Текст книги "Город Победы"

7

В первый же день своего правления Букка послал за своим старым собутыльником. Халея Коте, чья жизнь проходила в военных лагерях и на дешевых постоялых дворах, был потрясен величием царского дворца. Женщины-воины с каменными лицами вели его мимо затейливо украшенных бассейнов и великолепных ванн, мимо каменных рельефов, изображающих марширующих солдат и запряженных слонов, мимо каменных девушек в развевающихся юбках, танцевавших в каменном ритме, в то время как за их спинами музыканты стучали в каменные барабаны и выводили сладостные мелодии на каменных флейтах. Стены над этими резными фризами были обтянуты шелковой материей, расшитой жемчугом и рубинами, а в углах стояли золотые львы. Халея Коте, несмотря на весь свой тайный радикализм, испытывал благоговейный трепет, а также страх. Что хочет от него новый царь? Возможно, он желает стереть из памяти свое развеселое прошлое, в таком случае Халея Коте опасался за собственную голову. Женщины-воины привели его в Зал Личных Приемов и велели ждать.

После часа, проведенного в одиночестве в окружении мерцающего шелка и каменного великолепия, беспокойство Халея Коте значительно увеличилось, и когда царь наконец прибыл в окружении полной свиты из охранников, дворецких и прислужниц, Халея Коте был убежден, что настал его смертный час. Букка Райя I больше не был маленьким кругленьким Буккой из “Кешью”. Он был великолепен в парчовом одеянии и шапочке в тон костюму. Казалось, что он стал выше ростом. Халея Коте понимал, что на самом деле он никак не мог подрасти, что это просто иллюзия, порожденная величием, но этой иллюзии хватило, чтобы усугубить замешательство старого убеленного сединами солдата. Когда Букка заговорил, Халея Коте подумал: Я труп.

– Я все знаю, – заявил ему Букка.

Значит, дело не в пьянстве. Теперь Халея Коте еще более уверился, что проживает последний день своей жизни.

– Ты не тот, кем кажешься, – продолжал Букка, – ну или так сказали мои шпионы.

Так новоиспеченный царь впервые признал, что все время правления брата он имел собственную охрану и разведку, чьи офицеры теперь должны сменить сотрудников Хукки, которым будет рекомендовано проводить пенсию в маленьких дальних деревушках и никогда впредь не возвращаться в город Биснага.

– Мои шпионы, – добавил Букка, – люди крайне надежные.

– И что они говорят, кто я такой? – спросил Халея Коте, хотя ответ был ему уже известен. Он был человеком, приговоренным к смерти, и просил, чтобы ему зачитали его смертный приговор.

– Ты ремонстрант, это правильное слово? – спросил Букка очень вкрадчиво. – И согласно моей информации, ты действительно можешь быть человеком, чья персона крайне интересовала моего покойного брата, настоящим автором “Пяти Ремонстраций”, а не просто рядовым последователем культа. Более того, чтобы скрыть свое авторство, ты ведешь себя не так, как вел бы себя религиозный консерватор, коим должен являться автор. Если это не так, то то, что ты декларируешь, не соответствует твоей собственной природе, и ты делаешь все это для того, чтобы приобрести себе последователей, которых не заслуживаешь.

– Не стану оскорблять твою разведку, отрицая то, что тебе известно, – ответил Халея Коте. Он стоял очень прямо, как и надлежит стоять солдату перед военным трибуналом.

– Теперь что касается “Пяти Ремонстраций”, – продолжал Букка. – Я полностью согласен с первой. Духовный мир должен быть отделен от светской власти, и начиная с этого самого дня так оно и будет. Что касается второй ремонстрации, я соглашусь, что практики коллективных богослужений чужды для нас, и им тоже будет положен конец. А вот дальше все становится немного сложнее. Связь между аскезой и содомией не доказана, равно как и связь подобной практики и целибата. Помимо всего прочего, это форма получения удовольствия любима в Биснаге многими, и я не готов давать рекомендации, какие формы получения удовольствия приемлемы, а какие вне закона. Дальше ты требуешь, чтобы мы отказались от любых военных кампаний. Я понимаю, что ты, как многие закалившиеся в боях солдаты, ненавидишь войну, но ты должен признать в свою очередь, что, когда этого потребуют интересы империи, мы тут же пойдем в бой. И наконец, твоя пятая ремонстрация, направленная против искусства, – ее создал полнейший обыватель. При моем дворе будут поэзия и музыка, и я также буду возводить прекрасные здания. Искусства не есть легкомыслие, и богам об этом отлично известно. Искусства важны, чтобы общество было здоровым и процветающим. В “Натьяшастре” сам Индра говорит, что театр – сакральное пространство.

