Текст книги "Конец"

В воздух взлетали обрывки фраз с догадками, угрозы и брань, произносимые тихо, походя и громко, навязчиво.

– Если бы не сегодняшний день, – сказала женщина, – я бы уже пятьдесят с половиной раз бросила бы тебя.

– Как только вернемся домой, юноша, – произнес мужчина, – ты получишь хорошую трепку.

Кто-то рядом:

– Нет же, просто друг из исправительного учреждения Оскалузы. Хотела его подбодрить, но мне не позволили.

– Амиши могут ездить на автобусах, а водить их нет, вот и все.

– Все на местах, но никакого порядка.

– Понимаете, я не вполне ясно это помню, – отчетливо заявил некто из толпы, – по причине, что ничего подобного не происходило.

Священник медленно поднял руку и, указав согнутым пальцем на асфальт, уверенно молвил:

– Этого здесь нет.

В нише каменного забора вокруг монастыря хранился человеческий череп, а рядом в известковом растворе замуровали другие кости: ребра, пальцы, ключицы, расположенные так, что вся композиция походила на хризантему; на медной табличке ниже был начертано: «Совершайте поступки милосердные и справедливые, пока еще есть время».

Кто-то сказал:

– А теперь заткнись и слушай меня.

А следом другой:

– В той части мозга, которая у всех отвечает за способность мыслить здраво, у тебя тоже только деньги.

Дети лазили по амбровым деревьям, телефонным столбам, деревьям гинкго и спинам отцов. Любопытно, куда они пытались доползти, отчего бежали и куда конкретно.

Мужчина в респираторе, черных шортах с подтяжками и в белой майке вытащил на балкон третьего этажа кресло, сел, откинувшись на спинку, и принялся разглядывать толпу. Маску он приподнял лишь один раз, чтобы сделать глоток лимонада.

Двое конных полицейских, стоявших смирно, словно статуи, на углу Шестнадцатой и Двадцать восьмой, обозревали происходящее с высоты конского крупа. А вместе с ними голуби, крысы и бездомные кошки.

– Что это, Стенли? – послышался чей-то голос. – Похоже на пирог.

Вокруг говорили на венгерском, словацком, румынском, польском, немецком, русском, хорватском, греческом, литовском, испанском, чешском. Те, кто повнимательнее, заметили бы в толпе пару японок, походно-полевых жен, скорее всего. И полным-полно итальянцев из ближайших кварталов и с окраин. Были тут и цветные, вокруг которых, как написали бы в прессе, образовались островки свободного пространства. Это был район, в который никто, кроме местных жителей, не захаживал, исключением был лишь день 15 августа, когда сюда стекались десятки тысяч. Тут можно было посостязаться в веселых играх: за десятицентовик метнуть мягкий мячик в пирамиду из консервных банок из-под супа и даже получить приз – сэндвич с салями. Центральным событием был вынос статуи Богородицы из церкви и шествие с ней по улицам. Несли ее мужчины в белых одеждах. Сопровождавшие их факельщики до недавнего времени надевали остроконечные белые колпаки. Однако полиция, дабы избежать недопонимания и злословий, распорядилась больше ими не пользоваться.

Иногда нельзя было вдохнуть полной грудью, такой плотной была толпа. Дети бросали с деревьев колючки прямо на головы. Бывали моменты, когда казалось, что тебя вот-вот раздавят. Такое случилось в 1947-м. Женщина-словачка с маленьким ребенком. Представьте, что вы убиваете кого-то своей грудью, а потом несете некоторое время пару еще теплых трупов, поддаваясь потоку, удерживающему тело твое и рядом идущих. Но ты все же пришел, ведомый желанием оказаться на улице, потому что тело не слушало разум и требовало удовлетворения желания, которое нельзя было получить в своем домашнем мире. Испытываемое чувство было примитивно – кузнечик стал саранчой, дворовая собака – тягловой. Твой разум слился с разумом толпы – так кит принимает желание стаи выброситься на берег и ощутить пузом шероховатость песка.

