Текст книги "Конец"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. И замолкнут дщери пения. 1928–1936

5

Тринадцать лет после смерти мужа Констанца Марини жила одна. Сейчас ей было шестьдесят восемь. Смерть уже поджидала ее. И это было по-настоящему ужасно, поскольку после беспокойства в юности, разочарований в зрелом возрасте и опустошения в преклонные годы жизнь внезапно сделала крутой вираж и вывела ее на путь, как она полагала, к финалу, неожиданно позволив ощутить силу, которую, как казалось, она уже давно израсходовала. Неожиданная и большая удача. Жизнь ее стала счастливой – нет, она стала полной. Пока она спала, ветер во время грозы посбивал фрукты с деревьев.

В ретроспективе виделось, что поворот в жизни принес благо лишь потому, что она ничего не замечала до самого завершения. Сознание так слаженно саботировало прошлые усилия по внедрению в жизнь изменений, что она больше не стремилась на него повлиять. Оно не могло изменить само себя. При хирургической операции хирург бодрствует, а пациент находится под наркозом; внедрившись в свой мозг в середине процесса, она бы только все испортила. Реформы – вещь невозможная, это она не сразу, но все же приняла. Фатализм – это правильно. Это постулаты религии, которой она намеревалась сохранить верность. Но в религии был один изъян: ее правила не всегда помогали.

Это происходило во множестве случаев, что-то из замеченного ею становилось подтверждением сделанного умозаключения. Пудинг не загустел почему? Потому что судьба этого пудинга – быть жидким. И зачем становиться наблюдателем? Осознанным? Зачем не спать? И она заснула, окончательно уверовав в страдания, не видя ничего нового, что могло бы это опровергнуть, и размышляла о смерти с растущим интересом и страхом.

Случившийся затем поворот в жизни, так многое изменивший, ей следовало хоть отчасти поставить себе в заслугу. Хотя она спала и ничего в себе не меняла, но ведь ей все же хватило ума не проснуться и не перейти к активной деятельности, пока неведомая трансформирующая сила не закончила свою работу. Все было как со святым Петром, идущим по морю, только наоборот. Она могла идти, пока верила, что не может идти, пока существовал в ней страх.

В бытность замужней женщиной на всех вечеринках и сборищах выражение лица ее было царственно бесстрастным, она походила на сонного хищника. На самом деле она просто очень смущалась, потому позволяла говорить мужчинам и радовалась тому, что с ними было скучно. К чужим страданиям она была невосприимчива, не проливала слезы ни в театре, ни на похоронах. Ей не было жаль сирых и убогих, как и отвергнутого мужа. «Ты холодная, бесчувственная, бесстрастная», – твердил он. Может, и так. Она поверила ему на слово. И никогда не страдала от нехватки того, чем никогда не владела.

После его смерти она задалась вопросом: была ли такой изначально или приобрела так называемую черствость в браке и, значит, сможет изжить? Одна знакомая вдова торговца – женщина весьма упрямая – все еще угощала гостей кексом с изюмом, притворялась, что питает к нему слабость, а сама из своего куска выбирала весь изюм; она его терпеть не могла; это ее Анджело любил кекс с изюмом. Женщины такие глупые! Но случись Констанце Марини поступить так же, она не знала бы жалости в осуждении как их, так и себя. Что же делать с нервами? Способность говорить себе правду – то преимущество, которое использовало сознание в процессе эволюции. Но правда – снова, снова и снова – глумилась и бранилась, была она бессердечная и пугливая, обреченная умирать в одиночестве, она утомляла. Где была ее гордость?