– Ваше Величество, – начал Халея Коте с официального обращения к своему прошлому собутыльнику, – дадите ли вы мне время, чтобы я мог все объяснить и нижайше попросить о помиловании?

– Не надо тебе ни о чем просить, – отвечал Букка. – Два из пяти не так уж и плохи.

Халея Коте испытывал сильные смешанные чувства, облегчение пополам с непониманием – он почесал затылок, потряс головой, слегка пожал плечами, так что со стороны казалось, будто его одолевают блохи, что, однако, могло быть и правдой. Наконец он спросил:

– Почему вы вызвали меня в суд, Ваше Величество?

– Раньше этим утром, – рассказал ему Букка, – я оказал гостеприимство нашему великому и мудрому святому, Видьясагару, Океану Учености, и сообщил ему, что его главный, но пока не дописанный труд, исследование Шестнадцати Философских Систем, по имеющимся у меня сведениям, является особо выдающейся и блестящей работой, и что будет трагедией, если он останется незавершенным из-за того, что мудрец будет отвлекаться на работу при дворе. Я позволил себе упомянуть и о том, что астрология – не то, к чему я питаю слабость, так что в ежеутренних ознакомлениях с гороскопом, на которых настаивал мой брат, больше нет необходимости. Должен сказать, что в целом он воспринял это очень хорошо. Этот человек – средоточие неизмеримой благодати, и когда он испустил единственное бессловесное восклицание “Ха!”, столь громкое, что испугались лошади в конюшнях, я понял, что это – часть его высшей духовной практики, контролируемый выдох, которым он изгнал из тела все, что стало более ненужным. Отпущение. После этого он ушел, и я предполагаю, отправился в свою первую пещеру, которую так давно оставил, рядом с территорией комплекса Манданы, чтобы начать девяностооднодневный цикл медитации и духовного обновления.

Я знаю, что мы все будем благодарны ему за плоды его дисциплинированного служения и за то, что дух его переродится в еще более щедром воплощении. Он – величайший из нас.

– Ты уволил его, – решился подвести итог Халея Коте.

– Это правда, и у меня при дворе есть вакансия, – заявил Букка. – Я не могу заменить Видьясагара каким-то одним советником, ведь это человек, который превосходит любого из живущих. А потому я предлагаю тебе две пятых его обязанностей, а именно быть советником по политическим вопросам. Я найду кого-то еще, кто будет отвечать за другие две пятых, то есть социальную жизнь и искусство – ты слишком невежественен и фанатичен, чтобы иметь дело с этими вещами. Что касается войны и того, когда она оказывается необходима, эти вопросы я буду решать лично.

– Впредь я постараюсь быть менее невежественным и фанатичным, – отвечал Халея Коте.

– Хорошо, – отозвался Букка Райя I, – посмотрим, как у тебя получится.

В великой вновь обретенной книге Пампы Кампаны, “Джаяпараджая”, которая с одинаковой точностью и скепсисом рассматривает и Победу, и Поражение, имя советника, выбранного Буккой для помощи в социальных делах и области искусства, звучит как “Гангадеви”; об этой женщине говорится, что она поэт и “супруга сына Букки Кумара Кампаны”, а также автор эпической поэмы “Мадураи Виджаям”, “Падение Мадураи”. Скромный автор данного (при том в полной мере производного) текста берет на себя риск предположить, что то, что мы здесь видим, представляет собой некоторую уловку со стороны бессмертной Пампы – почти бессмертной при физической жизни и навеки бессмертной в своих словах. Нам уже известно, что “Гангадеви” – имя, используя которое Видьясагар обращался к бессловесному ребенку, появившемуся у него после огненной трагедии, “Кампана” же, бесспорно, имя, которое навсегда ассоциируется с самой Пампой. Что касается “супруги сына Букки” – что ж! Такое было бы просто невозможно, ни морально, ни физически, ведь Пампе Кампане еще предстояло вскорости стать матерью трех сыновей Букки – да! На этот раз все до единого мальчики! – а потому эти сыновья еще не были рождены во время похода на Мадураи; да даже если они и были бы рождены, выйти за кого-то из них замуж было бы невозможно и оскорбительно для любой женщины. А потому мы должны прийти к заключению, что “Кумара Кампаны” никогда не существовало и что “Гангадеви” и Пампа Кампана – одно и то же лицо, то есть что сама Пампа и есть автор “Мадураи Виджаям” и что ее великая скромность и нежелание искать признания для себя самой стали причиной создания этой эфемерной завесы вымысла, сорвать которую не представляет никакого труда. Тем не менее мы можем прийти к дальнейшим выводам о том, что эфемерность этой завесы указывает на то, что на самом деле Пампа Кампана хотела, чтобы ее будущие читатели не оставили от нее и клочка; это свидетельствует о том, что она хотела создать впечатление скромницы, втайне желая похвалы, которую она якобы отдает другой. Мы не можем знать правду. Мы можем лишь предполагать.

