Текст книги "Загадка Заболоцкого"

Кроме того, Заболоцкий, Хармс, Введенский и, возможно, и остальные члены ОБЭРИУ, верили в некую связь между состоянием человека, словом и реальностью, материальной и духовной. Если выразить это очень сжато, обэриуты смотрели на слово как на конкретный предмет, заявляя о своей способности «вгрызаться в сердцевину слова». Слово как «конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи» посредством «столкновения словесных смыслов» становится «достоянием искусства», создавая таким образом «не только новый поэтический язык… но и… новое ощущение жизни и ее предметов» [ОБЭРИУ 1928]. Именно эта связь лежит в основе Декларации ОБЭРИУ и значимых стихотворений Заболоцкого – и поэтому данная глава, как и вся книга, большей частью посвящена рассмотрению этой связи. Каждый из трех ключевых деятелей ОБЭРИУ развивал собственный поэтический метод, но основные положения Декларации продолжали влиять на их произведения даже после того, как в конце 1920-х годов произошел распад группы – вследствие политических преследований и, возможно, внутренних разногласий102102
  См. [Мальский 1992] и нападки Лесной, Нильвича и Асеева, перепечатанные в [Введенский 1984: 246–250].


[Закрыть].

Некоторые исследователи минимизируют роль Заболоцкого в ОБЭРИУ и не придают значения его длительной дружбе с членами объединения и теми, кто был с ним связан. По их мнению, разлад между Введенским и Заболоцким привел к тому, что Заболоцкий перестал участвовать практически во всей деятельности группы. Это предположение во многом основано на утверждении Бахтерева о том, что отношения между Заболоцким и другими членами ОБЭРИУ настолько обострились, что, встретившись на улице, они скорее бы повернули назад или пошли другим путем, чем стали бы встречаться лицом к лицу [Бахтерев 1984: 94–95, 98–100]103103
  Склонность ученых преуменьшать роль Заболоцкого отмечена Робином Мильнер-Гулландом в эссе «Коварные стихи» [Milner-Gulland 1984: 19, 36, примечание 17], которое представляет собой рецензию на [Nakhimovsky 1982]. Среди ученых, не воздавших должного Заболоцкому, Мильнер-Гулланд называет А. Нахимовски, М. Мейлаха и В. Эрля. То же можно сказать и о более поздней работе Глоцера.


[Закрыть]. Но, несмотря на некоторое правдоподобие этой ситуации – время было беспокойным, а «эго» у некоторых вовлеченных лиц – весьма уязвимым, – вряд ли раскол был настолько глубок. Так, один из источников предполагает, что на самом деле это Бахтерев покинул группу104104
  Бахтерев продолжал входить в ОБЭРИУ до его распада в 1930 году. Заболоцкий с осени 1928-го не участвовал в публичных выступлениях обэриутов (которых, впрочем, и было с этого времени очень мало), но сохранял дружеские отношения с Хармсом и до 1931 года с Введенским. Судя по всему, вскоре после возвращения из ссылки в 1933-м произошел разрыв Бахтерева с Хармсом. В то же время интенсивное общение Заболоцкого с Хармсом, Л. Липавским и Н. Олейниковым продолжалось еще как минимум несколько лет. Заболоцкий был постоянным участником «Клуба малограмотных ученых», в который Бахтерев не входил. Преуменьшение роли Заболоцкого в содружестве связано также с авторитетом Я. С. Друскина, ставшего главным хранителем памяти о Хармсе и Введенском, и притом находившегося с Заболоцким в натянутых отношениях. – Примеч. ред.


[Закрыть] [Кобринский 1991: 12].

Заболоцкий и Введенский явно не сходились во взглядах. Еще в 1926 году Хармс записал в дневнике: «Два человека – Введенский и Заболоцкий, мнения которых мне дороги. Но кто прав – не знаю. Возможно, что стихотворение, одобренное тем и другим, есть наиболее правильное» [Введенский 1984: 240]. В том же году Заболоцкий написал открытое письмо Введенскому с заголовком, отражающим самопровозглашенный титул Введенского как «авто-ритета бессмыслицы»: «Мои возражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы» [Введенский 1984: 252–253]. В письме Заболоцкий протестует против отсутствия какой-либо смысловой опоры в работах Введенского. Заболоцкому не по себе, когда он видит у Введенского отсутствие темы, лишение предметов материальной целостности (весомый аргумент, учитывая твердую веру Заболоцкого в конкретность предмета) и чувствует, что метафора Введенского «не имеет ног, чтобы стоять на земле», а значит, становится не чем иным, как «вымыслом, легендой, откровением». Литературные аргументы Заболоцкого не поверхностны, они вполне реальны и опираются на ранние работы Введенского и убеждения, позже изложенные Заболоцким и прочими (вполне возможно, включая самого Введенского) в Декларации ОБЭРИУ. В письме, однако, нет признаков личной неприязни, и его можно с полным основанием считать выражением открыто высказаных литературных расхождений между друзьями.

