Текст книги "Исповедь куртизанки"

Глава третья

Кухня внизу по-прежнему оставалась пустой, а еда – нетронутой. Теперь, когда желудок мой насытился, аромат моего тела в замкнутом помещении достиг моих ноздрей. Я подпираю дверь сломанным стулом, добавляю в ведро кипятка на плите несколько кружек холодной воды из колодца и стягиваю с себя пропитавшуюся потом одежду. В Риме мы мылись привезенным из той же Венеции мылом, настолько ароматным и пышным, что его можно было есть, но сейчас в моем распоряжении имеется лишь жалкий обмылок; яростно растираясь им, я кое-как создаю тонкий слой пены, которого хватает для того, чтобы утопить в нем парочку вшей, хотя я сильно сомневаюсь, что он способен заглушить исходящие от меня миазмы.

Дальняя дорога неминуемо сказалась и на мне: живот прилип к позвоночнику, потеряв прежнюю упругую выпуклость, а бедра исхудали настолько, что кожа на них обвисла складками. Я тщательно прополаскиваю свои яйца и на мгновение взвешиваю их в руке, отмечая, что член мой похож на сморщенного слизня. Минуло уже изрядно времени с той поры, когда я использовал его с той же живостью, что и свои мозги. И хотя мое укороченное телосложение едва ли может служить к моей выгоде (не считая, разумеется, охов и ахов, которые исторгает пресыщенная публика, глядя, как карлик жонглирует горящими палками, а потом выделывает дикие коленца, притворяясь, будто обжегся), мы с ним мирно уживаемся вот уже тридцать с чем-то лет, и я даже полюбил его своеобразие – которое, в конце концов, является для меня вполне привычным. Горбуны. Калеки. Карлики. Дети с заячьей губой. Женщины, лишенные щелей для деторождения. Мужчины с женской грудью и яйцами. Мир полон образчиков дьявольского уродства, но правда заключается в том, что уродство встречается куда чаще красоты, и в лучшие времена я без особого труда находил удовольствие, коли в нем возникала нужда. Точно так же, как мужчины думают своим членом, так и женщины, как выяснилось, представляют собой любопытных и даже озорных животных, и пусть они вслух мечтают о безупречной плоти, их вечно тянет испытать что-нибудь новенькое. При этом они падки на лесть и могут даже получать удовольствие от извращенных вкусов, хотя ни за что не признаются в этом публично. В общем, для меня здесь особой проблемы не было.

Тем не менее даже у тех, кто склонен к авантюризму, грязь и нищета отнюдь не считаются природными средствами, усиливающими половое влечение.

Я едва успеваю ополоснуться и натянуть на себя старую одежду, как стул у двери начинает подпрыгивать, с грохотом стуча по дереву, и на кухню врывается Мерагоза. На столе, рядом с тарелкой с едой, лежит мой кошель. Я накрываю его ладонью, но недостаточно быстро, чтобы ее узенькие глазки не приметили его.

– Вот это да… Господи Иисусе! – Она делано содрогается от отвращения. – Крыса все-таки подмылась. То есть ты нашел евреев?

– Да. Это тебе. – Я машу рукой в сторону тарелки. – Если хочешь, конечно.

Она тычет пальцем в рыбу:

– И во сколько она тебе обошлась?

Я не вижу смысла делать из этого тайну.

– Тебя надули. В следующий раз лучше дай деньги мне, и я все улажу.

Но за стол она усаживается весьма споро и принимается жадно есть. Некоторое время я просто стою и смотрю на нее, а потом подтягиваю сломанный стул поближе к ней. Она быстренько отодвигается.

– Держись от меня подальше. Может, ты и вымылся, но разит от тебя по-прежнему, как от золотаря.