Через четыре года после того, как она овдовела, в саду ей встретился сатана. Она стояла на коленях, пропалывая шпинат. Мухи облепили лежащую между грядками тушку окуня. «Эгоизм! – сказал искуситель. – Отчаяние!» А отчаяние, как известно, грех. По правде говоря, надежда ее покинула. Она давно ни на что не надеялась. «Умри же» – сказал дьявол. Ей не следовало обсуждать это когда-либо с какой-то живой душой, но она действительно видела его там. Он был одет как юный Вертер, в синий фрак, желтый жилет и панталоны, на голове его была треуголка, и говорил он с немецким акцентом. Трансформация ее была плавной и продолжительной, но если бы потребовалось символически отметить момент, ставший поворотным, то это, несомненно, утро встречи с сатаной в саду. Она расправила плечи, но дрогнула, когда он попытался уложить ее, оглядела его нелепый наряд с головы до самых ног; глотнула ртом воздух, набрав полную грудь, кожа на голове внезапно стала зудеть, и она рассмеялась. «Не смейся надо мной!» – выпалил он. Но он выглядел нелепо. Нелепо было и то, что он говорил. Она и сама себе казалось нелепой. Ей было пятьдесят девять. Здоровье не подводило. Подол юбки измазан грязью. «Я глупая!» – сказала она и завязала шнурок на ботинке.

Она стала перебивать в разговоре. Бровные дуги нависли над глазами. Дряблость шеи она скрывала высоким, плотно прилегающим воротником-стойкой, подчеркивая стеклянную гладкость щек, скул, лба и носа. На семейной фотографической карточке 1880-х на лице ее уже больше всего заметны кости черепа. Глаза впалые и блеклые. (К слову, говорят, как аукнется… Малыш на карточке – ее сыночек Алессио – недавно скончался, от вашей жалости никакого проку; тогда казалось, что она еще снесет яичко, да вот не довелось.) Только посмотрите на эти глаза! Томные, навыкате, крупные. Теперь это маска другого животного, не того, что раньше. «Почему, – спрашивала она себя, – мы всегда смотрим в глаза? И всегда ли» Эти зеркала души она предпочитала игнорировать, считая слишком замысловатым способом понимания. Если точнее, то именно сами глаза, что смотрят в глаза. Им так же присущ дух состязательности в тщеславии, как и нам самим.

Она читала надрывные рассказы об убийствах, исторические романы, Библию, которую в юности своей читать расценивала как грех, а еще глубокой ночью произведения английской литературы в оригинале, потому после она спала до полудня. Так вот, Нико позволял ей читать. Сам покупал ей книги о болезнях крови, по анатомии, правильному питанию, акушерству и гигиене. Воспользовавшись знакомством с заведующим лабораториями университета, к которому надо идти через мост, добился для нее возможности сидеть в последнем ряду лекционной аудитории, где позволялось находиться дамам, желающим если не понять смысл, то хотя бы послушать. Едва ли это был жест простой мужниной доброты, тогда как польза для него была, очевидно, не меньше, чем для нее. К девяти часам ей следовало находиться в постели с собранными волосами и закрыв книгу, в противном случае он начинал дуться; как стыдно, как ранил он ее гордость тем, что унижался, умоляя. Он не позволял ей тратить излишки собственного дохода, чтобы не привлекать внимание, и она активно делала это сейчас, черт его подери, спускала накопленные им богатства на сыр и оперу.

Чайка, натолкнувшись на выброшенную на берег рыбину, сначала выклюет ей глаз, как самую мягкую часть, – кратчайший путь к мозгу, который тоже мягок. Интересно, мы поэтому смотрим в глаза? Стоит мне задержать взгляд на ваших глазах – и вы начнете дергаться, подозревая, что я примериваюсь, размышляя, куда пустить стрелу.