Земли эти стали на время Европой, и им это не шло. Этот континент был не для сообществ, не для социализма и не для крупных городов. Это была страна индивидуалистов, частного предпринимательства, обширных и пустынных угодий под пастбища, Иисуса протестантов, который именем своим спасал души одну за другой в зависимости от того, веруете ли вы глубоко в душе или нет. Вся эта толпа не соответствовала этому месту.

А дети высовывались в окна, свешивались с подоконников и сидели на торчащих балках.

Распахнулись двери церкви, и первыми по ступеням спустились мальчики, облаченные в красные сутаны и белые стихари: двое несли свечи с себя ростом; у одного в руках был посох. На нем, разумеется, была позолоченная фигура, распятая, пригвожденная, то ли умирающего, то ли уже мертвого конкретного человека, замученного и казненного толпой. И наступила ночь.

Рокко находился один в толпе и пытался добраться до пекарни. Ему хотелось курить, но между его ртом и волосами притиснутой к нему женщины не хватило бы места для сигареты. Он мог бы отведать сэндвич с колбасой и перцем, но булочку, которую в нем использовали, сочла бы недостойной начинки даже отдавшая за нее жизнь свинья. Ему надо было спешить: через два дня предстояло быть в Нью-Джерси, увидеть лицо Лавипентс, произнести слова, которые давно готовил. Пока он в толпе, надо отыскать тот темный уголок, куда никто не дотянется своей лапой. Он так же ясно понимал, что сбежать из толпы – значит дать ампутировать ту часть себя, которая к ней привязана. Придется отрубить ногу, застрявшую в ней, как в капкане. И стоит только уйти по-настоящему далеко, как чувствуешь себя таким одиноким, как никогда в жизни.

Пересекая человеческий поток в направлении переулка, того, что за кинотеатром на Двадцать четвертой улице, он случайно наступил на ногу белобрысому мальчишке лет трех в джинсовом комбинезоне, от чего тот, визжа, повалился на землю. Рокко стойко продолжал идти вперед, раздвигая толпу. Свернул направо, направо и налево в лабиринте переулков, ведущих к тому, что разделял его пекарню и дом миссис Марини. Полдюжины мальчишек в льняных блейзерах и со стрижкой ежиком по уставу клеили каких-то девиц и не обращали на него внимания, пока он убедительно делал вид, что открывает ключом заднюю дверь – опля!

В голове прозвучал пронзительный скрежет, похожий издает натужно работающий старый электроприбор, – так бывает, когда входишь в тихое место после шумного. Он поспешил сунуть голову под кран и сделал несколько глотков. Вентилятор был выключен, и воздух, даже при выключенной плите и даже для привычного Рокко, был адски раскаленным. Он положил шляпу на груду разъемных форм, убедился, что фритюрница выключена, отодвинул в сторону флаг штата Огайо, сгорбился и опустился на пол в передней, где было относительно прохладно. Сквозь стекло витрины было видно, как прижимаются к нему извне то плечо, то бедро, то поникшая прическа.

Толпа исчезла с улицы, когда возвышавшаяся над ней фигура Богородицы начала подниматься в горку. Здесь, в своей каморке, он был в безопасности. Над крышей многоэтажного дома напротив взошла половинка луны. Балконы и внешние лестницы заполнены зеваками, чьи черты плохо различимы в полумраке. Были ли у него друзья? Нет, совсем не было.

Он выбросил в помойку пятьдесят фунтов вполне съедобного, хоть и перекисшего теста, потому как Господь уготовил ему дела поважнее в предстоящие дни. Приготовленная выпечка хранилась в холодильнике у дальней стены кухни. Может, он захотел бы остаться на минуту в передней, собраться с силами. Он надавил на дверную защелку и даже решился взять с решетчатой полки поднос с булочками-рогаликами, но отчего-то повернулся и с изумлением обнаружил, что находится здесь не один.

Белый, как молоко, мужчина сидел лицом к задней стенке холодильника на коробке растительного комбижира. Если не считать шляпы-федоры с пером павлина, вставленным под ленту, и белых гольфов, мужчина был совершенно голый.

Рокко стоял и смотрел на него во все глаза.

