Текст книги "Исповедь куртизанки"

Открывающаяся дверь обрывает мои размышления. Мой еврей с глазами раненой лани впускает в комнату пожилого мужчину с гривой седых волос под ермолкой. Он медленно подходит к столу, не поднимая глаз. Усевшись, он придвигает к себе камень и вставляет в глаз увеличительное стекло.

– Это мой отец, – говорит ростовщик, слабой улыбкой извиняясь за нарушение приличий. – Он очень хорошо разбирается в камнях.

Старик никуда не спешит. В воздухе понемногу копится напряжение – то ли малые размеры комнаты, то ли моя нервозность тому виной, но наконец старик говорит:

– Да… он очень хорош.

Я облегченно вздыхаю, но слова замирают у меня на губах, когда я вижу лицо молодого мужчины. Он бормочет нечто неразборчивое на своем языке, его отец поднимает голову и что-то резко отвечает ему. Затем следует обмен еще несколькими короткими и сердитыми фразами, после чего старик подталкивает камень по столу ко мне.

– Что?

Молодой человек качает головой.

– Мне очень жаль. Этот драгоценный камень – подделка.

– Что?!

– Ваш рубин. Он сделан из стекла.

– Но… но это невозможно. Они все – из одного источника. Вы видели остальные. Вы купили их. Вы сами говорили мне, что они – чистой воды.

– Так оно и было. Два из них по-прежнему находятся здесь, у меня. Я могу продемонстрировать вам, чем они отличаются.

Я вновь всматриваюсь в камень.

– Но… он безупречен.

– Да. Вот почему я не был уверен. Это, да еще огранка. Вы слышали, что сказал мой отец. Она хороша, эта подделка. В Венеции многие умеют обращаться со стеклом. Однако стоит вам один раз увидеть…

Но я больше не слушаю его. Мысленно я переношусь в комнату и засовываю руку под матрас в поисках кошеля, обдумывая и просеивая тысячи воспоминаний и образов. Происходящее представляется мне полной бессмыслицей. Камни покидали комнату только вместе с нами. А когда спала синьорина, вместе с ней спал и я. Однако так ли это на самом деле? Разумеется, иногда она бывала там одна. Но ведь она ни за что не оставила бы их без присмотра. На кого? На Мерагозу? Ла Драгу?

– Я вам не верю. Я видел ваше лицо. Вы не были уверены. А он… – Я тычу рукой в сторону старика, приходя в бешенство оттого, что он по-прежнему не желает смотреть на меня, – а он не в состоянии рассмотреть собственную ладонь! Как он может различить что-либо?

– Мой отец имел дело с камнями всю жизнь, – мягко возражает ростовщик. – Я обращаюсь к нему только в том случае, если у меня самого возникают сомнения. Он еще никогда не ошибался. Мне очень жаль.

Я качаю головой.

– В таком случае я отнесу их кому-нибудь другому, – заявляю я, сползая со стула и складывая камни обратно в кошель. – Вы – не единственные…

Старик вновь подает голос, причем рассержен он ничуть не меньше меня. И вот теперь он смотрит на меня в упор. Глаза у него затуманены и наполовину затянуты пленкой, как у этой чокнутой Ла Драги, и меня едва не выворачивает наизнанку от такого зрелища.

– Что он говорит? – в бешенстве кричу я.

Его сын явно колеблется.

– Повторите, что он сказал.

– Он говорит, что в этом городе все злоумышляют против нас.

– Что… Против евреев, вы имеете в виду?

Он легонько кивает.

– И о чем же он думает? Что вот уже полгода я прихожу сюда, продавая вам хорошие камни, а теперь пытаюсь всучить подделку? Так, что ли?

Он делает извиняющийся жест, показывая, что это всего лишь мнение старого человека.

– Передайте ему, что когда я жил в Риме, наш дом был настолько богат, что мы играли в кости камнями намного лучше тех, какие он когда-либо видел в этой дыре.

– Прошу вас… Пожалуйста, мы еще можем совершить сделку. – При этих его словах я вдруг понимаю, что меня буквально колотит крупная дрожь. – Прошу вас, присядьте.

Я сажусь.

