Текст книги "Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста"

Я их ничуть не боялся, хотя один из их отрядов располагался близко от нашего дома. Они занимались автомобилями и мотоциклами, так как считались союзниками итальянцев, ремонтировали грузовики и были очень заняты, а потому ни с кем не общались. С итальянцами у них тоже не было дружеских отношений, но, глядя на этих молчаливых и осторожных механиков, никто и подумать не мог о чем-то плохом.

8 сентября 1943 года все изменилось. Мы сидели по домам и дожидались, когда итальянцы объединятся с англичанами: многие считали, что с Кипра вот-вот прибудут англичане и овладеют островом. Но это было ошибкой, ничего подобного не произошло. Отец больше так жить не мог, отсутствие денег и работы его совсем деморализовало. Жизнь подвергла его тяжкому испытанию, ему пришлось объехать полмира, чтобы обрести покой. А когда он наконец его обрел, судьба отняла у него жену. Единственным утешением для него было знать, что его дети ни в чем не нуждались, что его работа помогала их и кормить, и одевать и давала возможность отправить их в школу. А когда-нибудь настанет время, и они сами обзаведутся семьями. Но жизнь отняла у него эти надежды. Без работы и возможности зарабатывать отец чувствовал себя бесполезным.

Мне было тринадцать лет, и я вполне был готов к любому труду. Я понимал, как тяжело отцу, и решил, что должен протянуть ему руку помощи.

Одним из наших соседей по дому был итальянец, инженер Брунетта, которому немцы поручили разместить на Монте Смит батарею противовоздушной обороны. Брунетта был близким другом папы, оба они обожали оперу и часто вместе пели отрывки из «Тоски». Он нанял множество рабочих-греков, чтобы вырыть траншеи и галереи для транспортировки боеприпасов и оборудовать позиции пушек, и по субботам рабочие приходили к нему за оплатой. Я заметил этот постоянно движущийся поток людей и решил, что пора действовать. Отцу я ничего не сказал и отправился к инженеру попросить работу. Сначала он стал меня разубеждать, говоря, что я еще слишком мал, но я ему напомнил, что прекрасно знаю тот вид работы, который надо выполнять. Я понимал, что дело не в моем возрасте, а в моей «расе», а потому сделал вид, что ничего не услышал, и продолжал настаивать на своем. Я заявил, что, наоборот, я для своих лет очень крепкий, и попросил его устроить мне испытание. Он не пожалеет, я работник хороший. Мое упорство его тронуло, и он спросил: «Почему тебе так нужна работа?» Я ответил, что мой отец остался без работы и я хочу ему помочь. Он так разволновался, что не нашел что мне ответить, чтобы отказать.

На следующий день он взял меня с собой на стройплощадку. Это оказалась часть дороги длиной около километра, и он неустанно контролировал, как идут работы, проходя это расстояние пешком туда и обратно. Когда мы прибыли на место, он подвел меня к бригадиру:

– Дай этому парню тачку. Он еще молод, но дело знает.

В следующую субботу я тоже встал в очередь перед домом инженера. Это был день моей первой зарплаты. Зажать в руке заработанные деньги было неописуемым удовольствием. И алчность тут была ни при чем: я предвкушал, как я пройду триста метров до дома и вручу эти деньги папе. Поначалу он закрылся и заупрямился. Ему не хотелось, чтобы в тринадцать лет я приносил домой жалованье. Правда, он очень быстро понял, что главным для меня были не деньги, а возможность помочь семье, делать все возможное, чтобы семья жила спокойно. Собственно, так всегда и поступали и он сам, и Лючия.

В конце концов, мне эта работа нравилась. Я, конечно, уставал, но воспоминания о ней сохранил самые приятные.