Ей трудно отыскать золотую середину в борьбе между желанием заставить меня раскошелиться и животной ненавистью ко мне. Я осторожно откидываюсь на спинку стула, не сводя с нее глаз, пока она ест. Лицо ее похоже на потрепанный кошель с обвисшей кожей, а во рту почти не осталось зубов. Она выглядит так, словно уже родилась на свет уродливой. Для проповедника с кафедры ее кошмарный вид стал бы несомненным признаком того, что она погрязла в грехах, но наверняка было время, когда даже она выглядела свежей, словно персик, и клиенты видели в ней только сладость, а не увядание. Сколько часов я провел, наблюдая за стариками с цыплячьими шейками, которые пускали слюни при виде моей госпожи, но при этом осыпали ее платоническими банальностями в том духе, что ее красота является отражением совершенства Господа Бога нашего! Слово «грех» так ни разу и не сорвалось с их губ. Один из них даже прислал ей любовные сонеты, где чередовались плотские и божественные рифмы. Мы читали их вместе и потешались над ними от души. Совращение – забавная штука, когда оно никого не обманывает.

– Ты знаешь женщину по имени Ла Драга? – спустя некоторое время спрашиваю я. – В действительности ее зовут Елена или как-то в этом роде.

– Елена Крузичи? – Она на миг отрывается от еды. – Может, и знаю. А может, и нет. Для чего она тебе понадобилась?

– Синьорина хочет повидаться с ней.

– Синьорина, говоришь? И ей нужно повидать Ла Драгу. Надо же, какой сюрприз. А что она должна будет для нее сделать? Сплести парик?

– Что она должна будет сделать, нисколько тебя не касается, Мерагоза. А ты, если хочешь, чтобы желудок твой был полон, лучше думай, что говоришь.

– С какой это стати? Из-за размеров твоего кошеля? Или, может, оттого, что у меня наверху поселилась знаменитая римская куртизанка? Не забывай, я видела ее. Я поднялась и хорошенько присмотрелась к ней, пока тебя не было. Она больше никогда не сможет озолотиться. Нет, раньше она, конечно, была очень даже ничего. Одно время она даже считалась самой желанной маленькой девственницей в Венеции. Выдрессированной так, что мужчины за сто шагов при виде нее вываливали языки и пускали слюнки. Но все это осталось в прошлом. Промежность у нее растянута, а на голове – паленая щетина. Она – уродина без будущего. Совсем как ты, человек-крыса.

Чем дольше она несет всякий вздор, тем спокойнее я становлюсь. Иногда со мной такое случается.

– Что произошло с матерью синьорины, Мерагоза?

– Я уже говорила. Она умерла. Хочешь знать как? Сгнила от болезней, которыми наградили ее сотни разных мужчин, вот как. – Она вновь тычет вилкой в остатки рыбы и фыркает. – А я должна была стоять рядом и нюхать этот смрад.

Только теперь я впервые начинаю понимать, почему мать синьорины покинула Рим именно в тот момент, а не раньше или позже, – она всегда казалась мне особой, которая в своих поступках руководствуется деловыми соображениями, а не тоской по дому. Но ни один мужчина не возжелает свежей молодой плоти, если ею управляет тело, пораженное болезнью. Должно быть, уже тогда она знала, что ее ждет. Лучше умереть вдали от любопытных глаз и оставить доходное место дочери.

Я жду, пока она набьет полный рот.

– Собственно, ты ошибаешься, Мерагоза, – негромко говорю я и встряхиваю кошель так, что монеты в нем звенят, сталкиваясь друг с другом и оставшимися рубинами. – Все было совсем не так.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мать синьорины была вполне здорова, когда добралась сюда. Она даже счастливо прожила свои последние годы, в довольстве и неге. Но потом, шесть месяцев назад, она вдруг подхватила лихорадку. Ты ухаживала за ней, как могла, стараясь скрасить ей последние дни, учитывая, как ты была привязана к ней, так что умерла она быстро и безболезненно. Печальный, но вовсе не ужасный конец. Ты ведь помнишь это?

От изумления у нее приоткрывается рот, и я вижу прилипшие к ее зубам непрожеванные куски рыбы. Я вновь встряхиваю кошель. Но она уже понимает, что к чему. Я буквально вижу, как она подсчитывает барыши, выгоды и убытки.

– Потому что, когда синьорина спросит тебя об этом, именно так ты ей и ответишь.

Она негодующе фыркает, так что изо рта у нее вылетает кусок рыбы и падает на стол неподалеку от моей руки. Я не обращаю на него внимания, сую пальцы в кошель и извлекаю оттуда замечательный золотой дукат, который и кладу на стол между нами.

