Текст книги "Исповедь куртизанки"

– Подумать только, – говорю я. – Быть может, он все-таки получит несколько приличных заказов.

– Ладно, ладно. Для него уже есть работа. Эти свинцовые верблюжьи горбы на этом их золотом уродстве – прошу прощения, большой базилике – уже готовы упасть, и никто не знает, как заставить их удержаться. Ты просто не понимаешь, мой маленький друг. Мы здесь – великие люди. И уже скоро мы обзаведемся еще большим влиянием. Итак, что ты там говорил о том, где она остановилась?

В ответ я лишь качаю головой.

– Да ладно тебе. Неужели она до сих пор зла на меня? Когда ты смотришь смерти в лицо, что такое капелька злословия? В конце концов, оно сделало ее знаменитой.

– Она пользовалась достаточной известностью и без этого, – возражаю я. И воспоминание о его предательстве помогает мне устоять перед его же обаянием. Я делаю шаг в сторону. – Мне пора идти.

Он кладет руку мне на плечо, чтобы удержать.

– Мы с тобой никогда не ссорились, ты и я. Перестань. Почему бы тебе не отвести меня к ней? В этом городе хватит богатств для нас обоих.

Я не двигаюсь с места и молчу. Он убирает руку.

– Ты же знаешь, что я мог бы отправить за тобой слежку. Господи Иисусе, я мог бы сделать так, чтобы тебя убили прямо на улице. Наемные убийцы здесь куда удачливее, чем в Риме. Без сомнения, во всем оказалась бы виновата эта темная вода. Видишь ли, я помню, что она тебе совсем не по вкусу. Бог ты мой, Бучино, должно быть, ты обожаешь ее, если последовал за нею в этот сырой и заплесневелый мир.

– Мне казалось, ты только что назвал Венецию величайшим городом на земле.

– Так оно и есть. – Он вновь обводит жестом свою молодежь и повышает голос. – Величайший город на земле. – А потом переходит на шепот. – Знаешь, я ведь мог бы помочь ей.

– Она не нуждается в твоей помощи.

– А я думаю, что нуждается, и еще как. Если бы не нуждалась, я бы уже услышал о ней. Почему бы тебе не спросить об этом ее саму?

Кучка мужчин снова подходит и окружает нас. Одного из них он обнимает здоровой рукой за плечи, и они вместе растворяются в толпе, хотя перед этим он еще успевает бросить на меня последний взгляд. Теперь, вблизи, я вдруг понимаю, что они не настолько хорошо одеты, чтобы улицы принадлежали им. Правда, по тому, как они ходят по ним, этого не скажешь.

Но в одном можно не сомневаться. Даже с камедным клеем Ла Драги и свиной кровью нам не удастся изобразить ее девственницей. Будь он проклят.

В доме уже темно, когда я возвращаюсь, но, поднимаясь по лестнице, я слышу, как из комнаты наверху доносится музыка.

Я тихонько отворяю дверь. Синьорина слишком занята игрой, чтобы заметить меня. Она сидит на краю кровати лицом к окну, закинув ногу на ногу под юбкой, чтобы легче было удерживать лютню, и свет дешевой свечи у ее ног отбрасывает трепещущие тени ей на лицо. Левую руку она положила на гриф, а пальцы правой сведены вместе и, словно паучьи лапки, бережно перебирают струны. От издаваемых лютней звуков по моему телу пробегает дрожь – не только из-за их красоты (ее мать, относившаяся с крайней серьезностью к развитию ее способностей, принялась обучать ее, когда синьорина едва начала ходить), но и потому, что передо мной вдруг открылись возможности нашей будущей жизни. Я не слышал, чтобы она играла, с тех самых пор, как почти год назад нас вышвырнули из Эдема, а когда начинает звучать ее голос, пусть даже не такой, как у сирены, завлекшей Одиссея на скалы, он звучит так мелодично, что если бы рядом вдруг оказались плачущие дети в колыбельках, то под него они быстро заснули бы. Ноты взлетают и падают, а песня повествует о юной красавице и потерянной любви. Я не устаю удивляться тому, что женщина, работа которой заключается в том, чтобы высасывать семя из сморщенных членов, обладает голосом настолько чистым, что он способен соперничать с пением монахинь-девственниц. Что, на мой взгляд, лишний раз доказывает: пусть Господь и ненавидит грешников, иногда он приберегает и для них величайшие дары. И сейчас они понадобятся нам все, без остатка. Пальцы ее остаются лежать на струнах, даже когда звуки постепенно замирают вдали.

