Текст книги "Исповедь куртизанки"

Глава пятая

Мы заняли свои места – поодиночке – в самой середине, где было тесно и где, хотя нам были прекрасно видны первые ряды, никто не мог видеть нас. Потому что мы пришли сюда не для того, чтобы явить себя миру. Совсем напротив, до тех пор пока у нас не появится дорогая одежда и обстановка в доме, нам предстоит держаться в тени. Будь по-моему, я бы вообще не пустил ее сюда. Я и сам по себе достаточно заметная фигура, и нас непременно запомнят, если увидят на людях вместе. Но по крайней мере ее голова и лицо надежно укрыты от любопытных глаз, хотя, благодаря заботе Ла Драги, синьорина почти обрела свою прежнюю форму, дабы вызвать интерес любого мужчины, на котором она пожелает остановить взор, и потому что она прекрасно знает об этом, ей будет трудно устоять перед подобным искушением. Хотя я лично спорить с ней не собираюсь. Есть предел тому, сколько времени она готова просидеть взаперти, вдыхая едкий запах снадобий, исходящий от ее волос, и, раз уж к ней вернулась уверенность, мои отчеты из вторых рук стали вызывать у нее все большее раздражение.

– Ты – почти идеальный заменитель женщины, какой только можно отыскать в мужчине, Бучино, но ты не в состоянии оценить уровень конкуренции так, как это сделаю я. Кроме того, ты слишком мал, чтобы смотреть поверх скамеек, и в силу этого непременно упустишь из виду кое-какие акты предстоящего представления. Пришло время мне самой появиться на людях. Когда ты отправишься туда в следующий раз, мы пойдем вместе.

Мы остановили свой выбор на церкви Санти-Джованни-э-Паоло, которую венецианцы называют Сан-Заниполо: у них имеется больше прозвищ для своих зданий, чем у старух – ласки для комнатных собачек. Здесь меньше золота и реликвий, чем в Сан-Марко, а интерьер не способен заставить ваше сердце воспарить к горним вершинам, как это бывает при виде огромного сводчатого нефа Санта-Марии-деи-Фрари. Но она достаточно велика – одна из самых больших в городе – и величественна, вмещает гробницы более чем десятка дожей. На мессу здесь собирается большая и пестрая толпа состоятельных горожан, не в последнюю очередь из-за того, что снаружи располагается красивая и просторная кампо, где добрые христиане после службы могут предаться общению, похваляясь обновками вкупе с набожностью.

Сегодня – храмовый праздник, и оттого на улицах царит приподнятое настроение. Мы прибываем пораньше, чтобы понаблюдать за тем, как собирается паства. Над каменным полом шуршат атласные юбки, по нему стучат деревянные каблучки. Разумеется, не все здешние женщины – профессионалки: в городе, где богатых женщин принято держать вдали от любопытных глаз, большая церковь служит заодно и рынком для возможных брачных контрактов, и потому даже респектабельным девицам дозволяется чуточку больше вольностей в обращении со своим гардеробом, дабы привлечь к себе внимание. Тем не менее только слепой не заметит разницы между ними.

По словам синьорины, первый фокус заключается в том, чтобы правильно обставить свое появление. «Успешную куртизанку видно уже по тому, как она входит. На воскресную мессу в хорошей церкви собирается от четырех до пяти сотен мужчин, и я могу обещать, что по крайней мере шестьдесят или семьдесят из них будут интересоваться женщинами не меньше, нежели молитвами, хотя некоторые из них об этом еще не подозревают. Входя, нужно дать мужчинам время рассмотреть себя, чтобы они знали, где найти тебя, пока будет продолжаться месса».

Сегодня в Сан-Заниполо присутствуют по меньшей мере четыре особы женского пола, знающих, как подать себя при входе, – две брюнетки и две блондинки. Всех их я уже видел ранее, и все они вошли, держа голову высоко поднятой, в платьях настолько пышных, что казалось, будто каждая влечет за собой собственные театральные подмостки. Ступали они медленно, чинно приподняв юбки над туфельками на высоких каблуках и демонстрируя желающим лодыжки.