Он что-то решительно говорит старику, отчего тот кривится и встает, после чего, шаркая ногами, медленно бредет к двери. Та с грохотом захлопывается за ним.

– Простите меня. Моему отцу есть из-за чего тревожиться. Вы – чужеземец, и потому, полагаю, не знаете, что Большой Совет проголосовал за то, чтобы закрыть гетто и вновь выслать нас из Венеции, и это несмотря на то, что у нас есть с ними договор, дозволяющий нам остаться здесь. Все дело в деньгах, разумеется; если мы вновь заплатим, то все изменится, но мой отец – старейшина общины, и все это ему очень не нравится, и он злится. Вот поэтому он иногда с подозрением относится ко всем без разбора.

– В самую точку. Я пришел сюда не для того, чтобы обжулить вас.

– Я тоже так думаю.

– Но кто-то обманул меня.

– Да. Причем все было проделано очень ловко и преднамеренно. Правда, такова Венеция – здесь все норовят обмануть друг друга.

– Но как? Я хочу сказать, как можно… изготовить такую точную подделку? – Я слышу предательскую дрожь в собственном голосе. Всего каких-то пять минут назад я планировал наше блестящее будущее, а теперь падаю в черную бездонную пропасть отчаяния. Бог ты мой. Господи милосердный… Как же мы могли оказаться настолько тупыми?

– Вы удивитесь, узнав, насколько это легко. Есть люди, они работают в стеклодувных мастерских в Мурано, которые изготавливают настолько красивые камни, что даже жена дожа не заподозрила бы, что носит фальшивку. Заполучив оригинал, они делают не слишком удачную копию для быстрой замены, а потом и хорошую подделку, на что требуется чуточку больше времени. Вы наверняка слышали рассказы…

– Но я ежедневно проверяю свой кошель.

– И тщательно осматриваете каждый камень?

– Я… э-э… нет. Просто убеждаюсь, что они все на месте.

Он в ответ лишь выразительно пожимает плечами.

– Ну, и что вы мне хотите сказать? Что этот камень ничего не стоит?

– В смысле денег – да. Пожалуй, его изготовление обошлось в десять-двадцать дукатов… что не так уж и дешево для подделки. Но она хороша, должен признать. Достаточно хороша, чтобы носить как драгоценность. Ваша хозяйка… судя по всему, вы продаете его для кого-то еще?

Я киваю.

– Что ж, она может носить его на шее, и большинство людей ничего не заметит. Но если вы хотите заложить его мне, здесь и сейчас, то он ничего не стоит. Мне не нужны такие вещи, да и для меня было бы лучше, если бы они не появлялись на рынке.

– А остальные?

– О, остальные тоже достаточно хороши. И я куплю их.

– И сколько вы дадите мне за них?

Он пристально смотрит на камушки, лежащие на столе, и даже передвигает их пальцем.

– За маленький рубин – двадцать дукатов. – Он поднимает на меня глаза. – Это хорошая цена.

Я вновь киваю:

– Знаю. А жемчужины?

– Еще двадцать.

Сорок дукатов. Их может хватить на гобелены для одной комнаты, да еще на набор бокалов. Хотя вместо вина в них придется наливать уксус. Ни один благородный муж, знающий себе цену, и близко к нам не подойдет, а те, кто все-таки рискнет это сделать, больше никогда не вернутся. Тем не менее…

– Хорошо, я возьму их.

Он достает лист бумаги, чтобы выписать закладную. А я пока оглядываюсь по сторонам. Оказывается, я успел полюбить эту комнату. С ее книгами, полками и перьями для письма, она буквально дышит порядком в делах и упорством. Но сейчас меня захлестывает паника, она стучит в висках и не дает дышать. Он посыпает лист песком, чтобы просохли чернила, и подталкивает его ко мне, а потом смотрит на меня, пока я ставлю подпись.

– Вы ведь из Рима, верно?

– Да.

– И как там? Беда заставила вас перебраться сюда.

– Да.

– Думаю, все было очень плохо. Там погибло много евреев. Я никогда не видел ваш город, но слышал, что он был очень богат. Зато я знаю Урбино. И Модену. А Венеция лучше их обоих. Даже с нашими вечными разногласиями с правительством, здесь евреи чувствуют себя в безопасности. Полагаю, это объясняется тем, что уж слишком много здесь людей, которые отличаются друг от друга, да?