Еще одна запись в дневнике Хармса, датированная 1928 годом, толкуется как указание на то, что разногласия стали более серьезными и что Заболоцкий мог уйти из ОБЭРИУ уже тогда. Хармс пишет:

Считать действительными членами Обэриу: Хармс, Бахтерев, Левин, Введенский. /…/ Принцип: не надо бояться малого количества людей. Лучше три человека, вполне связанных между собой, нежели больше, да постоянно несогласных [Введенский 1984: 247].

Интересно было бы узнать, что именно опущено и заменено многоточием105105
  Пропущены слова: «Литер‹атурная› секция. Вигилянский – администратор. Создавать художественную секцию ОБЭРИУ. Пригласить Бахтерева, Каплуна» (упомянуты поэт Евгений Вигилянский (1903–1942) и, по-видимому, (с искажением фамилии) художник Анатолий Каплан (1902–1980), участвовавший в оформлении постановки «Елизаветы Бам» на вечере «Три левых часа»). – Примеч. ред.


[Закрыть], которое предположительно вставил редактор Михаил Мейлах, и есть ли особая причина для того, что Хармс говорит о «трех людях» после того, как только что перечислил четырех членов ОБЭРИУ.

Четверостишие Заболоцкого, датированное «не позднее 1931 года», под заглавием «Раздражение против Введенского», также свидетельствует в пользу разрыва:

 
Ты что же это, дьявол,
Живешь как готтентот?
Ужель не знаешь правил
как жить наоборот?
 

[Введенский 1984: 256]

Но это свидетельство, как и многие вышеприведенные, неоднозначно. Возможно, это всего лишь один из многочисленных юмористических стишков Заболоцкого, нелестно комментирующий «разудалое» поведение Введенского. В таком качестве он и был опубликован вдовой и сыном поэта в небольшой подборке шуточных стихов Заболоцкого в журнале «Вопросы литературы» в 1978 году [Заболоцкая, Заболоцкий Н. Н. 1978]106106
  В публикации заголовок изменен на осторожное «Раздражение против В.».


[Закрыть]. Безусловно, использование для рифмы слов готтентот и дьявол и карнавальная идея жизни наоборот не позволяют считать этот стишок сколько-нибудь серьезной поэзией, однако для выражения искренней досады он вполне пригоден. Сам Заболоцкий никогда разудалой жизни не вел. В 1930 году он женился на Екатерине Васильевне Клыковой и, как женатый человек, возможно, стал менее терпимо относиться к выходкам коллеги. Также возможно, что он просто не вынес накопительного эффекта от подвигов Введенского.

Какими бы ни были их личные отношения, контакты между членами группы были бы так или иначе прерваны в начале 30-х годов с арестом и изгнанием Хармса и Введенского. Согласно некоторым источникам, несмотря на политические сложности и личные разногласия, Заболоцкий продолжал встречаться с членами и окружением ОБЭРИУ, в том числе нередко на квартире Липавских107107
  Записи философских разговоров, которые велись в доме Липавского с участием в том числе Заболоцкого, выполненные Липавским, см. в Л. Липавский. Разговоры // Л. Липавский. Исследование ужаса. М., 2005. С. 337–423. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Помимо упоминания об этих встречах в мемуарах Тамары Липавской и прочих, существует «телефонограмма», отправленная Липавским Хармсу в 1933 году с приглашением «всем» явиться на квартиру Друскина и предложением: «Ежели Олейников может, позвоните мне, чтобы захватить Заболоцкого» [Хармс 1991: 185, примечание 167]108108
  См. также [Milner-Gulland 1984: 29; Друскин 1985: 398; Липавская 1977: 51, 53–54; Александров 1968: 303] (Александров упоминает Леонида Липавского под его псевдонимом «Л. Савельев»); [Кобринский 1991: 12].


