Текст книги "Исповедь куртизанки"

– Я и есть их капитан, – хрипло проговорил он, хотя остальные за его спиной заулюлюкали и засвистели. – А ты, должно быть, папская шлюха.

К этому моменту он подошел к ней почти вплотную. Но она не дрогнула и не отступила, лишь выпрямилась еще больше, став выше его на добрых пару дюймов.

– Со шлюхами, синьор, вы уже пообщались. Здесь же перед вами дом Фьяметты Бьянчини. Он предлагает пищу и кров тем мужчинам, которые еще не изведали гостеприимства Рима.

Он крякнул, глядя на нее, – похоже, слова моей госпожи озадачили его. Трое его приятелей вышли из-за его спины, почуяв, что запахло жареным. Но капитан уже слез с лошади и теперь проталкивался вперед сквозь толпу вояк, что сгрудились вокруг. Руки у стоявшего рядом со мной на крыше Заккано затряслись так сильно, что я начал беспокоиться за судьбу ружья, которое он держал. Едва ли вы сумели бы найти в Риме двух других таких же смазливых братьев-близнецов, но, несмотря на схожесть характеров, в минуту опасности Заккано и Джакомо вели себя совершенно по-разному. Впрочем, лишившись мальчишки-конюшего, мы утратили и свободу выбора.

Еще один солдат, чье лицо почернело от пороховой копоти, оттолкнул своего товарища и шагнул вперед, оказавшись совсем рядом с моей госпожой. Рука его потянулась к ее телу. Она даже не шелохнулась, пока пальцы его не оказались в дюйме от ее груди, а потом с быстротой вечерней ласточки подняла свою правую руку и отбросила его ладонь в сторону. Он охнул, не столько от боли, сколько от негодования.

– Прошу прощения, синьор, – сказала она и с быстротой молнии извлекла атласный вышитый платочек, который и протянула ему. – У вас испачканы руки. После того как вы умоетесь, я буду счастлива свести с вами знакомство. Прошу вас – оставьте платок себе.

Он взял его и, поспешно стерев грязь с лица и рук, вновь оборотился к ней. Но я так и не узнал для чего – то ли для того, чтобы вернуть платок, то ли для чего иного, потому что в этот момент рука моя дрогнула, и Заккано по ошибке принял мой панический жест за команду к действию. Прогремел выстрел, но, к счастью, пуля пролетела высоко над их головами. Взгляды солдат устремились вверх. Здесь вдоль среза крыши располагались три ружья и полдюжины ручек для метлы, второпях замаскированных под оружие, и все они были нацелены вниз, на улицу. Учитывая, что в воздухе все еще клубился пороховой дым, особняк в некотором роде выглядел даже защищенным. Правда, относительно того момента мы с ней впоследствии разошлись во мнении. Я уверен, что хотя она еще не проиграла окончательно, выстрел дал им время хорошенько подумать. Она же утверждает, что могла добиться своего и без ненужной пальбы. Как бы там ни было, растерянность и колебания в рядах неприятеля продлились достаточно долго, чтобы вперед протолкался капитан.

Будучи одинакового роста с моей госпожой, он уступал ей сложением; даже в лице его было больше костей, нежели мяса; хотя, умывшись, он стал выглядеть лет на десять моложе, выражение его глаз не смягчилось ни на йоту. Убивать себе подобных – удел взрослых, даже если этим делом занимаются мальчишки. За поясом у него торчала грубая карта города. Судя по размерам телеги, они скорее походили на искателей сокровищ, нежели обуянных кровавым безумием мстителей. Он и его люди уже награбили столько добра, что должны были стать богачами, но его статус и линия поведения гарантировали ему обладание самыми ценными вещами. Одна из которых в эту минуту стояла перед ним.

– Синьор, – с улыбкой проговорила она, – прошу простить моих слуг. В стремлении защитить свою госпожу они демонстрируют чрезмерное рвение. Я – синьорина Фьяметта Бьянчини, и в этом качестве с удовольствием приглашаю вас и ваших людей на пиршество в моем доме. Бучино! – Хотя обращалась она ко мне, взгляд ее не отрывался от лица капитана. – Ты слышишь меня? Мы среди друзей, и оружие нам более не понадобится. Бросьте его вниз с крыши и возвращайтесь на кухню.