– Может быть, – отвечаю я. – Мне… э-э… жаль, что с вами случилось такое несчастье.

Он кивает.

– А мне – вас. Если захотите продать что-нибудь еще, буду рад вас видеть.

Похоже, что в конце концов мы все-таки поговорили о жизни.

На улице надо мной нависает небо, такое же серое, как и здания, а камни мостовой блестят под дождем, так что весь город похож на большое опрокинутое зеркало, поверхность которого покрыта миллионом пятнышек и трещинок. Я бегу, как собака, опустив голову, держась вплотную к стенам, и ноги у меня забрызганы до колен, а мой новый бархатный дублет промокает насквозь уже через несколько минут. От резкой нагрузки у меня быстро начинают ныть мышцы ног, но я не останавливаюсь. По крайней мере, сейчас мне некогда думать о чем-либо. Идти мне тоже некуда, кроме как вернуться домой, и, наверное, я страшусь этого и где-то сворачиваю не на тот мост или не в тот переулок. Я оказываюсь на окраине Риальто, где улицы забиты толпами покупателей, тавернами и винными лавками, где можно забыться и упиться до умопомрачения. Пожалуй, я бы и сам заглянул в одну из них, попадись мне по дороге подходящая лавка, но очередной поворот приводит меня в незнакомый переулок, и уже оттуда я выхожу к самому краю воды. Справа от меня виден мост Риальто. Гранд-канал здесь настолько забит баржами и лодками, обслуживающими огромный рыбный рынок, что даже дождь пахнет рыбой и морем.

На другой стороне утренняя толпа вываливается из-под крытого перехода, и тут какая-то женщина вдруг начинает кричать во всю силу легких:

– Вор! Держите вора!

В следующий миг чья-то фигура вырывается из толпы и, расталкивая прохожих, мчится вдоль канала. Вор пытается свернуть в сторону суши, где можно запросто затеряться в многочисленных переулках, но напор людской массы слишком силен, и вместо этого он спрыгивает на одну из барж и начинает перебираться на другой берег канала по рыбацким лодкам, связанным вместе канатами для разгрузки. Толпа приходит в неистовство, крича и размахивая руками, когда он скользит по мокрым доскам. Человек проделал уже половину пути и находится достаточно близко от меня, чтобы я мог разглядеть, что лицо его искажено страхом. И тут он врезается в груду рыбьих потрохов и проваливается между бортов соседних лодок, причем с такой силой, что я слышу треск, когда его ребра ломаются о дерево.

На другой стороне раздается торжествующий рев, и уже через минуту парочка здоровенных рыбаков выуживает его, воющего от боли, из воды и волочет по лодкам обратно на противоположный берег. Завтра, если он к тому времени будет еще жив, его распнут перед конторой магистрата, кожа на его спине будет содрана, а та рука, которой он воровал, будет висеть у него на шее. И за что? За кошель с парой дукатов, украденное кольцо или браслет, в котором, как он теперь знал, камни стоят не дороже стекла, из которого изготовлены.

Я застываю в оцепенении, слушая его вопли, по лицу моему хлещет дождь, из носа текут сопли вперемешку с водой, а в животе, словно огромные жернова, безостановочно раскручивается ужас перед грозящей нам нищетой. И когда я больше не слышу и не вижу неудачливого вора, то разворачиваюсь и иду обратно к главным улицам и дому.

Глава десятая

К тому времени как я добираюсь до дома, проливной дождь стихает и ко мне возвращается если не прежнее расположение духа, то хотя бы здравый смысл. Только синьорина и я знали о том, куда я отправился этим утром. Так что воровка, кем бы она ни была, вовсе не обязательно заподозрит, что ее обман раскрылся.

Кухня пуста, нигде не видно и накидки Мерагозы, но в эту пору дня она всегда бывает на рынке. И пусть она ленива до крайности, но при этом обожает власть и сплетни, которые приносит ей туго набитый кошель, потому пренебрегает дождем.

