Текст книги "Исповедь куртизанки"

– Вовсе нет, если мы предложим что-то необычное. Что-то… потрясающее. – Она старательно катает это слово на языке. – Итак, представь себе следующее. Красивая молодая женщина приезжает в город и снимает дом в самом оживленном месте. Она нова и свежа. И сидит у открытого окна с томиком Петрарки в руках – Господи, да у нас уже есть нужная книга! – и улыбается прохожим. Слухи о ней расходятся по округе, и кто-то из молодых – или не очень – людей является, чтобы лично взглянуть на нее. Она не уходит от окна, как того требует скромность, а позволяет им любоваться собой; сделав же вид, что только что заметила их, она ведет себя застенчиво и кокетливо одновременно. Спустя некоторое время кто-нибудь из них постучит в дверь, дабы узнать, кто она такая и откуда приехала. – В ее глазах появляется озорной блеск, и она продолжает: – Тогда мы еще не были с тобой знакомы, Бучино, но однажды я уже провернула подобный трюк, причем безукоризненно. Когда мы только приехали в Рим, мама на неделю сняла дом у моста Систо. Но до этого она долгими неделями заставляла меня практиковать каждый жест и улыбку. Мы получили двенадцать предложений в первые два дня – двенадцать! – причем большинство было сделано людьми весьма состоятельными. Двумя неделями позже мы обосновались в небольшом домике на виа Магдалена. Знаю, знаю, это весьма рискованно. Но меня здесь никто не знает – об этом позаботилась мама, – и я еще не настолько стара, чтобы не сойти за молоденькую. Они даже будут уверены, что я впервые занялась этим ремеслом.

– До тех пор, пока не затащат вас в постель.

– А вот здесь на сцену выйдет Ла Драга. На такой случай у нее имеется один фокус. – Синьорина смеется, так что мне остается только гадать, шутка это или нет. – Для тех женщин, кто хочет обмануть своих мужей в первую брачную ночь. Изготавливается пробка из камедного клея с квасцами, живицей и свиной кровью. Только представь себе! Моментальная девственность. Я же говорила – она тебе понравится. Какая жалость, что ты ростом не вышел и щетинистый, как еж. Мы могли бы переодеть тебя моей матерью. – Теперь мы смеемся уже оба. – Правда, им все равно придется миновать Мерагозу, и половина разбежится еще до того, как доберется до лестницы… Ах, Бучино, видел бы ты себя сейчас. Я ведь подшутила над тобой, а ты и поверил. Хотя я не говорю, что не смогла бы проделать нечто подобное… Давненько я тебя так удачно не разыгрывала.

Было время в Риме – когда деньги текли рекой, а наш дом считался лучшим местом, чтобы весело провести вечер, даже если вам и не удавалось затащить хозяйку в постель, – когда мы смеялись до слез. Несмотря на всю свою коррупцию и лицемерие, город как магнитом притягивал умных и амбициозных мужчин: писателей, словесная вязь которых с легкостью позволяла им забраться под женскую юбку, сатиры которых оказывались столь же смертельными для репутации врага, как и град стрел, и художников, умевших превратить голые потолки в видения райских кущ, когда среди облаков появлялся лик Мадонны, столь же очаровательный, как и у любой шлюхи. Больше нигде я не испытывал такого удовольствия, как в их обществе, и пусть мы остались живы, когда многие из них умерли, я по-прежнему смертельно скучаю по тем временам.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем… о прошлом.

– Тебе по-прежнему не нравится здесь, верно?

Я отрицательно качаю головой, но при этом старательно избегаю смотреть ей в глаза.

– Теперь даже запах не так уж плох.

– Да.

– Учитывая же, что сюда пришли корабли, а ко мне вернулся прежний вид, у нас с тобой все получится.

– Да.

– Кое-кто полагает, что Венеция – самый замечательный город на земле.

– Знаю, – говорю я. – Я встречал таких.

– Нет, не встречал. Ты лишь видел тех, кто похваляется этим, потому что город сделал их богатыми. Но на самом деле они не понимают его красоты. – Она задумчиво глядит на море, и глаза ее загадочно блестят в солнечном свете. – Ты и сам знаешь, в чем твоя беда, Бучино. Ты все время смотришь себе под ноги.