В бригаде нас было пятьдесят человек, кроме меня все греки. Бригадир-итальянец относился ко мне с уважением. По утрам он распределял работу, проверял, все ли в порядке, а в полдень посылал меня вниз с пустой сумкой. Я шел в Кремонскую пекарню – это название впечаталось мне в память – с пачкой продуктовых карточек, по карточке на каждого из коллег. Встав в очередь, я проверял, все ли карточки на месте. Когда же очередь подходила, я отдавал булочникам карточки, а взамен получал целую гору небольших батонов, которую складывал в сумку. Каждому в бригаде полагался батон. Однако из-за того, что хлеб отпускали по весу, иногда случалось так, что мне вместо пятидесяти батонов выдавали пятьдесят один, а то и пятьдесят два.

Когда я возвращался наверх, бригадир распределял батоны, давая каждому из рабочих по одному. А если оставался лишний, то отдавал его мне. Таким образом, мой заработок часто был на батон больше, и я мог отнести его папе и Лючии. Получалась хорошая прибавка к зарплате.

* * *

В первые месяцы нацистской оккупации условия жизни евреев на Родосе не изменились, хотя мы и жили в постоянном напряжении.

Многие подумывали о том, чтобы бежать в Турцию, как некоторые и поступили на следующий день после 8 сентября. Расстояние от Родоса до турецкого берега не больше двадцати километров, зато этот узкий пролив очень опасен из-за множества течений, что его пересекают. Переплывать его на каких попало суденышках означало лезть смерти в лапы. Однако были такие смельчаки, которым это удалось. Например, Роберто Хассон с помощью одного из турок добрался до Турции, а оттуда в Египет, чтобы присоединиться к греческому флоту. На той же лодке вместе с Хассоном плыл и Моше Суллам, будущий муж моей кузины Лючии. Впоследствии он так и остался возле Хассона и вместе с ним прошел все этапы опасного предприятия. А вот моему другу, морскому офицеру Эмилио Ребекке из Витербо, не повезло. Вместе с одним неаполитанским рыбаком он изучил все течения и определил точку на побережье, из которой можно дрейфовать, подчиняясь только движению воды. На карте этот план выглядел безупречно, но оба не учли немецкие наблюдательные посты. Их засекли с вершины горы и скосили пулеметной очередью.

Несмотря на огромный риск, многие пускались в это плавание. Почти всех унесли воды Эгейского моря или выстрелы нацистов. В общей сложности живыми до Турции добрались человек десять.

Бежать с острова было невозможно, и нам, евреям, оставалось только дожидаться конца.

3
Депортация

В день ареста никто из нас не понял, что происходит. Было утро, и почти все обитатели Родоса еще не выходили из домов, когда немцы разослали приказ: всем главам семей явиться с документами в комендатуру, которую нацисты расположили в бывшей казарме военно-воздушных сил Италии.

Решив, что речь идет о простой проверке документов, главы семей послушно явились к немцам. Однако истинные намерения оккупантов очень быстро стали понятны. Пунктом сбора не случайно было выбрано просторное помещение бывшей казармы с большими общими спальнями, которые могли вместить около двух тысяч человек, то есть примерно столько, сколько евреев оставалось на острове.

Всех явившихся немедленно арестовали и отобрали у них документы.

Нацисты взяли нас обманом, им не пришлось даже применять силу, чтобы заманить нас в ловушку: никаких облав, никакого шума, всего лишь проверка документов, простая формальность. И мы ничего не заподозрили. Мы с Лючией были дома, когда папа, уже часов в одиннадцать, пришел за документами. Выходя из дома, он сказал, чтобы мы не волновались и что он быстро вернется.

Проходили часы, за окном уже стемнело, но о папе ничего не было известно. Сестра начала беспокоиться и спустилась в Джудрию, чтобы разузнать хоть что-нибудь, но никто не имел понятия, что же все-таки происходит в комендатуре.

На следующий день вышел другой приказ: все проживающие совместно с вызванными главами семейств должны приготовиться к путешествию. Нас транспортируют в трудовые лагеря. Каждый должен иметь при себе съестные припасы, необходимую одежду, а главное – все ценные вещи. Завтра мы обязаны явиться в комендатуру. Те, кто не явится, будут казнены.