Мы поступили так, как нам было велено. Три старых ружья и шесть метловищ упали на каменные плиты, и солдаты изумленно ахнули при виде столь изощренной военной хитрости.

– Синьоры, мы можем предложить вам поросенка в соусе из трюфелей, жареного каплуна, соленую щуку и чудесные салями на выбор – вы не поверите, какие они огромные…

Их смех перешел в восхищенные возгласы, и моя госпожа рассмеялась вместе с ними, в пылу деланого веселья ни на миг не забывая о добыче, стоявшей перед ней.

– На десерт мы подадим марципаны, молочный пудинг и засахаренные фрукты, а также лучшее вино из наших погребов. У нас есть ароматические свечи из пчелиного воска высочайшего качества, а еще мы готовы предложить вам прелестную музыку в исполнении лютни, которой восторгается сам его святейшество, а после того, как вы угоститесь вдоволь, сможете отдохнуть на чистом белье, которым застелены соломенные тюфяки в комнатах и конюшне внизу. Что же до вас, капитан, – при этих словах она сделала крошечную паузу, – то вас ожидает резная кровать и матрас с гусиным пухом, мягким, словно облако. Наш дом принадлежит вам на то время, которое вы пожелаете провести в нем. А когда будете уходить, можете забрать из него то, что вам понравится. Взамен мы просим всего лишь защитить нас от тех, кто может прийти после вас.

Пожалуй, если капитан был высокого рождения, то уже сталкивался с такими, как она. Хотя скорее лишь жил мечтами о них. Но она оказалась достаточно реальной – здесь и сейчас. Взгляды всех его солдат до единого были устремлены на него. Судя по всему, он не отличался такой же кровожадностью, как и они, ведь те, кто отдает приказы, подвергаются меньшей опасности, – однако был достаточно умен, чтобы заслужить их почтение. А в данный момент еще и повиновение. Не исключено, правда, что причиной тому оказался восхитительный аромат жареного поросенка, волнами наплывавший на площадь из открытых дверей. Клянусь, даже с крыши я разглядел, что у них потекли слюнки.

Согласно кивнув, он окинул взглядом свое воинство и улыбнулся.

– Римское гостеприимство! Ну, что я вам говорил? – выкрикнул он, и ответом ему стал громовой рев. – Загоняйте повозку во двор и убирайте мечи в ножны. Сегодня мы будем спать на мягких перинах, а синьорина Бьянчини станет нашей хозяйкой. Давайте покажем ей, как испанские манеры могут уравновесить римское богатство.

Затем он повернулся к ней и протянул руку. И хотя крови на ней было ничуть не меньше, чем у предыдущего вояки, она осторожно вложила в нее свою ладонь и поклонилась.

Что до меня, то мне пришлось вспомнить свое умение жонглировать. После того как наши гости напились и наелись до полного изумления, взамен шаров я взял полдюжины медных тюбиков из-под помады своей госпожи и принялся подбрасывать их в воздух при свечах, но даже их мускусный аромат не мог заглушить вонь отрыжки, исходящей из множества раззявленных глоток. Пьяные мужланы могут стать злейшими врагами карлика, поскольку любопытство у них легко переходит в насилие, но эти уже пресытились кровью, на время, во всяком случае, и желали только одного – развлечений. Они встретили одобрительными выкриками и аплодисментами мои проделки, оглушительно хохотали, когда я корчил рожи или, соорудив из салфетки папскую тиару и водрузив ее на голову, с важным видом шагал по комнате, благословляя всех, кто приближался ко мне, дабы прикоснуться к моему облачению. Все они были чересчур пьяны и тупы, чтобы сообразить, что им чего-то не хватает. Вот почему Адриане удалось сохранить свою девственность, повару – свои кухонные ножи, а нашей госпоже – свое жемчужное ожерелье и бокалы муранского стекла. По крайней мере, в этот вечер.