Мужчина поднялся и встал к нему спиной. Сунул ногу в штанину брюк, трусы затолкал в карман. Рядом на полу валялась тлеющая сигара. Жирная спина была покрыта волосами и казалась седовато-белой с голубоватым отливом, как у мертвеца, в свете люминесцентных ламп, включившихся, когда Рокко открыл дверь в переднюю. Руки мужчины и шея, однако, были загорелыми – он зарабатывал себе на жизнь трудом на свежем воздухе. Судя по тому, что волосы на теле седели и редели, возраста он был одного с Рокко. Мужчина потянул на себя рубашку, которая по виду была слишком большая для рубашки, край ее застрял под коробкой с жиром, а ногой попытался влезть в ботинок, но смял его, похлопывая, не находя, куда просунуть пальцы.

Запотевшие внутренности холодильника выпустили облако прохладного воздуха, и в голове Рокко наконец сработал переключатель, побудивший захлопнуть дверцу. Разумная экономия заставила мужчину отчего-то по-щенячьи взвизгнуть и начать энергичнее пинать ботинок. Бывало, Рокко сам издавал похожий звук, когда выпивал слишком много кофе и ему было больно мочиться. Сейчас же он почувствовал слабость противника, а в себе жажду крови. «Убей его», – крикнул внутренний голос. В холодильнике витал запах пересохшей сигары, он же исходил от добытой выпечки. «Возьми сковороду», – шептало озверевшее внутреннее «я».

Мужчина освободил рубашку и стал надевать через голову, все еще стоя к Рокко спиной.

Маловероятно, что ему удалось бы забить алюминиевой сковородой насмерть мужчину такого же крепкого телосложения, как и он сам, но он все же взял ее и поднял чуть выше, чем биту для приема мяча. На голову незнакомцу посыпались пирожные.

И вот тогда он повернулся. Просторная сорочка закрывала половину лица. Дыхание было шумным и прерывисто-беспокойным. Кусок ткани менялся каждую секунду, становясь то вогнутым, прилипая к полуоткрытому рту на вдохе, то выпуклым, на выдохе. Свисающие розовые соски оставались неприкрытыми. В руке он по-прежнему держал шляпу, рукава сорочки падали на плечи, напоминая спутанные пряди волос. Существовавшие сами по себе, без головы. Ткань сорочки скрыла голову, будто капюшон палача.

Знал ли он этого мужчину? Он понятия не имел. Человек, который не был им, не был Рокко, если только он сам не Рокко, но такое невозможно.

– Что ты украл? – спросил Рокко на итальянском.

Тот мотнул головой, но не сильно.

– Ты мочился на мой пол или что-то непотребное делал?

Опять мотнул, а рука потянулась и поправила ткань на лице. Он был чужим, аутсайдером, кем-то из публики или своим, частью самого Рокко, который осмелился вторгнуться не только в кухню пекарни, цитадель Рокко, но и посягнул на холодильник, где даже сам Рокко позволял себе уединяться крайне редко, лишь когда потребность побыть наедине с собой выходила за все возможные пределы.

– Убери эту штуку с лица! – велел Рокко, шлепнув ладонью воздух.

Взрослый мужчина, замаскировавшийся под плод воображения.

Если только не…

Голова незнакомца не двинулась.

Затем в мозгу Рокко шестерни замка пришли в движение – и дверь в хранилище распахнулась.

– О, – произнес он, смягчившись, – так это ты. – И опустил сковороду. – Ты все время прятался от меня здесь.

Голова не подтвердила вывод, но Рокко все же ощутил бодрящий укол уверенности.

– Ты думал, что сможешь провести меня, мой мальчик? – Рокко усмехнулся и вытянул вверх палец. – Разве я могу не узнать своих, когда увижу?

Человек лишь едва заметно кивнул.

Рокко собрал все имеющееся внутри мужество, сделал шаг, отметив, что пяткой увяз в пирожном, и двинулся решительно дальше, чтобы обнять огромного и чертовски озорного ребенка.

На петле двери в переднюю висел датчик – хитроумное устройство. Стоило войти – и верхний свет включался автоматически, а затем, через шестьдесят секунд после закрытия двери, выключался.