– Это оттого, что я карлик, – огрызаюсь я с раздражением, удивляющим меня самого. – Зато при этом мне удается не промочить ноги.

– Ага. Опять вода.

Я передергиваю плечами.

– Вам не нравятся мужчины с большими животами, я не люблю воду.

– Да, но когда они приходят с кошелями столь же пухлыми, как их животы, я справляюсь с собой достаточно быстро. Я не могу заставить воду уйти отсюда, Бучино. Она и есть город.

– Я знаю об этом.

– В таком случае тебе, быть может, стоит научиться смотреть на нее по-другому.

Я вновь качаю головой.

Она игриво прижимается ко мне всем телом.

– Ну же, попробуй. Взгляни на нее. Вот она – прямо перед тобой.

Я смотрю. Под солнцем разыгрался ветерок, отчего поверхность воды покрылась игривыми барашками. Если бы я был рыбаком и узрел бы сейчас, как по ней ко мне идет человек, я бы наверняка отшвырнул в сторону свои сети и пошел бы вместе с ним, пусть даже все кончилось бы тем, что Его церковь продавала бы отпущение грехов богачам и осуждала бедных.

– Видишь, как играют на ее поверхности свет и ветер, как вся она сверкает и искрится? А теперь представь себе город. Вообрази все эти богатые особняки с их лепниной и фресками или огромной мозаикой на Сан-Марко. Каждая из них составлена из тысяч крошечных фрагментов цветного стекла, хотя поначалу ты не замечаешь этого, потому что глаз воспринимает картину в целом. Теперь снова посмотри на воду. Зажмурься крепко-крепко. Видишь? Все то же самое. Поверхность, состоящая из миллионов фрагментов воды, освещенных солнцем. И так не только с морем. Подумай о каналах, о том, как дома отражаются в них, неподвижные и безупречные, словно в зеркале; и только когда дует ветер или проплывает лодка, отражение дробится и дрожит. Не помню, когда я впервые заметила это, – наверное, тогда я была совсем еще маленькой, потому что иногда мне дозволялось гулять с мамой или Мерагозой, – но я до сих пор помню волнение, которое испытала при этом. Венеция вдруг оказалась не такой уж солидной и прочной, она была сделана из разных кусочков, фрагментов стекла, воды и света. Мама думала, что у меня болят глаза, потому что я все время щурилась на прогулке. Я пыталась объяснить ей, в чем дело, но она не понимала. Она все смотрела на то, что было впереди. У нее не оставалось времени на выдумки и фантазии. Долгие годы я думала, что, кроме меня, этого не видит больше никто. И это была моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать и у меня начались кровотечения, она отдала меня в монастырь, чтобы там меня научили правилам приличия и сберегли мой драгоценный камедный клей на квасцах, и тогда это все вдруг отобрали у меня. Больше не стало ни воды, ни света. Куда бы я ни посмотрела, повсюду был один только камень, кирпич и высокие стены. И мне стало казаться, будто я похоронена там заживо. – Она умолкает ненадолго. – Те же чувства я испытала, когда мы впервые приехали в Рим.

Я смотрю вдаль, на море. Мы с ней часто разговаривали о том и о сем: о ценах на жемчуг, взлете или падении соперницы, расплате за грехи, Божьем суде и том чуде, когда двое таких бедняков, как мы с ней, оказались приглашены на праздник жизни. Родись я нормальным, с кошелем таким же толстым, как мой член, то меня бы очаровало не только ее тело, но и ум. Но, как она говорит мне, в некоторых вещах я больше женщина, чем мужчина.

Небольшая флотилия лодок направляется от Мурано через лагуну к северному берегу, и их корпуса выглядят черными кляксами в морском разноцветье. Разумеется, она права: стоит только присмотреться, и становится ясно, что поверхность воды выложена мозаикой, где каждый фрагмент являет собой сверкающую смесь воды и света.

Но это вовсе не означает, что в ней нельзя утонуть.