Усевшись на выбранные места, они расправляют юбки, с деланой беззаботностью откидывают шали, дабы мельком продемонстрировать цвет кожи, хотя грудь остается целомудренно прикрытой: слишком много плоти в церкви – и мужчины живо вспомнят не только о рае, но и об аде. Одна из блондинок, с золотистой сеточкой на голове, возвышается над толпой, поскольку ее туфельки-сабо куда выше, чем у остальных. Мне понадобится приставная лестница, чтобы добраться ей хотя бы до талии, но мода, как известно, выставляет здравый смысл на посмешище, и кое-кто уже вывалил язык при виде нее.

Начинается месса, и я украдкой оборачиваюсь на то место, где сидит синьорина, зорко глядя на соперниц и внимательно рассматривая их позы вкупе с гардеробом. В ушах у меня вновь звучит ее голос.

«Весь фокус заключается в том, чтобы, даже ничего не делая, удержать внимание мужчин. И потому ты повторяешь молитву, держа голову прямо, голосом звонким и очаровательным, но не слишком громким, не сводя глаз с алтаря, но при этом помня о том, какой тебя видят остальные. Висок или затылок ничуть не менее важны, чем лицо. Если ты осмелилась распустить волосы, как делают девственницы, можно выставить пару выбившихся локонов из прически, а остальные кудри забрать в позолоченную и украшенную драгоценными камнями вуаль, изучать которую ничуть не менее интересно, нежели алтарь. А если сегодня утром ты вымыла и высушила волосы с нужными маслами – лучшие из куртизанок готовятся к мессе дольше любого священника, – то их запах способен соперничать с благовониями. Хотя при этом нужно иметь свои собственные духи, составленные исключительно для тебя, и, улучив момент, разгонять аромат вокруг себя осторожными взмахами рук, чтобы передние и задние ряды знали о твоем присутствии. Но все это – лишь предварительные ласки и подготовка к настоящему испытанию, каковым является проповедь».

Судя по тому, что рассказывала мне госпожа, для того чтобы все эти хитрости сработали, вы должны знать церковь как свои пять пальцев. Пусть она служит местом сбора самых состоятельных горожан, но если священник не лезет за словом в карман и рассыпает угрозы направо и налево, никого и ничего не стесняясь, то любая опытная шлюха может со спокойной душой оставить свои замыслы и отправиться домой. Однако, если на его месте окажется схоласт, никогда не слыхавший о песочных часах, то каждая куртизанка в церкви ощутит себя в раю.

Вот прямо как мы сейчас; и пусть проповедник в Сан-Заниполо принадлежит к ордену доминиканцев, открыто декларирующих смирение, ему явно нравится слушать собственный голос, что является серьезной ошибкой, поскольку инструмент этот – слабый и пронзительный, который скорее озадачивает души, нежели спасает их. Уже через десять минут люди старшего поколения роняют головы на грудь. А как только раздается сопение и храп, богатые девственницы возрождаются к жизни, откидывая свои вуали в сторону, и начинают метать по сторонам игривые взгляды, словно стрелы Купидона, пока их матери борются с тяжестью доброй дюжины цитат из Библии.

Вся эта суета служит превосходной ширмой для куда более серьезных дел. Пока госпожа, словно ястреб, следит за женщинами, меня в равной мере интересуют мужчины, а заодно и то, что творится у них в головах. Я пытаюсь представить себя на их месте.

