Текст книги "Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста"

* * *

Сразу после женитьбы отец нашел прекрасную работу в «Альхадеф», местной фирме, которая занималась импортом и перепродажей всего понемножку. Она торговала чемоданами, зонтами, шляпами и обувью итальянской фирмы «Урсус», которой, может быть, уже и не существует. Отец начал рядовым продавцом, а потом постепенно, двигаясь со ступеньки на ступеньку, стал руководителем отдела.

Вместе с двумя молодыми сотрудниками отец заведовал небольшим магазином, находившимся совсем рядом с банком, который тоже контролировала фирма «Альхадеф». Напротив располагались скобяная лавка и лавка сладостей все той же фирмы. В старом городе зданий этой фирмы было бессчетное количество, и некоторые из них работают до сих пор. Вместе с несколькими другими семьями Альхадеф контролировали почти всю экономику на Родосе, а потому, если ты жил на острове, то уже не мог у них не работать.

Папа хорошо зарабатывал и на отложенные деньги купил старый двухэтажный дом в районе Монте Смит, на улице Санто-Стефано. Мы постепенно его перестраивали, и с годами нам удалось обустроить там пять квартир: одну для нас и четыре для сдачи внаем. Дом стоял на обширном пустыре, которым никто не занимался. И на этом одичавшем куске земли папа дал волю своей давней страсти к садоводству и превратил его в самый настоящий райский уголок. Он посадил апельсиновые, мандариновые и лимонные деревья, построил ветряную мельницу, наладил работу колодца и выкопал пруд для оросительных работ. Все свое время он отдавал работе в «Альхадефе» и обустройству своего «поля чудес».

К сожалению, когда был положен последний камень в кладку дома и высажена последняя травинка в саду, отцу оставалось недолго наслаждаться плодами своих трудов. Когда его депортировали, ему было всего сорок пять лет.

Однако в те дни никто и не помышлял о плохом. Старый заброшенный дом превращался в прекрасное и отлично приспособленное для жизни место, а пустырь становился прелестным парком. Только сумасшедший мог тогда подумать о какой-то беде.

У меня была отличная семья, заботливый отец, любящая мать и сестра, с которой я дружил. С мамой мы много разговаривали, она меня опекала и старалась сделать так, чтобы я ощутил свою значимость. Я думаю, в то время так воспитывали всех мальчиков. С девочками, и с моей сестрой Лючией тоже, дело обстояло по-другому. Конечно, их тоже любили и заботились о них, но относились к ним не так, как к мальчикам.

Впрочем, в той, довоенной, культуре на плечи мальчиков ложилась большая ответственность. Нам предстояло передать дальше семейное имя, а следовательно, передать женщинам своей семьи чувство преемственности, чувство будущего. Это служило живым доказательством веры: я, мальчик, полный сил и энергии, ношу имя своего деда по отцовской линии, ныне уже старого и усталого, как бы давая ему тем самым вторую молодость.

И ту же вторую молодость я всем сердцем хотел бы дать и моей бедной маме. Но с моего рождения прошло совсем немного времени, когда у нее начались проблемы с сердцем. Поначалу это не казалось нам опасным, и жизнь в семье шла своим чередом. Отец много работал на фирме и много сил отдавал саду, который того постоянно требовал. Подлинные моменты душевного покоя он находил в музыке. У него была скрипка, но я редко слышал, чтобы он на ней играл. Подлинной его страстью было пение, и время от времени он закрывался в своей маленькой комнатке, чтобы пройти арии из «Тоски» или «Травиаты».

Мамино здоровье быстро ухудшалось, и все мое детство прошло под знаком ее болей в сердце. Отец часто посылал меня за одним из двух врачей, живших по соседству. Врачи были греки: доктор Тилиакос и доктор Триандафило. Один жил возле терм, другой – возле моей школы.

