Текст книги "Близость"

Неужто же у нее не нашлось друзей, которые выступили бы в ее защиту? – спросила я, и она чуть скривила губы. О, друзей было много, и все называли ее «безвинной жертвой судебного произвола» – но только поначалу. Как ни печально говорить такое, но «даже в кругу спиритов» есть завистники, иные из которых превелико возрадовались ее унижению. Прочие же друзья попросту испугались. И когда в конце концов ее признали виновной, никто за нее не заступился…

Сейчас Доус выглядела очень несчастной, очень хрупкой и очень юной.

– Но вы настаиваете, что на самом деле виноват дух? – спросила я. Она кивнула. Кажется, я улыбнулась. – В таком случае страшно несправедливо, что вас посадили в тюрьму, а он остался на свободе безнаказанным.

– О нет, – возразила Доус, – не думайте, что Питер Квик на свободе! – Она неподвижно смотрела на запертую решетку позади меня. – В ином мире есть свои наказания. Питер сейчас заточен в таком же мрачном месте, как я. И точно так же ждет окончания своего срока и выхода на волю.

Именно такие слова прозвучали, и сейчас, когда я их записываю в дневнике, они кажутся еще более странными, чем показались несколько часов назад, когда Доус серьезно и убежденно отвечала на мои вопросы, по всем пунктам, сообразно с собственной четкой логикой. Тем не менее, когда она – таким тоном, будто говорила о добром своем знакомом, – упомянула «Питера», «Питера Квика», я опять невольно улыбнулась. Во время разговора мы подошли довольно близко друг к другу. Теперь я немного отступила назад, и она понимающе на меня взглянула:

– Вы считаете меня дурочкой или притворщицей. Считаете меня хитрой маленькой притворщицей, как и все они…

– Нет, ничего подобного, – быстро заверила я, ибо действительно так про нее не думаю, – а если некое смутное сомнение и посетило меня, пока мы беседовали, так оно тотчас же и улетучилось.

Я помотала головой. Просто я привыкла думать о вещах совсем иного рода, сказала я. О вещах самых обычных и заурядных. Полагаю, мой разум «совсем не просвещен в части явлений сверхъестественных».

Теперь улыбнулась она, но едва заметно.

– А вот мой разум познал слишком многое в области сверхъестественного. За что в награду меня заточили здесь… – Она повела рукой вокруг, словно пытаясь обрисовать единственным жестом всю угрюмую, лишенную живых красок тюрьму и все свои страдания в ней.

– Вам тут невыносимо тяжело, – помолчав, сказала я.

Доус кивнула.

– Вы считаете спиритизм лишь неким плодом фантазии. Но сейчас, когда вы здесь, не кажется ли вам, что реальным существованием может обладать все, что угодно, если в мире существует Миллбанк?

Я посмотрела на голые белые стены, на свернутую койку, на отхожее ведро, по которому ползала муха.

Не знаю, право, сказала я. Тюрьма, конечно, жуткое место – но ведь от этого спиритизм не становится реальнее. Во всяком случае, тюрьма являет собой мир, который я воспринимаю зрением, слухом, обонянием. Духи же… ну, возможно, они и реальны, но для меня они не существуют. Я даже не знаю, как говорить о них, просто не умею.

Говорить о них можно как угодно, ответила Доус; поскольку любые подобные разговоры «питают силу духов». Но все же лучше их слушать.

– И тогда, мисс Прайер, возможно, вы услышите, как они говорят о вас.

Я рассмеялась. Обо мне? Да уж, похоже, нынче на небесах совсем нечем заняться, раз они там решили обсудить Маргарет Прайер!

Доус кивнула и склонила голову к плечу. Я еще в прошлый раз заметила, что у нее есть особая манера менять тон голоса, выражение лица, общую позу. Она делает это исподволь, почти незаметно – не подобно актрисе, умышленно усиливающей жесты, дабы они были видны и в задних рядах темного зрительного зала, но подобно спокойной музыкальной пьесе, мелодия которой плавно понижается или повышается, меняя тональность. Доус проделала такое и сейчас – пока я все еще улыбалась, пока все еще говорила; до чего же, должно быть, скучен мир духов, если у них нет более интересных предметов для обсуждения, чем моя скромная персона! На лице ее медленно проступило терпеливое выражение. Взгляд исполнился мудростью. Мягко и совершенно спокойно она промолвила:

– Зачем вы говорите такое? Сами же знаете, что есть духи, которым вы очень дороги. В частности, один дух… он с нами сейчас и находится ближе к вам, чем я. Вы для него всех дороже, мисс Прайер.