Для примера я выбираю одного из них – я приметил его еще на входе. Он высок (каким в другой жизни непременно буду и я), широк в талии, на вид ему лет сорок, и, судя по его одежде, принадлежит он к одному из ведущих «вороньих» семейств, поскольку рукава его черной накидки подбиты соболиным мехом, а его супруга выглядит богатой и массивной, как кровать на четырех столбиках под балдахином. Я воображаю себя на его месте. Одна из темноволосых куртизанок сидит чуть впереди и слева от меня. Заниполо – церковь, в которую я хожу регулярно. Если все будет хорошо, я рассчитываю сделать небольшое пожертвование на ее содержание, чтобы получить право быть погребенным здесь. Каждый месяц я хожу на причастие, где мне отпускают грехи. Я возношу благодарственные молитвы Господу за свою счастливую судьбу и регулярно отдаю Его долю, за что Он помогает мне благополучно вернуть свои инвестиции. Сегодня утром я созерцал раны Спасителя на кресте, перед тем как помолиться о том, чтобы цены на серебро оставались достаточно высокими и я смог вложиться в товары для еще одного корабля, который весной отправится в Тунис. Так я обеспечу хорошее приданое для своей второй дочери, которая быстро созревает и которую следует уберечь от осквернения, поскольку молодые люди вожделеют потаенных мест в телах юных девушек. Как, впрочем, поступают временами и старики, ведь там можно обрести несказанную и утешительную сладость…

(Ага – видите? Вот так оно и бывает: мало-помалу, дюйм за дюймом, и мысль соскальзывает с духовного на плотское.) В церкви становится душно, а голос проповедника звучит монотонно, как зудит бьющаяся о стекло муха. Я тихонько ерзаю на скамье, чтобы подвинуться и обрести лучший вид, и тут замечаю ее, в пяти или шести рядах впереди, сидящую с прямой спиной посреди моря ссутулившихся фигур; ее изящная головка возвышается над ними. Разумеется, я знал, что она здесь, – я имею в виду, что уже заметил ее ранее, когда она вошла, потому что разве можно пропустить такое чудо? – вот только я пообещал себе, что сегодня не стану… Впрочем, не беда. Мы уже выяснили отношения с Господом, а мужчина время от времени нуждается в маленьких радостях. Некоторое время я позволяю себе просто любоваться ею, потому что она заслуживает этого: темно-красные волосы, – позже они роскошной волной рассыплются у нее по плечам, – золотистая кожа, полные губы и теплое мерцание плоти, когда она поправляет шаль, соскользнувшую у нее с груди. О да, она настолько красива, что можно подумать, будто сам Господь поместил ее сюда, дабы я смог по достоинству оценить тайное совершенство Его творения.

А теперь – Бог ты мой, прямо сейчас! – она поворачивает ко мне голову, хотя и не смотрит на меня прямо. Я вижу намек на улыбку, а потом медленное скольжение языка, которым она увлажняет губы. Должно быть, она думает о чем-то, наверняка о чем-то приятном. Очень приятном. И вдруг я чувствую, как между ног у меня возникает неудобство, и грань между искуплением и соблазном остается позади, хотя ни за что на свете я бы не вспомнил, когда переступил ее. Точно так же я не думаю о том, что эти влажные губы и тайная улыбка предназначены не мне одному, а еще и банкиру слева от меня, который уже успел насладиться не только ее наружностью и которому не терпится увидеть вновь, как она проводит язычком по губам. Не говоря уже о молоденьком сыне адмирала в пяти рядах позади, который только недавно расстался с любовницей и вновь пребывает в поиске.

И вот, как выражается синьорина, «ни слова не сказано, а рыбка уже попала в сети».

Месса заканчивается, и в церкви воцаряется суета, когда толпы народа, толкаясь, устремляются наружу. Мы идем быстро и, выйдя из церкви, останавливаемся на маленьком каменном мосту, с которого открывается вид на кампо, откуда мы можем наблюдать заключительный акт представления. Похолодало, и небеса грозят дождем, что, правда, ничуть не пугает людей.