– И сколько времени у вас ушло на то, чтобы привыкнуть? – угрюмо интересуюсь я.

Она смеется и качает головой.

– Если память меня не подводит, чувствовать себя лучше я начала только тогда, когда ко мне потекли деньги.

Глава седьмая

Мы возвращаемся в город, и нас с головой накрывает деловая суета. Нам то и дело попадаются небольшие шумные группы мужчин, то рабочих, то молодых повес в украшенных вышивкой куртках и штанах столь же разноцветных, как и полосатые причальные мачты Гранд-канала. Синьорина кутается в накидку и не поднимает головы, но мы оба чувствуем, как в окружающей атмосфере нарастает возбуждение. Для города, известного своим чувством порядка, Венеция прекрасно понимает и то, что иногда необходима разрядка. Приехав сюда, мы столкнулись с таким количеством праздников, что я сбился со счета, сколько именно святых мы уже чествовали. К ночи на площади Сан-Марко будет бурлить толпа, но сейчас для этого еще слишком рано.

Стоило нам свернуть на площадь Санта-Мария-Нова, как я услышал приближающийся топот ног. Увернуться мы не успеваем, и потому попадаем под раздачу. Удар отшвыривает меня к стене, вышибая весь воздух из легких, а в следующий миг я вижу, как синьорина теряет равновесие и простирается на брусчатке. Мужчины же так стремятся к своей цели, что даже не останавливаются, дабы оценить произведенный ими ущерб. Но застывший посреди площади турок в тюрбане и свободной зеленой накидке видит, что с нами произошло, и, прежде чем я успеваю прийти в себя, он уже подбегает к синьорине и справляется о ее здоровье.

Она едва не лишилась накидки, капюшон упал у нее с головы, и, когда он помогает ей подняться с земли, я вижу, как взгляды их встречаются, и понимаю, что она не устоит перед искушением.

Не будь это прямо запрещено правилами приличия, сдается мне, мужчины постоянно пожирали бы женщин глазами. Если брюхо сыто, что еще остается? Вы наверняка и сами видели, как это происходит каждый день на улицах: мужские взгляды устремляются к женщинам, словно железные стружки – к магниту, высвобождая их груди из корсетов, задирая юбки и нижнее белье, зарываясь в заросли, что скрывают влажную маленькую складочку. И что бы там ни рассказывали священники о кознях дьявола, для большинства мужчин сии проказы настолько естественны, как второй язык, который негромко бормочет под поверхностью жизни. Причем куда громче молитвы и даже громче обещания спасения. И пусть я невелик ростом, но владею его словарным запасом ничуть не хуже любого мужчины в два раза выше меня.

Посему мне вполне понятно то волнение, которое охватывает мужчину, когда все происходит с точностью до наоборот – теперь уже он удостаивается подобного взгляда от представительницы слабого пола. На моей памяти подобные штуки проделывали женщины либо в стельку пьяные, либо профессионалки. И хотя большинство мужчин, если будут честными с собой, не найдут в себе сил отказать последним, но только женщины, подобные синьорине, способны сделать само желание озорным и радостным, а не только грешным и отчаянным.

Во всяком случае, к такому умозаключению я пришел, имея дело с мужчинами-христианами. Что же до того, какое действие ее талант окажет на язычника, я не имел ни малейшего понятия вплоть до настоящего момента, хотя, по слухам, турки настолько ревнуют своих женщин, что даже не позволяют своим художникам переносить их образы на холст, дабы их красота не воспламенила других мужчин. Выходит, они падки на искушения ничуть не меньше остальных представителей сильной половины рода человеческого, и вероисповедание тут совершенно ни при чем.

К тому моменту как мне удается перевести дух, все уже заканчивается. Они стоят, глядя друга на друга: она улыбается скорее мило, чем кокетливо, прижав ладонь к груди, прикрывая и выставляя на обозрение светлую кожу под ней, а он, темноглазый и темнолицый, все еще пожирает ее взглядом, и его внимание обжигает ее ничуть не меньше ярких солнечных лучей. Похоже, ее талант сработал и с язычниками.