Хотя надобно заметить, что в живых остались не все. Еще до наступления ночи к нашим гостям вернулась жажда крови, и двое мужчин закололи друг друга прямо за обеденным столом. Наш дом видел кардиналов и дипломатов, которые проигрывали за столом такие суммы, что их хватило бы на содержание небольшого городка, в попытке определить, с кем будет делить постель той ночью моя госпожа, но еще никто не умирал от мук задетого самолюбия, решая, кто будет пить из обычного бокала, а кто – из серебряного кубка. Пальцы одного сомкнулись на горле другого, а тот в ответ принялся орудовать ножом. К тому времени как капитан сошел вниз из спальни, полуодетый и с обнаженной саблей в руке, все уже было кончено и оба буяна валялись на полу, с бульканьем истекая кровью, смешивающейся с лужами красного вина. Они были настолько пьяны, что, на мой взгляд, приди к ним сон, а не смерть, наутро оба ничего не вспомнили бы о случившемся. Мы завернули их в старые простыни и сбросили по лестнице в самый прохладный угол погреба. А наверху как ни в чем не бывало продолжалась гулянка.

В конце концов излишества утомили их. Во дворе заснули даже свиньи, разлеглись, похрюкивая, в грязи над нашими спрятанными сокровищами. Впрочем, в доме пахло ничуть не лучше. Повсюду стояла одуряющая вонь мочи и отрыжки, в каждой комнате вповалку лежали тяжело отдувающиеся и храпящие мужчины, одни – завернувшись в одеяло, другие – на соломенных тюфяках, а третьи валялись там, где сразил их сон. Что ж, по крайней мере, теперь они превратились в преданных нам врагов. Двери наши были заперты на засов, выставленные часовые пребывали в полубессознательном состоянии, а рядом с каждым валялась пустая фляга. На кухне повар заснул над раковиной, Адриана и близнецы заперлись в кладовой от греха подальше, дабы не совращать никого своей красотой, а я сидел за столом, обгладывая свиные кости и обучая испанским ругательствам попугая синьорины, которого, хоть он и никогда не узнает об этом, нынче вечером я спас от гибели на вертеле над очагом. Снаружи до меня доносились звуки большого города, похожие на адскую какофонию: далекие выстрелы из ружей перемежались стаккато воплей и криков о помощи.

Уже под утро ужас все-таки подкрался к нам, когда в одном из соседских домов начал кричать какой-то мужчина; крик его, полный боли, тянулся и тянулся на одной ноте, затем раздались стоны и дикие вопли, за которыми вновь последовали прерывистые крики, как если бы кто-то отрубал ему руки и ноги одну за другой. Тем, кто содержит дома, есть что терять и помимо своей шкуры. Где богатый купец прячет свои монеты или его супруга – свои ювелирные украшения? Сколько порезов вы в состоянии вынести, прежде чем сломаетесь и расскажете, где нужно искать? Какой смысл в перстнях с драгоценными камнями, если у вас не осталось пальцев, чтобы надеть их?

В следующий миг в боковую дверь забарабанили.

– Бучино? Адриана? Откройте. Ради всего святого… – прозвучал хриплый надломленный голос, за которым последовал столь же хриплый кашель.

Один из часовых недовольно всхрапнул, но так и не проснулся. Я отворил дверь, и Асканио буквально упал мне на руки. Грудь его бурно вздымалась, а лицо покрывали крупные капли пота. Я усадил его на лавку, после чего поднес ему разбавленного водой вина. Он сделал несколько жадных глотков, расплескивая его из кубка, – так сильно у него тряслись руки.

– Бог ты мой, Бучино, – промолвил он, окидывая взглядом разгром, царящий на кухне. – Что здесь произошло?

– Нас оккупировали, – беззаботно отозвался я, пресекая дальнейшие расспросы оставшимся куском мяса. – А мы в ответ развлекали неприятеля.

– Фьяметта?

– Наверху с капитаном испанской гвардии. Она воспользовалась своим обаянием, чтобы купить его защиту.

Асканио рассмеялся, но смех застрял у него в груди, и он закашлялся, потеряв возможность говорить.