– Если ты скажешь то, что от тебя требуется, причем так, что синьорина тебе поверит, то я обещаю, что, помимо этой монеты, тебя каждый день будет ждать мясо на кухне и даже новое платье ко Дню всех святых. И вплоть до самой смерти за тобой будут ухаживать и заботиться, вместо того чтобы вышвырнуть на помойку, как старую драную кошку, чего ты вполне заслуживаешь.

Она делает неловкое движение, пытаясь заграбастать монету.

– Однако…

Жонглер, даже бывший, способен двигаться с быстротой молнии, если в том возникнет нужда, и потому я вскакиваю на ноги и перегибаюсь через стол, так что лицо мое оказывается прямо напротив ее лица, прежде чем она успевает хотя бы вскрикнуть.

– Однако, если ты этого не сделаешь, – она громко ойкает от неожиданности, но продолжает внимательно меня слушать, поскольку губы мои находятся слишком близко к ее уху, чтобы она не расслышала каждое слово, – то я обещаю, что ты умрешь намного раньше отведенного тебе срока, желая, чтобы я действительно оказался всего лишь крысой. Вот только к тому времени ты потеряешь столько кончиков пальцев и кусочков плоти, что все решат, будто сам дьявол вздумал пососать твои титьки, пока ты спала. – С этими словами я широко открываю рот, так что, даже отпрянув, она успевает хорошенько рассмотреть два заостренных боковых резца, занимающих почетное место в моей верхней челюсти. – А теперь, – говорю я, отодвигаясь от нее и толкая по столу блестящую золотую монету, – давай поговорим о Ла Драге.

Она отсутствует так долго, что я уже начинаю беспокоиться, не прикарманила ли она дукат и не сбежала ли. Но даже опасность, исходящая от моих крысиных клыков, не убедила ее взять меня с собой за компанию. Похоже, эту целительницу можно вызвать только запиской, да и то к людям, которых она знает сама или о которых слышала. Так что появляются они лишь с наступлением темноты. К тому времени синьорина уже вновь засыпает, так что сначала они приходят ко мне на кухню.

Большую часть своей жизни я наблюдаю за тем, как люди реагируют на меня, когда я вхожу в комнату. Я настолько привык к этому, что уже могу отличить страх от отвращения или даже разглядеть деланое сочувствие еще до того, как нужное выражение появляется у них на лице. Поэтому для меня в новинку оказаться в роли наблюдателя, а не объекта наблюдения.

Она оказывается такой маленькой, что выглядит сущим ребенком, хотя с первого взгляда заметно, что в этом повинен ее позвоночник, настолько искривленный влево, что ей приходится нагибаться в другую сторону, дабы компенсировать уродство, и одно плечо при этом оказывается выше другого. Что же до ее возраста, то о нем трудно судить, поскольку постоянная боль причиняет человеку больше вреда, чем самое разнузданное удовольствие, особенно в молодости. В ее случае сильнее всего пострадало тело. Собственно, при одном взгляде на ее лицо, способное внушить ужас пополам с восторгом, сердце замирает у вас в груди. Кожа у нее призрачно белая и гладкая, а на костях наросло довольно мяса, чтобы назвать ее фигуру ладной. До тех пор, пока она сама не взглянет на вас. Потому что у нее глаза мертвеца; провалы белой смерти, большие и неистовые, покрытые молочной пленкой слепоты.

Даже меня, привыкшего к шоку уродства, пугает безумие, которое я вижу в ее взгляде. Тем не менее, в отличие от меня, Ла Драге не приходится сносить зрелище мира, с раскрытым ртом взирающего на ее уродство. Даже если она и чувствует что-либо, то не показывает этого. Я поднимаюсь на ноги, чтобы поздороваться и предложить ей стул, но она отказывается.

– Я пришла к синьорине Фьяметте. Где она? – И она неподвижно замирает передо мной, напряженно и настороженно оценивая комнату вокруг себя, словно по-настоящему видит ее.

– Она… она наверху.

Ла Драга резко кивает:

– В таком случае я немедленно пройду к ней. Вы… ее слуга, верно?

– В общем, э-э… да.

Вот теперь она наклоняет голову к плечу, словно для того, чтобы лучше расслышать мой голос, и на лбу у нее собираются морщинки.

– Насколько вы низкорослы?