– С вами все в порядке, синьорина? – спрашиваю я громко, проталкиваясь в магический круг и пиная ее в лодыжку куда резче, нежели намеревался.

– Ай! О, нет, со мной все в порядке. Этот любезный господин?.. – Синьорина делает многозначительную паузу.

– Абдулла-паша. Из Стамбула, или Константинополя, как вы по-прежнему называете его. – Хотя в Константинополе ничуть не меньше «пашей», чем Корнеров или Лореданов в Венеции, тем не менее тут чувствуется некая недосказанность, даже тайна. – К вашим услугам, мадам?..

– Фьяметта Бья…

– Если с вами все в порядке, нам стоит поспешить, мы и так уже опаздываем, – грубо перебиваю ее я и поднимаю глаза на него. – Прошу меня извинить, светлейший паша, но синьорину ждут в монастыре. – Я подчеркнуто выделяю последнее слово. – Она должна навестить своих сестер.

К моему негодованию, в глазах его читается изумление, а вовсе не обида.

– В таком случае я провожу вас обоих до дверей. Ваши соотечественники-венецианцы дерутся друг с другом на мосту Каннареджо, и город буквально обезумел – так всем хочется поглазеть на бесплатное представление.

– Благодарю вас. Но лучше мы продолжим путь в одиночестве.

– Таково и ваше мнение, синьорина Бья?..

– Бьянчини, – чуть ли не по слогам произносит она. – О, вы очень добры, синьор, – продолжает моя госпожа, и голос ее похож на прикосновение прохладного ветерка к разгоряченному лицу. – Но, пожалуй, будет лучше, если я продолжу путь в сопровождении своего слуги.

Он окидывает внимательным взглядом нас обоих, затем отворачивается, коротко кланяется ей и протягивает руку. Одуряющий запах амбры от его перчатки ударяет нам в ноздри своей сногсшибательной дороговизной. Я чувствую, как она колеблется, и, если бы не риск покалечить синьорину, я бы, пожалуй, снова пнул ее.

– В таком случае не смею настаивать. – Он опускает руку. – Хотя я очень сильно тоскую по дому, но женщина столь необычайной красоты и карлик столь… безупречных пропорций наверняка способны согреть редким теплом мое сердце. У меня есть дом неподалеку от Гранд-канала, близ кампо Сан-Поло. Быть может, в другой раз, когда вам не нужно будет навещать своих «сестер», вы могли бы…

– Благодарю вас, но… – вновь встреваю в разговор я.

– Все может быть, – благосклонно соглашается она.

Я увлекаю ее прочь, и мы осторожно пересекаем площадь, спиной чувствуя его взгляд, пока не сворачиваем за угол на другую улицу. Сочтя, что мы отошли достаточно далеко, я набрасываюсь на нее:

– Как вы могли…

– Не надо читать мне нотаций, Бучино. Ты ведь уловил запах, исходящий от этих перчаток. Это не какой-то там заурядный турецкий купец.

– А вы не заурядная шлюха, чтобы снимать мужчин на улице. Вот что бы вы сделали? Отвели бы его в свою спальню, а потом приказали мне подобраться к вам тайком и украсть его драгоценности? Что ж, тогда нам сразу пришел бы конец.

– Что ты! Я ничем не рисковала. Он торопился на кулачный бой, как и все остальные. Иначе я ни за что не вела бы себя так. Но ты должен признать, что мы поймали его. Даже без волос и чужого платья, но мы его подцепили.

– Да, – соглашаюсь я. – Подцепили.

Сегодня вечером дом засыпает рано. На кухне Мерагоза втиснулась на поломанный стул между плитой и стеной, и из ее раскрытого рта вырывается раскатистый храп – поза, к которой она начинает привыкать по мере того, как ее живот округляется на наших харчах. Не возьмусь утверждать наверняка, но подозреваю, что последние недели она потихоньку крадет по несколько эскудо из каждой суммы, что я выделяю ей на расходы, но у меня имеются дела поважнее, чем следить за каждым ее шагом, так что до тех пор, пока мы не будем готовы обеспечивать себя сами, приходится мириться с этим неизбежным, но хотя бы знакомым злом.