Каноны протестантства, эти отклонения, стремление узреть свет и все такое в ее случае были видением тьмы. Она не говорила, умирая: «Буду надеяться на возрождение». Она говорила: «Я умираю!» Она была тщеславна и склонна к театральности, жестикулировала во время разговора, была слишком современной американкой, чтобы носить траурный наряд дольше четырех-пяти лет (она в одно мгновение преодолела путь от крестьянки до мелкого буржуа, когда впервые взяла деньги за свои услуги), но не сменила его даже к 1928-му, через тринадцать лет после смерти Нико, да и к чему это нужно? Он был знаком ее становления. И черный ей шел. Она была и качественным товаром, и подделкой одновременно. Для европейца подобное в одежде непонятно. По мнению европейца, люди носят одежду, которая либо сшита для них, либо сшита для других. Но для американца все иначе, а она, да, теперь она была американкой: ее сердце нельзя было тронуть ни попытками вызвать угрызения совести, ни рассказами о жизни, ни чулками ручной работы, на бал-маскарад она могла явиться в непрезентабельном домашнем халате вместо костюма. Вы не станете американцем, пока не научитесь быть самим собой в толпе.

От ледяной воды желудочный сок не сворачивается, как она выяснила, когда выпила стакан и принялась ждать. Это лишь предубеждение, распространенное среди людей ее национальности; Нико до конца дней настаивал, что это верно. Подумать только. Много веков люди верили Аристотелю, утверждавшему, что у женщин меньше зубов, чем у мужчин, – купили то, что он продавал! они сошли с ума! – хотя любой мог заглянуть в рот и посчитать. Ей навязывались ложные учения даже сейчас – в шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь, – когда она была уже такой старой, ей было больше лет, чем она думала прожить. Этим теориям следовало давно лежать у подножия крутого склона растоптанными ее ногами вместе с ложными симпатиями и антипатиями, кексом с изюмом и тому подобными вещами.

Честь – для тех, кто считает себя ответственным за ядро неизменного «я». Увы. Это было не для нее.

Одеваясь, она рассматривала увеличившуюся с годами, но все еще скромных размеров грудь – предмет постоянных шуток покойного Нико. Неужели правда? Она напоминает два жалких плода мушмулы (именно мушмулы, которую она игнорировала, – хорошо), мушмулы, похожей на маленькие, пятнистые, некрасивые шарики, однако она выгодно отличается от остальных фруктов тем, что непригодна в пищу, пока не начнет со временем подгнивать.

«Уже скоро», – сказала смерть. И она принялась подводить итоги, связывать противоположные утверждения одной фразой и потом откладывать в сторону. Таким образом она отбросила давно мучавшие угрызения совести и смятение, расчистив путь для последней и важной вещи. Фразы звучали по-разному, казались порой провозглашением чего-то, от давно устоявшегося правила до абстрактного словоблудия, знаком, эвфемизмом, софизмом или, того хуже, детским лепетом. Что же до грехов: ничего подобного не существует, но я готова искупить; принятие алкоголя: в любое время, но не ранее пяти часов; как мертвые встретят ее в раю: не положат к ногам корзины с фруктами; важность той башни, что далеко-далеко, за океанами зерен, которые вновь и вновь видела во снах: отведи глаза, посмотри на траву; «Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете»; все, что было в прошлом: хотя его, строго говоря, не существует; способы заработка: с улыбкой к выгоде, ко всему остальному глуха. Ей нужна была всего одна причина для отказа. Одна фраза. Это случилось через десять лет. И она была благодарна. Характер вовсе не судьба. На ее памяти ни с кем не происходили подобные по значимости перемены в столь преклонном возрасте. У нее не получалось подобрать слова.

Она ждала унижений и бессилия старости, но сие проклятие ее миновало.

Евреи по ошибке пометили косяк ее двери кровью ягненка – и Господь пропустил ее дом. Ни один ее жест не заставлял собак шевельнуть языком. Что ж, видимо, она упадет с лестницы в подвал и разобьет голову. Благосклонная к ней судьба новой жизни подсказывала, что смерть, хоть и скорая, покажется ей лишь коротким помутнением рассудка. Что ж, отлично. Когда умер Нико, она думала, что навсегда застрянет в прошлом. Больше она не могла с симпатией относиться к тому «я», которое продолжало испытывать те чувства. Она рассмеялась. Она смеялась!