Я на цыпочках поднимаюсь по лестнице, пока не оказываюсь на площадке, откуда можно заглянуть в комнату. Фьяметта сидит у окна, глаза ее прикрыты чем-то вроде вороха мокрых листьев, а голову обрамляет ореол растрепанных золотистых волос, и новые пряди ниспадают из-под вплетенной в кудри атласной ленты. Случись это в любой другой день, я бы наверняка застыл, любуясь ею. Но в комнате оказывается кое-кто еще, и вот он-то и приковывает к себе мое внимание. Молоденькая девушка ушла, а посреди кровати расположилась Ла Драга, вся скрюченная и перекошенная; ее затянутые бельмами глаза смотрят в никуда, а ловкие руки перебирают горшочки и пакетики, порхают над маленькой плошкой, в которой она готовит какую-то мазь.

Но хоть она и слепа, как новорожденный ягненок, о моем присутствии узнает задолго до того, как я возникаю в дверях. Входя в комнату, я отчетливо вижу, как по лицу ее пробегает тень. Она быстро убирает руки от постели, складывая их на коленях. И тогда я понимаю все. Как там говорила о ней Мерагоза? Что она за золото продаст родную мать? Готов биться об заклад, в их общий смех и сплетни затесалась и история нашего бегства из Рима. Ла Драге даже не понадобилось зрение, чтобы отыскать кошель под матрасом. Она могла на ощупь определить размеры камня, поскольку, как сама мне признавалась, воспринимала мир с помощью других органов чувств, а еще была достаточно умна, чтобы знать, кому что продать и за сколько. Теперь я знаю, кто украл у нас рубин. И она знает, что я знаю, потому что вижу, как ее захлестывает страх еще до того, как я успеваю обвинить ее. Святые угодники, неудивительно, что я относился к ней с таким подозрением.

– Вам здесь вполне удобно? – спрашиваю я, подходя к ней. – Не хотите ли засунуть пальцы под рейки, чтобы сохранить равновесие?

– Бучино? – Синьорина убирает листья с глаз и оборачивается, стараясь лишний раз не встряхнуть головой с роскошной гривой новых волос. – В чем дело? О боже, что с тобой случилось? Ты выглядишь ужасно.

Сидящая на кровати Ла Драга выставляет перед собой обе руки в попытке защититься. Но ей можно ни о чем не беспокоиться. Ни за какие блага мира я бы не стал дотрагиваться до нее. От одной мысли об этом желудок у меня подступает к горлу.

– Ничего не случилось! – выкрикиваю я. – Если не считать того, что вот эта ведьма обманула нас обоих.

– О чем ты говоришь?

– Я говорю о краже и подделке, вот о чем. Наш большой рубин стащили чьи-то ловкие пальчики и заменили куском стекла. Он ничего не стоит. Как и мы тоже. Так что в следующий раз, – продолжаю я, тыча в ведьму пальцем, – когда она придет вручить нам очередной счет, быть может, она предложит вам скидку за то, что вы сделали ее богатой. А? – И я делаю шаг в сторону существа на постели, чтобы она ощутила мое дыхание на своем лице, потому что, да, несмотря на все ее умные речи, я хочу увидеть, как ей страшно.

– Господи Иисусе! – Синьорина прижимает ладонь ко рту.

Ла Драга, сидящая на постели, по-прежнему не двигается. Теперь я стою достаточно близко от нее, чтобы разглядеть, что кожа у нее бледная с молочным оттенком, что под глазами залегли круги, а губы дрожат. Я придвигаюсь к ней так, чтобы мои губы оказались напротив ее уха. Она напугана так сильно, что ощущает мою близость: я каким-то шестым чувством осязаю, как напряжено и дрожит, словно в лихорадке, ее тело, словно у животного, замершего в последний миг перед тем, как сорваться с места в беге или прыгнуть.

– А? А? – повторяю я и на этот раз кричу во весь голос.

Вот теперь она начинает двигаться, резко дернув головой и испустив дьявольское шипение сквозь стиснутые зубы, как змея, подобравшаяся перед смертельным броском. А я, хоть и могу раздавить ее голову в ладонях, как гнилой орех, отпрыгиваю назад, потому что в ней просыпается ярость загнанного в угол зверя.