Наверху спит моя госпожа, накрывшись одеялом. В последнее время она часто спит так, укрывшись с головой, словно и во сне старается защититься от нападения. Я же, хотя и валюсь с ног от усталости, не могу избавиться от возбуждения, которое принес нам день сегодняшний; к тому же в южной части города видно зарево огней – город празднует. Я выуживаю несколько монет из кошеля, запрятанного между рейками кровати, и отправляюсь в сторону Сан-Марко.

Хотя я и не готов признаться в этом даже себе самому, но зрелище ночного города заставляет трепетать мою душу. При дневном свете я уже кое-как приноровился ходить по самым узким тротуарам вдоль каналов, не боясь свалиться в воду. Но после заката город становится похожим на оживший ночной кошмар. В аду над кипящим маслом, по крайней мере, хотя бы поднимается пар, но ночью, в отсутствие луны и фонарей, отличить черную воду от черного камня очень трудно, да и звуки в темноте разносятся совсем по-другому, так что голоса, поначалу доносившиеся спереди, в конце концов начинают раздаваться у вас за спиной. Поскольку большинство парапетов на мостах доходят мне до макушки, а окна практически все начинаются у меня над головой, то путешествие по городу после наступления темноты сродни бегу по извилистому туннелю, а тут еще временами вода начинает плескаться с обеих сторон, и стук сердца в груди напрочь подавляет умение ориентироваться. Я иду торопливо, прижимаясь как можно ближе к стенам, где компанию мне составляют крысы, бегущие сплошной цепью друг за дружкой. Единственным утешением мне служит то, что, хотя выглядят они исключительно злобными тварями, я совершенно точно знаю, что они боятся меня ничуть не меньше, чем я их.

Сегодня ночью, по крайней мере, на улицах я не один, и к тому времени, как я добираюсь до Мерсерии, меня окружает поток людей, стремящихся, словно мотыльки, к огням огромной площади.

Говоря откровенно, меня трудно удивить чем-либо. Подобные вещи я оставляю тем, у кого имеется для этого время и возможность. Рай раскинулся слишком высоко над моей головой, чтобы я сподобился разглядеть хотя бы тень его, а от того, что прочие именуют выдающейся архитектурой, у меня обычно затекает шея. Собственно, прежде чем я сообразил, что умереть здесь необычайно просто, огромная базилика Сан-Марко представлялась мне скорее удачной возможностью совершить преступление, а не очередным чудом света, поскольку толпы паломников, с раскрытыми ртами глазеющих вверх на ее красоты, стали бы легкой жертвой для карлика с ловкими руками. Но теперь я респектабельный горожанин, и мое неуклюжее тело мне слишком дорого, чтобы рисковать быть развешенным по кусочкам между Столпами Правосудия, и хотя римлянин во мне по-прежнему протестует против тучных куполов базилики и ее византийской аляповатости, я уже видел, как ее броская роскошь внушает страх перед Господом – и могуществом Венецианской империи – всем, кто приходит полюбоваться ею.

А как же я? В общем и целом, мне куда больше по нраву скромные каменные украшения вокруг колонн Дворца Дожей на Пьяцетте[5]5
  Piazetta – маленькая площадь (ит.).


[Закрыть] неподалеку. Они не только достаточно низкие, чтобы я мог смотреть поверх них, но и повествуют о более реальной жизни: чаши с фруктами смотрятся настолько живыми, что кожура инжирных ягод грозит вот-вот лопнуть, собака с необыкновенными глазами грызет медовые соты, в которых до сих пор роятся пчелы. Мой любимый сюжет – о мужчине, ухаживающем за женщиной, он тянется вокруг всей колонны и даже – после женитьбы – прямиком в постель, где они лежат, обнявшись, под каменной простыней, и ее волосы тяжелыми волнами рассыпаются по подушке. Когда я был моложе, мой отец, настолько шокированный моим видом, что несколько лет полагал меня имбецилом, однажды всучил мне деревяшку и маленький нож для резьбы по дереву в надежде, что Господь наделил меня этим талантом. Пожалуй, он вспомнил легенды о великих флорентийских художниках, которых случайно обнаружили в сельской глуши высекающими лик Мадонны на придорожных камнях. Мне же удалось лишь сильно порезать палец. Но я до сих пор помню, как называлась на латыни та мазь, которую дал нам доктор, чтобы остановить кровь, так что к концу дня я оказался в отцовском кабинете, а передо мной высилась стопка книг. Скорее всего, я до сих пор пребывал бы там, если бы он не умер шестью годами позже.