Я оцепенело уставилась на нее, у меня перехватило горло. Услышать такое – совсем не то, что услышать рассказы про подарки и цветы от друзей-духов: она с равным успехом могла бы внезапно плеснуть водой мне в лицо или ущипнуть меня. «Бойд… – тупо подумала я. – Слышала папины шаги на лестнице в мансарду…»

Вслух же я с усилием проговорила:

– Что вы о нем знаете?

Доус молчала.

– Вы увидели мой черный плащ – и просто сделали догадку…

– Вы умны, – кивнула Доус и сказала, что способность, которой обладает она, не имеет ничего общего с умом. Способность эта для нее столь же естественна и необходима, как дыхание, сон, жевание и глотание пищи. И проявляется она независимо от ее воли – даже здесь, в Миллбанке!

– Но знаете, это странная вещь, – продолжала девушка. – Ощущаешь себя неким подобием губки, впитывающей любую жидкость, или… как там называются ящерицы, которые меняют окраску под цвет окружения, чтобы остаться незаметными? – (Я не ответила.) – В общем, еще в прежней своей жизни я привыкла считать себя именно таким вот существом. Бывало, ко мне приходили больные люди, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я отчетливо почувствовала шевеление ее ребенка в своем животе. В другой раз пришел джентльмен, желавший поговорить с духом своего сына; когда бедный мальчик явился, у меня вдруг выбило воздух из легких, как от страшного удара, и голову сдавило так, будто она вот-вот лопнет! Оказалось, мальчик погиб при обрушении дома. А я, значит, испытала последние в этой жизни ощущения несчастного.

Теперь Доус приложила ладонь к груди и подступила чуть ближе.

– Когда вы приходите ко мне, мисс Прайер, я чувствую ваше… горе. Оно ощущается как сгусток тьмы, вот здесь. Ах, какая боль! Сначала я подумала, что горе опустошило вас и от вас осталась лишь полая оболочка, совсем полая, как яичная скорлупа, из которой выдули все содержимое. Полагаю, вы и сами так думаете. Но внутри у вас не пустота, нет. Вы наполнены… просто плотно закрыты и заперты, как шкатулка. Что же у вас здесь такое, что нужно хранить под замком? – Она легонько постучала по своей груди, затем подняла другую руку и коснулась моей, в том же самом месте…

Я резко вздрогнула, словно из пальцев Доус изошел электрический разряд. Она удивленно расширила глаза, потом улыбнулась. По странной случайности – по чистейшей случайности – она наткнулась пальцами на мой медальон, скрытый под платьем, и принялась осторожно ощупывать его контуры. Я почувствовала, как чуть натянулась цепочка на шее. Прикосновения были такие невесомые, такие вкрадчивые, что сейчас, когда я пишу эти строки, во мне вдруг возникает уверенность, что пальцы Доус тогда проскользили по ряду пуговок к самому моему горлу, мягко нырнули мне за воротник и вытащили медальон, – но на самом деле такого не было: рука ее покоилась на моей груди, лишь слегка к ней прижатая. Доус стояла совершенно неподвижно, со склоненной набок головой, словно прислушиваясь к биению моего сердца под золотым медальоном.

Потом в чертах у нее опять произошла перемена, теперь какая-то жутковатая, и она зашептала:

– Он говорит: «Свою печаль она повесила на шею и отказывается снять. Скажите ей, пусть снимет». – Доус покивала. – Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, разумеется! Но теперь он узнал много нового и… ах! как бы ему хотелось, чтобы вы были с ним и тоже узнали все это! Но что он делает? – Лицо Доус вновь изменилось. – Он трясет головой, он плачет, он восклицает: «Но только не таким способом! Ах, Пегги, как ты могла пойти на такое? Ты воссоединишься со мной, непременно воссоединишься – но в должный срок и не так!»

Я вся дрожу даже сейчас, когда пишу эти слова; но дрожала гораздо сильнее, когда Доус их произносила, со столь странным выражением лица, прижимая ладонь к моей груди.