– О боже мой! Нет. Оставь ее в покое. – Теперь уже синьорина оттаскивает меня прочь. – Оставь ее, слышишь меня? Это не она. Она не делала этого. Это Мерагоза.

– Что?

– Это Мерагоза. Больше некому. О господи, так я и знала. Я поняла, что что-то не так, когда увидела ее сегодня утром. Быть может, даже вчера вечером. Ты разве ничего не почувствовал? Даже платье ее не заинтересовало. Она не обратила на него никакого внимания. Но потом, когда мы сели ужинать… не знаю… она была прямо-таки на седьмом небе от счастья.

Я напрягаю память, но не могу вспомнить ничего, кроме ее кислой улыбки и вкуса кролика в подливе. Господи, избави меня от самодовольства.

– После того как ты ушел сегодня утром, она спросила меня, куда ты направился. Я подумала, что не будет особого вреда… словом, я ответила, что к евреям. Она исчезла сразу же после этого. Я думала, что она отправилась на рынок…

Но я не дослушиваю до конца, потому что уже скачу вниз по лестнице.

После нашего переезда Мерагоза перетащила свою тушу в комнатенку по соседству с кухней. Та и раньше отличалась скудостью обстановки, а теперь в ней и вовсе ничего не осталось. Старый деревянный сундук, в котором Мерагоза хранила свою одежду, стоит с откинутой крышкой и зияет пустотой. С крюка над кроватью исчезло распятие, а с тюфяка даже сдернули покрывало.

Как? Когда? Когда угодно – вот правильный ответ. В любое время, когда меня не было дома, а синьорина беззаботно спала. Держать кошель при себе, расхаживая по улицам, было бы слишком опасно. Карлики – легкая добыча для тех, кто задумал недоброе, а тот, кто носит за поясом драгоценные камни, быстро лишился бы их, да и еще некоторых частей своего тела заодно. Но главная ошибка заключалась в том, что я неверно оценил угрозу. Я решил, что сначала запугал ее, потом посулил благополучие, и она успокоилась: решил, что она сочтет, что, сохранив нам верность, получит больше, чем от кражи. Пожалуй, все эти месяцы так оно и было. Но, оказывается, Мерагоза лишь тянула время. Выжидала подходящего момента, чтобы ободрать нас, как липку, а потом еще и бросить подозрение на другого. Проклятье – я, которому полагалось быть умнее, позволил обвести себя вокруг пальца толстой старой шлюхе.

Я вновь поднимаюсь по лестнице уже куда медленнее. Стоит мне переступить порог, как мое лицо передает ту историю, которую не может вымолвить язык.

Госпожа понуро опускает голову.

– Ах… паршивая ведьма. Клянусь, я ни разу не оставила ее здесь одну… Она все время была у меня на виду… Господи, как мы могли так опростоволоситься? Сколько мы потеряли?

Я окидываю быстрым взглядом сидящую на кровати женщину.

– Говори, не стесняйся. Теперь нам нечего скрывать.

– Три сотни дукатов.

Она закрывает глаза, и у нее вырывается едва слышный стон отчаяния.

– Ох, Бучино!

Я всматриваюсь в ее лицо, пока осознание потери, словно черное пятно, не гасит все краски нашего будущего. Мне хочется подойти к ней, коснуться ее юбки или руки, сделать что-нибудь, что угодно, лишь бы уменьшить боль, но теперь, когда гнев мой иссяк, ноги у меня словно налились свинцом, и знакомая тупая боль волнами поднимается от бедер вдоль позвоночника. Будь проклято мое нелепое увечное тело. Будь я высоким и крепким, с широкими, как у мясника, ладонями, Мерагоза никогда бы не осмелилась обмануть нас. А сейчас она, должно быть, покатывается со смеху. При одной только мысли об этом во мне просыпается жажда убийства.

В комнате повисает гнетущее молчание. На кровати, запрокинув голову, застыла в неподвижности Ла Драга, лицо ее покрывает восковая бледность, словно она впитывает порами кожи разлитые в воздухе боль и драму. Будь и она проклята тоже. Хватит мне изображать глупца; и пусть мир вокруг встал с ног на голову, но она оказалась свидетельницей нашего позора, а без дукатов, вырученных за рубин, мы вскоре окажемся в числе ее должников.