И вот свет погас.

Человек налетел на него в темноте, произошло лобовое столкновение тел, и Рокко повалился на полки с тестом, а потом дверь открылась, и незваный гость выскочил наружу.

Рокко поднялся на ноги. Через проем влетел ненадолго в помещение шум улицы, затем задняя дверь – алле-гоп – хлопнула, и стало тихо. Только клочок носового платка остался лежать на кафельном полу.

По полю для игры в мяч бежала монахиня, подол ее сутаны парил над пыльной землей. Она яростно жестикулировала, пытаясь привлечь внимание чумазых карусельщиков. «Маттерхорн» и «Ведьмино колесо» вращались, «Дипси-Ду» подскакивал – все они были в сверкающих огнях, мигавших интенсивнее по мере того, как каждая машинка на них набирала скорость, купаясь в собственной бодрой мелодии.

Она кричала, требуя, чтобы карусели остановили; Богородицу уже вынесли из церкви, статуя была уже на улице. Какой-то человек, то ли бродяга, то ли школьный дворник, от которого пахло мелом и карандашами даже в августе, открыл ворота – и детвора, спотыкаясь, высыпала на поле.

Дети сидели даже на крыше здания монастыря, один пытался вскарабкаться на флагшток, цепляясь за шнур.

Мальчики – церковные служки шли по улице рядом с двенадцатью рослыми мужчинами, только вступающими в возраст, что называют средним; дородные, чуть надменные, они вышагивали медленно, с достоинством, облачены были в белые муслиновые сутаны, белые же перчатки и черные фетровые шляпы без полей. Они двинулись сквозь людское море, отгоняя мешающих на пути к обочине, к прилавкам торговцев, к витринам лавок, безмолвные, твердые как сталь, они разрезали мягкую толпу, как киль корабля вспарывает морскую гладь.

Кто-то сказал:

– У тебя еще есть время до того, как ты придешь к нам?

На крыше кинотеатра на Двадцать четвертой сидели рабочие, готовившие салют, передавали друг другу бутылку пива, поплевали на смолу, вяло переругивались. За мальчиками-служками шли священники разных приходов, некоторые в длинных рясах и камилавках. Был среди них и епископ города – немец, – хмурый старец в зеленой митре и ризе. При ходьбе он опирался на посох.

И вслед за священниками несли Богородицу – небольшую статую, фарфор на лице потемнел, сделав ее смуглой, как арабка. Нос же был дерзко вздернут, как у англичанки. На губах застыла полуулыбка. Ее одеяние, включая рукава, было усыпано крохотными бриллиантами – на протяжении многих лет женщины извлекали их из своих помолвочных колец и жертвовали церкви. Статуя Богородицы стояла на каменной платформе, по углам четыре столба со спиральным рисунком поддерживали позолоченную крышу над ее головой. Несли ее на плечах шестнадцать мужчин в белых стихарях. Развевались ленты на столбах, и люди прикалывали к ним деньги. Сопровождали помост и мужчины, протяжно распевающие григорианский хорал. Были они в белых робах и капюшонах на головах, острые концы которых лежали на их спинах; возвышались сжатые в руках факелы.

Близился вечер, но жара стояла прежняя.

Несколько сотен женщин шли за статуей Богородицы, молясь и перебирая четки, босые – прямо по мостовой, усеянной окурками, использованными салфетками, растоптанным мороженым. Замыкал процессию оркестр, производивший невообразимые звуки. Духовые инструменты исполняли вальс, кларнетисты – танец тустеп, скрипачи – иное, понять что было невозможно. А уже за оркестром начиналось пустое пространство в полквартала, где было прохладнее, кажется, даже можно было свободно дышать.

Звонили все церковные колокола.

Рокко понял, что ему необходимо глотнуть свежего воздуха.