Итак, резюмируем: Пампа Кампана совершила невозможное, оставаясь царицей Биснаги на протяжении последовательного правления двух царей, она была супругой правителей, приходившихся друг другу братьями; Букка к тому же отдал ей на откуп обязанности по надзору за развитием в империи архитектуры, поэзии, живописи, музыки, а также за вопросами секса.

Поэтические произведения, написанные в период правления Букки Райи I, могут сравниться лишь со стихами, созданными на сотню лет позже, в дни славного Кришнадеварайи. (Мы знаем это, поскольку Пампа Кампана включила множество образцов поэзии обоих периодов в свою захороненную книгу, и эти надолго забытые поэты только сейчас начинают обретать признание, которого заслуживают.) Из картин, созданных в придворных мастерских, не сохранилось ни одной, поскольку во время апокалипсиса Биснаги разрушители империи уделяли особое внимание уничтожению произведений изобразительного искусства. Похожим образом, о существовании огромного числа эротических скульптур и резных фризов мы тоже знаем с ее слов.

Несмотря ни на что, Букка хотел оставаться в хороших отношениях с философом-священнослужителем Видьясагаром, поскольку тот продолжал оказывать огромное влияние на умы и сердца многих жителей Биснаги. Чтобы сохранить репутацию Видьясагара после увольнения из дворца, Букка согласился позволить святому самостоятельно собирать налоги на содержание разрастающегося храмового комплекса в Мандане и взамен получил заверения, что матт не будет вмешиваться в светские дела.

Что же Пампа Кампана? Она нанесла Видьясагару визит в пещеру, куда он удалился, в пещеру, где некогда проявилась и неоднократно обрушилась на ее тело его слабость. Она пришла туда без свиты, без охранников и служанок, словно нищенка, завернутая лишь в две полоски ткани, тем самым, очевидно, снова сделав себя юной отшельницей, которая много лет спала на полу этой пещеры и безмолвно принимала то, что он делал. Она приняла от него предложенную чашу с водой и после нескольких ритуальных комплиментов поведала свой план.

Центральной частью программы, которую она подготовила в качестве министра культуры, заявила она великому человеку, станет предложение возвести внутри городских стен великолепный новый храм и посвятить его божеству, которое выберет Видьясагар; верховный жрец также должен будет назначить туда священнослужителей и девадаси, храмовых танцовщиц. Со своей стороны, сообщила она Видьясагару с невозмутимой серьезностью, ни малейшим намеком не выдав, что знает, как напугают его ее слова, она будет лично отбирать наиболее искусных во всей Биснаге каменщиков и резчиков по камню, чтобы они возвели величественное здание и покрыли возносящиеся ввысь стены храма, изнутри и снаружи, а также его монументальную башню-гопурам резьбой – эротическими барельефами, с портретной точностью изображающими прекрасных девадаси и некоторых их партнеров-мужчин во многих позах сексуального экстаза, включая – но не ограничиваясь – те, что известны в традиции тантры, либо в древние времена рекомендованы “Камасутрой” или философом Ватсьяяной из Паталипутры, по отношению к которому, добавила она, Видьясагар наверняка испытывает восхищение. Эти рельефы, предложила она отшельнику, должны включать в себя изображения как типа майтхуна, так и типа митхуна.

– Как учит нас “Брихадараньяка Упанишада”, – заявила она, отлично зная, что упоминать в присутствии почтенного Видьясагара не один, а два священных текста, по меньшей мере, большая дерзость, – эротические изображения типа майтхуна символизируют мокшу, трансцендентное состояние, которое, когда его достигают живые существа, освобождает их от цикла перерождений. “Как муж в объятиях любимой жены не сознает ничего ни вне, ни внутри, – продекламировала она Упанишаду, – так и этот пуруша в объятиях познающего Атмана не сознает ничего ни вне, ни внутри. Поистине, это его образ, в котором он достиг исполнения желаний, имеет желанием лишь Атмана, лишен желаний, свободен от печали”.[1]1
  Брихадараньяка Упанишада (3:21), перевод А. Сыркина.