– Насколько я низкорослый? – Ее прямота так сильно ошеломляет меня, что я отвечаю не подумав: – А насколько вы слепы?

Я вижу, как остановившаяся в дверях Мерагоза ухмыляется. Проклятье. Ну конечно.

– Мне уже известно, что вы карлик, синьор. – Похоже, она улыбается, хотя улыбка на ее лице выглядит жутковато. – Но даже если бы я не знала этого, то определить это довольно легко. Стул отодвинулся, когда вы встали, но голос ваш по-прежнему раздается вот отсюда. – И она вытягивает руку ладонью вниз, безошибочно отмеряя расстояние от пола, равное моему росту.

Несмотря на испытываемую мной досаду, она все-таки умудряется произвести на меня впечатление.

– В таком случае вы уже знаете, какой я маленький.

– Но у вас коротки только руки и ноги, не так ли? Торс у вас, как у взрослого мужчины.

– Да.

– А голова у вас большая только спереди? Похожая на выпирающий баклажан.

Баклажан? В моменты довольства собой я склонен сравнивать ее со шлемом воина. Однако сейчас я вынужден согласиться с ней.

– Прошу прощения. Но ваш пациент – не я, – сердито заявляю я, не желая доставлять удовольствие Мерагозе перечислением своих уродств.

– Бучино? – доносится сверху голос госпожи. – Это она? Она пришла?

Ла Драга вновь склоняет голову к плечу, на сей раз куда резче, словно пытаясь в точности определить место, откуда исходит звук, и в эту секунду она похожа на птичку, собирающуюся подхватить трель, раздающуюся неподалеку. Когда она поворачивается, я уже забыт.

Наверху, оставшись у дверей, я смотрю, как они приветствуют друг друга чуть ли не с детской радостью – синьорина встает с постели и протягивает обе руки навстречу целительнице. И пусть Ла Драга чуточку старше ее, обе наверняка были еще девчонками, когда виделись в последний раз. Бог ты мой, сколько же всего произошло за это время! Впрочем, что бы ни услышала синьорина, она наверняка расскажет мне об этом впоследствии. Что же касается Ла Драги, то пальцы заменяют ей глаза, когда она сначала проводит ладонями по телу синьорины, а потом ощупывает ей голову, осторожно касаясь рубцов и шрамов. Она тут же находит края плохо зажившей раны, которая сбегает от линии волос к ее лбу. Он длится довольно долго, этот осмотр, и атмосфера в комнате постепенно накаляется. Мы все храним молчание; даже Мерагоза напряглась рядом со мной, ожидая того, что скажет Ла Драга.

В конце концов та опускает руки.

– Тебе следовало раньше обратиться ко мне.

Голос ее звучит негромко, и я вижу, как в глазах синьорины вспыхивает страх.

– Мы бы так и сделали, но у нас не было времени – мы спасали свои жизни, – решительно заявляю я. – Означает ли это, что вы нам не поможете?

– Нет, – отвечает она и оборачивается ко мне с резким движением головы, которое я уже начал узнавать. – Это означает, что лечение займет больше времени.

Начиная с этой ночи синьорина спит на чистых простынях, согреваемая ложью Мерагозы (которую та выдала с тем же удовольствием, что и сообщила мне правду), под присмотром необычной женщины, маленького слепого воробышка-калеки, чьи мази и притирания смердят столь тошнотворно, что всякий раз после ее появления меня так и подмывает поскорее убраться в провонявший до мозга костей город.

Вот так мы и остались жить в Венеции.

Часть вторая

Глава четвертая

По мере того как отрастают волосы моей госпожи и к ней возвращается здоровье, я все лучше узнаю город.

Я начинаю с того, что уже знаю: с узких улочек, идущих от нашего дома; первая ведет ко второй, вторая – через мост, третья приводит меня на кампо. Скученные городские постройки, маленький каменный колодец, церковь, лавка булочника, куда по утрам запах свежей выпечки привлекает небольшую толпу; все это делает его похожим скорее на деревню, чем на большой город. Но каждый город должен где-то начинаться, и мой старик рассказывает, что когда Венеция впервые вышла на берег из лагуны, то поначалу здесь были лишь дюжины крошечных островков, образовавшихся вследствие слияния отдельных домов, там и сям вросших в гнилую почву болот, и в те времена все передвигались между ними только на лодках. Но постепенно общины разрастались, обзаводясь церковью, кампо и каменным колодцем, затем они начали сливаться воедино посредством новых зданий и мостов, пока не получился город, где главными магистралями стали водные пути, а источником пропитания осталось море.