Над огромным ларем для угля был фанерный люк, который он некогда лично покрасил под цвет потолка. Забравшись на ларь, он потянул, открыл люк и поднялся по лестнице на чердак пекарни. От высокой температуры сразу стало подташнивать. Разглядеть что-то было невозможно, пока он не догадался шляпой закрыть щель, из которой струился снизу яркий свет. Источник был ликвидирован – и перед глазами появилось облако пыли, густое, находящееся в постоянном движении. Делая вдох, он наблюдал, как частички взвеси залетают в рот, потом вылетают обратно. Пол на чердаке был сплошь покрыт стружкой и чем-то похожим на высохшие кругляшки жевательного табака – все, что осталось от рабочих кровельной бригады, не удосужившейся тогда, в 1890-м, убрать за собой. Было чертовски жарко. Внутри черепа возникли вибрации в унисон с уличным шумом.

Пригнувшись, чтобы удержать равновесие, он пошел по балке к проему в стене, где была лестница. Она почти вся покрылась ржавчиной, крепежные болты ослабли, и она заходила ходуном под Рокко, когда он полез к люку между стропилами.

Вынырнув на крышу, вздохнул, радуясь полумраку. Музыка, если эти звуки можно так назвать, звучала совсем рядом и оглушала. Рокко повернулся, и вот те раз, у противоположной стены – фасада – стояли пять девочек и мальчик. Он очень надеялся, что Кьяра с ними.

– Как вы здесь оказались? – спросил он их, стряхивая со штанов паутину и опилки.

– Мы залезли, – ответила одна из девочек, даже не взглянув на него. На порванном чулке стрелка, а под ней ссадина.

– По чему вы залезли?

– Не знаю я.

– Ты не знаешь.

– По стене, кажется.

– У тебя ссадина на ноге, юная мисс. – Он указал на нее, но девочка никак не отреагировала.

Рокко подошел к краю и увидел внизу суетящихся людей. От усталости и напряжения он весь взмок. Пересчитал детей. Раз, два, три, четыре, пять. Кьяры нет. Жаль. Да, и еще мальчик.

– Всегда одно и то же, – трагическим голосом произнесла другая девочка. – Почему всегда одно и то же?

– Плохо, что всегда одно и то же.

Они имели в виду, что из года в год празднование проходит одинаково.

Один ребенок внезапно дернулся и вытянулся. Следом остальные.

– Смотрите! – первая девочка ткнула пальцем в воздух. – Смотрите, как переливаются!

Процессия растянулась на пять кварталов. Статуя Богородицы теперь находилась где-то около пересечения Одиннадцатой авеню с Тринадцатой улицей. После пустота длиной в полквартала, которую люди оставляли исторически: идти прямо за оркестром запрещалось. Лишь на самом краю территории танцевали цветные женщины и мужчины.

Вскоре к ним присоединились еще цветные мужчины и женщины, но немного, человек семь. Рокко видел, что они хлопали, небыстро переступали ногами, исполняя танец с движениями рывками, похоже, считали себя незаметными для остальных, пока играла музыка, будто находились в толпе. Удивительно. Танец не был парным, они не заключали друг друга в объятия, даже не держались за руки. Их было теперь человек девять из, возможно, тысяч двадцати в целом, они бросались в глаза даже отсюда. При внимательном рассмотрении становилось очевидно, что все они были очень молоды, почти подростки, а еще одна девочка, почти ровесница той, что стояла на крыше перед Рокко, пыталась вырваться из объятий седовласой женщины и танцевать с ними.

Дети, чью скуку как рукой сняло, принялись обсуждать толпу внизу, копируя учтивые обороты, которые явно слышали от взрослых.

– О, Мария, Мария, ах, как же их много.

Рокко должен был завидовать цветной молодежи внизу, танцевавшей вместе и все же каждый сам по себе: они не были обязаны разбиваться на пары. Либо они наивны, либо он сделал ненужный выбор. Если ему суждено когда-нибудь попасть в тюрьму, то только в камеру без окна.

Седой мужчина в коричневом костюме и черном галстуке, что стоял рядом с приземистой дамой, освистал, кажется, танцующих, тыкал в них пальцем, потом прекратил, отвернулся, но выглядел взбешенным. Рокко посмотрел на этого несчастного, бранящегося в никуда парня и покачал головой – так он был похож на него самого.

Кто-то шлепнул по спине единственного трубача – Рокко сам видел, – и громоздкий инструмент развернулся, напомнив прячущегося в кустах оленя.