Но сейчас не время для сентиментальных воспоминаний, во всяком случае, не сегодня вечером; место, к которому я направляюсь, переполнено радостями и удовольствием, бурлит людским шумом и освещено таким количеством факелов и свечных фонарей, что высокая старая мозаика базилики яростно сверкает в отблесках их пламени.

Я вклиниваюсь в столпотворение с северо-востока. Большие скопища людей внушают мне здоровый страх (мы, карлики, столь же уязвимы в толпе, как дети, и нам грозит нешуточная опасность быть затоптанными насмерть, а не скончаться в своей постели), но я знаю, что риск того стоит, и быстро проталкиваюсь вперед, пока не оказываюсь рядом со сценой, выстроенной перед базиликой. Тут же приплясывает, выделывая дикие коленца, целая группа вымазанных сажей, полуодетых чертенят, выкрикивающих непристойности и тыкающих друг в друга и в толпу вилами, пока очередной столб пламени не вырывается сквозь дыру в полу и одного из них, вопящего и кривляющегося, не утаскивают через потайную дверь только затем, чтобы через несколько минут он вновь вскарабкался на сцену, усиливая хаос. Позади них, под северной крытой галереей, подобно сонму ангелов, выводит небесные рулады хор кастратов, вот только кто-то по недосмотру выстроил их помост рядом с загоном для собачьих боев, и потому их голоса заглушают отчаянный лай и рычание взбешенных животных, ожидающих своей очереди сдохнуть. Тем временем на другой стороне, на пятачке, посыпанном песком, мужчина борется с двумя крупными женщинами, а толпа зрителей подбадривает их воплями, и время от времени кто-либо из желающих присоединяется к ним.

Из каждого окна вокруг площади свисают развернутые знамена и гобелены, а все оставшиеся свободные места заполнены молодыми благородными девицами, разодетыми, как на свадьбу, поэтому стоит только поднять глаза, как вас охватывает чувство, будто весь город распустил волосы и выставляет их напоказ. Внизу собираются молодые люди в ярких чулках, которые приветствуют их восторженными криками, в то время как мужчина постарше расхаживает взад и вперед в толпе, а из-за отворота его бархатной куртки торчит деревянный член размером с дубинку, похабно тычась в глаза всем, кто его замечает.

Я обхожу толпу по краю и покупаю засахаренные фрукты на лотке поблизости от моих любимых колонн, где днем расставляют свои палатки мясники и производители салями. Протяженная пристань в дальнем конце битком забита длинными кораблями, мачты которых увешаны зажженными лампами, так что все море кажется освещенным огоньками. Повсюду, куда ни глянь, видны флаги с огромным львом святого Марка, а перед двумя Столпами Правосудия[6]6
  Под Столпами Правосудия автор имеет в виду две колонны из красного мрамора, установленные на Пьяцетте, – колонну святого Теодора с его статуей на вершине и колонну, увенчанную бронзовым крылатым львом – символом святого Марка. На Пьяцетте приводились в исполнение смертные приговоры.


[Закрыть] труппа акробатов строит пирамиду высотой в четыре этажа, на самой макушке которой должен угнездиться карлик. Они расставили вокруг шесты с горящими факелами, так что сцена хорошо освещена, и первые три ряда уже сложены. Я протискиваюсь вперед, и зрители, принимая меня за одного из исполнителей, подталкивают меня в первые ряды, сопровождая свои действия улюлюканьем и свистом. Последние двое циркачей карабкаются на самый верх, осторожные, как молодые коты, в то время как сбоку карлик стоит на плечах еще одного акробата, ожидая своей очереди.