Как насчет такой фразы: «Я с презрением смеялась сама над собой?»

Середина зимы. Плоды осени уже съедены, вся пища жарится или запекается в соли, миром владеет смерть. Нечто мягкое, сладкое было бы значимым подарком. Пусть немного, самую малость. Вот тогда и отыщешь мушмулу в подвале в ящике с опилками. Наконец мягкую, как кашица. А раньше она ни на что не годилась – он ее игнорировал. Жаль.

Теперь подведем итоги: не всего можно достичь одной фразой. Это было бы нанесением вреда самому себе, в любом случае невозможно сжать до нескольких слов все тонкости, которые она познавала, трудясь сорок лет. Она разрабатывала собственные методы, начиная от допотопных вещей (инструментами ее бабушки были отвар корней, очень соленый, и ручные раздувальные мехи) и достигнув точности хорошо выверенной научной работы. В перспективе после ее смерти результаты работы будут забыты, что стало ядом, который она стоически пыталась абсорбировать с помощью паллиативной фразы: «И замолкнут дщери пения». Однако удовлетворения слова не принесли. Стоицизм в конце концов подвел ее, или она подвела его, поскольку гордость все чаще побеждала, и она начала менять свои взгляды. Отход от дел не стоил ей усилий; правильная фраза существует, но на ее поиски могут уйти годы; действие, в данном случае демонстрация того, что она знала, пока мозг еще работал, было легче бездействия.

– Потому я буду искать ученицу и наследницу, – сказала она. Хотя это было не совсем верно. Она уже знала, кого хочет попросить. Уже давно возникла у нее мысль передать свои знания одной девушке, а если передавать и опыт, то, кроме нее, она кандидатуры не видела. Влажные человеческие чувства были и без того достаточно отвратительны, чтобы она не изводила себя поиском и представлением более эгоистичных мотивов.

Зависть, например. К этой девушке и ни к кому другому она не испытывала тот довольно редкий вид зависти, встречающийся чаще лишь у стариков, выражающийся в желании найти себе замену и начать ее улучшать. Она обнаружила, что эгоизм находится на дальней границе ее натуры, что чрезвычайно веселило, ведь девушке, оказавшейся на ее месте, было бы проще всего заменить именно этот порок.

Дело было не в том, что у девушки отсутствовало собственное «я» или она не была, как все мы, в постоянном диалоге с ним, а в том, что миссис Марини приобрела эту привычку в то время, когда у той выпадали молочные зубы, сохранила ее каким-то образом в подростковом возрасте, вероятно, не осознавая, что говорит сама с собой. Такое воздействие имеют хищные птицы, лошади, змеи, медведи и слоны; а собаки, жуки, рыбы, белки, куры и люди в целом нет.

Как бы то ни было, выбор, стоявший перед ней, сводился к следующему: поговорить с Линой, дочерью Монтанеро с Восемнадцатой улицы, или выпить яд и кануть в прошлое. Но как построить беседу?

Лина была здоровой женщиной с плоской грудью и не очень общительной. Все это, возможно неслучайно, нельзя было сказать о миссис Марини.

Она была старшей из двух дочерей, которых могло быть гораздо больше, и сыновей в придачу – у их матери Патриции могла быть целая орава детей, которых она не смогла бы толком прокормить, – если бы еще много лет назад она не воспользовалась советом миссис Марини. Младшая, Антониетта, или Тони, недавно вышла замуж и переехала в Калифорнию.

Ну да ладно.

