Текст книги "Девочка на войне"

– У нас ребенок, – заговорил отец. – Мы просто едем домой.

– Юрич? – вслух прочитал солдат.

Родители умолкли. Солдат поудобней перехватил автомат и обернулся.

– Imamo Hrvate![5]5
  У нас тут хорваты! (хорв.)


[Закрыть] – крикнул он через плечо.

Hrvati. Хорваты. Хоть он и был в стельку пьян, в голосе его все же послышалась нотка отвращения. К машине подошел второй солдат и приставил дуло автомата к мягкой коже на шее отца.

– Всем на выход, – рявкнул он.

Затем обернулся к товарищам:

– Зовите сюда остальных.

– Мама, где мы…

– Я не знаю, Ана. Просто молчи. Может, обыскать нас хотят.

Машина качнулась на заржавелых рессорах, и мы вышли наружу. Вдоль обочины выстроился целый ряд машин. Поодаль, на островке пожухлой травы, сбились в кучку и нервно переминались пленные гражданские. Я уставилась на них, пытаясь хоть с кем-нибудь встретиться взглядом, но тщетно. Из ступора меня вывел солдат, ткнувший мне в спину автоматом так, что хребет передернуло от боли.

– Tata! – вскрикнула я, пока первый солдат обвязывал мне запястья толстым слоем колючей проволоки.

Солдат хохотнул, дыхнув на меня алкоголем. Простокваша всколыхнулась у меня в желудке.

– Да пошли вы! Все вы! – крикнул отец, порываясь выпутаться из колючей проволоки.

Солдат, стоявший позади отца, ударил его под колено стволом калаша. Нога как-то странно вывихнулась, и по штанине сзади хлынула кровь. Отец затих.

Я подбежала к нему и, прижавшись головой к его бедру, непроизвольно потянулась взять его за руку, но проволока впилась мне в запястья.

– Мы справимся, – сказал он смягчившимся голосом. – Только давай держаться вместе.

Мать рядом с ним трясло мелкой дрожью, даже несмотря на пальто. Свою куртку я забыла в машине, но почему-то холода не ощущала.

Осознание того, что родителям не чужды боль и страх, перепугало меня хуже любых чужаков. Паника хлынула бурной рекой: они отнимут нашу машину, нас самих изобьют, а потом отправят в лагеря. Солдаты согнали пленников в кучу: нескольких мужчин, одетых в малярные комбинезоны и старавшихся сохранять невозмутимость, парочку подростков, которые порывались коснуться друг друга, но отшатывались, стоило колючей проволоке впиться в кожу, женщину с потеком крови на бедре, старика с седой щетиной в черных потертых ортопедических туфлях. Кого-то еще.

– Hajde! Вперед! – рявкнул командир солдат.

И сам заковылял в сторону леса, окаймлявшего дорогу.

Я сосредоточенно старалась не шевелить запястьями в колючей проволоке и смотрела под ноги, с каждым шагом утопавшие в подлеске. Как ребенок городской, я никогда не бывала в лесу. Оттуда веяло холодом и сыростью, прямо как из подвала нашей высотки. Стелющийся по земле кустарник будто бы цеплялся за мои кроссовки. Я вспомнила Стрибора с его царством, и мне ужасно захотелось отыскать крупицу магии в дупле, какую-нибудь чудодейственную лазейку к спасению. Мы все дальше углублялись в лес, и мгла заглатывала полуденный свет.

– Tata, – прошептала я. – Почему тут так темно?

Но прежде чем отец ответил, процессия остановилась. Мы вышли на поляну, где столпилось столько солдат, что их берцы вытоптали всю зелень, оставив лишь грязь да гниющие желуди. Впереди показались следы затушенного костра и большущая яма.

Кто-то позади меня закричал. Один из маляров рванул было обратно на дорогу, но из-за связанных за спиной рук с трудом справлялся со своим телом. Солдат его быстро перехватил, и после смачного удара винтовкой по ногам мужчина упал на колени. Солдат схватил его за волосы и стал мотать его голову туда-сюда, неестественно выворачивая ее, после чего опять швырнул на землю. Мужчина повалился в грязь, а солдат смахнул с руки клок волос и, замахнувшись прикладом, отвесил короткий удар по затылку. Кровь – текучая – и пробоина на месте кости.