[Закрыть].

Итак, личное общение между членами ОБЭРИУ продолжалось. Можно также утверждать, что и основные принципы ОБЭРИУ, «столкновение словесных смыслов» (о чем будет речь ниже) в «поисках познания вещей, которые референциальный язык выразить не способен по самой своей природе», влияли на творчество трех ключевых членов ОБЭРИУ до конца их жизни. Жизнь Введенского и Хармса была довольно короткой – они погибли, один на этапе, другой в тюрьме в 1941 и 1942 годах соответственно [Milner-Gulland 1984: 34]. Путь Заболоцкого был длиннее. Он пережил лагерь, вернулся к «нормальной» жизни еще при Сталине и умер от сердечного приступа в 1958 году109109
  См. [Goldstein 1993: 86–107].


[Закрыть].

Замечательно, что даже в конце жизни Заболоцкий тосковал по друзьям. В 1952 году после творческого перерыва, вызванного страхом перед новым арестом, Заболоцкий написал серию стихотворений, в которых выразил свое отношение к жизненным обстоятельствам. Самое выразительное и трогательное из них – «Прощание с друзьями», посвященное давно ушедшим Хармсу и Введенскому. Остальные стихотворения серии – «Старая сказка», «Облетают последние маки» и «Воспоминание», и все они так или иначе говорят о творчестве поэта и его судьбе [Заболоцкий 1972, 1: 265–268]110110
  Содержательное обсуждение стихотворения «Прощание с друзьями» см. в [Эткинд 1973]. Об угрозе ареста см. в [Goldstein 1993: 104].


[Закрыть].

В «Старой сказке» поэт обращается к любимой (возможно, к жене) в манере, напоминающей пушкинское «Пора, друг мой, пора! Покоя сердце просит». «Мы с тобою состаримся оба», говорит поэт, и «наша жизнь» «догорает, светясь терпеливо». Но если у Пушкина, при всех трудностях, поэт живет в мире относительной ясности, то у Заболоцкого он обитает «в… мире, где наша особа выполняет неясную роль». И вместо того, чтобы предвкушать со спокойной надеждой пушкинскую «обитель дальнюю трудов и чистых нег», Заболоцкий драматически уверяет, что, когда волосы его возлюбленной станут серебристыми, он разорвет пополам свои тетради, расстанется с последним стихом, и «пусть душа, словно озеро, плещет / у порога подземных ворот / и багровые листья трепещут, / не касаясь поверхности вод». Протест против смертности возлюбленной поразителен. Заболоцкий был очень сдержан как поэт в описании личных отношений. Ни Тютчевым, ни доктором Живаго он не был. Более того, концепция отказа от поэзии, вплоть до уничтожения тетрадей со стихами, и подчеркнутое отделение своей души от листвы и природных стихий диаметрально противоположны главной движущей силе его творчества – искреннему стремлению объединить природу, поэзию и себя самого.

В стихотворении «Облетают последние маки» поэт созерцает судьбу мыслящего человека, согбенного под натиском культуры социалистического реализма. Заключительные строфы стихотворения таковы:

 
Как посмел ты красавицу эту,
Драгоценную душу твою,
Отпустить, чтоб скиталась по свету,
Чтоб погибла в далеком краю?
 
 
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму, —
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
 

[Заболоцкий 1972, 1: 266]

Никита Заболоцкий сообщает, что вторая строка последней строфы изначально гласила: «Пусть дорога уводит в тюрьму», а не «во тьму», и что в стихотворении подразумевается давний друг его отца Николай Степанов, чьи призывы «поостеречься», с одной стороны, раздражали поэта, с другой – возможно, спасли его от фатальных поступков [Заболоцкий Н. Н. 1998: 227, 228, 412, 413]. Также возможно, что в стихотворении отразилась моральная неудовлетворенность поэта по поводу его собственных стараний писать политически верно, а также попытка собраться с духом и вернуться к собственной поэзии после периода сублимирования творческих импульсов в переводах.