Мне было одиннадцать лет, когда однажды, уже под вечер, меня срочно послали за обоими сразу для консультации. Маме с самого утра было очень плохо, и греки с тревогой склонились над ее постелью. Я не знаю, что они сказали, потому что детям не положено было слушать взрослые разговоры, но по их жестам я догадался, что сделать уже ничего нельзя.

Мама продержалась до самого вечера. Она умерла, когда стало совсем темно.

* * *

С этого момента в доме все сильно изменилось. Бабушка и тетки, которые в годы болезни мамы очень помогали отцу воспитывать нас с сестрой и вести дом, теперь стали самой настоящей и неотъемлемой частью нашей семьи. И дело было не в банальных родственных связях, которые зачастую слабо объединяют совершенно чужих людей, а в настоящем братстве, взаимной поддержке и согласии.

Даже взаимоотношения с самыми близкими родственниками, с отцом и сестрой, радикально изменились.

Лючия прежде всего почувствовала естественную потребность заменить мне мать. До смерти мамы наши отношения были обыкновенными отношениями брата и сестры: немного презрения, немного типичного недопонимания, характерного для девчонки и мальчишки, связанных родственными узами, которые для них с рождения как бы сами собой разумеются. Но здесь все пошло иначе, и забота и любовь Лючии стали очевиднее.

Я был еще совсем ребенком, а для мальчишки одиннадцати лет порядок, чистота и забота о внешности суть три абсолютно неважные вещи. Единственное, что меня интересовало, – это плавать в нашем дивном море, играть до одури, шатаясь по улицам, и возвращаться домой поздно, уже к ужину, в пыли с головы до ног, с морской солью в волосах и с шуточками на губах. Подходя к дверям, мои приятели видели на крылечках мам. Мамы с ласковым ворчанием стряхивали пыль со своих чад, гладили их по волосам и посылали привести себя в порядок и умыться.

Если бы не Лючия, на крыльце нашего дома я не находил бы никого. Она была всего на три года старше меня, но взяла на себя все заботы обо мне, отдавала мне все свое внимание, тем самым создавая у меня ощущение материнской заботы. Она учила меня всему необходимому: как вести себя в присутствии посторонних или старших, как сидеть за столом, как носить рубашку, как содержать себя в порядке и еще многим и многим вещам, благодаря которым человек отличается от животного, а мальчишка превращается в мужчину. Лючия была образцовой сестрой. Она не упускала из виду ни одной мелкой детали и делала все, чтобы отсутствие мамы не давило на нас с отцом. Даже такая уловка, как старание приготовить нам ту же еду, что готовила мама, действовала на нас умиротворяюще, создавая ощущение стабильности.

Та нежность, с какой Лючия принялась обо мне заботиться, очень повлияла на наши отношения. Из них исчезла та робость, из-за которой обычно стараешься спрятать свои чувства и смущаешься перед ровесниками, боясь показаться слащавым.

Отец тоже старался делать все возможное, чтобы я не чувствовал, как мне не хватает мамы. Он замечал, что в моей жизни образовалась пустота, у меня не было взрослого, который сказал бы мне, как надо и как не надо поступать, который указал бы мне дорогу. Лючия отлично справлялась с домашним хозяйством и заботилась обо мне, но и она была всего лишь ребенком, хотя и рано повзрослевшим, и не могла быть серьезным наставником для мальчишки.

И наш отец понял, что пришла пора ему выйти на сцену, и сделал это очень естественно, словно повинуясь инстинкту: самого младшего и самого слабого надо защищать. Он и без того всегда был рядом, но после того, как мама покинула этот мир, стал намного сердечнее и всю свою строгость и суровость сменил на нежность. В сравнении с сегодняшним днем время тогда было совсем другое. От главы семьи не требовалось постоянно следить за детьми: их воспитывали в основном на личном примере, а не поучениями или запретами. Я видел, что отец работает не разгибая спины, и понимал задачу главы семьи: делать все возможное, чтобы в доме на столе всегда был кусок хлеба. Встречать жизнь лицом к лицу можно только с настойчивостью, трудолюбием и честностью, иначе ничего не получится. Слова силы не имеют. Ну, по крайней мере, так думало тогдашнее поколение отцов.