Это место настолько хорошо подходит для ухаживаний, что можно подумать, будто женщины сами разбили здесь эту площадь. На выходе из церкви, по правую руку, сверкающий фасад Скуола Сан-Марко служит отличным поводом для всяческих заигрываний и флирта, поскольку для того, чтобы по достоинству оценить всю прелесть ее мраморных барельефов, вам нужно слоняться без дела, кренясь всем корпусом то влево, то вправо, а то и склонять голову к плечу, пока не добьетесь нужного эффекта. Вы удивитесь, узнав, как много молодых и искренних сердец вдруг воспылали любовью к изящному искусству. Ближе к центру, вокруг огромной статуи лошади, образуются другие группы по интересам. Всадник – какой-то старый венецианский военачальник, оставивший все свое состояние городу под обязательство обессмертить его самого вместе с конем. Он просил Сан-Марко, но вместо этого ему дали Сан-Заниполо. И вот он восседает, воинственный и бронзовый, горделивый и тщеславный, не подозревая о том, что у его подножия молодые юноши и девушки обмениваются взглядами, делая вид, будто любуются напрягшимися мышцами бронзовых бедер лошади. Животное мне нравится куда больше наездника, но Венеция – город, который отдает мулам ровно такое же предпочтение, как и лошадям, и пусть сейчас на улицах я чувствую себя в большей безопасности, мне по-прежнему недостает бьющей копытами и фыркающей мощи чистокровных римских жеребцов.

Метафора синьорины про рыбку оказалась весьма уместной, поскольку теперь вся паства выбралась наружу, сбиваясь в стайки и косяки вокруг наиболее экзотических экземпляров. Некоторые мужчины плывут к ним прямиком; другие держатся неподалеку, словно решая, в каком направлении двинуться. А в центре неторопливо дрейфуют женщины, зорко поглядывая по сторонам. В руках они держат носовые платочки, веера или четки, которые иногда выскальзывают у них из пальцев и падают к ногам намеченного мужчины. Они улыбаются и надувают губки, склоняют головки к плечам после того, как разговор завязывается, прикрывают коралловые уста белыми ухоженными ручками, когда особенно удачный комплимент или замечание вызывают взрыв смеха у них или окружающих. Но даже когда губы их сомкнуты, глаза разговаривают во весь голос.

Повинуясь жесту моей госпожи, я спускаюсь с моста на площадь, чтобы понаблюдать за ними с близкого расстояния. Признаком всеобщего возбуждения становится то, что на меня обращают внимание лишь несколько пожилых сановников да их бородавчатые жены, которые никак не могут решить, то ли беззастенчиво разглядывать меня, то ли содрогнуться от отвращения. Хотя я не единственный карлик в городе (я видел одного в труппе акробатов, иногда выступающих на площади), но все-таки являю собой достаточно необычное зрелище, что служит еще одним поводом к тому, чтобы нас не видели вместе, по крайней мере до той поры, пока мы вновь не начнем вести дела, когда моя уродливая экзотичность станет частью ее притяжения.

Я сосредотачиваю внимание на женщинах в толпе, которых уже знаю по предыдущим визитам: темноволосой красотке в кричаще-желтых юбках и с большим веером, который она то и дело складывает со щелчком, и бледной, тонкой и гибкой особе с алебастровой кожей Мадонны и сеточкой, похожей на россыпь звезд, в пышных вьющихся волосах. Я уже выяснил, как их зовут и что о них говорят. Изучением всего остального я занят прямо сейчас. Не будь я таким низкорослым и уродливым, мог бы попытаться сыграть приверженца одной из них вместе с прочими ухажерами. Но они слишком высоки и быстры для меня, а улыбки и взгляды так и порхают, когда женщины распределяют свое внимание между уже обращенными и все еще колеблющимися.

Итак, околдованные встречаются с колдуньей, и начинается торговля.

Я уже готов вернуться к синьорине, когда вдруг нечто необычное привлекает мое внимание. Быть может, это его манера держаться, потому что молва гласит, будто правую руку он повредил во время атаки. Он стоит за спинами еще двух мужчин, и их животы загораживают мне вид. На мгновение он оказывается рядом с женщиной в желтом, но потом вновь исчезает. Он носит бороду, но мне видна лишь часть его профиля, поэтому я ни в чем не могу быть уверенным. Когда я в последний раз слышал о нем, говорили, что он будто бы бежал из Рима в Мантую под покровительство патрона, чей ум был так же груб и незрел, как и его собственный. Так что Венеция наверняка представляется ему чересчур чопорной. Впрочем, есть еще уверенность, которую внушает не разум, а шестое чувство. И именно ее я сейчас испытываю. Он стоит ко мне спиной, и я смотрю, как вместе с еще одним мужчиной он пробирается к женщине со звездами в волосах. Ну разумеется. Она непременно должна ему понравиться. Она напоминает ему кого-то, а в книге наверняка имеются записи о ее остроумии и находчивости.