Стихотворение «Воспоминание» описывает неопознанную могилу, едва заметную сквозь пургу, в занесенной снегом «стране далекой». Здесь, что нетипично для Заболоцкого, но вполне соответствует лагерной обстановке, даже природа замерзла и безответна, и в морозном небе плывет «месяц окровавленный»111111
  За этими стихами в 1953 году последовало стихотворение «Неудачник», в котором автор упрекает героя за то, что тот цепляется за старые правила, проявляет излишнюю осторожность и упускает реальную жизнь: «Не дорогой ты шел, а обочиной, / Не нашел ты пути своего, / Осторожный, всю жизнь озабоченный, / Неизвестно, во имя чего!» [Заболоцкий 1972, 1: 278–279].


[Закрыть].

В этом контексте самоиспытания и лагерных воспоминаний смысл «Прощания с друзьями» и устойчивой привязанности Заболоцкого к Хармсу, Введенскому и собственному обэриутскому прошлому становится еще более выпуклым. В стихотворении поэт высказывает переживания относительно благополучия своих друзей в ином мире, выражает горе по поводу разлуки, вызванной смертью, а также высказывает своеобразное понимание бессмертия молекул и, кажется, человеческих качеств насекомых и растений.

Размеренный пятистопный ямб, по преимуществу правильные рифмы, симметричная структура и зеркальное рондо – все свидетельствует о позднем, «классическом» периоде Заболоцкого. Благодаря нарочитому употреблению слова «товарищ» в его старом, неполитическом смысле, элегической манере и тематике, стихотворение приобретает сходство с пушкинскими воспоминаниями о Лицее, особенно со стихотворением «19 октября» 1825 года. Кроме того, политический подтекст стихотворения можно связать с более поздними стихами Пушкина, чествующими павших декабристов. Однако реализация Заболоцким темы воспоминания явно не характерна для классики. Меланхолия, размышления о бессмертии и вопросы о силе языка сочетаются в стихотворении с изображением разложившихся тел, червей и насекомых, образуя ту комбинацию метафизики и гротеска, которая встречалась в навлекших на него бедствия стихах 1930-х, таких как «Торжество земледелия», «Безумный волк» и «Лодейников». Это и есть «причудливость» Заболоцкого в ее наиболее серьезной форме – полный безграничной любознательности взгляд на Вселенную и все ее явления, для которого зачастую гротескное и возвышенное оказываются неотделимы друг от друга.

Стихотворение начинается с упоминания о стиле одежды Хармса112112
  Скорее – о моде 1930-х годов. Хармс носил кепочку и короткую куртку, а не широкую шляпу и длинный пиджак. – Примеч. ред.


[Закрыть], а затем переходит к описанию процесса физического распада после смерти. В шестой главе нам еще предстоит обсуждать тщательное исследование Заболоцким темы смерти в 1930–1940-х годах. Как и в работах того периода, в данном стихотворении разложение приводит к новому объединению молекул в другие одушевленные и неодушевленные природные явления, что, в свою очередь, является своеобразной переработкой идей Николая Федорова и прочих.

 
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
 

После описания царства мертвых как страны, где нет готовых форм, где насекомые поют «на ином, невнятном языке», и где жук-человек с маленьким фонариком приветствует знакомых, поэт издалека вопрошает друзей в строфе, изобилующей отсылками за пределы себя самой.

 
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И все ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
 

Вопрос «Легко ли вам?» в контексте обсуждения смерти и праха перекликается с традиционным выражением заботы о мертвых, основанным на корне легк-, обозначающим легкость: «Дай Бог, чтобы земля на нем легким пухом лежала», или сокращенно: «Да будет земля ему пухом» [Даль 1880–82]. Упоминание корней по отношению к мертвым напоминает «Завещание» Заболоцкого (1947), поэтическое созерцание бессмертия на молекулярном уровне, в котором лирический герой воображает себя мертвым, но все же является частью природы. Во второй строфе «Завещания» поэт говорит: «Многовековый дуб мою живую душу / корнями обовьет, печален и суров» [Заболоцкий 1972, 1: 239]. Это косвенно напоминает нам и уединенный дуб – патриарха лесов, пережившего поэта в «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» Пушкина; и дуб, который шумит над могилами предков поэта в «Когда за городом, задумчив я брожу…»; и воображаемую могилу поэта в лермонтовском «Выхожу один я на дорогу…»; и более обширную традицию кладбищенских стихов, которые Заболоцкий отдаленно пародирует в «Драматическом монологе с примечаниями». Пока поэты-дворяне сосредоточены на надземном мире и шелестящей дубовой листве, полумужик Заболоцкий, сын агронома Алексея Агафоновича Заболотского, вглядывается в землю под корнями деревьев, обнаруживая там естественный цикл разложения и возрождения материи.