В этом плане мой отец был провозвестником. Может быть, так он переживал и преодолевал отсутствие матери, потому и стал проявлять несвойственную ему человечность и понимание, которые я с трудом замечал в отцах моих друзей.

Он мог быть и суровым, но в определенных границах. Ему не было нужды воздевать руки к небу, потому что взрослым обычно было достаточно просто взглянуть на нас, ребятишек. Если взрослые, к примеру, собирались в комнате поговорить, а мы совали туда свои любопытные носы, хватало одного строгого взгляда, чтобы мы сразу все поняли. На Родосе никому не нужно было произносить какие-то слова, чтобы добиться от ребенка нужного результата: для детворы было достаточно взгляда. Основой нашего воспитания было уважение к старшим, и мы его проявляли на каждом шагу. К примеру, если дедушка меня звал, я немедленно отвечал: «Слушаю тебя, дедуля!» Простого «да» было недостаточно, потому что оно не выражало необходимой почтительности. Все старшие члены семьи, включая и отца, должны были эту почтительность почувствовать. Если я что и хотел перенести из детских лет в сегодняшнюю жизнь, так это свое воспитание, искреннее и честное. Мы все воспринимали его как должное, оно было в крови даже у самых строптивых из нас. И ни один из нас не отваживался воспользоваться неуважением к старшему как доказательством своей силы и самостоятельности. Такие вещи считались мелочными и достойными порицания. И это отнюдь не вопрос хороших манер, а показатель того, насколько единым было наше сообщество. Поддерживать стариков означало для нас день за днем создавать и улучшать общество, в котором, рано или поздно, наступит и наша очередь состариться.

После школы, если я не был занят освоением премудростей ремесла Бенвенисте, я приходил к отцу в магазин. Ему нравилось, когда я находился рядом, и я всегда сидел где-нибудь в уголке, выполняя домашнее задание. Если у него выдавалась свободная минута, он подходил ко мне, ласково гладил меня по голове, заглядывал в тетрадь, проверял, нет ли ошибок, и помогал их исправить. Когда же уроки были сделаны, он давал мне денег, и я шел покупать себе шиш-кебаб. Мне тоже нравилось, когда папа был рядом и заботился обо мне. Я знал, что он сделает все, чтобы только я не попал в беду. А главное – он давал мне ощущение безопасности. Его взгляд, направленный на меня, был словно заступничество небесное.

Он был очень порядочный человек и, несмотря на то что мамина болезнь отняла у него солидную часть молодости, никогда не нарушал своей брачной клятвы. В то время клятва, данная перед алтарем, считалась важной и нерушимой, и молодежь, еще только начинавшая свои пока невинные ухаживания, относилась к этому серьезно и постоянно об этом помнила.

Первая любовь выражалась всего лишь в постоянном обмене взглядами, и лучшим случаем для излияний чувств на расстоянии была воскресная прогулка к Пастушьим воротам. Здесь свидания назначали абсолютно все, а особенно молодежь, для которой эти моменты были единственной возможностью беглого контакта с противоположным полом. Парни и девушки приходили раздельными группами, а когда сближались, то глаза сверкали вовсю. Если на твой взгляд ответили, то можно было надеяться на встречу, но она проходила строго под наблюдением кого-нибудь из семьи девушки. Если же обе досточтимые семьи благосклонно относились к влюбленным, то дело было сделано, и можно было готовиться к бракосочетанию. Весь этот ритуал сегодня наверняка сочтут анахронизмом, но не следует забывать, что в таком обществе, как наше, все друг друга знали, и молодые супруги после свадьбы никуда из этого общества не девались. А потому было важно, чтобы обе семьи с самого начала были в курсе событий. Если же молодежь скрывала взаимные симпатии и не получила согласия от семей, то возникал риск разлада между людьми, которые до этого события были соседями, сидели рядом в синагоге, работали вместе или просто дружили. Здесь речь уже шла о сохранении равновесия внутри сообщества, и приходилось созывать совет из старших и самых мудрых его членов, чтобы решить проблему будущего их детей.