Правда это или выдумка, я не знаю, но она вполне меня устраивает, потому что теперь я представляю себе Венецию в виде множества больших и малых окружностей, сросшихся и перекрывающихся местами, каждая из которых является искусным сплетением суши и воды, подобно тому кружеву, что монахини плетут в качестве подарков для своей родни. Каждый день я исследую новую улочку, пока бо́льшая часть здоровенного северного острова не отпечатывается у меня в памяти, словно карта. Подобно Тесею наших дней, я разматываю нить памяти в помощь себе: фасад одного дома с золотой мозаикой, часовня с обезглавленной Мадонной на углу, съезд со старого деревянного моста с дырой в досках, арка нового, только каменного, особенный запах, долетающий из проулка, который ведет к затхлой воде. Таким способом я иду от еврейского гетто на западе, обхожу рыночные улицы Мерсерии, пересекаю площадь Сан-Марко, поднимаюсь над монастырем Сан-Заккария, а заодно еще дюжиной мелких каналов, пока впереди не показываются высоченные стены Арсенальной верфи, и при этом мне удается не замочить ног – хотя это можно назвать слабым утешением, потому как в городе все еще остаются районы, где даже компас был бы бесполезен, где переулки изогнуты, словно старые гвозди, а каналы ветвятся, как вены на руках у старухи.

Постепенно приходят в норму и мои чувства. Я уже лучше понимаю венецианский диалект своего старика, ведь мой словарный запас столь чужероден теперь, как и его, и я умею кривить рот так, что мой акцент становится понемногу понятным остальным. Что же до запаха, то он или выжег мне ноздри, или же наступление холодной погоды со штормами и дождями очистило город. Летом я бежал со всех ног в надежде опередить запах, а теперь бегаю, чтобы согреться.

Тем временем зрячие пальцы Ла Драги постепенно исцеляют кожу на голове синьорины, а общество целительницы поддерживает ее дух. Внутреннее убранство нашего дома, хотя и остается таким же бедным, как и прежде, теперь окрашено смехом того рода, что могут принести только женские голоса, так что даже Мерагоза перестала плевать нам в спину. Волосы моей госпожи уже чуть-чуть отросли, как у монахини-бунтарки, и в них уже достаточно солнца и меда, чтобы образовать сияющий ореол вокруг ее округлившегося лица, и то, что некогда было раздвоенным зигзагом раны, превратилось в бледное подобие едва заметного шрама. Добрая еда пошла на пользу ее телу, и грудь ее вновь натягивает ткань корсета. Хотя платья, которые она носит, все еще хранят запах других женщин, она яростно критикует их негодный крой и отсутствие стиля. Ум ее обрел прежнюю остроту, причем настолько, что бездействие начинает дурно сказываться на ее расположении духа, так что на прошлой неделе, после того как наш черноглазый еврей обменял очередной рубин на деньги, я купил ей лютню, жалкую поделку из сосны и сандалового дерева, но снабженную пятью колками и струнами, равно как и достаточно музыкальную, чтобы она вновь могла упражнять свои пальцы и голос.

Быть может, она уже улавливает носящиеся в воздухе возможности. Потому что в последние недели город просто сходит с ума от деловой активности, ведь из Леванта прибыли первые корабли, которые раньше срока привели попутные ветра.