Потом вдруг – он сам видел, все произошло на его глазах – последний ряд оркестра, все как один игравшие на духовых инструментах, повернулся, оглядел танцующих цветных ребят и снова, как по команде, повернулся обратно. Кто-то похлопал по плечу барабанщика – тот повернулся и вытянул шею, чтобы увидеть. И вновь шлепки и вытянутые шеи желающих разглядеть, словно волна побежала – вперед-назад – к первому ряду оркестра. На такой скорости движется по реке ветвь, если смотреть с высокого берега. Но оркестр продолжал играть – смотрел, передавал новости, но не останавливался. И он видел, как эта новость, эта ветвь добралась до толпы босоногих женщин в черных рясах, облетела каждую и устремилась вперед, дальше, в широкие людские массы.

Рокко поразило, что мужчина, играющий на трубе, наблюдал за происходящим и даже не сбился с такта. Было приятно. Жаль только, что босоногие женщины не могли разглядеть сквозь плотное тело оркестра то, что видел он. Удивительно, выходит, они получали весть, пришедшую к ним через седьмые, восьмые, девятые, десятые руки.

И он, стоя с детьми на крыше собственной пекарни, внезапно оказался вне времени. Он увидел одновременно все: прошлое (Двадцать вторую улицу, где танцевали негры); настоящее (прямо перед ним, внизу, где человек из оркестра показывал идущему рядом, что увидел сам) и далекое будущее (происходящее впереди на проспекте, где никому нельзя доверять, где потеряна сама подлинность, истинная ценность момента).

Толпа следовала за Богородицей, потом статуя прекратила движение – и вся процессия остановилась. Чуть поодаль о чем-то совещались священники. Суетились сбитые с толку прислужники. И еще одно послание – крик из-за горки, разнесшийся по всей дороге, старательно заглушаемый чьими-то руками, зажимающими рот. Движение прекратилось. И танцы. Даже музыка стихла. Цветные исчезли.

Скрипачи сунули смычки под мышки и принялись вытирать лица висящими на шее полотенцами.

Затем участники парада сделали беспрецедентное: они развернулись и пошли назад. Пожилые дамы сели на бордюр, обулись, встали и поспешили за музыкантами обратно в церковь. Богородицу тоже вернули туда и тоже не очень медленно. Люди на крыше кинотеатра убирали неиспользованные петарды в ящики и спускали их по лестнице в грузовики.

Подождите, постойте. Праздник же не закончился. Произошло нечто, из-за чего он был отменен. Но как они все узнали, что отменен? Что случилось? Это известно всем, кроме него?

Дети на его крыше плакали, как ему казалось, из-за несостоявшегося салюта. Генераторы аттракционов на поле закашлялись и стихли, погасли огни. На остановке трамвая на Шестнадцатой улице началась суматоха. Справа от него Тестаквадра затащила двоих детей за волосы в дом и захлопнула дверь.

Время словно повернуло вспять на его глазах. Процессия, которая должна была двигаться вверх по горке и свернуть в сторону кладбища, затем вниз с горки через Чагрин и Восемнадцатую улицу и вновь в горку к церкви, вместо этого в какой-то момент (на Тридцатой улице) начала двигаться, словно в прошлое, на Одиннадцатую и сразу в церковь, слишком поспешно и суетно.

Нет, нет, подождите. Случилось нечто никем не замеченное, только им одним. И детьми. Несколько цветных услышали звуки музыки и стали танцевать. Но идущие впереди священники, люди с метлами и те, кто нес платформу со статуей, как и тысячи людей из толпы, не видевшие то, что видел Рокко, должно быть, слышали тысячи же версий того, что произошло, например, что черные курили травку во время шествия; некоторые из них, особенно нахальные, решили, видимо, что они в придорожной забегаловке. Одинаковой во всех случаях была лишь концовка: все завершилось, расходитесь по домам.