Кроме того, на браки молодежи из разных общин смотрели косо, и родители, даже не выказывая открытого несогласия, молились, чтобы их чада сочетались браком внутри своего сообщества. Озабоченность стала нарастать, когда остров в тридцатые годы затопила волна миграции и девушки начали уезжать незамужними. Так произошло с сестрами моей матери, Витторией и Марией, которые уехали в Америку, но там, к великой радости бабушки, нашли себе мужей-евреев: Кальдерона и Израэля. То же произошло и с их братом Ниссимом: он уехал в Америку холостым, но в Лос-Анджелесе женился на еврейке по имени Перлина, и у них родилась дочь, которую назвали Кетти.

История дяди Рубена была несколько более сложной. Если его родня выбрала самую распространенную территорию для эмиграции, то он взял и уехал в Бельгийское Конго. Однако даже в этом случае тетя Рика могла спать спокойно: и Рубен в конце концов нашел себе невесту еврейку. Только ее путь к алтарю оказался совсем иным, ей пришлось пройти через кошмар. Жена дяди Рубена была из той группы еврейских девушек, что выжили в концлагере, в конце войны уехали в Африку и там, на чужом континенте, умудрились найти себе холостых евреев.

На Родосе тоже, хотя и намного реже, случались такие браки. К примеру, вспоминаю некоего Джузеппе Маллеля. Его депортировали в лагерь смерти вместе с женой и двумя детьми. Джузеппе был единственный из всей семьи, кто выжил и вернулся на Родос. Там он познакомился с Розой Ханаан, девушкой, тоже пережившей ужас концлагеря. Они поженились, и у них родились двое детей.

Для Розы этот брак стал возможностью не сойти с ума и вернуться к нормальной жизни: надо было присматривать за детьми, заботиться о муже и не забывать о тех мелочах, которые напоминают тебе, что, пройдя сквозь весь этот ужас, ты остался прежде всего человеком. А для Джузеппе любовь новой семьи стала единственным способом пережить боль потери, когда его старая семья оказалась жертвой невиданного доселе безумия.

С этим безумием столкнулся и я, четырнадцатилетний мальчишка.

2
Начало конца

У еврейской общины Родоса установились прекрасные отношения с итальянцами. Итальянцы – люди деликатные, и поладить с ними можно легко и естественно. Правда, некоторые из них, особенно старики, с подозрением глядели на новую администрацию, но это можно объяснить возрастными предрассудками. Ближе к старости все труднее становится мириться с переменами, даже когда они явно ведут к лучшему.

За то время, что Родос находился под контролем турок, он превратился в отсталую территорию. Дороги были в плохом состоянии, постоянно возникали проблемы с питьевой водой и с электричеством. Итальянская оккупация, напротив, принесла с собой определенные плюсы. Дороги обрели форму, и теперь по ним можно было проехать, электричество и питьевая вода перестали быть роскошью для немногих. Заработали первые автобусные сети, полностью изменился внешний вид городов. Восстановили замок мальтийских рыцарей, превратившийся в руины, бывший театр Пуччини (ныне Национальный театр), Дом союзов (ныне в нем располагается муниципалитет), Дворец Правительства, казарму карабинеров владетеля Пьемонта (впоследствии перешедшую греческой полиции) и много других объектов.