Я делаю шаг в ее сторону.

– Послушайте, – негромко говорю я, и по тому, как она наклоняет голову, становится понятно: она знает, что слова мои обращены к ней. – Мне… простите меня… Я… я думал…

Она начинает беззвучно шевелить губами. Молится или разговаривает сама с собой? Я искоса бросаю взгляд на синьорину, но та с головой погрузилась в бездну нашего несчастья и не обращает на меня внимания.

– Я ошибался. Я все понял неправильно, – без всякой надежды повторяю я.

Губы ее продолжают безостановочно шевелиться, как если бы она и впрямь читала молитву или заклинание. Вообще-то я никогда особо не верил в проклятия: я был достаточно проклят уже в момент рождения, чтобы не бояться грозных слов, но по спине у меня все равно пробегает холодок, пока я смотрю на нее.

– С вами… с вами все в порядке? – спрашиваю я наконец.

Она слегка качает головой, словно мои слова мешают ей.

– Вы ведь бежали, верно? И у вас болят ноги?

Голос ее звучит резко и сосредоточенно, как будто она разговаривает с кем-то еще, с кем-то внутри себя.

– Да, – негромко отвечаю я. – У меня болят ноги.

Она кивает:

– Вскоре у вас заболит и спина. Это оттого, что кости ваших ног недостаточно крепкие, чтобы нести на себе туловище. И потому оно, как огромный камень, давит на основание позвоночника.

Слова эти не успевают сорваться с ее губ, а я уже чувствую тупую боль, поселившуюся возле моей жирной задницы.

– А уши? Они еще не замерзли?

– Немного. – Я кидаю быстрый взгляд на госпожу, которая уже пришла в себя настолько, что прислушивается к нашему разговору. – Но не так, как раньше.

– Не так? Что ж, вам следует быть осторожнее, потому что головная боль заставляет забыть обо всем.

Да уж, память услужливо подсовывает воспоминание о вкусе моих собственных слез, когда в голову словно впивались раскаленные докрасна вертела.

Она слегка хмурится. Сейчас лицо ее запрокинуто кверху, глаза полузакрыты, так что мне видна лишь ее гладкая бледная кожа.

– Судя по всему, вы очень больны, Бучино. Но ведь есть же в вас что-то здоровое?

Она впервые называет меня по имени, отчего после недавнего унижения я буквально теряюсь и не нахожусь с ответом.

– Что во мне здорового? Я… э-э… – Я смотрю на синьорину и понимаю, что она сочувствует мне, но продолжает хранить молчание. – Что ж, я… не дурак, в общем-то. Как правило. Я упорен. Я умею хранить верность и… пусть и лаю, но не кусаю. Или, во всяком случае, это никого не пугает.

Несколько мгновений проходит в молчании. А потом она вздыхает.

– Вы ни в чем не виноваты. Мерагоза ненавидела всех, – говорит Ла Драга, и голос ее вновь становится мягким и негромким. – Ненависть сочилась из нее, словно дурной запах. Я уверена, что вы не первые и не последние, кого она уничтожила своей жадностью. – Она начинает собирать свои горшочки и склянки, наощупь находя крышки, и подтягивает к себе мешок. – Через день я вернусь, чтобы оформить линию волос.

Я делаю шаг к кровати, наверное, для того чтобы предложить помощь, буде таковая ей понадобится. Но она заставляет меня замереть на месте:

– Держитесь от меня подальше.

Она не успевает закончить сборы, когда снизу доносится шум. Что он означает, по моему мнению? Что Мерагоза раскаялась и пришла извиниться?

К тому времени как я добираюсь до него, он уже дошел до поворота лестницы. Он одет для визита, на нем отличная накидка и чистая бархатная шапочка, и он ничуть не промок, что позволяет предположить, что прибыл он сюда на лодке, хотя для того, чтобы он вот так заявился к нам, кто-то другой должен был разнюхать для него дорогу. Проклятье. Есть ли предел моей неосторожности?

Теперь пытаться остановить его бессмысленно. Я быстро возвращаюсь в комнату, одними губами шепча его имя Фьяметте. Она выпрямляется и, поворачиваясь, чтобы приветствовать его, рассыпает золотистое пламя волос по плечам, скрывая панику, которую я вижу у нее на лице, прежде чем встретить его приветливой улыбкой.