Я медленно хлопаю в ладоши, не сходя со своего места у двери. Она же оборачивается ко мне со слабой улыбкой, потому что всегда отменно ощущает настроение аудитории, и приветствует меня грациозным кивком:

– Благодарю тебя.

– Я видел лишь, как вы играете для мужчин, – говорю я. – Играть для себя – нечто другое?

– Другое? – Она трогает струну, и звук разлетается по комнате. – Не знаю. Я всегда играла для кого-то, даже когда оставалась одна.

Она пожимает плечами, а я спрашиваю себя, что со мной случается время от времени, как это, должно быть, странно – быть воспитанной исключительно для того, чтобы доставлять удовольствие другим. Род ее деятельности, получается, вполне сопоставим с клятвой любой монахини верно служить Господу. К счастью, синьорина безо всякой ненужной сентиментальности относится к подобным вещам. Очевидно, и это тоже является частью ее обучения.

– Это не инструмент, а дерьмо, Бучино. Дерево покоробилось, струны натянуты слишком туго, а колки забиты чересчур плотно.

– Как мне показалось, вы добились от него волшебного звучания.

Она смеется.

– В том, что касается музыки, уши у тебя заткнуты ватой.

– Как вам будет угодно. Но пока любовники не выстроятся к вам в очередь, вам придется довольствоваться моими комплиментами.

Впрочем, ложная скромность не относится к числу ее недостатков, и я по опыту знаю, что ей приятны мои слова.

– Итак. Как все прошло? Ты ходил на площадь?

– Ходил. – В ушах у меня вновь начинает звучать хор кастратов, заглушаемый злобным лаем собак, а перед внутренним взором встает флаг карлика и крыло льва на фоне подсвеченного огнями ночного неба. – Все было… очень красиво.

– Хорошо. Она всегда принаряжается для карнавальных шествий, наша Венеция. Это один из ее величайших талантов. Быть может, в конце концов ты научишься любить этот город.

– Фьяметта, – негромко роняю я, и она оборачивается, потому что я нечасто называю ее по имени. – Я должен сообщить вам кое-что.

Не догадываясь, а зная наверняка, что это нечто весьма серьезное, она улыбается.

– Давай угадаю. Ты вдруг обнаружил, что беседуешь с благородным купцом, у которого есть дом на Гранд-канале и который всю свою жизнь тщетно искал женщину с зелеными глазами и неровно подстриженными волосами.

– Не совсем. Я встретил Аретино.

Глава восьмая

Стыд и позор, что они расстались врагами, потому что у них много общего. Чужие для Рима, скромного происхождения, но с хорошим образованием, оба не испугались тех, кто был могущественнее их, но глупее. Обладая острым умом и еще более острой жаждой богатств, которые тот мог принести им, они, казалось, даже не подозревали, что это такое – потерпеть неудачу. Она была моложе и красивее, и это справедливо, поскольку женщины добиваются состояния своей красотой, а не пером. А у него обнаружился злой и острый язычок, и, несмотря на весь ее опыт в плотском наслаждении, он оказался такой же шлюхой, как и она, хотя и зарабатывал на жизнь продажей своего острословия, а не тела.

К моменту своей встречи оба уже достигли определенного положения в своих столь разных областях. Аретино сумел пробиться во внешний круг Льва X, где его едкие комментарии текущих скандалов привлекли к нему внимание кардинала Джулио Медичи, который и стал его патроном, в равной мере рассчитывая как отразить направленный на него сарказм, так и направить его на других людей. Когда же Лев скончался, а папская тиара осталась бесхозной, Аретино настолько преуспел в оскорблении всех соперников Джулио, что, когда один из них стал папой, ему даже пришлось на время исчезнуть. Он вернулся два года спустя, как раз к следующим выборам папы, где лошадь, на которую он поставил, наконец-то выиграла скачки. В мир пришел Климент VII.