О похожем исследовании смерти и бессмертия напоминает образ столбиков пыли, восходящий к разделу поэмы «Торжество земледелия» под названием «Беседа о душе». В этом эпизоде одинокий «столбичек» манит пастуха и старика, курящего трубку. По мнению крестьян – это душа умершего предка, а по словам солдата, представителя нового атеистического мировоззрения – просто столбик фосфора [Заболоцкий 1972, 1: 131–132].

Две заключительные строфы «Прощания с друзьями» возвращаются к языковому вопросу. Несмотря на то что мертвые, видимо, могут общаться со своими «братьями» корнями, муравьями, травинками, вздохами и столбиками из пыли на «невнятном языке» природы, этот язык бессилен «вспомнить» живого поэта, «наверху оставленного брата». В конце концов, однако, все они – одна семья. Если поэту и нет еще места в ином мире, он явно подразумевает, что окажется там, когда придет его время. Несмотря на отсуствие общего языка и разлуку, поэт тоже назван «братом» в силу единства природы, лежащего в основе всего.

 
Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
 
 
Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, легкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
 

«Прощание с друзьями», как легко можно было ожидать, не публиковалось вплоть до 1956 года, когда его напечатали в ежегодной антологии «День поэзии». Эта антология оказалась задействована в одной, пронзительной до излишества, сцене, ближе к концу жизни Заболоцкого. Наталья Роскина, с которой Заболоцкий, после ухода его жены к писателю Василию Гроссману, весьма скоропалительно пытался начать новую жизнь (продлившуюся недолго), спрашивала поэта об отсутствии у него друзей и о почти осязаемой атмосфере изоляции и одиночества, окружавшей его. Однажды во время такого разговора Заболоцкий, указав на сборник, открытый на странице со стихотворением «Прощание с друзьями», сказал: «Вот мои друзья» [Роскина 1980: 91; Заболоцкий Н. Н. 1998: 500–502].

АВАНГАРД И РЕЛИГИОЗНЫЕ ОБЫЧАИ

Конечно, практика ОБЭРИУ не сводилась к эффектным зрелищам, бунту и пафосу. За драматическим фасадом велись серьезные эпистемологические и онтологические поиски, на которых и основывалась специфика группы, если у нее и были точки соприкосновения с другими литературными и авангардными школами. Наиболее четко идеология ОБЭРИУ была сформулирована в Декларации, которая была зачитана во время «Трех левых часов» и опубликована в «Афишах Дома печати» № 2 за 1928 год. Некоторые моменты, оставленные Декларацией без пояснения, раскрыты в ряде писем Хармса и в рукописи 1927 года, озаглавленной «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом». Уклад времени разнообразно отразился на идеологическом содержании этих документов, но наиболее характерной их чертой является неявный, но сильный резонанс с семиотическими структурами русского православия.

Авангарду свойственно было демонстративно выбрасывать на свалку истории религию, наряду с базовыми аспектами литературы, искусства, философии и многими другими вещами. В конце концов, что есть авангард, как не enfant terrible культуры? Однако уже давно было ясно, что авангардисты, объявлявшие себя безбожниками, в изобразительном искусстве обращались к русской православной традиции. Приведу лишь самые очевидные примеры. На выставке «0, 10» «Черный квадрат» Малевича разместили в углу, как икону. Несомненно, это произведение и было задумано как икона своего рода. В позах некоторых фигур Ларионова и надписаниях к ним, несомненно, отразилось визуальное наследие иконы. Иконы, и почти иконы, написанные Гончаровой, говорят сами за себя и практически не нуждаются в комментариях113113
  См. [Bowlt 1991; Gray 1986: 96–109, 160–167; Marcade 1980; Douglas 1980; Malmstad 1996]. Дальнейшие сведения см. в [Bowlt 1990: 153–154, примечание 8]. Более широко вопросы религии в русской культуре XX века рассмотрены в [Эпштейн 1994].


[Закрыть].