– Ты думаешь, когда за ней придет смерть, она сначала предложит ей перепихнуться?

Подобно всем мужчинам Рима, Асканио вожделел мою госпожу. Он был помощником крупнейшего в городе печатника-гравера Маркантонио Раймонди, обладавшего достаточным статусом, чтобы иногда посещать званые вечера синьорины. Подобно своему хозяину, Асканио знал, как устроен мир. Сколько вечеров мы с ним провели вместе, пока сильные мира сего отправлялись в постель с прекраснейшими, а мы допивали оставшееся после них вино, чуть ли не до утра обсуждая политику и скандалы? И пусть сейчас Рим понес заслуженную кару за свою суетность и упадничество, он всегда был лакомым кусочком для тех, у кого достало мозгов и смелости стать в нем своим. Увы, эти времена остались в прошлом…

– Откуда ты идешь?

– Из мастерской Джанбаттисты Розы. Лютеранские демоны забрали все. Я едва улизнул оттуда живым. Пришлось бежать всю дорогу согнувшись, стараясь никому не попасться на глаза. Но я теперь знаю, каким ты видишь мир.

Он вновь закашлялся. Я наполнил бокал и поднес к его губам. В город он пришел из деревни, но обладал острым умом и достаточно ловкими пальцами, чтобы вкладывать буквы в пресс. Как и мне, смекалка и сноровка позволили ему добиться в жизни куда большего, чем он мог рассчитывать. Книги его хозяина можно было найти в библиотеках величайших схоластов Рима, а мастерская делала гравюры с картин тех художников, которых сам папа привечал для того, чтобы они украсили его святейшие потолки и стены. Но из-под того же самого пресса выходили сатирические листки, которыми облепливали статую Паскуино[2]2
  Паскуино (Пасквино) – народное название античной статуи, найденной в ходе строительных работ в 1501 году и установленной на углу Палаццо Браски. У римлян вошло в обычай крепить к ней (а затем и к другим статуям) памфлеты, направленные против папской курии. Так возникло слово «пасквиль». (Примеч. ред.)


[Закрыть] на площади Навона, а несколькими годами ранее набор гравюр показался чересчур развратным даже пристрастному взгляду Его Нечестивости, и Асканио со своим хозяином отведали гостеприимства римского узилища, откуда они вышли с больными легкими. Ходила даже шутка, что теперь они разбавляли собственной мокротой чернила для получения светлых тонов. Впрочем, подтрунивали над ними беззлобно. В конце концов, они зарабатывали себе на жизнь тем, что распространяли новости, а не порождали их, и потому были недостаточно могущественными или состоятельными, чтобы надолго стать чьими-либо врагами.

– Боже милостивый, ты видел, что творится на улицах? Сущая покойницкая. Половина города уже сгорела ко всем чертям. Проклятые варвары! Они забрали у Джанбаттисты все, что у него было, а потом подожгли его картины. Когда я видел его в последний раз, его избивали плетками, словно мула, чтобы он поживее таскал на спине свои богатства им на телеги. А! Будь оно все проклято! – Повар под сушилкой всхрапнул во сне и дернул ногой, так что деревянная ложка со стуком покатилась по полу, и Асканио едва не подпрыгнул на месте от страха. – Точно тебе скажу, Бучино, мы все здесь подохнем. Знаешь, что говорят на улицах?

– Что все случившееся – Божья кара за наши грехи?

Тот кивнул.

– Эти вонючие германские еретики поминали вслух падение Содома и Гоморры, громя алтари и грабя церкви. Говорю тебе, у меня перед глазами все время стоит тот безумец, сидящий на статуе святого Павла и проклинающий папу.

– «Узрите тварь Содома. За свои грехи Рим будет разрушен», – проговорил я глубоким голосом.

Об этом судачили вот уже несколько месяцев: голый и жилистый дикарь с огненно-рыжими волосами явился откуда-то из сельской глуши, вскарабкался на плечи святому Павлу, держа в одной руке череп, а в другой – распятие, и принялся проклинать папу за его отступничество, предрекая разграбление города через четырнадцать дней. Впрочем, пророчество, быть может, и божественное искусство, но при этом еще и крайне неточное: спустя два месяца он по-прежнему сидел в тюрьме.