Девочки на крыше плакали, мальчик стоял в стороне от всех, на углу, оглядывал происходящее внизу, поворачивался к девочкам, судорожно вздрагивая, и Рокко заметил, что мальчик тоже плачет: невыполненное обещание салюта воспринималось как предательство. Толпа растеклась по Одиннадцатой авеню и всем ее ответвлениям. Наступила гнетущая тишина, даже смог развеялся, проспект был пуст, но ни одна машина не ехала по нему. Люди шли пешком, либо бормоча что-то под нос, либо просто молча.

Дети всхлипывали. Нет, все не так. Дело не в том, что они чувствуют себя обманутыми. Им страшно.

– Итак, послушайте меня, дети, – начал Рокко, но замолчал, не придумав, что сказать.

Их пугала сама тишина, он знал это наверняка, хотел успокоить, но не представлял как, не мог придумать ничего отвлекающего. Ах, если бы он умел составлять фразы, которые успокаивают.

Он сделал шаг назад по липкому гудрону крыши и замер. Ни один ребенок даже не взглянул в его сторону, наверное, все забыли о нем.

4

Рокко въехал в Пенсильванию в час ночи, остановил машину на обочине и заснул. Не меньше полдюжины раз он просыпался от грохота катившихся по мосту вагонов.

Когда стало всходить солнце, онемевшую руку он положил на рычаг переключения скоростей. Майка пропиталась потом и прилипла к спине, ребра давили на почки. Очки каким-то образом перебрались в течение ночи на заднее сиденье. Он потряс бесчувственной рукой. Отыскав сигареты под педалью тормоза, вышел, обозрев заваленное шлаком пространство под мостом, помочился, выкурил сигарету и высморкался. Между сваями моста бежал ручеек, его маслянистая струя переливалась на солнце множеством цветов. Опустился на колени на песчаном берегу, чтобы прочитать молитву, а после просил Господа помочь благополучно добраться до Нью-Джерси, чтобы вернуть Лавипентс утраченный рассудок и благочинность. Над головой снова прошел поезд, но уже в другом направлении. Он вырулил по насыпи на шоссе и поехал в ближайший город завтракать.

В кафе попросил принести ему только кофе и тост. Он полагал получить простое и сытное блюдо, но ошибся. Его заставили заплатить пятнадцать центов за два квадратика массы с ватным вкусом и пропитанной к тому же маргарином. В туалете вымыл лицо и руки. Выглядел он ужасно. Просить теплой воды и мыла казалось слишком большой наглостью. Он слышал, что цивилизация еще не добралась до Пенсильвании, и пока ничто не противоречило этому утверждению.

В квартале от убогого кафе он нашел парикмахерскую и решительно вошел внутрь. (Как удивительно, где бы в какую парикмахерскую вы ни вошли, везде пахнет тальком и этиловым спиртом.) Он сел на скамью в ожидании очереди и принялся листать журнал по садоводству и ландшафтному дизайну.

Мастер и клиент в кресле обсуждали, что лучше – белое мясо или темное, по крайней мере ему так показалось. Он почти не обращал на разговор внимания, это было совсем не его дело.

Когда брадобрей заправил ленту папиросной бумаги за воротник Рокко и спросил о том, что он может сделать для него сегодня утром, Рокко ответил, что хотел бы постричься и побриться.

– Говорите уж всё.

– Просто везде подровняйте машинкой, особенно вокруг ушей, и побрейте. Спасибо, – произнес он.

– Просто везде подровнять машинкой, бла-бла что-то и еще что-то, – сказал мастер.

Рокко спокойно повторил. На стене висела фотография молодого хозяина заведения с Роджером Хорнби.

В то время все парикмахеры от Ленинграда до Буэнос-Айреса заправляли за воротничок клиента папиросную бумагу и покрывали клеенчатой накидкой, которую застегивали на плече. Во всем мире – Огайо и Пенсильвания не были исключением – разговор оба его участника вели, глядя не в лицо собеседника, а на его отражение в зеркале. Если клиент был незнакомый, мастер принимал на себя право общаться с превосходством.

Но сегодня в Рокко жило чувство, что он все делает правильно, предпринимает меры, чтобы исправить все, что исказили трусость и злоба. Волшебным образом появившаяся этим утром в душе надежда породила милосердие, позволившее относиться к отвратительному завтраку и желчному парикмахеру как к мелким недочетам.

