мелкими князьками в своих мелких крепостишках, то забыли о своих корнях, я не уверен даже, помнят ли они, что существует Гути. В любом случае, они не были там очень давно, выбрав жить разбоем.

Так началась первая в истории империи Биснага параноидальная паника. В Неллоре, Мудбагале и Чандрагутти братья Сангама со все большей подозрительностью стали следить за своими половинками, Горными Сестрами, ведь те могли получить от царя тайные послания и начать готовиться к убийству собственных мужей. Пампа Кампана же начала готовиться отправить как можно быстрее дочерей к коровам в Гути. Букка отправил Хукке в ответ самое наполненное любовью послание, какое только мог, и стал готовиться к неприятностям.

Такие моменты могут предвещать крах империй. Однако Биснага выстояла.

Вместо нее пал Хукка. Возвращаясь домой из Мадураи, он ехал верхом во главе войска, как вдруг внезапно закричал и свалился с лошади. Армия прекратила движение, с великой поспешностью возвели царскую палатку и полевой госпиталь, однако царь находился в коматозном состоянии. Через три дня он ненадолго вышел из комы, и его лечащий врач стал задавать ему вопросы, чтобы определить состояние его сознания.

– Кто я? – спросил врач.

– Генерал-призрак, – ответил Хукка.

Доктор указал на своего ассистента-медбрата.

– А он кто? – поинтересовался врач.

– Он призрак-шпион, – ответил царь.

В палатку зашел ординарец с чистыми простынями.

– Кто он? – спросил врач Хукку.

– Просто какой-то призрак, – пренебрежительно сказал Хукка. – Он совершенно не важен.

Затем он погрузился в свой, как оказалось, последний сон. Едва его армия достигла Биснаги, стало известно, что царь мертв. Позднее, когда в войсках начали шепотом рассказывать друг другу историю о том, какими были его последние слова, многие утверждали, что видели, как приближалась армия призраков Призрачного Султаната, с ужасом наблюдали, как стремительно генерал-призрак подъезжает к царю на своей лошади о трех глазах, и своими глазами видели, что полупрозрачное копье генерала пронзило грудь Хукки Райи I. Однако на каждого, кто был готов нести такую околесицу, приходилось десять, которые утверждали, что не видели ничего подобного, а полевой врачебный консилиум заключил, что у царя произошли критические медицинские изменения в мозгу и, возможно, также в сердце, такие, что никаких сверхъестественных причин и не надо.

Похороны первого правителя Биснаги стали торжественным моментом, который, как сказала Букке Пампа Кампана, ознаменовал собой последний шаг на этапе становления имперской истории.

– Смерть первого царя означает также рождение династии, – объясняла она, – а слово, которым называют эволюцию династии, и есть история. В этот день Биснага переходит из мира фантастики в мир истории, и великая река историй начинает течь в великий океан сказаний, который есть история этого мира.

После этого все быстро успокоилось. Пампа Кампана не стала отправлять своих девочек в Гути притворяться пастушками. Она поставила на карту безопасность своей семьи, полагаясь на то, что, пока она находится рядом с наследником престола, никто не осмелится поднять на него руку. Так и случилось. Придворные, знать и военачальники быстро признали Букку Райю I новым правителем Биснаги, так же поступили и Горные Сестры. Трое уцелевших братьев Букки испытали громадное облегчение от того, что их собственные жены не убили их, узнав о кончине Хукки, и отправились в город Биснага, чтобы преклонить колени перед новым монархом; вот и все. Букке Райе I предстояло править двадцать один год, на год больше, чем брату, и эти годы будут считаться первым золотым веком Биснаги. На смену пуританству и религиозной истовости Хукки пришло беспечное отсутствие религиозной строгости у Букки, и дух “тогда-и-что-с-того” толерантности, свойственный городу и империи в момент их рождения, вернулся. Счастливы были все, кроме перековавшегося в политика священнослужителя Видьясагара, который выразил Пампе Кампане свое неудовольствие по поводу возвращения атмосферы распущенности и легкомыслия, снисходительного отношения к представителям иной веры и теологической распущенности нового режима.

Она не была больше травмированной маленькой девочкой, которую он когда-то поселил к себе в пещеру и – по ее непроизнесенным словам – использовал. И потому, довольно естественным образом, предпочла его просто не заметить.