– Что? Ты и вправду думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то всего этого не случилось бы? Пожалуй, тебе следует почаще читать собственные листки со сплетнями, Асканио. Этот город насквозь прогнил уже много лет назад. И грехи папы Климента ничуть не хуже, чем у той дюжины аферистов, что правили здесь до него. Мы страдаем не из-за слабой веры, а из-за плохой политики. Этот император терпеть не может, когда ему бросают вызов, и любой папа, возжелавший пойти против его воли – особенно принадлежащий к семейке Медичи, – должен понимать, что рискует своими яйцами.

Выслушав меня, он сдавленно захихикал и отпил еще один глоток вина. Снаружи донеслись новые крики. Опять купец? Или на сей раз банкир? Или жирный стряпчий, чей дом превосходил размерами даже его толстое брюхо и который зарабатывал себе на жизнь тем, что снимал сливки со взяток, благодаря ему текущих рекой в папские закрома? Обычно на улице он блеял, словно кастрированный козел, но когда речь заходит о страданиях и предсмертной агонии, крики всех мужчин звучат одинаково.

Асканио содрогнулся.

– Что у тебя есть такого ценного, что ты не отдал бы ни за что на свете, а, Бучино?

– Только мои яйца, – отозвался я, высоко подбрасывая в воздух два ароматических шарика моей госпожи.

– Ты никогда за словом в карман не лез, верно? Ничего удивительного, что она так к тебе привязана. Ты, конечно, маленький засранец, но я знаю с дюжину мужчин в Риме, которые не глядя махнулись бы с тобой местами даже сейчас. Ты счастливчик, что тут еще можно сказать.

– Счастье проклятых, – возразил я. Странно, но теперь, когда мы были на волосок от смерти, правда легко слетала с моих губ. – С тех самых пор, как моя мать впервые взглянула на меня и лишилась чувств. – И я ухмыльнулся во весь рот.

Он долго смотрел на меня, а потом покачал головой.

– Даже не знаю, что и думать о тебе, Бучино. Твои кривые ручки и ножки и большая голова не мешают тебе быть самоуверенным маленьким ублюдком. Знаешь, что говорил о тебе Аретино? Что само твое существование бросает вызов Риму, потому что твое уродство честнее всей его красоты. Интересно, что бы он сказал о том, что сейчас здесь творится, а? Он ведь знал, что это случится непременно. Он прямо так и сказал, когда проклял папу в своем последнем предсказании.

– Хорошо, что его здесь нет. Или обе стороны уже сожгли бы его перо.

Асканио ничего не ответил, а лишь уронил голову на стол, словно это было для него уже слишком. Иногда его можно было застать склонившимся над печатными станками даже в предрассветные часы, когда он торопился оповестить город о последних новостях из его утробы. Тогда ему нравилось ходить по краю; пожалуй, он ощущал себя едва ли не властителем дум. Но сырость тюремной камеры осушила его храбрость и подлила горечи в его жилы. Застонав, он вдруг резко выпрямился.

– Мне нужно идти. – Но его по-прежнему била дрожь.

– Ты можешь остаться здесь, по крайней мере, на некоторое время.

– Нет, нет, я не могу… мне… мне надо идти.

– Ты вернешься к прессу?

– Я… я не знаю. – Он вскочил на ноги и теперь метался по кухне, превратившись в сплошной комок нервов, морщась и вздрагивая при каждом движении. Глаза его испуганно скользили по комнате. Снаружи крики нашего соседа сменились дикими прерывистыми стонами. – Хочешь знать, что я сделаю, когда все это кончится? Вытащу свою вонючую задницу отсюда. Осяду где-нибудь подальше. И попробую вкусить мирной жизни.

Вот только мирная жизнь рушилась на наших глазах. Взгляд его вновь безостановочно заметался по комнате.