Им лучше знать, ее матери и миссис Марини, доверять ли клятвам: «Я непременно еще приеду, не кану в бездну». Америка – она и есть бездна. Иначе бы ты приехала? Лине, с другой стороны, уже двадцать лет, мало того что младшая сестра ее уже обошла, так еще и перспективы выйти замуж по-прежнему туманны. Родители по неосмотрительности совершили ошибку, позволив Тони выйти замуж первой, а ведь миссис Марини говорила Патриции, та согласилась; а вот отец… но об этой персоне миссис Марини предпочитала не упоминать. Впрочем, нельзя сказать, что Лина возражала или предпринимала очень уж активные попытки пристроить себя. По утверждению миссис Марини, мы все идем на компромисс в отношении подлинности выражения себя, ради того чтобы привлечь мужчин. Лину они не замечали, но кто в этом виноват? Не стоит следовать распущенной сиюминутной моде. Достаточно просто завить блеклые волосы. Фланелевая юбка, несомненно, теплая, но она не дает наблюдателю возможности оценить скрытые ею ноги. Подумать о тепле у нее будет еще очень много времени значительно позже.

Но Лину, как было известно миссис Марини, не убедить одними аргументами. Лина была скромна не потому, что стремилась к скромности, эта черта была сродни ослиному упрямству. Раздумья не были причиной, не предшествовали и никоим образом не загромождали ее жизнь; это в ней и восхищало. Ее мозг не был похож на комнату, в которой толпа адвокатов старалась направить ее желания или препятствовать им; это был непроходимый лес, в глубине которого одинокое «я» плавало на спине в прохладном озере и всматривалось в поток мыслей.

Она работала сдельно в магазине готового пальто, расположенном рядом с театром на Двадцать четвертой улице. Как все сицилийцы, она регулярно посещала мессы. Школу она окончила, но книг не читала. Хорошо владела английским, характерным для Огайо, и разговорным итальянским, которому миссис Марини регулярно учила ее за ужинами в будни (родители были на своей нудной работе, а муж миссис Марини недавно отошел в мир иной). Единственное, чего миссис Марини удалось добиться за те годы, что она воспитывала Лину, – она научила ее разговаривать правильно. Лина была дочерью эмигрантов с отсталого Юга, простой швеей, получившей образование в этой стране, но если бы вы услышали ее по радио, то вы бы подумали, что она уроженка Савойи. Слышите, какая четкая и ясная речь? Мы произносим все буквы в слове, потому что знаем, зачем они нужны. Джефферсон с целью доказать, что негры могут рационально мыслить, научил своего раба выполнять простейшие математические операции. По крайней мере, миссис Марини слышала, что было именно так. Хотя и не поверила. Это уж слишком.

Подводя итог, можно сказать, что Кармелина Монтанеро была шедевром, созданным ею самой. Правда, миссис Марини не удалось реализовать все, что она планировала изначально (император не польстился бы на Лину), однако вполне можно ожидать, что это будет торговец или человек с хорошей профессией. Впрочем, художнику свойственно считать завершенную работу неудачной, смотреть на нее с любовью с высоты мыслей об изначальном замысле, не признавая, что он был совсем иным, но готовое творение, ставшее вместилищем множества идей, не могло не появиться. Разочарование было результатом попытки скрещивания мечты с реальностью. Случалось подобное и с Богом, о чем свидетельствуют первые страницы Ветхого Завета. Она полагала, что наивысшая радость художника в том, чтобы увидеть, как благодаря его усилиям создается нечто новое; именно лицезрея самые неудачные работы, он ощущал сопротивление мира и осознавал, что задуманный образ вырвался из клетки ума и воплотился в жизнь. В том же духе она злорадно отзывалась по поводу прекрасного итальянского Лины; однако испытывала к девочке особенную нежность в дни, когда та была взъерошенной, неаккуратно накрашенной, отстраненной и совершенно несчастной, давая каждому возможность увидеть, что миссис Марини потерпела неудачу в ее воспитании, – нельзя представить, что у мужчины появится желание взять такую в жены.

Недолгая пауза, чтобы понаблюдать за сладостной меланхолией уныния. И возможно, поразмышлять о неудаче.

Ладно, неважно. Халтура это или нет, надо оставаться бдительной. Предоставленная самой себе, Лина, скорее всего, заиграет на тех струнах, которых не касалась миссис Марини, и забудет о тех, которые та настраивала.