Но к тому времени и моя госпожа стала силой, с которой приходилось считаться. В те годы Рим служил естественным пристанищем для куртизанок. Собственно, он стал местом их рождения. Город, полный утонченных и образованных клириков, чересчур светских для того, чтобы стать святыми, особенно в том, что касалось вопросов плоти, он быстро породил свой собственный двор, в котором нашлось место и женщинам, столь же утонченным вне постели, как и распущенным в ней. Аппетит к красоте разыгрался настолько сильный, что любая девушка, обладающая подвешенным язычком, умом и некоторыми внешними данными, а заодно и матерью, готовой поддерживать ее, запросто могла составить себе небольшое состояние, пока сохраняла товарный вид. Эти двенадцать предложений купить девственность синьорины поначалу принесли им дом, за который платил французский посланник. Как она повествует сейчас, он был не прочь позабавиться с девочками, но настоящую страсть питал исключительно к мальчикам, и потому еще в юном возрасте она овладела искусством носить мужскую одежду и заниматься содомией. Хотя это достойные таланты для успешной куртизанки, они ограничивают молодую женщину в ее потенциале, и мать синьорины вскоре уже вовсю занималась поиском для нее других покровителей. Одним из них стал кардинал в ближнем круге нового папы, и, поскольку он питал слабость не только к совокуплению, но и к остроумной беседе, дом моей госпожи превратился для него в место удовольствий не только телесных, но и духовных. Вот так она и привлекла к себе внимание Пьетро Аретино.

В другой жизни они, пожалуй, могли бы стать любовниками (тогда его еще можно было назвать симпатичным, и одного часа в обществе кого-либо из них было бы вполне довольно, чтобы понять – обоюдное остроумие и живость способны воспламенить неподдельную страсть). Но мать моей госпожи превратилась в настоящего дракона на посту, и она достаточно разбиралась в своем ремесле, чтобы знать: когда богатые мужчины содержат женщин в таком стиле, к которому привычны сами, они вовсе не горят желанием обнаружить, что какой-то помойный сатирик сует свой нос в их горшок с нектаром. Что именно случилось, я до сих пор не имею понятия, потому что тогда был новеньким в доме госпожи и делил свое время между счетной доской и кухней, но зато я прекрасно помню, как мы проснулись и обнаружили имя синьорины в нескольких сатирических стишках Аретино на статуе Паскуино, которая служила символом распутства в Риме. И хотя подобная публичность для хорошей куртизанки являлась в равной мере и рекламой, и оскорблением, его поведение, мягко говоря, никак нельзя было назвать благородным, и некоторое время обе стороны прилагали все усилия к тому, дабы унизить противника при первой же возможности.

Тем не менее история на этом не заканчивается. Следует упомянуть, что несколькими годами позже, когда Аретино накропал цикл непристойных сонетов для поддержки опозоренного гравера Маркантонио Раймонди, он предпочел не упоминать имени моей госпожи в качестве одной из римских шлюх, которых он с таким жаром обличал ранее. Впоследствии же, когда папский цензор, вечно всем недовольный епископ Джиберти, нанял убийцу, дабы тот прирезал его на улице, синьорина, получив известие о его ранении, не стала злорадствовать, подобно многим и многим, предпочтя держать свои мысли при себе.

Она подошла к окну, и потому мне не видно ее лица. Подобно большинству хороших куртизанок, она в совершенстве владеет двумя видами чувств: теми, которые испытывает на самом деле, и теми, что выставляет напоказ для развлечения своих клиентов. Вот и получается, что она частенько выказывает интерес, когда ей скучно, любезничает, когда раздражена, смеется, когда ей грустно, и всегда готова откинуть простыни, чтобы продолжить игру, когда все, чего ей хочется, – заснуть под ними в одиночестве.

– Госпожа?