Я вновь поворачиваю к мосту, но хотя синьорина и обладает зоркостью ястреба, сейчас вид ей загораживает цоколь памятника.

Я бросаю еще один взгляд по сторонам, но его больше нигде не видно.

Нет, это наверняка не он. Судьба не может обойтись с нами так жестоко.

Глава шестая

– И никакой лести, ты меня понял, Бучино? Сейчас не время.

Мы сидим рядышком на набережной, у мощной причальной стенки. Поверхность воды в лагуне впереди ровная, как стол. После того как толпа рассеялась, мы поднялись на арочный мост, прошли мимо Скуола Сан-Марко, а потом направились на север вдоль судоходного русла, тянущегося от Гранд-канала в сторону суши, пока не оказались в самой верхней части северного острова. Небеса прояснились, и хотя для променада еще слишком свежо, воздух остается ясным и чистым, так что нам открывается вид на остров Сан-Микеле и далее, до самого Мурано, где сотни стеклодувных мастерских изрыгают тонкие столбы дыма в прозрачный воздух.

– Итак, начнем с особы в желтом, той самой, которая не может удержать голову в одном положении даже в церкви. Она или знаменита, или отчаянно стремится стать таковой.

– Ее зовут Тереза Сальванагола. И вы правы, слава придает ей дерзости. У нее дом рядом со Скуола Сан-Рокко…

– …и список клиентов величиной с ее титьки, в чем я нисколько не сомневаюсь. Кто ее содержит?

– Есть один торговец шелком и другой, из Совета Сорока, хотя при этом она еще и ходит на сторону. В последнее время она принимает у себя молодого холостяка из семейства Корнер…

– …которому строила глазки во время выноса гостии. Она могла не утруждаться, он и так заглотил крючок вместе с наживкой и поплавком. Она смазлива, но слой штукатурки у нее на лице означает, скорее всего, что возраст уже дает о себе знать. Хорошо, кто следующий? Молодая, симпатичная, в темно-пурпурном атласном корсете с ярко-алым кружевом. Утонченная и изящная, с лицом, как у одной из Мадонн Рафаэля.

– По слухам, она не из города. Мне удалось разузнать о ней совсем немного. Она новенькая.

– Да, и очень свежа. Подозреваю, ей кажется, будто она играет в увлекательную игру и словно бы никак не может поверить в свою удачу. Это мать сидела рядом с ней? Впрочем, какая разница. Предположим, что да. Она не может заниматься таким делом в столь юном возрасте в одиночку, а когда они выходили, мне показалось, будто у них похожая линия губ. Но ты видел ее в тот момент? О, в этой невинности присутствует перчинка. Мужчины слетаются к ней, словно мухи на мед… Кто еще? На площади я видела еще одну, но рассмотреть ее не смогла – помешала статуя. Блондинка, вьющиеся волосы и плечи, словно взбитые подушки.

– Джулия Ломбардино, – отзываюсь я, а перед глазами у меня вновь встает его хромота и бородка, когда он пробирался сквозь толпу.

Синьорина ждет.

– И? Даже я смогла бы узнать ее имя, Бучино. Так что поздравлять тебя еще рано. Что еще?

Только не сейчас. Говорить об этом нет смысла, пока я не буду уверен.

– Она коренная венецианка. Умная, славится своей образованностью.

– Как за пределами спальни, так и внутри, полагаю.

– Она слагает стихи.

– Боже, спаси и сохрани нас от шлюх-поэтесс! Они куда скучнее своих клиентов. Тем не менее, судя по стаду, которое она собрала вокруг себя, она должна уметь рассыпать лесть ничуть не хуже, чем рифмовать. Был ли там кто-либо еще, о ком мне следует знать?