Действуя в позитивном ключе, подобные отсылки к религиозному наследию подкрепляют утопический характер авангарда, придавая сакральность (пусть и официально «антирелигиозному») требованию к искусству – «перейти от отображения к преображению мира» [Groys 1992: 14]. Действуя в намеренно негативном ключе, эти отсылки уничтожают религиозный смысл и целенаправленно разрушают буржуазную идеологию в ее ключевых областях – религии и искусства, а в конечном итоге – и всю буржуазную вселенную. И в том, и в другом случае предполагается, что художник-авангардист практически всемогущ и непогрешим с точки зрения нравственного императива – как резюмировал Борис Гройс:

Художник-авангардист полагал, что его знание об убийстве Бога, и особенно участие в нем давало ему демиургическую, магическую власть над миром, и был убежден, что, выходя таким образом за пределы мира, он откроет законы, управляющие космическими и социальными силами. Затем он возродит себя и мир, овладев этими законами, как инженер [Groys 1992: 64]114114
  См. также [Malmstad 1996].


[Закрыть].

Кресты, иконографические схемы и другие аллюзии, являющие религиозное наследие авангарда в изобразительном искусстве, возможно, очевидны не сразу, но они видимы уже благодаря самому характеру этого вида искусства. Представление о том, что эти аллюзии символичны, считается самоочевидным. С другой стороны, аналогичные элементы в области литературы могут залегать настолько глубоко, что вообще ускользают от внимания, а если и воспринимаются, то только в качестве метафоры, которую можно отбросить. Писателей-авангардистов гораздо легче воспринимать как иконоборцев, каковыми они себя провозглашают, чем как носителей русской православной традиции.

На первый взгляд кажется, что ОБЭРИУ имеет дело с религией лишь самым поверхностным образом, в духе насмешек над буржуазией. Например, Хармс как-то включил чтения из жизни святых в перечень абсурдных театральных действий в плане спектакля в Ленинградском Союзе поэтов:

Сию пятницу, 12 ноября, хочу обставить боевыми положениями, из коих суть следующие. После нашей читки выйдет Игорь Бахтерев и скажет бессмысленную речь, приводя цитаты из неизвестных поэтов и т. д. Потом выйдет […] и также произнесет речь, но с марксистским уклоном. В этой речи он будет защищать нас… Наконец, две неизвестные личности, взявшись за руки, подойдут к столу и заявят: по поводу прочитанного мы не многое сказать сможем, но мы споем. И они что-нибудь споют. Последним выйдет Гага Кацман и расскажет кое-что из жизни святых. Это будет хорошо115115
  Цит. по: [Александров 1968: 297].


[Закрыть].

В другой раз Хармс написал программу ритуала «Откидыванья», возможно, связанную с экзорцизмом. В ритуале религиозные элементы сочетались с изобилием абсурда, и исполнять его нужно было в тюлевых масках116116
  Цит. по: [Введенский 1980: 240].


[Закрыть]. Выглядело это следующим образом:

1). Молчание. 10 мин.

2). Собаки. 8 мин.

3). Приколачивание гвоздей. 3 мин.

4). Сидение под столом и держание Библии. 5 мин.

5). Перечисление святых.

6). Глядение на яйцо. 7 мин.

___________________

Паломничество к иконе...... 7 = 3 + 1 + 3 (33 + Х)

Заболоцкий же в сборник «Столбцы» 1929 года, свой главный вклад в авангардную поэзию, вводит двух довольно жалких «попов», причем одного из них – с гитарой, и пародийную мольбу к святой Параскеве Пятнице. Асбурд у него не так сильно выражен, но вкусам публики был нанесен чувствительный пинок117117
  См. стихотворения «Свадьба», «Новый быт» и «Купальщики» в сборнике Заболоцкого «Столбцы» [Заболоцкий 1929].


[Закрыть].

В Декларации ОБЭРИУ религия не подвергается насмешкам заметным образом, но и не используется для самоутверждения. Это контрастирует с литературными кредо Андрея Белого («Символизм»), Александра Шевченко («Неопримитивизм»), Виктора Шкловского («Воскрешение слова») и Александра Туфанова («К зауми»). Все перечисленные авторы с помощью религиозной терминологии подчеркивают серьезность своей цели и моральный долг. А. Белый утверждает, что символизм – это «религиозное вероисповедание со своими догматами», а Шевченко начинает фразой: «Мы, исповедующие неопримитивизм как религию художника, говорим…». Шкловский в названии своего манифеста указывает на главную доктрину православного христианства, воскресение, имея в виду возвращение к жизни смысла слова. Туфанов же идет еще дальше, ища не «воскрешения слов», но «воскрешения функций фонем»118118
  Цитата из А. Белого приведена по [Cassedy 1990: 47], см. также главу 5 в [Шевченко 1989: 55], перевод на английский: [Bowlt 1976: 44; Шкловский 1972: 2–17]. Цитата из А. Туфанова «К зауми» приведена по [Туфанов 1924: 9].