Когда верхний уровень выстроен, они вдвоем подходят к пирамиде, и карлик принимается махать рукой толпе и опасно раскачиваться, словно собираясь упасть. Он одет в серебряное с алым и, пожалуй, ростом уступает даже мне, хотя голова его более соразмерна телу, отчего выглядит не такой уродливой, а еще он озорно улыбается. Вот он цепляется за спины участников второго ряда. В свете факелов видно, что тела их блестят от пота, а мышцы подергиваются в стремлении сохранить геометрию под тяжестью лишней нагрузки. На миг он замирает, после чего начинает подниматься выше. И пусть на улице разыгрывается множество выступлений, которые только кажутся трудными, это не относится к их числу. Карлик способен проделывать трюки, недоступные обычному мужчине, например, несколько часов просидеть на корточках или же без помощи рук подняться из сидячего положения (вы удивитесь, узнав, в какой восторг приходят зрители, когда я проделываю это простейшее упражнение), но стоит нам выпрямиться, и оказывается, что кости ног у нас слишком короткие, а гибкости недостает. Из-за этого из нас получаются плохие акробаты, зато клоуны выходят замечательные, и по этой причине на нас смешно смотреть.

Вот он добрался уже до третьего этажа, и пирамида начинает подрагивать из-за его неуклюжих движений. Один из мужчин, стоящих в основании, испускает яростный вопль, карлик морщится и неловко взмахивает рукой, так что собравшаяся толпа думает, будто у него и впрямь неприятности, и еще сильнее смеется над ним. Но он знает, что делает, и, взобравшись на самый верх и утвердившись там, достает из-за пазухи полоску цветного шелка, укрепленную на палке, словно флаг, и принимается торжествующе размахивать ею. Затем он втыкает ее куда-то себе за спину и наклоняется вперед, пока не становится похожим на собаку, упираясь руками и ногами в плечи акробатов под ним, и флаг теперь трепещет на ветру, подобно штандарту.

Толпе требуется несколько мгновений, дабы осознать, что это значит: в свете факелов его поза как две капли воды напоминает огромного каменного крылатого льва на вершине Столпа Правосудия, что высится позади, и флаг заменяет крыло, торчащее из львиного хребта.

Я невольно начинаю изо всех сил хлопать в ладоши, подобно всем остальным, потому что выступление и впрямь того заслуживает, а к тому же я жалею, что не могу проделать такой фокус сам.

– На твоем месте я забыл бы об этом, Бучино. Твоим талантам можно найти куда лучшее применение.

Голос сильный и низкий, как у певца, которого научили тянуть ноту дольше остального хора, и я бы узнал его среди тысяч других. Я поворачиваюсь и, хотя могу думать только о бедах, которые он с собой принесет, все-таки рад видеть его.

– Вы только взгляните на него, друзья! Самый уродливый человек в Риме прибыл в Венецию, дабы явить нам свою красоту. Бучино! – кричит он во весь голос, хватает меня за талию и приподнимает, пока мои глаза не оказываются на одном уровне с его глазами. – Клянусь богом, парень, видел бы ты себя сейчас. Твоя редкая щетина не сойдет за бороду. И что это за нищенские лохмотья, в которые ты вырядился? Как поживаешь, мой маленький герой? – И он легонько встряхивает меня, чтобы подчеркнуть свои слова.

Собравшаяся вокруг него кучка молодых повес и благородных горожан, взбудораженная его оскорблениями, при виде меня разражается громким хохотом.

– Не смейтесь, – громыхает он. – Этот человек, быть может, и похож на паяца, но страдает от самой жестокой шутки, которую сыграл с ним Господь. Он родился с телом карлика и умом философа. Разве не так, мой приземистый друг? – Он улыбается во весь рот, опуская меня на землю, хотя лицо его и раскраснелось от моей тяжести.

По правде говоря, он и сам не красавец, но успел разжиреть на харчах своих покровителей еще до того, как кто-то изуродовал ему руку и выписал длинный извилистый шрам на шее.

– А у тебя, Аретино, тело короля и ум золотаря.