Случилось так, что нацисты, даже не прибегая к насилию, всего за два дня исхитрились арестовать все две тысячи евреев на Родосе и отобрать у них все, чем они еще владели. Многие послушались приказа и на следующее утро явились в комендатуру, имея при себе все ценности. По счастью, папа вовремя дал указания сестре, что нужно сделать с тем, что осталось от семейных ценностей. Года два назад, еще до войны, папа собрал нас и сказал:

– Ситуация ухудшается. Не хочу вас пугать, но может случиться так, что я погибну. На этот случай запомните: серебро зарыто в саду, под сараем с инструментами, а золото спрятано под камнями ограды. Там все, что у нас осталось. Берегите эти запасы и используйте их, только если положение станет безвыходным. Когда-нибудь эти вещи помогут вам начать новую жизнь.

Мне тогда было одиннадцать лет, и я не придал особого значения его словам. Я знал, где копать, чтобы найти золото и серебро, но от самой мысли о том, что папа может погибнуть, я весь похолодел, и голова моя перестала воспринимать слова. К счастью, сестра оказалась более ответственной и взрослой, чем я. Она не только точно запомнила, где спрятаны наши скудные сокровища, но оказалась настолько умна, чтобы понять главную мысль папы: все, что спрятано, должно оставаться там, где спрятано. Поэтому ни одной семейной ценности Лючия в наши вещи не положила. Пусть пожитки будут более чем скромны, зато все ценное останется под землей и будет дожидаться нашего возвращения.

* * *

Казарма, где сегодня находится школа, представляла собой большое трехэтажное треугольное здание. С фасада внутрь вела лестница, а с другой стороны находился окруженный оградой парк. Как только все мы оказались перед зданием, нас начали распределять по помещениям. Все происходило в строгом порядке, без всяких помех. План нацистов был жесток, но пока функционировал без сбоя. Мы оказались невольными и абсолютно беспомощными узниками. С этого момента у нас не было ни малейшей возможности бежать.

Мы попали в огромный треугольный капкан и еще не полностью осознавали, что нас ждет в будущем.

Едва отец нас увидел, как тотчас же бросился нам навстречу. С этой минуты, пока еще было возможно, он не расставался с нами и не терял нас из виду. Его присутствие нас успокаивало. Да, нас окружали немцы, но вокруг было много и знакомых лиц. Все знакомые разделили нашу судьбу, и мы объединились в этот час ужаса и неизвестности, как умеют объединяться только настоящие семьи.

Казарма была достаточно просторной, но нам не хватало места. Нас распихали кого куда, без всякого порядка. Две тысячи человек сидели в коридорах, в бывших спальнях, в залах и кабинетах. Слава богу, хоть с туалетами проблем не было. Современное здание было предназначено для проживания солдат, и туалеты пока работали. После всеобщей нервотрепки возможность воспользоваться чистым туалетом была хоть и маленьким, но облегчением для нас. Вскоре вся эта гигиена станет далеким воспоминанием.

Ситуация ухудшилась, когда семьи по одной стали вызывать в один из кабинетов: все должны были сдать имеющиеся ценности. Некоторые предпочли выбросить ценности в окно, в парке, а то и в туалетах. Другие прятали небольшие вещи на себе. Но в основном никто не взял с собой никаких ценностей. Большинство людей оставили все дома или поступили, как мой отец.

Сразу после нашего отъезда ценности, которые многие семьи оставили дома, растащили греки. Они прекрасно знали, что только немногие из нас вернутся на Родос. Часть греческого населения прибрала к рукам все, что мы оставили, и некоторые солидно разбогатели, разграбив наши дома.

Теперь и мы поняли, что больше не увидим Родоса. Нам ясно и прямо заявили, что мы морем поплывем в трудовой лагерь. Мы уезжали с острова неизвестно куда, но в глубине души каждый приготовился к худшему. И нам никто не сказал, что наши представления о «худшем» были легкой шуточкой в сравнении с тем адом, что нас ожидал.