Некоторые женщины просто не смогут не выйти замуж. Такие, как та, что стояла слишком близко за спиной в очереди в пекарне, что-то бормоча и громко причмокивая леденцом от кашля; незнакомка, попросившая помочь с тяжелой сумкой, когда садилась в трамвай, а когда принимала ее обратно из ваших рук, начала перечислять родственников, которым верила и одалживала деньги, а они травили ее, придирались и высмеивали. Иными словами, это те женщины (случается, и мужчины, но они неизлечимы), которые будто не осознают, что вы, другой человек, отличный от них, можете быть рядом. Встретив их, сразу понимаешь, возвысившись с помощью внутреннего чутья над всей наукой, что они всегда были старыми девами, которых можно было бы спасти в юности, если бы кто-то заставил их навязать мужчине то, что тогда еще было устраивающей всех окружающих самодостаточностью и не переросло в помешательство. Она это знала. Она могла быть одной из них, но замужество обтесало ее.

6

Она строила предположения, шпионила, плела интриги. Пыталась найти способ реализовать новые амбициозные планы, чтобы Лина стала настоящей ее наследницей, не осуждая открыто предпринятого самой собой ранее, чтобы та вышла наконец замуж, но в каждом новом плане видела прежнюю ошибку и гневно выбрасывала их один за другим в мусорное ведро. Ошибка заключалась в том, что, если Лина унаследует дело, она станет независимой, таким образом исчезнет последний надежный рычаг, на который можно надавить и навязать ей замужество; напугать ее, что она останется без гроша в кармане, будет уже невозможно. Именно по этой причине Лине еще не было известно, что она унаследует дом и деньги миссис Марини.

Было и еще одно опасение, останавливающее от того, чтобы сделать девушку своей ученицей. Дело в том, что Лина была сущим ребенком. Не было в ней природной жесткости, которую в браке человек лишь совершенствует.

Миссис Марини считала, что задержалась в этом мире. Ей надоело безделье. Мозг был в ссадинах от постоянного расчесывания. Иногда приходилось начинать действовать до того, как было закончено составление плана. Человек должен использовать данную ему природой способность наносить удар, делать это со всей силой, когда внутренний голос подталкивает к действиям. И да. Да. Да. Да. План существует, должен существовать, просто подсознание спрятало его в самом дальнем уголке.

Она вышла на улицу найти Лину. Был четверг. Пробралась мимо самодельных торговых палаток, заполонивших всю Одиннадцатую авеню, там же власти вырыли траншею в полмили длиной для прокладки канализационной трубы. Она поступила безрассудно, приблизившись к краю, и посмотрела вниз – нерадивые работники выстроились гуськом, последний мужчина силой врезал лопату в глиняную массу вперемешку с камнями.

Иначе она бы не поняла. Скорость движения и мысли ее были равны. Когда начинали, вращаясь, пощелкивать шестеренки мозга, ощущения казались пустой тратой времени, это ее не интересовало. Она была сосредоточена только на том, чтобы не привлекать слишком много внимания к тому, что собиралась предложить. Важнейшие пункты плана не должны быть осведомлены друг о друге так долго, как только возможно, а потом им предстоит слиться, стать единым целым почти мгновенно, так быстро надо работать, готовя тесто, соединяя быстро уверенной рукой уменьшенную порцию муки и ледяную воду.

Зашло солнце. Она махнула ногой, отгоняя голубя, возможно, без видимой необходимости, только потому, что он шел в футе перед ней. Можно было пройти на Восемнадцатую улицу и позвонить домой Лине, но ее отец Умберто опять остался без работы и наверняка сидел дома наедине со своим горем, в то время как женщины из-за него же вынуждены были находиться в такое время на улице, направляясь от одного уличного прилавка к другому, выискивая лимоны подешевле, или, того хуже, забирать остатки с чьей-то кухни. Бедная женщина никогда не остается одна.