– Еще желающие? – спросил солдат.

Зубы у него были почернелые.

Солдаты поставили нас в ряд по одному. Они толкали и пихали нас. Если замешкается кто-то, лупили. Шеренгу растянули ровнехонько по краю ямы.

В самом начале звук от калаша даже на выстрел был не похож. Скорее на хохот. Все так и ахнули, когда тело первой жертвы завалилось и упало вниз, в пустоту. На пару секунд, на целую минуту даже, все замерло. Потом еще выстрел, и соседний мужчина – очередной маляр – рухнул следом.

Став свидетелями смерти этих двоих, остальные узнали две вещи: убивать нас будут медленно и слева направо. Не самый продуктивный метод убийства. Но и не самый бесполезный. Отличное стрельбище для новобранцев. В неспешном темпе, чтобы заключенные помучались. И без лишней грязи. Разве что кровища везде. Зато падали сразу в могилу, а это уже полдела.

Отец посмотрел вниз на меня, потом снова влево, на мать. Рот у него скривился, когда он оторвал взгляд от нее и заговорил со мной сбивчивым шепотом:

– Ана… Ана, послушай меня.

Выстрел.

– Давай сыграем в одну игру, хорошо? Как обмануть надзирателей. – Выстрел. – Они же в стельку пьяные, тут все просто, только слушай внимательно. Тебе нужно всего лишь встать рядом со мной, как можно ближе. – Выстрел. – А когда я упаду в яму, ты упадешь одновременно со мной. Просто закрой глаза и держи тело ровно. – Выстрел. – Но если мы не упадем одновременно, ничего не выйдет, поняла? – Еще выстрел. – Понимаешь меня? Нет! На меня не смотри.

Я вообще не понимала, что тут творится и как мы обхитрим надзирателей, чтобы в нас не стреляли. Но отец так убежденно говорил, что мы спасемся, если упадем одновременно, а он всегда оказывался прав.

– А мама тоже вместе с нами упадет?

Выстрел.

– Нет, она… – Голос у отца сорвался. – Она прыгнет первой.

Я оглянулась на мать и проследила за взглядом отца, который смотрел на нее, будто в глазах его что-то погасло.

– Ана! – Отец перешел на резкий, исступленный шепот. – Слушай меня. Когда мы упадем, ты должна лежать не шелохнувшись, пока сверху все не затихнет. И тогда уже мы вместе выберемся. Поняла? Главное, помни…

Еще один выстрел. Мать покачнулась на кромке слякотной котловины. Алый шарик выступил у нее в уголке губ и струйкой пополз к подбородку. Она словно спорхнула вниз, как если бы сама нарочно прыгнула, и приземлилась неслышно, без глухого звука удара, как другие.

Я непроизвольно завопила, осознав, что случилось. Еще выстрел, в этот раз прокатившийся эхом. Я выждала, проследив за отцом, потом задержала дыхание и повалилась вниз.

Было темно и липко, пахло потом и мочой. Я повернула голову, чтобы было чем дышать. Ноги мне придавило чем-то тяжелым, но я как будто отделилась от тела и не могла пошевелиться. Я сосредоточилась на краешке своей когда-то белоснежной футболки, пропитывавшейся чужой кровью. Раньше я думала, что языки – как шифры, и стоит выучить чужой алфавит, как можно будет преобразовать слова обратно на родной язык, во что-то узнаваемое. Но кровь образовала узор, словно карту к осмыслению всего, и я вдруг разом поняла, в чем разница. Поняла, как одна семья заканчивала в яме, а другую преспокойно пропускали, поняла, что различие между сербами и хорватами далеко не ограничивалось написанием букв. Я поняла и смысл бомбежки, и зачем мы днем просиживали на полу в квартире с затянутыми черной тканью окнами, а ночи коротали в бетонных стенах. Я поняла: отец уже не встанет. И я ждала. Голова опустела, перед глазами все шло кругом, а веки отяжелели. Очнулась я от вони затхлого страха и зачаточного разложения.

– Не парьтесь. Пригоним из Оброваца бульдозер, – сказал солдатам командир.