Мастер ловко приподнял кончик носа Рокко рукояткой расчески и обрезал волоски, что высовывались из его ноздрей, доходя до самых усов.

– Я не охочусь на водоплавающих с собакой, – произнес мужчина. – А вы? Мне кажется неправильным учить хищника брать зубами добычу, но не употреблять в пищу. Любопытно, что вы думаете по этому поводу.

– Простите, я не уследил за вашей мыслью, – произнес Рокко, насколько возможно отчетливо, потому что пальцы давили ему на губу.

– Приведу пример. Вы приводите женщину в магазин, где продаются тонкие льняные простыни, скатерти и все такое. – Он отвернулся и принялся рыться в ящике. – Вы протягиваете ей сотню долларов, велите бродить вдоль прилавков весь день, а потом приказываете вернуть деньги. Это очень жестоко! Я буду взбивать пену, а вы скажите, что думаете.

– Полагаю, у собак этот навык уже в крови.

– Неплохая мысль. Я об этом никогда не задумывался. Это важная вещь.

– Благодарю.

– Позвольте еще кое-что спросить. Я думаю об этом здесь, на своем рабочем месте, когда идет дождь и никто не приходит привести себя в порядок. Допустим, вам предложили поехать в недельный отпуск в любой город мира. Какой выберете? Я бы посетил Перт в Австралии.

– Плыть туда очень долго, – заключил Рокко.

– Верно. Я бы выбрал восточный путь вдоль побережья Африки, как делали португальские торговцы. Из какой же вы страны, раз так говорите?

– Я из Огайо.

– Где это? Где-то в России?

– Огайо. Соседний штат. Колыбель президентов. Родина Томаса Эдисона. Место, где растет много конских каштанов.

– Откровенно говоря, я вас совсем не понимаю, – небрежно бросил парикмахер.

Рокко закрыл глаза; спинка кресла была откинута; на лице лежало теплое полотенце. Пальцем он нарисовал в воздухе буквы.

– Ясно, – сказал парикмахер. – Мои соболезнования.

– Уоррен Хардинг, Орвилл Райт, отец вице-президента – все они из Огайо, – проговорил Рокко в полотенце.

Парикмахер фыркнул и коротко хихикнул.

– Думаете, изобрести самолет – пустяшное дело, цирковое представление?

– Ок, слушайте. Я понимаю все, что вы говорите. Просто я веселый человек, люблю подшучивать над иностранцами. Был и я когда-то иностранцем, – произнес он и убрал полотенце. – На острове Гуадалканал. И поверьте, местные приняли меня совсем не так радушно, как вас в моем заведении. Где ни ступи на песок, попадешь в место гибели морпеха.

– У меня сын в морской пехоте, – сказал Рокко. – Некоторые считают, что его среди нас больше нет. Они читали статью одного жулика в газете. – Он глубоко вздохнул, и ментоловый аромат пены для бритья проник через носовые пазухи в самый мозг. – Но я-то чувствую, что мой храбрый спаситель жив.

– Вот как? Знаете, они доставляют тела домой, в эту страну, точно вам говорю. Пусть делают свою работу. У всех свои дела. Значит, вы женаты.

– Да, так случилось. Женат уже тридцать три года. Правда, она живет не со мной, и мне очень жаль, что так вышло. Вы уж сделайте меня красавчиком. Она еще не знает, но мне надоело, я разберусь с ее дезертирством, решил положить этому конец. Через несколько дней я буду ехать этой же дорогой обратно, она будет со мной, и мои мальчики, старший, средний и младший. Чего бы мне это ни стоило.

И в Ливии, и в Швеции кладут на лицо горячее полотенце, а потом скребут бритвой, и звук этот возвращает мужчину в детство, напоминая о дне, когда сидел на скамье, болтая ногами, еще не доставая до пола, пока отец – владыка мироздания – полулежал в кресле, а какой-то мужчина брил его щеки. В его родном диалекте была фраза, которую его мальчики не знали, потому что почти не владели языком (их мать запретила Рокко их учить): «искать метрового отца», что означало «желать невозможного».