Она оборачивается, и я, к своему изумлению, вижу в ее глазах смешинки.

– Ох, Бучино, не стоит так переживать. Разумеется, он должен был оказаться в Венеции. Нам самим следовало бы догадаться об этом. Куда еще он мог направиться? Большую часть Италии он уже настроил против себя своими оскорблениями. А дерьмо, как известно, не тонет. Что? Что это ты на меня так уставился? Ты ведь не веришь тем побасенкам, что люди рассказывают о нас, а? Это все ложь. Римские сплетни, и не более того. Он мне совершенно безразличен.

– К несчастью, все не так просто, – замечаю я, несколько раздосадованный тем, что она полагает необходимым вводить в заблуждение не кого-либо, а именно меня, хотя, как мне представляется, она лицемерит в первую очередь все-таки перед собой. – Пусть он и дерьмо, но, насколько я понял, он и впрямь плавает поблизости от того, что здесь именуется вершиной. А еще он знает, что мы попали в беду.

– С чего бы это? Откуда ему это известно? Что ты рассказал ему обо мне? – Вот теперь одна только мысль об этом приводит ее в неистовство. – Господи Иисусе, Бучино, уж кто-кто, а ты должен был трижды подумать, прежде чем говорить хоть слово о наших делах столь ядовитому пустослову. Пока я гнию в этой комнате, ты должен был разузнать положение дел в этом городе. Как ты мог упустить из виду такую большую жабу, как Аретино?

– Скорее всего, потому, что он не носит женского платья, – ровным голосом отвечаю я. – Не позволяйте гневу затмить вам разум. Я не сказал ему ничего. В том не было нужды. Даже если его похвальба об обретенном влиянии верна лишь наполовину, тот факт, что о вас здесь никто не знает, уже свидетельствует о нашем бедственном положении.

– Ах! Выжить после чудовищной бойни в Риме только ради того, чтобы мое имя полоскал какой-то помойный поэт. Мы этого не заслуживаем.

– Все не так плохо, как вам представляется. Он отзывался о вас с любовью и уважением. Думаю, он боялся, что вы погибли под развалинами Рима. А еще он говорит, что может помочь нам.

Она испускает долгий вздох и качает головой. В конце концов, она всегда смотрит прямо в суть вещей. Можете мне поверить, на это способна далеко не каждая женщина.

– Не знаю. С Аретино нужно держать ухо востро. Он умен и льстит твоему самолюбию, чтобы ты полагал его своим другом. Но стоит только задеть его, и язык его превращается в змеиное жало. А перо неизменно приводит его туда, где водятся деньги. Наша «размолвка» случилась давным-давно, но я не желаю быть ему хоть чем-то обязанной. – Синьорина ненадолго умолкает. – Но, пожалуй, ты прав, Бучино. Его присутствие не оставляет нам выбора. Раз он теперь знает, что мы здесь, нам нужно поторапливаться, иначе его сплетни опередят нас. Единственная причина, по которой Венеция еще не слышала обо мне, заключается в том, что я еще не заявила о себе. Но я уже готова. Мы оба это знаем. И пусть этом дом стоит не на Гранд-канале, заполучив волосы какой-нибудь монахини, а также нужные гобелены и обстановку, мы запросто дадим этой проныре на другой стороне канала лишний повод для исповеди.

Женщины – это слабый пол или немощный сосуд. Они слишком капризны и подвержены мимолетным чувствам, чтобы сравниться с мужчинами в хладнокровии. Такого мнения придерживаются все, начиная от святого Павла и заканчивая моим стариком, измеряющим глубину колодца. Но я просто хочу сказать, что они не знакомы с моей госпожой.

– Ваша жизнестойкость – признак великой шлюхи, – с ухмылкой сообщаю ей я. – А на лютне вы играете, как ангел.

– А ты льстишь, как помоями обливаешь. Надо было мне оставить тебя возле лавки того менялы, где ты бросал шары. Если бы…

– Знаю, знаю. Будь у него обезьянка вместо карлика, вы купили бы обезьянку. Хотя сомневаюсь, что она полюбила бы воду сильнее меня.