Мой отец лично выбирал арендаторов наших квартир, причем предпочтение отдавал итальянцам, так что мы постоянно жили в соседстве. Практически у нас под боком всегда имелись учителя итальянского языка. Еще до того как пойти в школу, я говорил на ладино, на испанском, на греческом – то есть на всех языках, которые были в ходу в нашей общине, – и на итальянском, которому научился, играя во дворе с детьми наших квартирантов.

Отец очень внимательно следил за нашим образованием, и его не волновало, что вместе со мной учились ребята разных конфессий: евреи, католики, православные. Зато учителя математики, географии и других предметов не были ни монахами, ни монашками. Когда же начинался урок «закона божия», учитель разрешал нам, евреям, самим выбирать, уйти или остаться на уроке. Я обычно оставался и просто слушал, не принимая участия.

Я был одним из лучших учеников в классе, и меня любили учителя, которым не надо было отчитываться перед служителями религии. Никого не интересовало, еврей я или нет, по крайней мере до того дня 1938 года.

* * *

В тот самый день мне было восемь с половиной лет. Учитель вызвал меня к доске, чему я обрадовался, потому что к уроку был готов. Я был убежден, что меня вызвали отвечать урок. Но вместо этого учитель сказал:

– Самуэль Модиано, ты исключен из школы.

Я не понял и так и застыл на месте. Исключение – вещь очень серьезная, и я тихо спросил, почему, по какой причине, потому что подумал, что здесь какая-то ошибка. Учитель понял, в каком состоянии я нахожусь, и, положив мне руку на голову, велел спокойно идти домой, а причину исключения мне объяснит папа. Я до сих пор помню руку учителя, которая гладила меня по голове, пытаясь успокоить униженного ребенка. Исключен из школы! Я все еще продолжал думать, что случайно сделал что-нибудь ужасное: иначе зачем меня исключать? Исключен… Что может быть хуже для мальчика, который хорошо учится и хорошо себя ведет? Что же такого я натворил? Мне было страшно и стыдно сказать об этом папе. Однако дома рассказать пришлось: нас так воспитали и мы никогда не врали. С трудом я все рассказал папе, который наверняка знал больше, чем я. И он вдруг начал меня утешать. Он знал, что ничего я не натворил, а исключили меня совсем по другой причине. Бедный папа, он старался спокойно мне все объяснить. Этот разговор я помню, словно он произошел вчера. Он задавал мне какие-то вопросы, но главное – он говорил мне о «расе», о какой-то еврейской расе и о каком-то Муссолини, который создал закон об этой «расе». А я ему говорил, что не вижу разницы между собой и одноклассниками, что я такой же, как они, и никаким «другим» я себя не чувствую. Он мне растолковывал что-то про разные породы собак, кошек и вообще зверей… но я был еще слишком мал, чтобы понять. Вот вырасту – и пойму. И я действительно начинал что-то понимать. В общем, мое первое столкновение с действительностью обернулось огромным несчастьем. До этой минуты я был счастлив, спокоен и свободен, я не ощущал себя каким-то другим, не таким, как все. А теперь детство кончилось. Не ходить в школу только потому, что на мне вина: я родился евреем! Ну, это было уж слишком! Об этом невозможно забыть, это как пятно, которое носишь на себе повсюду и не можешь от него избавиться, оно не смывается! Еще сегодня, когда я иду в школу поговорить с ребятами, я стараюсь, чтобы они поняли: Самуэль Модиано застрял в третьем классе начальной школы. Он не получил той культуры, которая сейчас в полном их распоряжении: они могут продолжить учебу и даже поступить в университет. Все, чему я научился, я усвоил на собственном жизненном опыте, и вся моя культура ничего не стоит.

В этот день я словно потерял невинность: утром проснулся еще ребенком, а спать лег уже евреем.

* * *

Хотя большинство итальянцев продолжали относиться к нам как к друзьям, да и мы отвечали им тем же, потому что никто не понимал, что означало различие «в расах», на Родосе развертывались события одно хуже другого. Это была катастрофа.