– Ты должен пойти со мной, Бучино. Ты умеешь считать в уме, а твои пальцы жонглера с легкостью справятся с набором букв. Подумай над моим предложением. Может, ты сумеешь пережить все это, но даже лучшие куртизанки остаются в профессии всего несколько лет. А так, я думаю, мы с тобой оба преуспеем. У меня есть деньги, и, учитывая твое знание темных улочек и переулков, я готов биться об заклад, что ты благополучно выведешь нас отсюда.

Изнутри дома донесся какой-то звук. Такое впечатление, что кто-то встал и теперь бродил впотьмах. Асканио подскочил к двери прежде, чем я успел открыть рот. Его снова прошиб пот, и дышал он тяжело и с хрипом. Я провел его к главному входу и, поскольку он, в некотором роде, числился моим другом, объяснил, как добраться закоулками до ворот Сан-Спирито в том месте, где еще вчера находилась городская стена, а сегодня должен был образоваться зияющий пролом. Если он сумеет дойти до него, у него появится шанс.

Лежащая снаружи в темноте площадь была пуста.

– Удачи, – сказал я.

Асканио съежился, стараясь держаться поближе к стене, и, когда он свернул за угол, мне вдруг пришло в голову, что я больше никогда не увижу его.

Вернувшись обратно на кухню, я вдруг заметил какой-то предмет на полу под столом – наверное, он выпал у Асканио из-под куртки, когда он вскочил на ноги, чтобы уйти. Нырнув под стол, я поднял тряпичный кошель. Из него выскользнула ярко-алая книжица небольшого формата в кожаном переплете: сонеты Петрарки. Безупречно выделанную кожу украшали тисненые золотом буквы, серебряные уголки и изящный круглый замок с какими-то цифрами. Ей было самое место на полке у видного ученого, а в чужом городе она запросто могла составить репутацию любому печатнику. Пожалуй, я попытался бы догнать его, если бы не услышал чьи-то шаги снаружи на каменных плитах двора. Словом, я едва успел сунуть книгу за пазуху, как в дверном проеме появилась синьорина.

Она накинула атласный пеньюар, ее роскошные волосы спутались, ниспадая на спину, а кожа вокруг губ покраснела, исцарапанная капитанской щетиной. Но глаза ее оставались ясными. Она обладала величайшим талантом – умением делать вид, будто ее бокал пустеет с такой же скоростью, как и у остальных ее сотрапезников, и при этом она ухитрялась сохранять ясную голову даже после того, как их похоть растворялась в алкоголе.

– Я слышала голоса. – Она окинула внимательным взглядом беспорядок на кухне. – Кто здесь был?

– Асканио. Бежал из студии Джанбаттисты. Художник взят в заложники, а его работы уничтожены.

– Вот как! А Маркантонио и печатный станок? Есть известия о них?

Я покачал головой.

– Боже мой… – Подойдя к столу, она опустилась на место, которое совсем недавно занимал Асканио, и положила руки ладонями на стол. Затем она осторожно покрутила шеей, словно возвращаясь к жизни после долгого сна. Мне был хорошо знаком этот ее жест, и мне случалось и забираться на лавку за ее спиной, чтобы помассировать ей плечи, когда работа оказывалась на редкость неприятной или же ночь выдавалась чересчур долгой. Но только не сегодня. – Где Адриана?

Я кивнул на буфет:

– Спряталась там вместе с близнецами. Virgo intacta[3]3
  Девственница (лат.). Здесь: никто не пострадал.


[Закрыть], все они. Хотя обещать, что это надолго, я не могу. Как там наш капитан?

– Спит очень беспокойно и мечется на постели, как будто все еще ведет бой. – Она помолчала, но я не стал приставать к ней с расспросами. Думаю, именно поэтому она частенько сама рассказывает мне обо всем. – Видел бы ты его, Бучино, – испанец до самых чресл. Он был так озабочен своей репутацией, что волнение подвело его. А может, он устал от собственной власти. Думаю, он даже рад, что наконец нашелся кто-то, кто готов принять на себя ответственность. – Она слабо улыбнулась, но в улыбке ее не было веселья. Крики с улицы наверняка с такой же легкостью проникли сквозь ставни ее спальни, как и на кухне. – Но под всей этой суровостью и гарью он совсем еще мальчик, и я сомневаюсь, что мы сможем долго рассчитывать на его защиту. Нужно связаться с кардиналом. Он – наша единственная надежда. Все остальные – друзья до первой беды, но если он еще жив – а у войск Карла есть резоны обойтись с ним милостиво, учитывая, как яростно он отстаивал дело императора в курии, – то я уверена, что он поможет нам.