За окном уже так поздно, что скорее рано. Рассвет рисует тоненькие полоски на полу сквозь щели в ставнях, а спал я в последний раз так давно, что даже не чувствую себя уставшим.

– О боже! – Она зевает и вновь вытягивается на кровати. – Знаешь, чего мне не хватает больше всего, Бучино? Еды. Мне так хочется съесть что-нибудь вкусненькое, что, будь я до сих пор девственницей, клянусь, продала бы свою невинность за добрую тарелку сардин, жаренных в апельсинах с сахаром. Или за телятину под вишневым соусом «морелла» и тыкву, сваренную с мускатным орехом и корицей…

– Нет. Не за телятину, а за мясо дикого кабана. С медом и можжевельником. И салатом из цикория, пряных трав и каперсов. И анчоусами, свежими и солеными… А на десерт…

– …пирог с начинкой из козьего сыра с айвой и яблоками…

– Персики в граппе.

– Пирожные с марципаном.

– Ух… да. – Теперь мы смеемся вдвоем. – Помоги мне. Ой, у меня слюнки текут.

Я достаю из кармана кулек из промасленной бумаги и показываю остатки засахаренных персиков, которые купил на площади.

– Вот. Угощайтесь, – говорю я и подаю ей кулек. – За то, чтобы лучшая шлюха и лучший повар вновь оказались под одной крышей.

Глава девятая

На следующее утро мы с Ла Драгой встречаемся на кухне, чтобы обсудить стоимость новых волос моей госпожи. Помня давешние слова Фьяметты, я делаю над собой усилие, чтобы продемонстрировать приязнь. Я предлагаю ей сыр и вино, но к этому времени мы с равным подозрением относимся друг к другу, и она отказывается, остается стоять в дверях и подсчитывать стоимость труда и материалов. Складывает цифры она не хуже меня, и, когда я проверяю итоговый результат, он оказывается намного выше того, что я ожидал, хотя откуда мне знать расценки на волосы монахинь? Тем не менее мне очень не хочется прямо обвинять ее в обмане.

– Хм. Получается, монастырь недурно зарабатывает на этом, а?

Я смотрю, как она вновь склоняет голову к плечу. Сегодня глаза ее закрыты, а вот рот остается приоткрытым, так что она смахивает на деревенскую дурочку.

– Деньги идут не монастырю, а монахиням.

– Ну и что? Разве послушницы еще недостаточно знакомы с обычаем благотворительности?

– Думаю, что это как раз вы не знакомы с обычаями Венеции, – негромко отвечает она, и образ простушки развеивается без следа. – Самые лучшие волосы сдают самые богатые девушки. Им нужны деньги, чтобы украсить свое облачение и содержать в порядке свои кельи.

– Содержать в порядке? А вы можете сказать, какой порядок хороший, а какой плохой? – Проклятье. Опять я не могу удержать язык за зубами, к тому же выпад получился куда грубее, чем я намеревался.

От негодования у нее на миг перехватывает дыхание, но голос остается столь же ровным и холодным, как и ранее.

– Я прекрасно понимаю, когда оказываюсь в комнате без мебели, с голыми плитами пола, пропахшей потом и кухонным жиром, да. И как это отличается от аромата лаванды и звуков голосов, отражающихся от мягких плетеных ковриков и гобеленов. Пожалуй, вы – один из тех людей, которые привыкли доверять только своим глазам. Когда в следующий раз окажетесь в Мерсерии, разыщите там торговца коврами, чья слепая жена определяет качество плетения. Дела у него идут вполне успешно. – Она выдерживает паузу. – Сегодня днем меня ждут в монастыре. Так я покупаю волосы или нет?

Я вспоминаю свою вырезанную из камня собаку с медовыми сотами в пасти, вокруг которых вьются пчелы. Будь оно все проклято. Сейчас я чувствую себя так, будто на меня напал целый рой. Я слишком долго жил с женщинами, подобными синьорине, которых учили очаровывать мужчин, неизменно подслащая уколы лестью. Быть может, если бы у нее были глаза и если бы она могла видеть последствия воздействия своего острого язычка, она бы поумерила свой пыл. Тем не менее ей со мной детей не крестить. И мне с ней тоже, кстати.