Тела вокруг меня уже холодели и на ощупь, как всякая мертвая плоть, стали напоминать мастику. Кровь стучала у меня в ушах, к горлу подступала паника. Но солдаты последовали приказу, и я слушала, как затихают их шаги, а потом и эхо от шагов. Я лежала неподвижно, пока не убедила себя, что услышала, как они заводят джипы.

– Tata, – позвала я.

Я уже знала, но все равно подвинулась к нему и подпихнула плечом его плечо.

– Проснись.

Он лежал, плотно зажмурив глаза, как будто вел обратный отсчет на игру в прятки, только весь в крови – на шее, на губах, в ушах.

– Проснись!

Я не могла даже вздохнуть полной грудью. Я попыталась сдвинуться, но мои ноги придавило ногой упавшего следом за мной – подростка, которому оторвало затылок. От веса его тела стало только хуже. В полной уверенности, что я задыхаюсь, я неистово брыкалась, пытаясь стряхнуть его. Руки у меня все еще были связаны проволокой, поэтому села я с трудом. Затем, карабкаясь по мертвым, как по стремянке, вылезла из ямы.

Потом я выпуталась из проволоки – одно запястье вытащила рывком, а следом размотала стальную колючку и освободила второе. На проволоке остались обрывки кожи. Кровь лесенкой стекала к кончикам пальцев. Мы не так уж далеко забрались в лес, и по отпечаткам сапог я выбралась на дорогу. Срубленное дерево солдаты так и оставили лежать поперек полосы, а мешки с песком забрали с собой. Наши машины они подожгли. Я увидела обугленный остов, в котором узнавалась наша машина, – как громадный указатель, и решила, что пойду, куда мы изначально ехали, в сторону дома.

Мне казалось, важно было не останавливаться, но от шока ноги у меня задеревенели, а дорога впереди то и дело расплывалась перед глазами. Передвигалась я мучительно медленно. Ночь сменилась рассветом, но я ничего не замечала, пока окончательно не рассвело и меня, словно лунатика, не разбудил солнечный свет. Тени уже отступали, когда я в сиянии наступившего утра дошла до окраин какой-то деревни.

II. Сомнамбула

1

Я проснулась на рассвете и застала кобальтовое небо. Уходить еще рано, но заснуть уже никак не выйдет. Брайана будить мне не хотелось, и я минуту-другую усилием воли лежала без движения, пытаясь дышать в такт тому, как вздымалась его грудь, но сознание уже подстегнуло пульс, и я еле сдерживалась, чтобы не ворочаться. Я выскользнула из постели, и Брайан глубоко, будто вот-вот очнется, вздохнул, но не проснулся.

Я вернулась в общежитие переодеться и старательно пригладила вихор с правой стороны, который с редкостным упорством вылезал накануне любой важной встречи. На улице мороз обжег мне горло, но я все равно пошла пешком, лишь бы убить время. На улицах была слякоть из ошметков, оставшихся после проехавших ночью снегоуборочных машин, и, скользя в кроссовках по проспектам, я направилась в центр. Кое-кто из предпринимателей уже сдвигал решетки на витринах в преддверии нового дня, но вообще в городе было пустынно и тихо, а кругом – никого, насколько это в принципе бывает на Манхэттене. По пути подолгу не встречалось ни души.

Вестибюль здания ООН выглядел совсем не так, как я себе представляла. Я уже три года училась в Нью-Йоркском университете, но умудрялась обходить стороной этот комплекс на Ист-Ривер. Сейчас, стоя внутри в очереди к металлоискателю, я испытывала странную смесь предвкушения и разочарования. С годами я утратила веру в ООН – их интервенции в мою страну и по всему земному шару в лучшем случае отдавали прохладцей, – но думала, что уж здание-то будет повнушительней, в бахвальном убранстве. Отчасти так и было: десятиметровые потолки подавляли своей громоздкостью, а галерейки из стекла и бетона, по-модернистски изогнувшиеся плавной волной по стенам вестибюля, намекали на прогрессивизм. В остальном же интерьер был ничем не примечателен. Шахматный узор на мраморном полу перекрывали полосы заляпанного ковролина. Камеры слежения расставили как будто напоказ, и я была уверена, что это фальшивки, а продвинутая техника расположена в более потаенных местах.