Специалисты в своих профессиях – врачи, адвокаты – не могли больше практиковать. А всех евреев, работавших в итальянской общине, – тех, кто нашел работу в итальянских банках, в почтовых отделениях, прекрасно образованных ребят, знавших по нескольку иностранных языков, – выгнали с работы.

По новым законам евреи на Родосе теряли всё. И у молодежи, внезапно оказавшейся на улице, не оставалось иного выхода, кроме как эмигрировать. Однако этот выход был доступен только тем, кто по средствам мог себе его позволить, а остальные, особенно бедняки, вынуждены были остаться на месте. Невероятно, но через пять лет, во время депортации, эта массовая эмиграция обернулась большим везением: за те полтора года, что прошли между опубликованием нацистских законов и началом войны, наша община сократилась вдвое и теперь не превышала двух тысяч человек. Такого фашисты, конечно, предвидеть не могли.

* * *

Когда таких ребят, как я, исключили из школы, остров неожиданно наполнился юными бездельниками. Детей на острове хватало с избытком, и всех необходимо было чем-нибудь занять, чтобы они не слонялись целыми днями по улицам. Мы больше года, в 1938–1939 годах, вообще нигде не учились, пока снова не была открыта, правда, очень ненадолго, школа Израильского альянса.

Мы, изгнанные из школ евреи, получили возможность учиться у еврейских учителей, правда, по программам, утвержденным фашистами. У меня все оценки в итальянской школе были отличными, но меня все равно заставили заново проходить программу третьего класса. Однако новая школа была великолепная. Нас учили очень хорошие учителя. Некоторых я помню до сих пор: очень красивую Люну Габриэли, учителя иврита Леви, учителя географии Унью, француза Сориано. Еще до издания нацистских законов школа Израильского альянса представляла собой отличную альтернативу для тех, кто не мог отправить своих детей учиться за границу. А те, кто имел такую возможность до 1938 года, уехали в Италию. Например, сестры Менашé уехали в Боккони и благодаря этому смогли спастись от уничтожения, которое настигло их семью. В 1944 году они до конца войны укрывались в Милане, а потом сделали успешную карьеру в университете.

Нас, детей, насколько это было возможно, уберегали от любой информации. Взрослые изо всех сил старались нас успокоить, держа вдали от тревожных новостей, но их усилия были напрасны, потому что мы подрастали и учились многое понимать. Я видел, как мой отец разговаривал со своими сверстниками, и не всегда улавливал смысл того, о чем они разговаривали, но тревоги на их лицах мне было достаточно, чтобы понять: несмотря на все заверения, положение вещей не улучшается. Мы все больше убеждались, что Муссолини – враг евреев, хотя отношения с итальянцами, живущими на острове, оставались прекрасными. Только одна маленькая группа французов с востока относилась к нам враждебно. Они были одержимы желанием понравиться итальянцам, а потому носили форму авангардистов[10]10
  Авангардистами называли членов молодежной фашистской организации.


[Закрыть], издевались над еврейскими ребятишками и заставляли их пить масло из клещевины, которое привозили с городского стадиона. Они выставляли напоказ свои черные рубашки и антисемитизм, чтобы их приняли в местную фашистскую организацию, а с другой стороны, чтобы дать выход давнишней антипатии и чувству соперничества, которое греческая община питала к евреям.

Но все эти приступы ненависти и насилия были, конечно, не основной проблемой нашей общины. Больше всего нас волновала нехватка еды.

Вступление Италии в войну дополнило картину бедствия. Те еврейские компании, что не были закрыты режимом по причине спровоцированного экономическим кризисом конфликта, были вынуждены свернуть производство. Даже сам Альхадеф закрыл компанию и распустил сотрудников, включая моего отца, который оказался лишен возможности прокормить нас, хотя и работал на износ, чтобы мы ни в чем не нуждались. Самым печальным было то, что он не умел скрывать своих чувств, и на его лице ясно читались озабоченность и даже ужас. Провизия на острове была строго распределена и ограничена: каждому немного хлеба и еще меньше всего остального.