[Закрыть].

Действительно, на первый взгляд Декларация ОБЭРИУ – еще один пережиток левого, футуристического наследия советской культуры, как и «Три левых часа» вначале воспринимались как очередное футуристическое представление, или «вечер». Основной раздел декларации начинается с утверждения: «Громадный революционный сдвиг культуры и быта, столь характерный для нашего времени, задерживается в области искусства…» [ОБЭРИУ 1928]. Слово «сдвиг», в частности, сближает ОБЭРИУ с футуристами в части их склонности к «сдвигам» (например, концепция «сдвигологии» А. Крученых)119119
  Обсуждение понятия «сдвиг» см. в [Roman 1980: 102–109]. О «вечере» футуристов см. в [Никитаев 1991; Nikitaev 1988: 10].


[Закрыть].

Далее в Декларации делается попытка продемонстрировать политическую респектабельность группы с помощью риторического вопроса: «Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур, – разве это не реальная потребность нашего времени?» [ОБЭРИУ 1928]. Как в данном отрывке, так и, предположительно, в полном названии ОБЭРИУ – «Объединение Реального Искусства» – прилагательное «реальный» подчеркивает идею практической значимости и наводит на мысль о связи с советской концепцией «социального запроса» в отношении искусства. Это помещает ОБЭРИУ в прогрессивный лагерь, противостоящий символизму с его замкнутой, «аристократической» сущностью, описанной Заболоцким в студенческом эссе. Как призыв к «материалистическому ощущению вещи», так и упоминания «рабочего движения руки» и «реальной потребности нашего времени», казалось, должны были помочь Декларации ОБЭРИУ встроиться в более широкий политический контекст советской культуры.

В то же время прилагательное «реальный» связывает ОБЭРИУ с эстетико-философским представлением о высшей форме реализма, распространенным в среде художников-авангардистов. Здесь можно вспомнить как «Реалистический манифест» Наума Габо и Антона Певзнера, так и «Неопримитивизм» А. Шевченко. Шевченко весьма подробно объясняет разницу между натурализмом и сущностным реализмом такого рода. Он пишет:

[Неопримитивистское] изображение предметов реальное, но не натуралистическое. Реализм – в сознательном отношении к жизни и в понимании ее, натурализм – в безсознательном, порою даже безсмысленном, созерцании природы и копировании предметов. Реализм – в сущности предметов [Шевченко 1989: 64]120120
  О Габо и Певзнере см. в [Bowlt 1976: 208].


[Закрыть].

Но, несмотря на авангардистскую браваду и реверансы в сторону революционной политики, Декларация ОБЭРИУ в основе своей – глубоко консервативный документ, внимательное чтение которого дает основания предполагать, что члены ОБЭРИУ припадали к источнику религии глубже, чем большинство их коллег и предшественников по литературному цеху. Примечательнее всего то, что Декларация не стремится изменить мир. Скорее, она стремится согласовать наше восприятие c существованием некой высшей реальности. Она призывает нас видеть «профанные» предметы во всем богатстве их метафизического значения. Это значение, возможно, не имеет ничего общего с Христом как личностью и, конечно, имеет мало отношения к православной церкви как учреждению, но тем не менее оно воспроизводит схемы воплощения Христа, преображения и православное богословие иконы.

Структурные параллели с православным богословием в Декларации ОБЭРИУ укоренены так глубоко, что здесь не может быть речи о пародии, опирающейся на явное подражание и цитирование. То, что мы видим, – это одна из форм интернализированных структур православия, что ставит под сомнение сам статус ОБЭРИУ как авангардистской организации, если считать авангард «радикальным вызовом статус-кво» [Malmstad 1996: 153]. Также под сомнением оказываются параллели между обэриутской литературой и западной литературой абсурда с ее тенденцией к экзистенциальному нигилизму.