[Закрыть]

– Что касается скульптурных изображений митхуна, – продолжала она, – они представляют собой воссоединение с Сущим. В самом начале Упанишада говорит нам, что Сущее, Пуруша, захотел второго и разделил себя на двоих. Так появились мужчина и жена, и значит, когда они вновь соединяются, Сущее вновь становится цельным и полным. А еще, как известно, из союза двух начал возникла вся Вселенная.

Видьясагар в свои хорошо за пятьдесят, с седой бородой, такой длинной, что он мог обернуть ее вокруг тела, уже не был тощим двадцатипятилетним юношей с дикими кудрями, что растлил маленькую Пампу в своей пещере. Жизнь во дворце раздула его талию и обнажила кожу на голове. Да и другие прежние качества оставили его – скромность, к примеру, и способность принимать чужие идеи и мнения. Он выслушал Пампу Кампану, а затем ответил самым надменным и покровительственным тоном:

– Боюсь, маленькая Гангадеви, что ты наслушалась людей с севера. Твоя попытка оправдать непристойность, апеллируя к древней мудрости, пусть и притянута за уши, остроумна, но, мягко говоря, ошибочна. Здесь, на юге, нам отлично известно, что эти порнографические скульптуры в далеких местах вроде Конарака – едва ли что-то иное, чем потуги запечатлеть жизнь девадаси, которые – там, на севере – немногим лучше проституток и готовы принять множество непристойных поз в обмен на горстку монет. Я не допущу подобных изображений в нашей девственно чистой Биснаге.

Голос Пампы Кампаны сделался ледяным.

– Во-первых, великий учитель, – проговорила она, – я больше не ваша маленькая Гангадеви. Мне удалось сбежать из той проклятой жизни, и теперь я любимая всей Биснагой Дважды-Царица. Во-вторых, хотя все это время мои уста оставались безмолвны о том, как ты вел себя в этой пещере все те годы, я готова сорвать с них печать в любой момент, если ты встанешь у меня на пути. В-третьих, речь идет не о севере или юге, а о желании воспевать хвалу тому, как в людях проявляется священное, в форме как моногамных, так и полигамных союзов. А в-четвертых, прямо сейчас я решила, что нет никакой необходимости строить новый храм. Я размещу эти рельефы на уже имеющихся, на Новом Храме и на Обезьяньем Храме, так, чтобы ты мог видеть их каждый день до конца своей жизни и размышлять о том, какова разница между занятиями любовью, которые несут радость и происходят по взаимному желанию, и жестким принуждением, чтобы тот, кто слабее и беззащитен, делал это с тобою. Есть у меня еще одна идея, знать о которой тебе необязательно.

– Твоя власть сделалась больше, чем моя, – отвечал Видьясагар, – по крайней мере сейчас. Я не могу остановить тебя. Делай, что хочешь. Из твоей невозможной непрерывной юности я могу видеть, что долголетие, дарованное тебе богиней, существует на самом деле, и это впечатляет. Прошу тебя, знай, что я буду просить у богов даровать мне столь же долгую жизнь, чтобы я мог противостоять твоим нездоровым идеям, пока мы оба будем живы.

Вот так Пампа Кампана и Видьясагар сделались, говоря одним словом, врагами.

А вот какой была “еще одна идея” Пампы Кампаны: вывести эротическое искусство за пределы религиозного контекста, исключительно в рамках которого оно рассматривалось до этого времени, и отказаться от необходимости оправдывать его обращением к древним текстам, будь то тантрическая традиция, “Камасутра” или Упанишады, индуизм, буддизм или джайнизм, отделить его от высоких философских и мистических концептов и превратить в ежедневное торжество жизни. Букка, царь, веривший в принцип удовольствий, полностью ее поддержал, и в следующие месяцы и годы скульптурные изображения девадаси и их партнеров-мужчин начали появляться на стенах жилых кварталов, за стойками бара в “Кешью” и других подобных заведениях, снаружи и внутри торговых павильонов на базаре, короче говоря, повсюду.