В казарме мы просидели взаперти два-три дня. Я не могу все вспомнить в точности, потому что в этой ситуации мы утратили ощущение времени. Нас мучило множество вопросов: «Куда нас везут? Что с нами сделают? Когда мы вернемся?» Мы сидели на полу, понемногу съедали все, что взяли с собой, и так продолжалось три дня. Мы переговаривались, скрашивая неволю, и строили различные предположения насчет собственного будущего. Ясно было одно: события разворачивались в каком-то неправильном, нереальном русле. Единственными, чья судьба хоть как-то изменилась, были турецкие евреи.

Необходимо знать, что во времена Оттоманской империи все евреи имели турецкое гражданство. Когда же в 1912 году весь архипелаг Додеканес стал итальянской колонией, нашей общине предложили принять итальянское гражданство. Большинство евреев воспользовались случаем. Стать итальянцами во всех смыслах слова, как венецианцы, неаполитанцы или римляне, означало гарантированное поступление в итальянские школы, которые считались лучшими на острове. А хорошее образование было пропуском к наиболее престижным местам работы. Только маленькая горстка евреев остались турецкими гражданами: кто из недоверия, кто по невежеству, кто по нерадивости. Факт тот, что вместе с нами, евреями итальянскими, в казарме оказались заперты пять или шесть семей евреев турецких. Среди них была бабушка с материнской стороны моей будущей жены Зельмы и ее тетки. Отец и мать Зельмы, которые – редкость в то время – не были венчаны, а просто жили вместе, принадлежали, как и я, к итальянским евреям. Мой тесть Юсуф, по рождению турок, был исключительным механиком. На Родосе люди его квалификации ценились на вес золота. Он нашел работу авиационного техника в аэропорту Калафос, в пятидесяти километрах от старого города. Из Джудрии он уехал, со всей семьей перебрался поближе к аэропорту и без труда влился в итальянскую общину.

Новое гражданство вроде бы подарило нам лучшую жизнь, а теперь приговаривало нас к смерти. А судьбы маленькой турецкой общины напрямую зависели от Анкары, столицы нейтрального государства.

В дело вмешалось турецкое консульство и встало на сторону своих подданных. Для нас, итальянских евреев, они, конечно, мало что могли сделать, но по крайней мере пять или шесть семей были спасены. Всего сорок два человека.

Удерживая под арестом граждан нейтрального государства, нацисты совершили серьезнейшую дипломатическую ошибку, а потому, когда турецкий консул напомнил им, что немедленно сообщит в Анкару имена виновных в этой ошибке, офицеру СС ничего не оставалось, кроме как отступить. Он ответил, что немецкое командование осуществит оценку ситуации и даст окончательный ответ на следующий день. У Турции были хорошие дипломатические отношения с Германией, следовательно, продолжая настаивать на своей ошибке, немецкий офицер создаст неразрешимый дипломатический казус.

Тем временем семья Зельмы, жившая в пятидесяти километрах от города, не смогла вовремя явиться в комендатуру и находилась еще на пути к городу, чтобы честно выполнить приказ.

Отец семейства Юсуф велел жене идти вперед вместе с маленькими Зельмой и Розой. А он сразу же догонит их вместе со старшей дочерью Сусанной и сыном Оханом. Но случаю было угодно, чтобы как раз в тот миг, когда мать Зельмы с девочками подошли к лестнице комендатуры, им навстречу оттуда вышли мать Юсуфа Эстер, его тетушка Сара, дядюшка Иосиф, а за ними – остальные тридцать девять турецких евреев по списку, представленному послом нацистскому офицеру. Моя будущая теща, разумеется, не знала о том, что консулу удалось настоять на освобождении сорока двух ее соотечественников, и, на всякий случай, спряталась в кустах гибискуса вместе с обеими девочками и принялась наблюдать за сценой.