Хотя в ее присутствии я старался этого не показывать, в последние месяцы меня одолела тоска по Риму, его солидности и коррупции. Но сейчас даже я пребываю в легком волнении. От огромного моста вплоть до верфей на южном острове – повсюду царит хаос торговли. Разводной мост Риальто так часто открывается для прохода кораблей с высокими мачтами, что людям практически невозможно перейти по нему на другой берег, тогда как другие суда стоят в каналах буквально борт о борт, образуя своеобразные новые переходы, а целая армия моряков и грузчиков соединяется в живую цепь, перетаскивая тюки и ящики на сушу. Куда-то подевались все попрошайки; даже профессиональные калеки в эти дни демонстрируют похвальную живость, зарабатывая себе на хлеб. Товарами с этих кораблей можно запросто обставить собственную жизнь до конца дней своих: атлас, шерсть, меха, дерево, слоновая кость, специи, сахар, красители, необработанные металлы и драгоценные камни. Вы чувствовали себя богатым, уже просто глядя на них. Если Рим зарабатывал деньги на отпущении грехов, то Венеция жирела, подкармливая их. Чревоугодие, тщеславие, зависть, алчность – сырье для каждого из них находится здесь, и за каждый ящик или тюк, ввозимый в город или вывозимый из него, городскому совету следует заплатить пошлину.

У вас может сложиться впечатление, будто правители этого города-государства – богатейшие люди во всем христианском мире. Разумеется, здесь нет короля или тирании какой-либо одной семьи, которая транжирила бы эти деньги. Дож, который выглядит достаточно царственно, когда его вывозят из дворца в белом с золотом плюмаже, является фигурой скорее церемониальной, нежели пользующейся всей реальной полнотой власти, и его выбирают посредством нескольких тайных голосований, столь запутанных и хитроумных, что даже мой старик не может растолковать мне весь процесс. Когда повелитель умрет – что случится достаточно скоро, на мой взгляд, поскольку он выглядит как древняя летучая мышь со сморщенным личиком, – его семью исключат из следующего голосования. Именно поэтому Венеция с гордостью именует себя настоящей республикой. Факт сей известен всем, потому что она не устает кричать о нем на каждом углу. В Риме, когда венецианские гости принимаются превозносить добродетели и чудеса своего города, большинство людей погружаются в сладкую дрему под тяжестью подобной гиперболы. Если другие города владеют богатством, то Венеция попросту не имеет цены… если другие города пребывают в безопасности, то Венеция попросту неприступна. Венеция: величайшая, красивейшая, старейшая, справедливейшая и миролюбивейшая. Венеция – светлейшая.

Принимая во внимание столь дьявольскую гордыню, я ожидал куда большей демонстративности. Но правда заключается в том, что люди, которые правят этим городом, больше похоже на святош, нежели на государственных чиновников. Вы встречаете их повсюду, на огромной площади Сан-Марко и по всему Риальто, в темных длинных накидках и тогах, переброшенных через плечо, с самыми простыми черными шапочками на головах. Встречаясь каждую субботу по утрам, на заседаниях Большого Совета, они напоминают стаю ухоженных и упитанных черных ворон. Синьорина еще способна различать степень их влиятельности по тому, подбиты ли их накидки мехом горностая, соболя или лисицы, а также по оттенкам темного бархата, но чтобы улавливать малейшие нюансы, нужно родиться одним из них, а ваше имя при рождении, браке и смерти должно быть вписано в «Золотую книгу» во Дворце Дожей, причем официальные лица обязаны удостовериться, что ваша родословная не осквернена кровью простолюдинов.

Скромность мужчин, впрочем, не идет ни в какое сравнение с невидимостью женщин. И здесь мои скитания приобрели некую напряженность и целеустремленность, потому что если уж мы вознамерились зарабатывать себе на жизнь прежним ремеслом, то моя задача заключается в том, чтобы навести справки насчет конкуренток. Но к концу первого месяца я готов был впасть в отчаяние. Пусть в христианском мире не сыскать ни одного города, законы которого не запрещали бы состоятельным и скромным, равно как и самым богатым шлюхам в открытую заниматься своим делом на улицах, то в Венеции они, похоже, работали. В дни рыночной торговли можно изредка заметить какую-либо матрону при полном параде, вызывающей походкой на высоких каблуках пересекающую кампо: пальцы ее унизаны драгоценными камнями, ее сопровождают щебечущие служанки и тявкающие собачки. Но по большей части богатые женщины перемещаются по воде в закрытых лодках или же остаются запертыми в своих домах. Молодежь делает все, что в ее силах, дабы привлечь к себе внимание, девушки шумно прихорашиваются у окон, но вы должны быть как минимум в два раза выше меня, чтобы добиться чего-либо существеннее, нежели растяжение шейных позвонков, а когда молодые люди в туниках и разноцветных обтягивающих панталонах тоскливо вздыхают, глядя вверх (если взрослые – вороны, то молодежь – разряженные попугаи, напыщенные и неуклюжие), девушки моментально глупеют, принимаются размахивать руками и хихикать, и их тут же оттаскивает от окна какой-то невидимый покровитель.