Женщина, которая меня сюда пригласила, позвонила на рождественских каникулах. Выследить меня оказалось нетрудно; когда мы с ней только встретились, я еще не уходила от ответов на вопросы, куда и к кому направляюсь. Она рассказала, что после участия в югославской миротворческой миссии она вернулась в Нью-Йорк и, прорвавшись сквозь засилье бюрократии, выбилась в координаторы. И теперь работает над новым проектом – собирает комитет с упором на защиту прав человека. Сказала мне, что я ей нужна. Я ответила, что учусь в местном университете, на что она ответила: «Невероятно», – и меня это задело, хоть я и понимала, что в чем-то она права. Затем я радостно прощебетала что-то в духе: «В пятницу было бы идеально. Даже занятий пропускать не придется!» – ее такой ответ порадовал, а я пожалела об этом, не успев еще трубку повесить.

Пришла я слишком рано и в ожидании присела на скамейку. Я посматривала на мужчин в костюмах, гадая, был ли кто-нибудь из них в переговорной или на месте событий в мою войну. Та женщина, мисс Стэнфелд, была ко мне неизменно добра, и мне стало стыдно за издевки, крутившиеся у меня в голове, пока я высматривала ее в вестибюле. Наконец краешком глаза я ее заметила: в костюме, на высоких каблуках, с выпрямленными и убранными в пучок волосами. Последний раз я ее видела в берцах и бронежилете, со спутанной копной волнистых волос под каской. Только лицо осталось все то же. Тут я сообразила, что моя собственная внешность претерпела более кардинальные метаморфозы – с тех пор я выросла сантиметров на сорок, – поэтому я встала и пошла было ей навстречу. Но не успела я подать знак, как она сама меня окликнула.

– Ана Юрич?

Давно я не слышала этой фамилии.

– Мисс Стэнфелд, – я протянула руку раньше, чем нужно, и она повисла в воздухе.

– Можно просто Шэрон.

– Как вы меня узнали?

– По глазам.

На мгновение она как будто заколебалась, стоит ли продолжать.

– Ну и обувь тут такую редко увидишь.

Я мельком глянула на высокие кеды, которые натянула в последний момент в сонливом приступе неповиновения.

Минуя вестибюль, я вслед за Шэрон свернула в какой-то коридор. Она извинилась и отошла в туалет, а я пошла оглядеться. Я заглядывала в конференц-залы, затянутые плотными шторами и украшенные картинами религиозного содержания, не имевшими при близком рассмотрении ничего общего с настоящей религией – сплошь орлы с нашей планетой в сияющем ореоле на месте распятий.

Дальше по коридору я заметила вычурные деревянные двери, на табличке рядом с которыми значилось «Кабинет Совета Безопасности». Я представила, как десять лет назад по ту их сторону собрались делегаты, чтобы подсчитать число убитых в лице моих родителей и друзей и сойтись на том, что приличия ради надо принять какие-то меры, но лучше в такие свирепые распри не соваться. Я взялась за ручку и тихонько потянула на себя, но дверь оказалась легче, чем была на вид, и открылась нараспашку. Поток воздуха пронесся по комнате, и пара делегатов с задних рядов вопросительно на меня оглянулась.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Этого хватило, чтобы от испуга я ослабила хватку, и дверь захлопнулась. В руках у Шэрон были стаканчик кофе и круассан в глазури, обернутый вощеной бумагой. – Еще пару минут, и они тут закончат. Потом короткий перерыв на кофе, и наш черед.

Она хотела было щелкнуть пальцами, но вощеная бумага помешала. Я прошла за Шэрон в комнату поменьше с застывшим клеем на двери на месте снятой таблички.

Шэрон проследила мой взгляд.

– Теперь это наш кабинет, – с гордостью заявила она. – Но я и полсекунды выкроить не успеваю, чтобы подать заявление на новую табличку. Ну что, расположимся в первом ряду? – Она вручила мне стаканчик с кофе и выпечку. – Выбирай любой столик с табличкой «Зарезервировано».

Комната была без окон, с отделкой из темного дерева, а столы со стульями описывали полукруг. Я выбрала место и, сев, отхлебнула кофе, оказавшийся горячим шоколадом. Насилу проглотила – я себе всегда брала черный кофе. Во рту остался сладкий привкус, и тут меня осенило, что для Шэрон я всегда буду десятилетней девчонкой.