– Вот, возьмите.

Я раскрываю для нее свой кошель и отсчитываю нужное количество монет. Она подсчитывает звяканье каждой кивком головы, но, сделав шаг в мою сторону, натыкается на ножку стула. Чего я и ожидал. Она спотыкается, но сохраняет равновесие. Я вижу, как по лицу ее пробегает тень. Поговаривают, что она запросто может наложить проклятие на свои смеси трав и мазей и что по этой причине лучше не злить ее. Но проклинать нас она не станет. Мы приносим ей слишком много денег. Я подхожу к ней сам и вкладываю холодный металл дукатов ей в руку, которую она тут же отдергивает, словно обжегшись, хотя монеты уже благополучно зажаты у нее в кулаке. По губам ее и впрямь скользит удовлетворенная улыбка, или это только плод моего воображения? Все посредники, которых я знаю, не гнушаются отщипнуть свою долю дохода, а здесь, в Венеции, все до единого в этом деле – мастера высшей категории. Что там Мерагоза давеча рассказывала о ней? Что, несмотря на все свои манеры, она родилась нищей, как церковная мышь, и что за золотую монету готова была убить родную бабушку. Разумеется, Мерагоза рада втоптать в грязь всех и каждого, но дело в том, что в таком ремесле, как наше, всегда находятся голодные клещи, готовые вцепиться в сдобное тело всеми конечностями, чтобы сосать из него кровь, а мы еще чересчур слабосильны и худы, чтобы рисковать большой кровопотерей, и потому должны проявлять осторожность.

Правда, если наша стратегия себя оправдает, уже совсем скоро мы сможем отказаться от ее услуг.

Мерагоза же, напротив, пришла в полный восторг, узнав о том, что мы задумали, и похожа теперь на шкодливую овцу. В течение нескольких последних дней она даже усердно набирает в ведра воду, чтобы смыть копившуюся добрый десяток лет грязь со стен, готовясь к новой жизни. В нашем доме клещи обнаруживаются повсюду.

Теперь, когда я развязал тесемки своего кошеля, евреи-старьевщики выстраиваются в очередь, чтобы предложить нам свои услуги. Качество их товаров таково, что даже те, кто проклинает их за спиной, стремятся вести с ними дела лицом к лицу. Я некоторым образом даже сочувствую им, поскольку, хоть в мире и есть места, где карлики являются членами правительства, а евреям принадлежит собственная территория, здесь, в Венеции, как и во всем христианском мире, они выполняют самую грязную работу, например, ссужая деньги или покупая то, что уже было в употреблении, причем они достигли в этом деле таких успехов, что многие презирают их за это. Сей факт, как и то, что они убили Господа нашего, в глазах многих и многих делает их страшнее самого дьявола. До нашего прибытия в Венецию единственными евреями, которых я встречал, были мужчины, предпочитавшие прятаться в тени, и поэтому они легко внушали страх. Но этот город настолько переполнен чужеземцами, исповедующими странные религии, что евреи кажутся добрыми знакомыми на их фоне, и пусть по ночам они не выходят за пределы своего гетто, днем они расхаживают по улицам как ни в чем не бывало. И впрямь, в темных глазах моего бледнолицего приятеля-ростовщика таится такая вселенская грусть, что иногда мне хочется отложить в сторону денежный вопрос и потолковать с ним по душам о жизни.