Сидя по разные стороны стола, мы обменялись взглядами, прикидывая свои шансы.

– Что ж, в таком случае мне пора, – заявил я, поскольку мы оба знали, что идти больше некому. – Если я потороплюсь, то могу успеть до того времени, как весь дом проснется.

Она отвела глаза, словно продолжая раздумывать о чем-то, после чего сунула ладонь под платье и выложила сжатый кулак на стол. Из-под пальцев проглянули с полдюжины рубинов и изумрудов, грани которых слегка повредились, когда она вынимала камни из оправы.

– Это тебе на дорогу. Возьми их. Они могут стать твоим собственным комплектом жемчужин.

На площади царила тишина. Наши соседи то ли были мертвы, то ли им надежно заткнули рты. Над Римом вокруг меня полыхало зарево пожаров и рассвета, часть города рдела, подобно жарким углям в темноте, в то время как на востоке клубы дыма тянулись к призрачным серым небесам, обещая еще один горячий денек для массовых убийств. Передвигался я по примеру Асканио, низко кланяясь земле и держась поближе к стенам домов, прежде чем рискнуть и выйти на главную улицу. По пути мне попались несколько трупов в сточных канавах, а однажды меня окликнул чей-то голос, но прозвучал он как-то неуверенно и был, возможно, отзвуком чьего-то ночного кошмара. Чуть дальше по улице мне навстречу из полумрака выступила чья-то фигура, но человек шагал слепо, как в тумане, и явно не заметил меня. Когда мы с ним разминулись, я увидел, как он обеими руками вцепился в свою рубаху, которая представляла собой кровавое месиво, и явно старался не позволить своим кишкам вывалиться наружу.

Дворец кардинала располагался чуть в стороне от виа Папалис, там, где раньше собирался весь город, дабы поглазеть и поаплодировать огромным церковным процессиям, направлявшимся в Ватикан. Улицы здесь были настолько опрятные и красивые, что приходилось самому одеваться в чистое, чтобы пройтись по ним. Но чем больше богатств, тем сильнее разрушения и тяжелее смрад смерти. В тусклых предрассветных сумерках повсюду валялись тела, одни – изломанные и безгласные, другие – подергивающиеся и негромко постанывающие. Небольшая группа людей целеустремленно двигалась по этому импровизированному месту казни, обшаривая трупы в поисках незамеченных ценностей. Они были похожи на ворон, выклевывающих у своих жертв глаза и печень. Впрочем, они были слишком заняты своим делом, чтобы заметить меня. Если бы Рим остался Римом, а не превратился в поле брани, мне пришлось бы вести себя на улицах куда осторожнее. И пусть ростом я не выше маленького ребенка, люди замечают мою переваливающуюся походку издали и, пока не разглядят золотую оторочку моего одеяния – а иногда и после этого, – могут учинить самые жестокие проказы. Но в то утро, в хаосе войны, я выглядел сущим малышом, не давая, таким образом, надежды на поживу и не представляя угрозы. Хотя, сдается мне, этого мало, чтобы объяснить, почему я не умер. Потому что мне чуть ли не на каждом шагу попадались дети, разрубленные на куски или пронзенные насквозь. И мое хитроумие здесь тоже ни при чем, потому что мне приходилось перешагивать через останки мужчин, которые, судя по одежде – ну, или ее остаткам, – обладали куда более высоким статусом или состоянием, чем мне когда-либо грозило обзавестись, хотя теперь проку им от этого было немного.