– Довольно! – вскрикнула я, отталкивая ее руку, и отпрянула прочь, – кажется, я ударилась спиной об решетку, и железные прутья загремели. – Довольно! – повторила я. – Вы несете вздор!

Доус побледнела и теперь уставилась на меня с таким ужасом, будто вдруг увидела всю страшную сцену: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, придавленный дыхательной трубкой… Я вошла в камеру, исполненная жалости к Доус, но она опять беспощадно выставила передо мной мое собственное слабое «я». Она неотрывно смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!

Не в силах вынести этого взгляда, я отвернулась и прижалась лицом к решетке. Когда я позвала миссис Джелф, голос мой едва не сорвался на визг.

Надзирательница, видимо, находилась где-то совсем рядом: она подошла сразу же и принялась молча отпирать замок. Но предварительно бросила единственный острый встревоженный взгляд через мое плечо – не иначе, уловила что-то странное в моем крике.

Вскоре я снова стояла в коридоре, за запертой решеткой. Доус уже сидела на стуле, механически накручивая на палец нить шерстяной пряжи. Она пристально смотрела на меня, и в ее глазах все еще читалось ужасное знание. Я хотела бы сказать на прощанье какие-нибудь обычные слова, но страшно боялась, что, стоит мне открыть рот, она опять заговорит – о папе, или за него, или как он… заговорит про его печаль, или гнев, или стыд.

Поэтому я отвернулась и быстро зашагала прочь.

На первом этаже я встретила мисс Ридли, ведущую по коридору арестанток, за приемом которых я наблюдала немногим ранее. Если бы не старшая женщина с синяком, я бы их не узнала: в казенных платьях и чепцах они выглядели совершенно одинаково. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, а потом отправилась домой. Здесь была Хелен, но мне совсем не хотелось с ней разговаривать. Я сразу поднялась в свою комнату и заперлась там. Немного погодя Бойд… нет, не Бойд, Бойд от нас ушла… а Вайгерс, новая служанка, принесла мне воды помыться. А недавно приходила мать со склянкой хлорала. В комнате так холодно, что зубы стучат. Вайгерс растопила камин недостаточно сильно, поскольку не знает, что обычно я засиживаюсь до поздней ночи. Но я намерена сидеть здесь, пока не придет сонливость. Я прикрутила лампу и время от времени кладу ладони на стеклянный абажур, чтоб согреть.

Медальон висит у трельяжа, единственный блестящий предмет среди скопления теней.

16 октября 1874 г.

Утром я пробудилась от страшного сна вся в смятении. Мне приснилось, будто отец жив; будто я глянула в окно и увидела, что он стоит на мосту Альберта, оперевшись о парапет, и с горечью смотрит на меня. Я выбежала и крикнула: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» – «Умер? – переспросил он. – Я два года провел в Миллбанке. Меня поставили на ступальное колесо, и мои башмаки стерлись в пыль – вот, смотри». Он поднял сначала одну ногу, потом другую, показывая мне истрепанные башмаки без подметок и свои огрубелые сбитые подошвы, а я подумала: «Как странно, я ведь никогда прежде не видела папиных ступней…»

Нелепый сон – и совсем непохожий на кошмары, мучившие меня в первую неделю после смерти отца: в них я сидела на корточках у могилы и отчаянно пыталась докричаться до него сквозь свеженасыпанную землю. И по пробуждении мне каждый раз казалось, будто пальцы мои все еще перепачканы липкой землей. Сегодня же я проснулась, объятая страхом, и когда Эллис принесла мне воду для умывания, я нарочно задержала ее каким-то пустым разговором – однако спустя несколько минут она сказала, что мне следует заняться утренним туалетом, иначе вода остынет. После ухода служанки я подошла к трельяжу и окунула руки в умывальную чашу. Вода еще не совсем остыла, и зеркало запотело. Протирая его, я, по обыкновению, бросила взгляд на медальон… Но он исчез! Пропал неизвестно куда! Вчера вечером я повесила медальон рядом с трельяжем, а позже, кажется, подходила и вертела его в пальцах. Где именно он находился, когда я наконец легла спать, точно не помню (у меня нередко мутится память, после хлорала-то), но положительно уверена, что перед сном медальон не надевала, – с чего бы вдруг? Значит, он не мог сорваться с моей шеи и затеряться в простынях; а кроме того, я тщательно обыскала постель.