Когда Эстер увидела издали свою дочь с маленькими племянницами, она сделала ей знак рукой: «Уходи!» Бабушка Зельмы дождалась, пока рассеется маленькая толпа, потихоньку подошла к дочери и велела ей идти домой другой дорогой и никому не показываться на глаза. И только когда они дошли до своего дома в Джудрии, Эстер объяснила дочери и племянницам, что произошло. Мысль матери Зельмы сразу рванулась к Юсуфу и другим двоим детям, Сусанне и Орхану: ведь они с минуты на минуту должны были подойти к комендатуре! Моя будущая теща ринулась обратно и, по счастью, успела вовремя их остановить.

Как только семья Зельмы воссоединилась, все решили, несмотря на большую опасность, вернуться в деревню Калафос, где работал Юсуф. Кроме того, что мой будущий тесть был потрясающим механиком, он имел безграничную страсть к горам. Он обожал собирать грибы, охотиться на зайцев и перепелок, умел ставить капканы, ориентироваться в самых непроходимых местах и прекрасно знал все вершины вокруг Калафоса.

Он решил воспользоваться всеми своими талантами и уйти вместе с семьей в лес. Еще раньше он соорудил что-то вроде хижины рядом с пещерой. Там он прятался во время охотничьих облав, там он отдыхал после долгих походов. А теперь привел в это убежище свою жену и четверых детей, и здесь они прятались до самого конца войны. В городе они не показывались, а вот в Калафос Юсуф наведывался, чтобы заработать в качестве механика. Если же кто-нибудь из знакомых спрашивал, как ему удалось спастись от немцев, он говорил, что и он, и его семья – турки по национальности. Однако история о том, как посол освободил сорок два человека, стала известна, и Юсуф сразу сделал вид, что его семья была в числе этих счастливчиков. Вполне себе объяснение, тем более что наполовину оно было правдой: хотя Юсуф с женой и приняли итальянское подданство, по рождению они были турки и прекрасно говорили по-турецки. Если бы истина открылась, дело кончилось бы плохо: и его, и всю его семью просто расстреляли бы. Но, слава богу, никто ни о чем не догадался, и Юсуф спас семью, спрятав ее в горной пещере до конца войны. Он приходил к ним, приносил еду, питье и все необходимое для достойной жизни.

Кое-кто тоже пытался уйти в лес, но лишь немногим удалось там долго продержаться: им не хватало скрупулезности подхода к делу. Через несколько лет я узнал историю одного парня, который тоже ушел в лес, но его нашли и расстреляли. Он был из семьи Беро и владел маленьким грузовичком, на котором разъезжал по полям, скупал овощи и зелень, а потом перепродавал в городе. В этих деревнях земледелием занимались по преимуществу греки и турки. И вот, во время одной из таких поездок, парень встретил молодую гречанку и влюбился. Односельчане осуждали эти отношения, считали неприличным для девушки встречаться с каким-то там евреем.

Настал день арестов по немецкому приказу, и парень, с болью в сердце, сказал любимой, чтобы шла со своей семьей в комендатуру. Она же недавно узнала, что беременна от него, и не допускала даже мысли его потерять. Она пообещала, что спрячет его, и парень, ради будущего ребенка, согласился. Она нашла укромное место в горах неподалеку от своей деревни, спрятала его там и по ночам приносила ему еду. Все это она держала в секрете, и односельчане ни о чем не догадывались. Может быть, ее мучила потребность с кем-то поделиться этой опасной информацией, и она пошла за советом к местному попу.

Священник сказал, что она поступила дурно, спрятав еврея, потому что подвергла риску всю деревню. «Еврей того не стоит», – сказал он и не изменил своего мнения, даже когда девушка сказала, что любит этого парня и ждет от него ребенка. Поп промолчал, а наутро пошел и донес на парня немцам. Беднягу схватили и расстреляли. Поп оправдывал себя тем, что сделал это, чтобы обезопасить своих односельчан.