Впоследствии, когда из рассказов страдальцев, оглашавших ночные улицы криками боли, но умудрившихся выжить, стало известно о сотнях способов, с помощью которых враг выжимал золото из рассеченной или обожженной плоти, оказалось, что тем, кто погиб в первой кровавой атаке, попросту повезло. Правда, в тот момент я так не думал. Потому что на каждого мертвеца, мимо которого я проходил, находился еще живой полутруп, привалившийся к стене и безмолвно глядящий на обрубки своих ног или пытающийся запихнуть обратно в распоротый живот лезущие наружу внутренности.

Как ни странно, но ужас не овладел мною. Пожалуй, зрелище для этого оказалось чересчур невероятным и непривычным. Местами оно даже обретало какое-то посмертное величие. В районе близ Ватикана, где теперь правили германцы, улицы были полны людей в праздничных одеяниях. Удивления достойно, как захватчики еще разбирали, с кем им следует драться, ведь слишком многие из них напялили на себя наряды своих жертв. Я видел коротышек, утопающих в мехах и бархате, воздевающих кверху стволы своих ружей, унизанные браслетами с драгоценными каменьями. Но центральное место на картине занимали все-таки их жены и дети. Женщины, следующие за наемными армиями, как говорят, похожи на кошек, согревающихся теплом бивачных костров. Но эти отличались от них, и весьма. Они были лютеранками, алчными еретичками, одержимыми не только славой Господней, но и войной. Дети их были зачаты и выкормлены прямо в дороге, тощие и жилистые, как и их родители, с грубоватыми чертами лица, словно высеченными из дерева. Расшитые жемчугом платья и бархатные юбки болтались на их худосочных телах, как на вешалках, украшенные самоцветами гребешки застряли в немытых волосах, а волочившиеся позади шлейфы бесценного атласа почернели от крови и грязи. Мне вдруг показалось, что я смотрю на армию призраков, которые, пританцовывая на радостях, чередой тянутся из ада.

А вот для мужчин главной наградой стали церковные облачения. На глаза мне попались сразу несколько «кардиналов», расхаживающих по улицам в карминово-алых мантиях со шляпами, сбитыми на затылок, и прижимающих к себе огромные кувшины с вином. Однако никому и в голову не пришло надеть монашескую рясу, потому что иерархия правит даже во времена хаоса и простые одежды недостойны упоминания. Еретики, конечно, могли уподобляться дьяволу, напяливая на себя всевозможные украшения, но жадностью они не уступали простым смертным, особенно если броской аляповатостью своих нарядов те были обязаны настоящему золоту. В то утро ни одна богато отделанная чаша или украшенная драгоценными камнями дароносица не была втоптана в грязь. Вместо этого сточные канавы были забиты осколками керамики и деревянными обломками: там было столько изуродованных статуэток Мадонны и Иисуса, что гильдии скульпторов хватило бы работы еще на полвека. А еще и реликвии. Без веры ребро святого Антония или палец святой Катерины становятся всего лишь пожелтевшими старыми костями, и в то утро на улицах были разбросаны останки святых, ради одного прикосновения к которым паломники готовы были пройти лишние пятьсот миль. Но если они и сотворили какое-либо чудо в сточной канаве, то я ничего не слыхал об этом, хотя церковь наверняка поспешила бы живописать нечто подобное, случись оно на самом деле, дабы в голос заявить о своем возрождении, и храмы стали бы открываться вновь с быстротой торговых лавок. Я готов биться об заклад, что в этом случае легковерные пилигримы с готовностью расстались бы со своими эскудо, чтобы увидеть то, что запросто могло оказаться бедренной костью торговца рыбой или пальцем проститутки.

Дом нашего кардинала был одним из лучших в Риме. Синьорина вот уже несколько лет была его фавориткой, и он хранил ей верность, словно женатый мужчина – своей законной супруге. Кардинал был умным человеком, почетным членом внутреннего круга папских приближенных. В равной мере и политик, и прелат, он вплоть до последнего времени ухитрялся играть за обе стороны: поддерживал папу в его интригах, имевших целью обрести еще большее могущество, но при этом не чурался помогать и императору. О его двуличии знали все, и в теории это должно было спасти ему жизнь. Но это в теории…