Она шла по улице, заглядывала в окна, но их не увидела.

Она должна сказать, что бедная женщина никогда не остается одна, с ней всегда рядом люди. Одинок тот, у кого не хватает ума стать себе компанией. Ей самой никогда не было одиноко.

– Что же станет с этой девочкой, даже страшно подумать, ты уж помоги ей, ведь только ты сможешь все устроить, как лучше, – приговаривал дряхлеющий Нико.

– Заткнись, – парировала она. Ведь понимала, что это не он говорит, Нико никогда не был саркастичным. Только ее активный ум – и ничто больше – порождал в воображении сенатора, мешающего ее вступлению в права собственной империи. Стиль был плох, но тон безупречен.

– Ты сладкоречива в своем ходатайстве, Констанца, у тебя нет жалости. Ты не желаешь никому помогать. Я покинул сцену, и ты перестала проявлять к ребенку элементарную женскую доброту. Ведьма. Решила научить ее своему колдовству. Двадцать лет – не так уж много. Хорошо подумай! Посмотри, как ты себя ведешь, изворачиваешься и лжешь. Двадцать – это самое цветение юности, чертовка. Ты не хочешь сделать ее богатой; ты хочешь воздвигнуть памятник себе. Не хочешь, чтобы девочка вышла замуж; ты…

– И кто же на ней женится? Назови мне хоть одно имя.

Девушки не было ни в скверах вдоль Вермилион-авеню, ни в церкви.

– Ты не хочешь, чтобы она вышла замуж. Не хочешь, чтобы какой-то деревенщина нашел твое сокровище. Ты полагаешь, что должна желать ее блага больше собственного, но в тебе нет искренности. Если из-за тебя она станет ведьмой, как и ты, все парни об этом узнают и ни один не возьмет ее в жены. Таков твой план. Кстати, с посвящением ее в ведьмы у тебя ничего не получится. Ты будешь ругать ее и смущать. Это не то же самое, что учить кого-то читать в своем будуаре. Там будет задействована тонкая материя сознания. Но я знаю, что ты сделаешь. Поддашь газа.

– Какой ты злой!

– Нет, это ты злая!

– Скажи на милость, по какому праву ты вдруг стал моей совестью?

– Загляни вглубь себя и поймешь, что неспособна на истинную доброту.

– Прекрати оскорблять меня, Нико!

Она уже решила, что это на самом деле говорит не он. Подобное поведение действительно никогда не было ему свойственно. У нее могут быть неразумные надежды, и она часто задавалась вопросом, сможет ли в случае, если уж призрак Нико решит ее посетить, говорить с ним о произошедшем в последние годы, надев прежнюю маску никчемной жены. У нее было желание так много ему сказать, то, что поняла лишь в последние дни его жизни, пропихивая ему в рот похожую на желе еду, тогда почки его уже отказали, а разум, кажется, умер еще раньше. Но сказать это все можно было только в прошлом.

Она уверена, что Лина никогда бы не стала потворствовать таким злобным призракам, а, если бы и потакала изредка, как поступала миссис Марини, смогла бы выйти из ситуации незапачканной достаточно, чтобы прогуляться по прохладной осенней улице.

Девочка и ее мать любили сидеть под навесом магазина подержанных товаров, любоваться через стекло на какаду Джозефа Д’Агостино и вязать салфетки из отбеленных нитей, но на этот раз ни Лины, ни Патриции там не было.

Этот запах… на перекрестке мимо прошла женщина – мать девятерых детей, но худая, чистенькая, звали ее… ее звали; не стоит ей пытаться вспомнить, вдруг не получится. А запахло мылом, промытыми волосами и чем-то горьким, отчего ее сразу отбросило в расщелину, существовавшую не один век, ощутить ее можно только через запах, только через нос – так пахло, когда она открыла саквояж сестры перед отъездом, чтобы убедиться, что та не прихватила ее рейтузы.