Одежной лавкой, на которой мы останавливаем свой выбор, управляет его дядя, потому что здесь все друг друга знают. Он прибывает из гетто с двумя помощниками, которые тащат на спине огромные узлы, и, когда они развязывают их, комната синьорины превращается в лавку, предлагающую наряды на любой вкус: разноцветная радуга шелков, атласа, парчи и бархата; платья с облегающими рукавами, из разрезов которых выглядывают облака белого батиста; корсеты с низким вырезом, обрамленные соблазнительной вышивкой и кружевом; целые горы нижних юбок; ураганы накидок и шалей; расшитые филигранной золотой и серебряной нитью вуали; и туфли-сабо на высоком каблуке, причем некоторые высотой не уступают лотку для подноса кирпичей, приподнимая женщину над опасностью высокого прилива и позволяя ей вознестись до небес. За те годы, когда подобная роскошь была для нас самым обычным делом, я овладел языком женской моды, понимая, насколько один крой или цвет подойдут госпоже лучше другого. И хотя это не то умение, которым принято хвастаться в кругу себе подобных, поскольку большинство мужчин свою цель в жизни видят в том, чтобы снимать с представительниц слабого пола подобные наряды, а не надевать их, я обнаружил, что честность в данном вопросе куда эффективнее лести, когда речь заходит о том, чтобы завоевать доверие красивой женщины. Или, по крайней мере, той, которую я узнал лучше прочих.

Синьорина, впрочем, не стала терять времени даром и тут же продемонстрировала, что является ничуть не менее опытной покупательницей, чем ее визави – торговцем, причем не в последнюю очередь из-за того, что в этом карнавале подержанных нарядов всегда можно отыскать продающиеся со скидкой новые вещи. (В этом евреи очень похожи на прочих граждан Венеции: они повинуются духу закона, но ничуть не возражают против того, чтобы чуточку обойти его, если обе стороны при этом выигрывают, а сделка не становится достоянием гласности.) Она переходит от одной груды к другой, перебирая и отбрасывая наряды, указывая на недостатки, интересуясь ценой, многозначительно сетуя на то, что не находит ничего стоящего, сравнивая качество со стоимостью и даже нюхая вещи.

– Это платье можете отдать собакам на псарне, от него разит черной оспой!

Но не забывала она хвалить и признавать достойными цены на кое-какие платья, которые, правда, не собиралась покупать, чтобы не огорчать торговцев преждевременно.

Итак, она делает свою работу, а меня ждет моя собственная. Я вновь превратился в мажордома, старшего над слугами, счетовода и хранителя кошеля. Я сижу, разложив перед собой бумагу и перо, и наблюдаю за мельканием тканей. Стопка вещей, отложенных к покупке, неуклонно растет, и я не отстаю от них в подсчетах, так что, когда настает время платить, в разговор вступаю я, в то время как госпожа присаживается и переводит дух, делая вид, что едва не лишилась чувств от яростной торговли. Таким образом, мы притворяемся, будто сделка была честной, и они уходят, примирившись с тем, что не продали нам больше, а мы без особых сожалений расстаемся с требуемой суммой.

В этот вечер у нас на ужин рагу из кролика со специями. Мы сидим в новых старых одеждах, она – в зеленой парче, которая безукоризненно оттеняет цвет ее глаз, а я – в панталонах и бархатном дублете с подрубленными рукавами, отчего он выглядит более-менее впору – потому как ни один карлик не смеет прислуживать знатной даме в костюме, дыры в котором объясняются износом, а не модой. Мерагоза тоже весьма довольна своим платьем, и хотя оно больше подходит для кухни, чем для салона, оно служит прекрасным дополнением к тому наряду, что я пообещал и уже доставил ей. В этот вечер она из кожи вон лезет, чтобы достойно накормить нас, и потому при мысли о будущем нас троих не покидает приподнятое расположение духа.

На следующий день Ла Драга прибывает с утра пораньше, принеся с собой сверкающий водопад золотистых волос. Ее сопровождает молодая женщина с глазами столь же живыми и бойкими, как и пальцы целительницы. Днем ранее синьорина купила у евреев шаль (это была ее идея, а не моя), и теперь, когда она вкладывает ее в руки Ла Драге, лицо целительницы освещается неудержимой радостью. Но почти сразу же она проникается неуверенностью, разрываясь между удовольствием и смущением от комплиментов, которыми осыпает ее моя госпожа. Что до меня, то я выказываю необходимую вежливость, но удираю оттуда при первой же возможности, поскольку не желаю очередной перепалки. Да и сегодня меня куда больше интересует дело, а не красота. Я уже извлек наш кошель из-под реек кровати и отправляюсь к своему темноглазому еврею, дабы обратить в деньги наши последние драгоценные камни.