Подержанное платье, поношенные волосы и все еще первоклассная красота. В этом не может быть никаких сомнений. Я читаю это в блеске его глаз.

– Так-так… Фьяметта Бьянчини, – говорит он, словно пробуя ее на вкус. – Какое долгожданное удовольствие – увидеть вас вновь.

– Да уж, представляю, – негромко отвечает она, и по ее непринужденному тону можно подумать, будто она все утро только и ждала, что он вот-вот войдет в дверь. Нет, все-таки я не перестаю удивляться: когда весь мир рушится вокруг нее, брошенный ей вызов, от которого большинство людей в панике полезло бы на стену, лишь делает ее спокойнее и желаннее. – Венеция – большой город. Как вы сумели разыскать нас здесь, Пьетро?

– Увы… Я прошу меня извинить, – с ухмылкой заявляет он и бросает быстрый взгляд на меня. – Я не намеревался нарушать свое слово, Бучино. Но ты – чрезвычайно заметное дополнение к любому городу. Стоит кому-либо узнать, что ты здесь, как выяснить, где ты был и куда собираешься вернуться, не составляет никакого труда.

Старьевщики и ростовщики. Он прав. Это не должно было занять много времени. Но кто бы ни следил за мной, я надеюсь, что сейчас они выхаркивают свои внутренности от лихорадки, которой наградил их дождь.

Он оборачивается к ней, и они долго смотрят друг другу в глаза.

– Давненько мы не виделись.

– Да, давно.

– Должен сказать, что вы… столь же лучезарны – да, именно так, столь же лучезарны, как и прежде.

– Благодарю вас. А вот вы, на мой взгляд, несколько раздались в талии. Хотя, пожалуй, вы достаточно богаты, чтобы позволить себе подобную роскошь.

– Ха-ха. – Его смех слишком естественный, чтобы выражать что-либо еще, кроме удовольствия. – На свете нет ничего острее и милее язычка римской куртизанки. Бучино поведал мне, что вы сбежали оттуда, но я рад, что ум ваш нисколько не пострадал, равно как и тело, а ведь мне довелось услышать несколько ужасающих историй. Знаете, а ведь я предсказывал неизбежность случившегося. В моем пророчестве, написанном в минувшем году в Мантуе, говорится об этом совершенно недвусмысленно.

– Охотно верю. Очевидно, вы пришли в восторг, узнав, что, когда солдаты ворвались в город, они наперебой выкрикивали ваши стихи о деградации и стяжательстве святого престола.

– Я… нет, нет. Я не знал этого… Это правда? В самом деле? Бог ты мой, ты ничего не говорил мне об этом, Бучино.

Он переводит взгляд на меня, и я изо всех сил стараюсь сохранить невозмутимость. Но он слишком проницателен, чтобы ничего не заметить.

– Ага. Синьорина Фьяметта… Как это жестоко с вашей стороны – сыграть на чувствах поэта. Но я прощаю вас, потому как колкость получилась… превосходной. – Он качает головой. – Должен признать, что скучал без вас.

Она уже открывает рот, дабы отпустить очередную остроту, но кое-какие нотки в его тоне заставляют ее насторожиться. Я вижу, как она колеблется.

– И я без вас, синьор… По-своему, правда. Вы благополучно пережили покушение, организованное Джиберти, как я посмотрю?

Он пожимает плечами и воздевает перед собой обе руки, одна из которых искривлена и не гнется.

– Господь милостив. Он дал мне две руки. Немного практики, и левая способна писать правду не хуже правой.

– Даже больше, я бы сказала, – язвительно замечает синьорина.

Он смеется.

– Вы до сих пор держите на меня обиду за несколько стихотворных строчек?

– Это были не стихи, а грязная ложь. Вы никогда не бывали в моей постели, Пьетро, и с вашей стороны было подло утверждать обратное.

Он вновь косится на меня и тут, кажется, впервые замечает Ла Драгу, скрюченная фигурка которой пребывает в неподвижности, словно изваяние.