* * *

В день депортации немцы на всем острове Родос включили сирену противовоздушной тревоги, чтобы вынудить население погасить свет и задернуть шторы: никто не имел права высунуть нос из дома. Двери казармы открыли, и нас построили по пять человек в ряд. Длинная колонна евреев, затаив дыхание, под вой сирен, беззвучно спустилась к порту. Нам велели молчать и не поднимать голов. Это было унизительно.

Однако не все греки попрятались в своих домах, кое-кто высунулся из окон, чтобы посмотреть на нас. Многие были довольны, что нас увозят с острова, но даже они не догадывались, с чем нам придется столкнуться. Некоторые пошли на риск и вышли из домов и прятались за углами, чтобы поближе нас разглядеть, но у нас был приказ не поднимать голов. Кто не подчинялся, того били.

Пока мы спускались, многих из нас охватила глубокая печаль и необъяснимая тоска. Нам никогда еще не приходилось выслушивать таких жестоких и унизительных приказов. Как это: идти строем по пять человек, опустив головы и глядя в землю? Мы никак не могли понять…

Отец держал нас с Лючией возле себя, мы так и прошли бок о бок все два километра, что отделяли комендатуру от порта. Потом пересекли Мандраккьо, прошли вдоль городских стен и вышли за пределы старого города. И увидели у причала четыре небольшие железные баржи. На таких баржах греки перевозили домашнюю скотину с одного острова на другой. Они были низкие, с трюмами, покрытыми деревянными крышками, и могли перевезти четыреста, от силы пятьсот человек за раз.

Нас швырнули в трюмы, еще хранившие запах мочи и экскрементов животных. А еще там воняло грязью, и мы поняли, что вскоре и с нами начнут обращаться как со скотиной.

Места всем не хватало, даже сесть было некуда, мы буквально сидели друг на друге. Сотни людей были стиснуты в трюмах, где и так было нечем дышать, а нарастающая тревога делала всю эту вонь совсем невыносимой.

Трюм был метра два высотой, и его закрывала деревянная палуба, на которой располагалась вышка, где стояли пятеро стражников с автоматами. Наши ноги упирались в плоскую поверхность – наверное, в пол. Трюм сразу закрыли почти полностью, оставив только небольшую кормовую часть открытой, чтобы к нам поступал воздух. Иначе мы бы быстро задохнулись, потому что жара стояла неимоверная!

Немцы поставили в трюм пять ведер воды и большой пустой бидон.

* * *

Мы с сестрой и отец все время держались вместе. Папа держал нас за руки и не спускал с нас глаз. До самой платформы лагеря мы старались не терять друг друга из виду.

В трюмах мы начали испытывать незнакомое чувство стыда и стеснения. Здоровенный бидон был предназначен для отправления естественных нужд. Мы болезненно воспринимали вынужденное нарушение интимных границ и нормальной стыдливости. Здесь находилась моя сестра и другие девочки, которых я знал. Женщины приспособились, отделив бидон маленькой ширмой из одеял, так их натянув, что снаружи ничего не было видно. А как было спрятаться внутри ширмы? На все это было больно смотреть.

Забыть этого я не смогу. Среди нас были беременные женщины и кормящие матери. Малыши плакали и просили пить, новорожденные голодали, и их нечем было покормить. Больные старики мучились без лекарств. Молодые и здоровые парни отказывались от питья, чтобы напоить более слабых, и прежде всего беременных женщин и детей. Все мы были заперты в трюме.

До сих пор вижу, как старики, оставшиеся без лекарств, умирали один за другим: в этом путешествии вообще умерло много народу. Мы должны были сбрасывать их за борт. Поминальную молитву по ним читали там же, перед тем как сбросить тело с баржи. Это был бесчеловечный рейс. Скоты, скоты… они и нас приравняли к скотам.