В Америке я быстро усвоила, о чем рассказывать можно, а что лучше держать при себе.

– Такой кошмар, что там творилось, – сетовали люди, если я вдруг проговаривалась, откуда я родом, и поясняла, что это страна рядом с Боснией. Про Боснию они были наслышаны, ведь там в 1984 году проходили Олимпийские игры.

Поначалу взрослые обеспокоенно, на грани с любопытством, расспрашивали меня о войне, и я честно описывала то, что видела своими глазами. Но от моих рассказов все только неловко отводили взгляд, как будто ждали, чтобы я взяла свои слова назад, сказала: ну подумаешь, война, геноцид – дело житейское. Они, как их учили, приносили соболезнования, а потом, тактично выждав некоторое время, под каким-нибудь предлогом закрывали тему.

Но больше всего меня бесили рассуждения, как и почему в таких ужасных условиях люди оставались в стране. Я понимала, что такие вопросы рождались от невежества, а не от понимания ситуации. Они их задавали, потому что ни дыма после авианалета не нюхали, ни запаха паленой плоти у себя на балконе, у них в голове не укладывалось, как такое опасное место может все еще таить в себе тепло родного дома. Вскоре я сменила подход и стала выбирать для рассказа анекдотичные истории, например, про то, как мы отважно звонили сербу в дверь и убегали, или про игры, которые мы сочиняли в убежище, и в итоге рисовала Загреб легкими мазками, будто какую-то карнавальную комнату смеха. В итоге картина получалась безобидная и даже смешная. Но изображать войну удобоваримо было ужасно тяжело и больно, и в один прекрасный день я перестала даже пытаться. С возрастом акцент исчез. Многие годы я ничем себя не выдавала. Вполне сходила за американку. Так было проще – для них, твердила я себе.

Но делегаты ООН, которые теперь рассаживались по местам, знали, кем я была с десяток лет назад. Они-то жаждали кровавых подробностей. Я не очень понимала, что им рассказывать. Перед этой встречей я допоздна сидела и думала, о чем мне говорить, попыталась набросать какой-то план, но даже столько лет спустя я так и не придумала, как осмыслить случившееся. В первый ряд на той стороне комнаты притащились двое черных ребят и, ссутулившись, сели. Африка, подумала я. Потерянные дети или, может, дети-солдаты ОРФ[6]6
  Объединенный революционный фронт – вооруженные силы, сформированные из повстанцев и участвовавшие в гражданской войне в Сьерра-Леоне в 1990-х.


[Закрыть]. Интересно, подумала я, их тоже Шэрон завербовала или они – чей-то еще проект?

Шэрон встала и начала произносить вступительную речь, пока на экране проектора большими красными буквами мигала надпись «Нет сигнала». Я смотрела, как стажер возится с проводками. После второй перезагрузки наконец отобразились слайды презентации – под рисованным трехмерным заголовком «Дети в боевых действиях».

– И первый наш докладчик – Ана Юрич, – представила меня Шэрон. – Одна из выживших в гражданской войне в Югославии.

На слайде были представлены две карты Югославии – до и после, с цветовой разметкой последующего передела.

– В возрасте десяти лет она также приняла участие в повстанческих боевых налетах на сербские вооруженные формирования.

По столам пронесся приглушенный шепот.

– Но тут я лучше передам слово ей самой, – сказала Шэрон, и я поняла, что теперь мой черед.

По комнате прокатилась робкая волна аплодисментов, и на место Шэрон вышла я. Спереди зал показался мне куда больше. Я достала из кармана карточки с подсказками, но прописанные там ключевые пункты вдруг утратили всякий смысл. Я откашлялась, и кашель эхом отозвался по всему кабинету. Мне вдруг вспомнился один случай с отцом. Я нервничала перед сольным номером на рождественском концерте в третьем классе.

«А ты погромче пой, – посоветовал он. – Если петь громко, то все подумают, что так и надо».

– Меня зовут Ана, – начала я. – Мне двадцать, я учусь на третьем курсе в Нью-Йоркском университете, изучаю литературу.

Было время, когда я боялась этих кабинетов, и высокопоставленных лиц, и свойственной им чопорной манеры говорить, но сейчас это скорее утомляло, нежели пугало. Я выросла из этих страхов, как из детской одежды, и когда первичный адреналин улетучился, голос сразу выровнялся.