По счастью, не раз нам приходили на помощь итальянские солдаты, благодаря которым нам доставались и обед, и ужин.

Метрах в трехстах от нашего дома возвышалась казарма итальянских военно-морских сил и большая антенна, которая улавливала приказы по радио непосредственно из Италии, а потом отвечала на них с помощью ретрансляционной вышки неподалеку от города Родоса. Контролировали это оборудование радиотелеграфисты и морские офицеры, набранные в Специи. Все они были ребята компетентные и добрые, и я, каждый день проходя мимо них по дороге из школы, со временем стал для них чем-то вроде амулета.

Как только они меня замечали, сразу же приглашали посидеть с ними. Уже на подходе к ним я сразу чувствовал запах, идущий из их котелков: пахло большими макаронами с помидорами и пармезаном. Эти солдаты знали, что с едой на Родосе плохо и что мы, евреи, голодаем. А у них был богатый паек. Уже одного запаха, идущего из их котелков, хватало, чтобы у меня возникло чувство сытости. Они звали меня: «Сами!», и я садился рядом с ними. Они делились со мной едой, приглашали за стол. Было приятно сидеть в их компании, приятно чувствовать себя желанным гостем у взрослых, но я знал, что этот котелок с едой я должен разделить с сестрой, которая тоже голодала. Я несколько раз цеплял вилкой еду и останавливался. «Ты что, уже наелся?» – спрашивали они меня. Поначалу я стеснялся и ничего не отвечал, но они быстро догадались, в чем дело. Они поняли, что этот драгоценный котелок я должен разделить с отцом и Лючией. Тогда они сказали: «Сиди спокойно и доедай. Мы тебе приготовим еще один котелок, чтобы ты отнес домой».

Вместе с войной начались и бомбардировки. Для Джудерии, которая, из-за близости к порту, превратилась в стратегический объект, они были опаснее всего.

Всякий раз, как английская авиация начинала сбрасывать бомбы, мы кого-нибудь теряли. На том месте, где теперь высится монумент павшим, тогда стояли дома очень многих еврейских семей.

Когда объявляли воздушную тревогу, все жители старого города прятались за стенами замка мальтийских рыцарей.

Однажды я очутился в том месте, которое теперь именуют Площадью еврейских мучеников. Со мной был еще один еврейский мальчик, Исаак Туриэль. Мы вместе учились в младшем классе Израильского альянса. Он был очень силен в математике, а наши сестры дружили. В тот раз, услышав сирену, мы решили разделиться: он побежал к замку, а я к убежищу рядом с моим домом. Я мчался во весь дух, как дьявол, перелетел через площадь и возле военно-морской казармы увидел итальянского охранника, который кричал мне: «Ложись! Ложись!» Слов его не было слышно, но я хорошо разглядел его жесты, бросился в какую-то щель и распластался там, как листок. Дальше наступила темнота.

Очнулся я в больнице, совершенно не понимая, что произошло. Мне объяснили, что туда, где я попал под бомбежку, ни в коем случае нельзя было заходить. Антенны итальянского флота представляли собой военные объекты, и проходить мимо них во время бомбежки было чистым безумием. В тот день сбросили пять или шесть бомб, и антенну повредили, но не уничтожили. Бомбы были не осколочные, а пневматические. Одна из них упала на тротуар и подняла асфальт вертикально вверх. Если бы она угодила в ту щель, куда забился я, меня бы просто сплющило. К счастью, я всего лишь потерял сознание, и мои друзья из казармы заметили меня и унесли с улицы. На мне было всего несколько царапин. Моряки известили отца, успокоив его, что со мной все в порядке. Приехали врачи, осмотрели меня, сделали какой-то укол и разрешили папе забрать меня домой. На этот раз мне повезло.