Поскольку я не был уверен в том, что это он, то предпочел промолчать.

– Никого серьезного, госпожа. Имеются и прочие, но все они работают в других приходах.

– В таком случае давай послушаем о них.

Некоторое время у меня уходит на то, чтобы рассказать ей все, что мне удалось узнать. Она слушает внимательно и лишь изредка задает наводящие вопросы. Когда я заканчиваю, она качает головой.

– Если все они добились успеха, то их здесь больше, чем я ожидала. Даже Рим не мог похвастать таким количеством.

Я пожимаю плечами:

– Признак времени. Когда мы приехали сюда, от попрошаек тоже было не протолкнуться. Война порождает хаос.

Она проводит пальцем по лбу. Теперь шрам уже почти не виден глазу, но, пожалуй, она до сих пор чувствует его.

– Есть какие-нибудь новости, Бучино? Ты знаешь, что там происходит?

Мы с ней не предаемся воспоминаниям о прошлом. Нам кажется, что лучше смотреть вперед, нежели оглядываться назад. Так что мне приходится ненадолго задуматься, прежде чем ответить, потому что трудно решить, о чем говорить, а о чем умолчать.

– Папа бежал в Орвьето, где пытается собрать выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на мулах, словно первые христиане. Рим по-прежнему захвачен солдатней, а грязная вода и гниющие трупы вызвали эпидемии чумы и холеры.

– А что слышно о наших людях? Адриане, Бальдасаре?

В ответ я лишь качаю головой.

– Если бы ты знал, то сказал бы мне, да? – настаивает она и не позволяет отвести взгляд.

Я вздыхаю.

– Да, я сказал бы.

Хотя мне и в голову не приходит поделиться с нею слухами о ямах, которые, как мне рассказывали, вырыли неподалеку от города, куда спихивают по сотне трупов в день, пересыпая их известью, причем безо всяких имен и могильных камней.

– А как насчет остальных? Джанбаттиста Роза сумел выбраться?

– Не знаю. Кажется, Пармиджианино остался жив, как и Августо Вальдо, хотя его библиотека погибла. Германцы растапливали его книгами плиты.

– О боже! Асканио?

Я вновь вижу, как он скрывается в том аду, позабыв свою маленькую книжицу.

– Никаких известий.

– А его хозяин, Маркантонио?

Я вновь качаю головой.

– Значит, он мертв. Останься он в живых, он уже сумел бы добраться до Венеции. Здесь находятся лучшие в мире печатные станки. – Она ненадолго умолкает. – А кардинал? Он тоже наверняка мертв, – добавляет она после недолгой паузы, и в тоне ее голоса не слышны вопросительные интонации. Я храню молчание. – Знаешь, Бучино, иногда я вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся со стен. Если бы мы тогда знали, чем все обернется, то могли бы уехать тотчас же.

– Нет, – негромко возражаю я. – Даже если бы мы знали обо всем, то все равно поступили бы именно так.

– Ах, Бучино, иногда ты ведешь себя в точности как моя мать. «Сожаление – роскошь, которую могут позволить себе только богатые женщины, Фьяметта. Время летит, и надо бежать с ним в ногу, а не навстречу ему. Всегда помни о том, что следующий мужчина может оказаться богаче предыдущего». – Она качает головой. – Подумать только, Бучино. Одни матери учат своих детей молитвам, которые следует возносить с четками в руках, а я к своей первой исповеди уже знала такие вещи, которые никогда бы не смогла рассказать священнику. Ха! Что ж, наверное, это к лучшему, что она не видит нас сейчас.

За нашими спинами корпуса судов со скрипом трутся о каменные пристани. Хотя солнце вовсю светит с небес, налетевший ветер несет с собой прохладу. Я слышу, как он поет у меня в ушах, и поднимаю воротник. В юности меня мучили сильные головные боли, и я боюсь, что промозглая зима заставит их вернуться. В Риме частенько можно услышать жутковатые побасенки насчет севера: например, о том, как иногда пальцы у людей замерзают по ночам так сильно, что по утрам их приходится с хрустом разжимать обратно, чтобы вернуть к жизни. Но синьорина уже почти поправилась и скоро задаст всем жару.