Последний ее период отвлеченности был долгим, она позволила скопиться на буфете газетам за три дня, пренебрежение вполне допустимое, ведь рядом не было человека, поддержание разговора с которым требовало быть в курсе новостей. Ушли пруссаки и Нико. Ее сверстники в могиле. Закончилась эпоха захватывающих публичных мероприятий. Как только женщинам разрешили изъявлять волю на избирательных участках, нация стала спокойнее. Вспомните самолеты Великой войны, эпидемию испанки и неукротимое стремление объявить вне закона хорошие времена (она имела в виду выпивку) – все, что предшествовало этому наименее интересному десятилетию. Подтверждал эту мысль Элефант-Парк, где недолго жили люди самых разных национальностей (пожалуй, в основном немцы, но они были учеными, временами тратили деньги на непрактичные, но красивые вещи, так ведь?), за последние десять лет привитые убеждениями, что навсегда останутся детьми своей родины. Итак, немцы, датчане, хорваты и мадьяры вычеркнуты. Дома, рассчитанные на одну семью, делили три, а то и четыре. Мусор на улицах, толпы людей, рахитичные дети, скот, привязанный к почтовым ящикам, – все это ей не нравилось. Она была как та еврейка, перебравшаяся на необитаемый остров в венецианской лагуне и к старости с удивлением обнаружившая, что все ее единоверцы переехали из города в ее сад.

Новых людей не интересует политика. Когда Платон отправился на Сицилию в надежде там продвигать свои политические идеи, местные жители продали его в рабство. Что же касается новых людей, для них политические интересы ограничиваются происходящим с кровными родственниками и только. Что в равной степени удручает: индивидуальное тоже касается только интересов кровной родни. «Я» стало «мы». Допущение, что можно пожертвовать благом сестры ради интересов коммуны, казалось абсурдным, как и то, что можно в одиночку съесть курицу целиком. Во времена, когда она еще была бедной, она походила на них. Но теперь она была стервой.

Она шла по улице с хмурым лицом, дабы удержать на расстоянии любителей праздной болтовни. Но почему не остаться дома, если жаждешь уединения? Она желала не уединения, а жизни и работы ума, что было возможно только вне стен. Политика, жизнь других, ими же пройденная, была естественна для осмысления умом. Разговоры были ее любимым спортом. А слушая жалобы на нехватку всего, которая казалась постоянной, ей хотелось плеваться, и даже на собственные туфли!

Туман сгущался и превращался в зыбкую пелену в свете фонарей, а девушки нигде не было.

Миссис Марини впервые проголосовала в возрасте шестидесяти лет за Уоррена Гамалиела Гардинга и других республиканцев в бюллетенях в память о Т. Р., скончавшемся два года назад, таких, как он, больше нет. Гардинг ее вполне устраивал. Поскольку он сам был из Огайо, не поддержать его означало бы неблагонадежность. «Забудем о Европе с ее бесполезными войнами, – говорил он. – Останемся дома и будем выращивать кукурузу».

«Услышьте! Услышьте! – говорила она. – Того человека, что родился в городке на Корсике, связанном только названием с Наполеоном, между Мансфилдом и Колумбусом, у него тоже есть чувство юмора, раз он стоит на такой платформе».

Она простила ему, когда он проголосовал за Акт Волстеда[3]3
  Этим актом был введен «сухой закон», полностью запретивший продажу спиртного.


[Закрыть], поскольку он был одним из десятков миллионов, которых смела истерия о достижении трезвости, обернувшаяся вакханалией, к тому же она все равно не соблюдала сухой закон. Если бы она знала, что двадцатые будут такими скучными, проголосовала бы за Коса.

Впрочем, едва ли. Да о чем она? Она была полна решимости наконец сделать дело, но объект усилий миссис Марини ускользал от нее, прячась где-то среди тележек и прилавков с фруктами.

– Или само провидение прячет ее от тебя, – произнес голос одного из мертвецов из расщелины, – потому что она еще ребенок.