* * *

Тут и началось молчание нашего отца. До этого момента он был нашим любимым папочкой, он без умолку разговаривал с нами… Но с самого дня отплытия говорил все меньше и реже и все больше мрачнел. Повинуясь инстинкту, он держал нас при себе и не спускал с нас глаз. Он был готов зубами драться за нас до последней минуты.

А мы с моей сестрой Лючией, напротив, все время переговаривались и смотрели друг на друга. Она заботилась обо мне и держала меня в чистоте, обтирая мокрым платком. Она и на корабле заменяла мне мать, как заменяла всегда и везде.

И я, совсем еще мальчишка, начал понимать, что такое боль. Я был вынужден разделять с теми, кто меня окружал, самые сокровенные и щекотливые моменты своей жизни и не мог не помогать им.

На барже мы все стали молиться, и молились не только верующие люди, но и многие из взрослых по вечерам служили настоящие молебны. В глубине души молился каждый.

Ситуация стала совсем невыносимой, когда мы пристали к острову Кос. К нам присоединилась еще маленькая группа депортированных, всего несколько семей, но с гигиеной стало совсем плохо. Их погрузили не на нашу баржу, но мы знали, что будут еще пополнения, которые сделают жизнь на борту еще труднее. И дело было не в них самих и не в их поведении, а в том, что каждый лишний человек на борту означал еще большую тесноту, духоту и грязь. Двигались мы только по ночам, а днем останавливались в какой-нибудь бухте или возле скал. Баржи вставали на якорь борт о борт, и в эти моменты мы могли переброситься парой слов и узнать, что происходит на соседнем судне. Для нас это был единственный способ получить хоть какую-то информацию о положении дел у соседей и сосчитать, сколько народу осталось на борту и сколько погибло. Многодетные семьи разлучили и поместили на разные баржи, и каждая остановка давала людям возможность хоть что-то узнать о своих близких.

Вонь в трюмах становилась день ото дня невыносимее. К запаху мочи и навоза, которым была пропитана баржа, присоединился еще запах наших немытых тел.

Мало того, день ото дня мы все больше голодали, обезвоживались и слабели. Однако старшие изо всех сил старались смягчить страдания более слабых и отказывались от пищи, чтобы накормить и напоить женщин и детей.

Ели мы только то, что взяли с собой, ничего не получая от немцев. Ну, они же просили нас упаковать еду в пакеты и взять ее вместе с одеждой и ценностями. Самой большой проблемой для нас была вода. Взрослые ее старательно распределяли, но было ясно, что ее не хватит, чтобы все могли доплыть до Пирея. Мы плыли уже целую неделю.

Даже в такое отчаянное время наша община не утратила чувства сплоченности и братства. Никакие бедствия, никакие ужасы, к которым мы не были готовы, не смогли разорвать соединявшую нас связь. Мы держались с достоинством и в полном согласии с другими. Такое поистине фантастическое поведение уважали все. Ни один из нас не повел себя иначе, и так продолжалось до нашего прибытия в пункт назначения.

Днем баржи бросали якорь неподалеку от какого-нибудь островка, и нам разрешали выйти на палубу, а если запах, идущий от нас, был слишком силен, то разрешали и окунуться в море. Когда я думаю об этом сегодня, мне трудно поверить: мы ныряли в сверкающее море, а рядом умирали люди, потому что нас содержали в нечеловеческих условиях.

Немцы, наблюдавшие за нами со своих сторожевых вышек, наверное, замечали, что у нас, евреев, не было попыток взбунтоваться, несмотря на жуткие условия существования. В итоге они начали ослаблять контроль, потому что понимали, что мы неопасны.

И действительно, никто и не думал бежать. Может, те, кто помоложе и покрепче, и могли бы, но их пугали последствия. Однако я не исключаю, что, если бы мы знали, что нас везут в лагерь смерти, мы бы рискнули и пошли ва-банк.