– Ну… – Кажется, он испытывает легкое замешательство. – Смею заметить, моя рекомендация вам не повредила. Но, cara[7]7
  Дорогая (ит.).


[Закрыть], я пришел не для того, чтобы бередить старые раны. Господь свидетель, с меня их довольно. Нет. Я здесь, чтобы предложить вам свои услуги.

Она не отвечает. Мне нужно, чтобы она сейчас же взглянула на меня, потому что нам необходимо обменяться мнениями, но она не сводит глаз с него.

– В Венеции мне повезло. В моем распоряжении есть дом. На Гранд-канале. Иногда я развлекаю там гостей: литераторов, кое-кого из важных купцов и наиболее образованных дворян этого необыкновенного города. И тогда ко мне присоединяются очаровательные женщины…

Я вижу, как в глазах ее вспыхивает ярость.

– Разумеется, никто из них не может сравниться с вами, зато каждая по-своему успешна. Если как-нибудь вечером вы пожелаете составить нам компанию… Я уверен…

Слова его повисают в воздухе. Ага, вот оно, искусство оскорбления. Пусть на карту поставлено наше будущее, я ловлю себя на том, что наслаждаюсь от души, потому что давненько синьорине не попадался достойный оппонент.

От ее взгляда в комнате ощутимо похолодало. Она негромко смеется и поправляет свои новые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Слава богу, что на свете есть жадные монахини.

– Скажите мне, я что, похожа на нищенку, Пьетро?

От ее слов у меня перехватывает дыхание – уж очень велик риск.

– Нет-нет, разумеется. Не вы лично, никогда. Но… – И он обводит комнату взмахом здоровой руки.

– Ах! – Смех синьорины похож на серебристое журчание ручейка. – Ну да, разумеется. Вы следили за Бучино и потому решили… Ах, прошу простить меня. Это не наш дом.

Глаза мои округляются от столь беспардонной лжи, а она разворачивается к Ла Драге.

– Позвольте представить вам Елену Крузичи. Знатная прихожанка местной церкви и добрая душа, которой, как видите, Господь даровал второе зрение, дабы избавить ее от вида недостатков этого мира и приблизить к его истинам. Мы с Бучино часто навещаем ее, поскольку она нуждается в утешении и беседе, равно как и в еде и одежде. Елена?

Одним слитным движением, словно перетекая из одного состояния в другое, Ла Драга выпрямляется и оборачивается к нему с мечтательной улыбкой на губах. При этом глаза ее раскрываются сильнее, чем когда-либо, так что собеседник буквально тонет в их молочной слепоте.

– Не бойтесь, синьор. – Голос моей госпожи мягок, словно шелк. – Ее благодать не заразна.

Несмотря на то что слепота ведьмы явно ошеломила его, поэт не испугался, а расхохотался.

– Ох, синьорина. Как может человек допустить столь элементарную ошибку? Проследить за карликом, который тащит подержанную одежду ко второсортному дому, и решить, будто он имеет отношение к вашей милости? – Он умолкает ненадолго, рассматривая ее не первой свежести платье. – А вам, синьора Крузичи, я могу лишь сказать, что польщен знакомством с вами. Чуть погодя я с удовольствием распоряжусь доставить вам корзинку с едой, дабы вы замолвили Господу словечко и за меня, недостойного раба Его. – Затем он разворачивается к синьорине. – Итак, дорогуша, недоразумение, возникшее между нами, разрешилось?

Она не отвечает, и я впервые пугаюсь за нее. Молчание становится гнетущим. У нас почти нет денег, как и способа раздобыть их. А человек, который может помочь нам, пусть и ценой нашей гордости, вот-вот развернется и уйдет.

Но в тот самый миг, когда он действительно поворачивается, чтобы уйти, случается чудо. От кровати доносится голос, чистый и глубокий, словно колокол, призывающий монахинь на молитву в глухую полночь:

– Синьор Аретино.

Он оборачивается.

Она улыбается в его сторону, слегка приоткрыв губы, словно уже разговаривая с ним, а улыбка ее так очаровательна и чиста под бездонными облаками глаз, так преображает ее лицо внутренним светом радости, что на мгновение мне кажется, будто на нее снизошла милость Господня. Но вот вопрос – верю ли я в это?..