– Итак. – Голос ее звучит совсем по-другому, словно он тоже переменился вместе с погодой. – Вот как мне представляется положение дел. Если мы заменим холостяков клириками и добавим торговцев, чужеземных купцов и посланников, то здешний рынок ничем не уступит римскому. А если и остальные женщины окажутся такими же, как и те, которых мы видели сегодня, то в правильном наряде я смогу обставить любую из них.

При этих словах она пристально смотрит на меня, чтобы заметить даже тень сомнения в моих глазах. Капюшон ее откинут, а волосы перехвачены широкой лентой, в которую вплетены искусственные цветы, так что об их длине остается только гадать. И пусть украшения достались ей из вторых рук, лицо остается ее собственным. В Риме, ближе к концу своего правления, она даже позволяла молодым художникам измерять расстояние меж ее подбородком, носом и лбом в их вечном поиске безупречной симметрии. Но именно взгляд ее зеленых глаз, устремленный на них в упор, заставлял дрожать их пальцы, а еще рассказы о том, что обнаженная она вполне могла укрыться собственными волосами. Ее волосы. В этом и заключается мой единственный вопрос.

– Знаю, я сама об этом все время думаю. Но у Ла Драги есть один источник. Она пользует монахинь в нескольких монастырях, где торгуют локонами послушниц. А еще она знает одну женщину, которая может вплести новые волосы в старые с помощью золотых нитей, так что место соединения остается практически незаметным. Полагаю, мы должны испытать ее метод. А если я стану ждать, пока мои собственные волосы отрастут, то потом мне придется наносить на щеки не меньше белил, чем этой Сальванаголе. У нас ведь хватит на это денег, верно? Сколько у нас осталось рубинов?

Я делаю глубокий вдох.

– После того как я поменял давешний, два, включая большой. И несколько крупных жемчужин.

– За шесть месяцев мы истратили четыре рубина? Как такое возможно?

Я пожимаю плечами.

– Мы кормим целую семью с домочадцами. Ваши волосы снова отрастают, и лицо у вас очаровательное.

– Тем не менее цены Ла Драги не очень высоки, не правда ли?

– Нет, но и дешевыми ее услуги назвать нельзя. Никто не сомневается в ее умениях, но она заламывает ведьмовские цены, а это рынок, на котором спрос превышает предложение.

– Ох, Бучино… Ла Драга – не ведьма.

– Слухи говорят иное. Во всяком случае, она очень старается им соответствовать. Глаза у нее обращены внутрь, а ходит она, словно паук, у которого подрублены лапы.

– Ха! И это говорит карлик, переваливающийся с боку на бок, словно утка, и ухмыляющийся, как бесенок, вырвавшийся из ада, но ты же первым насадишь на вертел любого, кто увидит в твоем уродстве руку дьявола. Да с каких это пор ты относишься к сплетням как к установленным фактам?

Она смотрит на меня в упор.

– Знаешь, Бучино, я верю, что ты злишься на нее, потому что она проводит со мной больше времени, чем ты. Ты должен присоединиться к нам. Чувство юмора у нее не уступает твоему, и она, даже не имея глаз, видит людей насквозь.

Я опять пожимаю плечами:

– Я слишком занят для пустой женской болтовни.

Все верно. Хотя выздоровление госпожи отвечает моим интересам, постоянные разговоры о женской красоте способны довести мужчину до сумасшествия. Но дело не только в этом. Мое раздражение, как выражается Фьяметта, имеет под собой реальные основания. Несмотря на ее пальцы настоящей волшебницы, от одного вида Ла Драги у меня по спине начинают бегать мурашки. Я как-то столкнулся с ними в конце дня, когда обе смеялись над историей о чудесах и богатстве Рима, которую рассказывала синьорина. Обе не сразу заметили меня, и хотя никто не способен разглядеть алчность в глазах слепой женщины, я готов поклясться, что в тот момент ощутил в ней сильную тоску, подобную стремительной лихорадке, и подивился про себя, а мудро ли поступает моя госпожа, слепо доверяясь старинной подруге.