Но мы не знали, куда нас везут, и думали, что едем просто на работы, но уж никак не в Германию или в Польшу. Мы все еще цеплялись за надежду, что кошмар кончится, что это путешествие станет последним испытанием и все изменится к лучшему. Нас удерживал страх, что в случае, если кто-то из молодежи попытается оказать хоть малейшее сопротивление, немцы прежде всего возьмутся за его семью. Кто же позволил бы себе подвергать опасности свою мать, тетушку или сестру? Я, конечно же, не позволил бы… Но сегодня я не могу сказать, правильно ли мы поступили, потому что сегодня я знаю, что должно было случиться с нами в конце пути.

То и дело над нашими головами пролетали самолеты разведки, и поверхность моря неподалеку от барж подозрительно морщилась. Это были английские и греческие подлодки, патрулировавшие воды Эгейского моря. Вполне возможно, что они вели нас от самого отплытия. Однако помогать нам никто не собирался. Ведь не помогли же союзники итальянским солдатам, которые после 18 сентября отказывались сотрудничать с нацистами. Многих из них тогда увезли в один из концентрационных лагерей, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы их защитить.

Наконец мы прибыли в Пирей. Все баржи пришли вместе, одна за другой, как и отплывали. Нам приказали сходить на берег в колонне по одному. На берегу нас дожидались несколько грузовиков и вооруженные немцы, готовые нас принять. И на этот раз нас загрузили в транспорт, как скотину, и повезли в Хайдари, в тюрьму недалеко от Афин. Мы с Лючией все так же держались поближе к отцу, а остальные семьи, особенно многодетные, немцы безжалостно разлучали.

Сойдя с грузовиков, мы оказались на большой площади, посередине которой возвышалась казарма из нескольких кирпичных корпусов. Не говоря ни слова, нацисты втолкнули нас в одну из комнат, очень тесно прилегавших друг к другу, практически смежных. В той, куда поместили нас, больше трехсот человек, не было ничего, кроме большой бадьи для естественных нужд. Общаться с теми, кто находился в соседних комнатах, мы могли, только переговариваясь через узкие запертые двери. Но самым трудным были жара и духота. Описать августовскую жару в Афинах невозможно. Она намного сильнее, чем на Родосе, то есть абсолютно невыносима. А мы еще целую неделю провели закрытые в трюмах наших барж.

И в этом закрытом раскаленном пространстве мы страдали от жажды как никогда.

Переговариваясь с соседними комнатами, мы выяснили, что в одну из них поставили ведро с водой. Вода была нужна срочно, особенно для детей, но мы не знали, как ее добыть.

Выход из положения нашел электрик с Родоса. Он где-то раздобыл электропровод, отрезал от него достаточно длинный кусок и вытащил оттуда медную проволоку, оставив только пластиковую оболочку. Получилась длинная гибкая трубка, которую просунули в соседнюю комнату сквозь замочную скважину. Ребята из соседней комнаты погрузили конец трубки в ведро с водой, и мы давали попить тем, кому было особенно тяжело: детям и беременным женщинам. Этот метод работал и позволил нам пережить три дня заключения в казарме с кирпичными стенами. Даже здесь немцы по-прежнему совсем не давали нам еды и очень мало давали воды.

Потом нас вывели из кирпичной клетки и повезли на станцию. Я впервые в жизни увидел поезд и очень обрадовался. Я ведь был ребенком. Я слышал разговоры о железной дороге, но у нас на Родосе ее не было. Я видел корабли и самолеты, но поезда – никогда. И там, возле поезда, который я разглядывал с любопытством, опять торчали немцы с автоматами. Они снова принялись орать свои варварские приказы, которых мы все равно не понимали.

Поезд состоял из бесконечной вереницы вагонов из темного дерева. У каждого вагона была огромная, со стену, дверь и по два маленьких окошка с каждой стороны. Я сразу заметил, что вагоны, как и баржи, были предназначены для перевозки скота, а не людей. Ясное дело, для них мы и были скотом.