Однако мужчине требуется время от времени удовлетворить свой зуд, а там, где имеется общественная добродетель, непременно найдется место и для общественного порока. Главный бордель расположен рядом с рынком и большой гостиницей, в которой останавливаются купцы из Германии. Когда корабли приходят в гавань, деловая активность ошеломляет, но проститутки работают в строго определенные часы, которые регулируются, как и жизнь каждого венецианца, боем колокола Марангоны, и, дабы сохранить на улицах мир и покой, их попросту запирают на ночь. Если же мужчине требуется разрядка в нерабочее время, ему приходится рисковать в лабиринте каналов и улиц.

В первый раз мой старик сделал вид, будто шокирован, когда я спросил у него, куда мне лучше пойти, но потом достаточно быстро дал нужные указания. Стоит только оказаться в хитросплетении боковых улочек, как порок расцветает буйным цветом, и не будь он так озабочен состоянием своей души, я мог бы показать ему последнюю новинку: улицу титек, где женщины усаживаются на подоконники верхних этажей, словно некая пародия на богачей, раздеваются до пояса и принимаются болтать ногами, чтобы любой желающий мог заглянуть им под юбку. Но даже здесь в вульгарности наличествует своя стратегия; идея принадлежит городскому совету, как с радостной улыбкой сообщает мне Мерагоза, поскольку в городе уже назревает паника из-за все возрастающего количества молодых мужчин, которые в темных переулках удовлетворяют друг друга, вместо того чтобы грешить угодным Господу способом.

Впрочем, отнюдь не только содомиты угрожают чистоте и невинности Венеции. В те долгие темные ночи, что мы отсиживались в глуши после бегства из Рима, госпожа поднимала мне настроение, рисуя картины благосостояния, которое мы обязательно обретем в ее родном городе, и от нее-то я и узнал, что Венеция предлагает женщинам богатый выбор и жирные куски, когда речь заходит о знати. Все дело в простом преобладании математики над моралью. Если правители из «Золотой книги» желают сохранить свои материальные блага в неприкосновенности, они должны ограничить возможность вступления в брак. Наличие множества дочерей с богатым наследством и такого же количества сыновей, не обделенных семейным состоянием, грозит городу катастрофой. И потому, ради сохранения чистоты родословных, монастыри Венеции переполнены высокородными женщинами, а семейные палаццо служат временным пристанищем целой ораве холостяков, которым регулярно требуются представительницы прекрасного пола с утонченным вкусом, но гибкими моральными устоями, дабы обслуживать и развлекать их.

То есть куртизанки.

И в этом Венеция является самым успешным торговым городом во всем христианском мире, где спрос и предложение регулируются самым тщательным образом. Точно так же, как во Дворце Дожей хранится «Золотая книга» знатных фамилий, существует и другая книга – куда более непристойная, – содержащая подробности о гражданах совсем иного сорта. Она пользуется настолько дурной славой, что даже я, ничего не знавший о Венеции – за исключением того факта, что это великая республика, утопающая в воде, которая сражалась с турками за право владычествовать в восточном море, – слышал о ней еще до того, как мы прибыли сюда. Это так называемый «Реестр куртизанок»: список самых красивых, наиболее образованных и самых желанных женщин, где рядом с каждым именем оставлено свободное место, дабы клиенты могли оставить или прочесть описание, стоимость услуг и даже оценку соотношения «цена/качество».

Единственный вопрос заключается в том, как туда попасть. Каким образом куртизанка, желающая добиться славы и успеха, заявляет о себе в городе, где выставление себя напоказ служит признаком вульгарности, а не успеха? Ответ прост. Поскольку ни один здравомыслящий купец не станет покупать кота в мешке, есть такие общественные места, куда направляются продавцы, дабы явить товар лицом, так сказать. И в этом, несмотря на все свои уверения в чистоте и невинности, Венеция не более добродетельна или изобретательна, нежели сам Святой Град.

Поскольку куртизанки, как и все прочие, ходят в церковь.