– В Хорватии нет никаких детей-солдат, – заявила я, и тут как раз переключили слайд: парочка девочек-подростков щеголяют в камуфляже с обшарпанными штурмовыми винтовками. – Есть только дети с оружием.

Разница исключительно в словах и в этом смысле полная брехня, но, точно как на парах в университете, аудитория ловила каждое слово.

Я не знала девочек с фотографии, но на их месте запросто могла быть я. Застрявшая в пропасти между детством и пубертатом – кожа еще гладкая, но фигура из-за резкого скачка роста уже долговязая. Обе держали на груди по Калашникову. Девочка повыше ростом обняла за плечи ту, что пониже, вполне возможно, они были сестрами. Обе неуверенно улыбались на камеру, словно из другой жизни вспомнили, что на фотографиях люди обычно улыбаются.

Кто же их снимал, гадала я, продолжая доклад и рассказывая, как мы ехали домой, как убили родителей, о деревушке, куда я попала потом. Уж точно не местные, они бы не сочли это зрелище столь примечательным, чтобы удостоить его фотографии. Но и для падких на чужое горе туристов еще рановато – эти объявятся, только когда минует опасность. Видимо, не обошлось без журналистов – особой породы людей, которых я до сих пор не могла раскусить. Чужаки, которые считают себя выше всех и вся, а потом, встречая окровавленных детей, отстраняются и прикрываются камерой.

– Мы не выбирали, воевать или нет, – говорила я. – Просто иначе нам было не выжить. Все это – тоже наша родина.

На слайдах девочки казались будто не от мира сего – как дикие животные, схваченные на сафари, – но мы на деле не такая уж диковинка. Вспоминая собственную винтовку, я представляю не фактическую огневую мощь, а тяжесть, как я взваливала ее на свой хлипкий костяк. Как лямка натирала плечо. И как ритмичная отдача механизма чуть ли не щекотала живот, если я стреляла от бедра.

В отличие от детишек из Сьерра-Леоне, которые тоже вели свою войну в тот год, хоть и на другом континенте, нас не похищали, не пичкали наркотиками до бессознательности, чтобы мы могли убивать, хотя с тех пор, как все кончилось, я иногда жалела, что вину свалить не на что. Никто не отдавал нам приказов, мы стреляли по солдатам ЮНА из выбитых окон по собственной воле, а потом спокойно резались в карты и бегали наперегонки. И хотя я научилась вытеснять оружие из будничных мыслей, разговоры о нем всколыхнули во мне кое-что, чего я от себя не ожидала, – тоску. Как бы ни было противно оружие сидевшей передо мной блеклой публике, для многих из нас оно стало синонимом юности, с тем же налетом ностальгии, которая окрашивает детство любого. Но я знала, что, как ни крути, я не смогу словами объяснить, почему мне спокойней с винтовками, чем в любом нью-йоркском небоскребе.

Вместо этого я пустила в ход прагматизм, чтобы мои слова помогли хоть кому-то.

– Вам следует знать, что продовольственная помощь не добирается до людей, которым она предназначена. Там, где мы жили, не было миротворцев, и четники крали пайки, предназначенные гражданским. Когда вы сгружаете еду и уходите, то все равно что кормите врага. У нас оружие было, но у них его было больше. Только огневая мощь решает, кто будет сыт.

В конце концов я ощутила поблизости тепло чьего-то присутствия и поняла, что это Шэрон вернулась и ждет, когда я закончу.

– Спасибо за внимание, – сказала я.

На этот раз аплодисменты прозвучали уверенней – либо всех увлек мой рассказ, либо обрадовало то, что я закончила. Шэрон сжала мне плечо, а затем переключилась на свой доклад о сербских концентрационных лагерях. Я окинула взглядом мальчишек из Африки, их хронически припухшие глаза – то ли терли постоянно, то ли плакали, то ли от кокаина, – скрывали за собой некую неопознанную трагедию. Я вернулась на место и вздохнула с облегчением, что выступила первой. Но когда дошло до фотографий с братскими могилами, я выскользнула через боковую дверь, и меня стошнило в горшок с каким-то цветком. Всю оставшуюся презентацию я пропустила – не хотелось обнаружить знакомые лица.