В свою очередь, Ла Драга относится ко мне с той же настороженностью, что и я к ней. Ни смеха ее, ни остроумия мне на себе испытать не довелось: вместо этого мы ненадолго встречаемся в конце недели, когда она приходит за своими деньгами. Она останавливается в дверях кухни, скрученная, словно веретено, в своей накидке, а глаза ее отливают молочной белизной, как если бы она заглядывала в собственный череп. Впрочем, меня это вполне устраивает, потому как я не желаю, чтобы она заглядывала в мой. Несколько недель назад она поинтересовалась, не болят ли у меня уши от холода, а если болят, она может дать мне кое-что для облегчения боли. Мне ненавистен тот факт, что ей так много известно о моем теле, как если бы она превосходила меня во всем, и это с ее-то слепотой и искривленным позвоночником! Ее глаза и запах снадобий наводят меня на мысль о том, каково это – тонуть в грязной воде. Поначалу, когда тоска по дому одолевала меня сильнее, чем я готов был признать, она олицетворяла собой все то, за что я ненавидел и презирал этот город. А сейчас, даже если я и ошибаюсь на ее счет, мне уже трудно отказаться от привычки по любому поводу обвинять ее.

– Да, я знаю, что она лечит не только телесные раны и, несмотря на изуродованное тело, ни к кому не испытывает жалости, и к себе – в первую очередь. И в этом вы с ней похожи. Думаю, что она бы тебе понравилась, если бы только ты отнесся к ней непредвзято. Впрочем… у нас есть дела поважнее, нежели препираться по поводу Ла Драги. Если сложить большой рубин и жемчужины вместе, у нас хватит денег, чтобы заявить о себе?

– Все будет зависеть от того, что мы намерены купить, – заявил я, с облегчением возвращаясь к делам. – Если речь идет о нарядах, то здесь с этим лучше, чем в Риме. Евреи, подвизающиеся на рынке подержанных вещей, отнюдь не дураки, и они продают моды завтрашнего дня еще до того, как успевают устареть сегодняшние. Да, – я выставил перед собой руку, в зародыше пресекая ее возражения, – я помню, что вы терпеть этого не можете, но новые наряды – роскошь, доступная лишь богатой шлюхе, так что на первое время с этим придется примириться.

– Чур, я сама выберу. Это же касается и украшений. Обмануть тебя нелегко, но венецианец способен различить фальшивые побрякушки куда лучше и быстрее чужеземца. Кроме того, мне понадобятся собственные духи. И туфельки – вот они не могут быть подержанными. – Я покорно наклоняю голову, чтобы скрыть улыбку: мне доставляют удовольствие ее азарт и осведомленность. – Как насчет мебели? Что именно мы собираемся покупать?

– Меньше, чем в Риме. Портьеры и гобелены можно взять под залог. Как и подушечки, сундуки, тарелки, столовое белье, безделушки, бокалы…

– Ох, Бучино. – Она восторженно хлопает в ладоши. – Вы с Венецией буквально созданы друг для друга. Я уже и забыла, что это город старьевщиков.

– Это все потому, что состояния здесь можно лишиться с такой же легкостью, как и сколотить его. И, – добавляю я, дабы напомнить ей, что в своем ремесле я так же хорош, как и она в своем, – в связи с этим, если мы собираемся снять дом, то влезем в долги, и у нас не будет залога, чтобы обеспечить себе кредит.

Она останавливается и ненадолго задумывается.

– А нет ли другого способа начать?

– Например?

– Мы снимаем дом, но сохраняем его за собой только до той поры, пока не заманим в силки достойную дичь.

Я пожимаю плечами:

– Господь свидетель, вы вновь превратились в очаровательную молодую женщину, но даже с новыми волосами понадобится время, чтобы сделать себе имя.