А вот об Исааке ничего не было известно. Порт в тот день тоже бомбили, и несколько бомб попали в еврейский квартал. Никаких следов Исаака и многих других не нашли. Ни клочка одежды, ни ногтя. Бомбы стерли квартал с лица земли.

Таков ужас войны, чудовище, от которого наши отцы пытались нас защитить, но и сами очень пугались.

В эти военные годы мой отец, как и все главы семей, делал все, чтобы нас прокормить. А работы тем временем становилось все меньше, деньги практически обесценились, и у людей установилась система обмена, в которой единственной расхожей монетой стало либо золото, либо драгоценности. Те, кто имел хотя бы клочок земли и скот, могли жить спокойно и даже богатеть, продавая часть урожая (особенно оливковое масло и муку) по заоблачным ценам. Но среди евреев земледельцев было немного, а потому им приходилось обращаться к грекам или туркам за съестными припасами, привезенными контрабандой.

Все знали, к кому обращаться, но не все могли купить еду по взвинченным ценам. Наш отец, к примеру, все заработанное за последние годы золото вложил в красивый дом, в котором мы жили. Ничего другого для обмена у него просто не было.

К счастью, самые трудные моменты жизни хорошего человека часто озаряет доброта кого-нибудь из друзей. Друзей у отца было много, и в еврейском квартале, и за его пределами. К примеру, однажды он повез меня на своем велосипеде за город, в Кандили, к богатому турку, который обещал ему помочь с едой.

Свое слово он сдержал, и в итоге папин велосипед был так перегружен, что мне пришлось сидеть на руле.

Когда мы уже подъехали к воротам города, то увидели двух итальянских гвардейцев. Их специально поставили у ворот, чтобы они отслеживали съестную контрабанду и контролировали всех, кто ее провозил. Хорошо еще, что папа вовремя заметил блокпост и остановился. Он озирался по сторонам, не зная, как поступить. Было ясно, что нас засекли. При мысли о том, что придется потерять в одночасье все, что мы с таким трудом получили, я рассердился и решил предпринять последнюю попытку все спасти. Я велел отцу ехать дальше одному, а груз оставить мне. Я обошел охранников и свернул в горы. Надо было дождаться, пока они отойдут, а потом папа вернется в условленное место и поможет мне дотащить груз.

Не знаю, с голоду или по невнимательности, а может, сразу по обеим причинам, но я допустил пару просчетов. Я хорошо знал эту горную местность, но не учел одного обстоятельства: одно дело – идти налегке, прогулочным шагом, и совсем другое – тащить тяжелый груз, прячась от двух вооруженных гвардейцев. По дороге я несколько раз чуть не свалился, но все-таки, хотя и порядком побитый и поцарапанный, пришел к назначенному месту и груз донес в целости и сохранности.

Нам было очень трудно, но еврейская община смотрела вперед с верой в лучшее. Мы даже умудрялись справлять свои праздники. Конечно, еды не хватало, но то немногое, что имели, мы делили на всех, и, по существу, именно это и было главным: наше единство перед лицом навалившихся бедствий, когда любая надежда кажется безумной.

Многие из нас, детей, верили, что война быстро закончится. Вера эта была всеобщей, но не потому, что среди нас было много оптимистов. На самом деле это был позитивный способ реагировать на главную проблему: на полное отсутствие информации. На Родосе мы были отрезаны от остального мира. Особенно это касалось евреев: расистские законы запрещали нам иметь радио или телефоны. И мы не могли послушать новости по лондонскому радио: это в любом случае было очень рискованно, даже если бы у нас имелась вся аппаратура. Контроль был частый и очень жесткий. Всю информацию мы черпали из фашистской пропаганды, и не надо было быть гением, чтобы понять: все это вранье. По городу бродили какие-то слухи, но и тут информацией владели только взрослые. Мы понимали это по их печальным лицам. За все годы войны мы привыкли и к постоянному присутствию немецких солдат.