Как и прочие владельцы любого предприятия, ростовщики отпирают ставни с первым ударом Марангоны. Идет дождь, но меня опередили. Какой-то мужчина в накидке и шляпе уже ждет своей очереди, прижимая к себе сумку и старательно делая вид, будто его здесь нет. Мне уже доводилось встречать подобных типов. В городе, где успешная торговля – предмет гордости, разница между кораблем, швартующимся у причала с целым состоянием в трюме, и тем, который подвергся нападению пиратов, означает банкротство для купца, финансировавшего вояж деньгами, которых у него не было. У тех, кто принадлежит к правящим «вороньим» семействам, есть преимущество рождения и воспитания, поскольку даже беднейший из них может продать свой голос самому богатому, ведь более амбициозные дворяне ищут любую возможность войти в избранный круг правительственных советов или сенатов, которые и составляют пирамиду этого славного государства. (Признаком утонченности и изощренности Венеции считается то, что хотя каждое голосование на любом уровне руководства является тайным, любое назначение тем не менее можно подстроить. От этого куда более очевидная коррупция в Риме выглядит почти честной.) Но простые горожане, подвизающиеся в торговле, подобной страховки не имеют, и переход от почета к бесчестию может оказаться головокружительно быстрым. И когда мы приходим забрать свои ковры, сундуки и столовые принадлежности, то предпочитаем не задумываться о том, чьи падшие жизни покупаем из вторых рук.

Ростовщик впускает нас обоих внутрь, и я жду у прилавка, пока они совершают собственную сделку в задней комнате. Мужчина уходит примерно через полчаса, не поднимая головы. Сумка его при этом пуста.

Оказавшись в святая святых, я влезаю на табуретку, достаю свой кошель и высыпаю драгоценные камни на стол между нами. Первым же делом он подхватывает большой рубин, и я с радостью подмечаю, как глаза его изумленно расширяются при виде его размеров. Пока он вертит его в пальцах, я пытаюсь угадать, какую цену он мне предложит. Должно быть, синьорина и впрямь едва не подавилась, глотая его, но оно явно того стоило. Учитывая чистоту камня, за него можно получить никак не меньше трех сотен дукатов. Общая же выручка, с учетом всего остального, могла бы составить все четыре сотни. Вспомнив о том, как синьорина очаровала турка, и представив ее в новых одеждах, я испытываю прилив прежней уверенности, которую утратил в Риме, так что теперь мне куда легче вообразить, как мы на несколько недель снимаем дом подле Гранд-канала. Богатая наживка, чтобы поймать богатую рыбу.

Сидя напротив меня за столом, ростовщик рассматривает камень в особую линзу, и мышцы правой стороны его лица исказились, удерживая стекло на месте. Интересно, сколько ему лет? Двадцать пять? Или больше? Он женат? И красивая ли у него жена? А другие женщины когда-либо искушали его? Хотя не исключено, что у евреев в гетто есть свои проститутки, поскольку я не могу припомнить, чтобы хоть раз видел еврейку на улицах. Он вынимает монокль и откладывает камень в сторону.

– Я вернусь через минуту, – нехотя роняет он, и морщинки на его лбу становятся заметнее.

– Что-нибудь не так?

Он лишь пожимает плечами и встает.

– Прошу вас, подождите. Я оставляю камень здесь, верно?

Он выходит из комнаты, а я беру рубин в руки. Он безупречен. Ни малейшего изъяна. Его вынули из ожерелья, которое подарил госпоже сын банкира, влюбившийся в нее до потери рассудка, так что в конце концов его отец предложил ей денег, чтобы она отпустила его. Немного погодя несчастного влюбленного отправили в Брюссель, где он и скончался от лихорадки. Подозреваю, что во время нашего путешествия во внутренностях синьорины камень стал ей куда ближе его бывшего хозяина, хотя она никогда не проявляла жестокости к тем, кто убивался и тосковал по ней. Это было – и, я надеюсь, так будет и впредь – одним из недостатков ее профессии. Она…