Она отыскала и обучила новое поколение женщин-резчиц по дереву и женщин-каменщиц, поскольку большинство жилых построек в Биснаге, включая значительную часть царского дворца, были построены из дерева, а еще потому, что женщины имеют более сложные и интересные представления об эротике, чем мужчины. За те годы, пока рождались ее сыновья и они с Буккой наслаждались друг другом – она никогда так не наслаждалась временем, проведенным с Хуккой, – она намеревалась превратить Биснагу из придуманного Видьясагаром пуританского мира, в правильности которого он убедил и Хукку, в место, полное смеха, счастья, а также частых и разнообразных сексуальных утех. Этот план стал своего рода продолжением ее личного недавно обретенного счастья – оно позволило ей отправить Доминго Нуниша в царство памяти, а не боли, – которое она предоставляла всем жителям в качестве подарка. Вероятно также, что этот план был не так уж невинен, а являлся своеобразной местью и был осуществлен исключительно потому, что не нравился великому подвижнику – тому подвижнику, что некогда был монахом, который вел себя в пещере в Мандане совсем не столь по-монашески, как заставил всех верить.

Не кто иной как Халея Коте явился к Букке, чтобы предостеречь, что этот план может стать самострельным.

– Особенность идеи создать жизнь, полную удовольствий, – внушал старый солдат царю во время прогулки по приватным зеленым тоннелям дворцового сада, – состоит в том, что она не работает сверху вниз. Люди не хотят получать удовольствие из-за того, что так им велела царица, и не хотят делать это тогда, где и как предпочитает она.

– Но она же не говорит им напрямую, что делать, – не соглашался Букка, – она просто создает стимулирующую атмосферу.

Она хочет быть для них вдохновением.

– Есть пожилые женщины, – указал ему Халея, – которые не хотят, чтобы стены над их кроватью были увешены деревянными тройничками. Есть жены, которым сложно из-за того, что их мужья слишком долго и внимательно разглядывают эти новые скульптуры, есть мужья, которые гадают, возбуждают ли их жен деревянные мужчины или, наоборот, деревянные женщины на этих рельефах и фризах. Есть родители, которым сложно объяснять детям, что именно происходит на этих рельефах. Есть печальные недотепы и одинокие сердца, которым становится еще печальнее и еще более одиноко от изображений того, как получают удовольствие другие люди. Даже Чандрашекхар (так звали бармена в “Кешью”) говорит, что лично он чувствует собственную несостоятельность, каждый день глядя на это совершенство красоты и техничности, ведь какой нормальный парень способен достичь таких гимнастических высот. Так что сам видишь. Тут все сложно.

– Чандра так говорит?

– Да.

– Как неблагодарны люди, – размышлял Букка. – Они находят сложности в том, что им просто предлагают красоту, искусство и радость для всех.

– То, что для одного – произведение искусства, для другого – грязный рисунок, – продолжал Халея Коте. – В Биснаге все еще много последователей Видьясагара, а тебе известно, что он говорит о резьбе, которая сейчас расползается по храмам и заполоняет городские улицы.

– “Расползается!” “Заполоняет!” Мы что, о тараканах говорим?

– Да, – настаивал Халея Коте, – именно эти слова он использует. Он призывает людей положить конец этому нашествию и истребить грязных тараканов, трахающихся в дереве и камне. Несколько новых скульптур уже были повреждены.

– Ясно, – согласился Букка, – и что? Что ты предлагаешь?

– Это не моя вотчина, – отвечал Халея Коте, опасаясь возможного противостояния с Пампой Кампаной, – тебе нужно обсудить это с ее царским величеством. Однако… – Тут он замолчал на полуслове.

– Однако? – настаивал Букка.

– Однако может статься, что для империи будет хорошо, если проводимая ею политика будет не разобщать нас, а объединять.

– Я подумаю над этим, – пообещал царь.

– Я понимаю, – заявил он в ту же ночь Пампе Кампане в царской спальне, – что для тебя акт физической любви есть выражение духовного совершенства. Но, по всей видимости, не все смотрят на это так же.

– Какой позор, – отвечала она, – ты что, принимаешь сторону этого старого лысого жирного проходимца и идешь против меня? Это он отравляет мозги людям, не я.

– Возможно просто, что твои идеи, – ласково увещевал ее царь, – слишком прогрессивны для четырнадцатого столетия. Ты просто немного опережаешь время.

– Могущественная империя вроде нашей, – не согласилась Пампа, – как раз и есть то образование, что должно вести своих людей в будущее. Пусть повсюду вокруг будет четырнадцатое столетие. Но здесь будет пятнадцатое.