– Золотаря? Почему бы и нет? Человек проводит в отхожем месте не меньше времени, чем за едой, пусть даже поэты стремятся убедить нас в обратном.

Молодежь, столпившаяся за его спиной, разражается восторженными криками.

– Я вижу, ты уже подружился с родственными душами в чужом городе.

– Это точно. Ты только взгляни на них. Сливки венецианского общества. Готовы лечь костьми ради моего возвышения. Верно я говорю, ребята?

Они вновь смеются. Но, обмениваясь словесными выпадами, мы перешли на римский диалект, и они, скорее всего, поняли не больше половины из сказанного нами. Он берет меня за плечо и тянет в сторонку, оставляя их позади.

– Итак… – Он по-прежнему улыбается во весь рот. – Ты в безопасности.

Я склоняю голову в знак согласия.

– Как видишь.

– Это означает, что и она тоже.

– Кто?

– А-а, та женщина, без которой ты ни за что не оставил бы Рим, вот кто. Господи, последние несколько месяцев я сходил с ума, надеясь получить весточку о вас обоих, но не сумел отыскать никого, кто знал бы хоть что-нибудь. Как тебе удалось выбраться?

– Я проскользнул у них между ног.

– Меньшего я и не ожидал! А ты знаешь, что эти ублюдки вломились в мастерскую Маркантонио? Разломали все пластины и станки, до полусмерти избили его самого, после чего потребовали с него выкуп. Дважды. Асканио, кстати, бросил его, знаешь? При первом же выстреле. Украл лучшие книги из его библиотеки и сбежал, мерзавец.

– И что сталось с Маркантонио?

– Друзья собрали выкуп и доставили его в Болонью. Но он больше никогда не будет делать гравюры. Дух его оказался сломлен так же, как и тело. Бог мой, это просто какой-то балаган позора и бесчестья. Ты разве не читал то, что я написал об этом? Мое письмо папе? Оно заставило лучших критиков Рима рыдать от стыда и ужаса.

– Не сомневаюсь, что твои слова выглядели куда реальнее моих испытаний, – ровным голосом отвечаю я и внутренне подбираюсь, чтобы выдержать его гогот и увесистый шлепок по спине. Подобно синьорине, он никогда не считал нужным скрывать свои таланты от мира.

– Да, остается только возблагодарить Господа за твое уродство, Бучино. Иначе мне пришлось бы счесть тебя соперником. Итак, рассказывай. Только правду. Она ведь в безопасности, не так ли? Слава богу. Как это было?

Как это было?

– Смерть повеселилась вволю, – отвечаю я. – Хотя тебе наверняка понравилось бы. Самое худшее выпало на долю обычных римлян, курии и монахинь.

– А, нет. Тут ты несправедлив ко мне. Я поносил их словесно, но при этом ни за что бы не хотел, чтобы с ними случилось то, о чем мне рассказывали.

– Что ты здесь делаешь, Пьетро?

– Я? А где мне еще быть? – Он возвышает голос, кивая на мужчин у себя за спиной. – Венеция. Величайший город на земле.

– Мне казалось, так ты отзывался только о Риме.

– Да. Так оно и было. Раньше.

– А Мантуя?

– Нет. В Мантуе полно тупиц и идиотов.

– Означает ли это, что герцог перестал считать твои поэмы лестными?

– Герцог! Он самый большой идиот из всех. У него нет чувства юмора.

– А у Венеции есть?

– Да – у Венеции есть все. Жемчужина Востока, гордая республика, владычица восточных морей. Ее корабли хранят мировые сокровища, ее дворцы – это камень и сахарная глазурь, ее женщины – жемчужины в ожерелье красоты и…

– …и ее покровители не знают, как завязать тесемки на своих кошелях.

– Не совсем так, моя маленькая горгулья. Хотя все они – благородные купцы, обладающие вкусом и аппетитом. И деньгами. А еще они жаждут превратить Венецию в новый Рим. Им никогда не нравился папа, а теперь, когда он переплавляет реликвии в золото для собственного выкупа, они могут заполучить всех его любимых мастеров. Джакопо уже здесь. Знаешь его? Джакопо Сансовино. Архитектор.