И вот теперь я весь день чувствую себя ужасно голой и ужасно несчастной. Я ощущаю утрату как сгусток боли у самого сердца. Я спрашивала про медальон Эллис, Вайгерс, даже Прис. Только матери ни словом не обмолвилась. Сначала она решит, что медальон стащила одна из служанок, а потом, когда осознает нелепость подобного предположения – ибо сама же говорила, что вещица очень уж простенькая, а в трельяже у меня хранятся куда более красивые и дорогие украшения, – так вот, потом она рассудит, что я снова заболела. Она ведь не может знать, никто не может знать, что медальон исчез таким вот загадочным образом именно в ночь после столь странного моего разговора с Селиной Доус!

Теперь я и сама начинаю бояться, уж не вернулась ли моя болезнь. Возможно, все дело в проклятом хлорале. Возможно, среди ночи я встала, взяла медальон и спрятала куда-нибудь – как Фрэнклин Блэк в «Лунном камне». Помню, как папа скептически посмеивался, читая эту сцену; но помню также, как одна дама, сидевшая у нас тогда, покачала головой и рассказала про свою бабушку, которая, находясь под воздействием лауданума, однажды ночью встала, взяла кухонный нож и полоснула себя по ноге, после чего вернулась в постель и едва не умерла от кровопотери.

Впрочем, нет, вряд ли я сделала бы что-то подобное. Наверное, все-таки медальон у одной из служанок. Может, Эллис взяла посмотреть и случайно порвала цепочку, а теперь боится признаться? В Миллбанке одна арестантка рассказала мне, что ненароком сломала хозяйкину брошь и собиралась тайком отнести в починку, но была поймана с украшением и обвинена в воровстве. Может, Эллис боится, как бы и с ней такое не случилось? Может, она настолько испугалась, что просто выбросила медальон? Теперь его найдет какой-нибудь мусорщик и отдаст своей жене. Та грязным ногтем отколупнет крышку, увидит золотистый локон и на миг задастся вопросом, с чьей головы он был срезан и почему хранился здесь…

Я не особенно расстроюсь, если Эллис сломала медальон; и если теперь его носит жена мусорщика – пускай носит на здоровье, хоть это и папин подарок! В конце концов, сотни вещей в доме напоминают мне об отце. Я убиваюсь единственно из-за локона Хелен, который она сама срезала и велела мне хранить, покуда жива наша любовь. Только его я боюсь потерять, ибо – видит бог! – и так уже потеряла слишком многое.

3 ноября 1872 г.

Я думала, сегодня никто не придет. Погода держится до того скверная, что вот уже целых 3 дня вообще никто не приходит, даже к мистеру Винси и мисс Сибри. Мы тихонько общались только промеж собой: устраивали темные круги в гостиной. Пробовали вызывать духов в телесной форме. Говорят, нынче каждый медиум должен владеть таким умением, в Америке всем клиентам непременно подавай телесную форму. Вчера до 9 вечера пытались, но ни один дух так и не явился; в конце концов мы зажгли лампы и попросили мисс Сибри спеть. Сегодня опять пробовали, но опять ничего не получилось, и тогда мистер Винси показал нам, как можно создать у клиента впечатление, что до него дотрагивается дух, когда в действительности это рука медиума. Вот как он это сделал.

Я держала его за левое запястье, а мисс Сибри как будто бы за правое. Но на самом деле мы с ней держали одну и ту же руку, просто мистер Винси устроил в комнате такую темноту, что ничего не видать.

– Свободной рукой, – сказал он, – я могу делать что угодно, вот например… – Он коснулся пальцами моей шеи, и от неожиданности я взвизгнула. – Ну вот, сами видите, мисс Доус, как недобросовестный медиум может одурачить клиента. А если б я сперва сильно нагрел руку, или остудил льдом, или намочил в воде – представляете, насколько нереальной она показалась бы?

– Это вы лучше мисс Сибри продемонстрируйте, – сказала я и пересела от него. Впрочем, я была рада узнать про такой трюк с рукой.

Мы просидели в гостиной до 4 или 5 часов и – поскольку дождь все усиливался – наконец решили, что сегодня уже точно никто не придет.

– Да, не позавидуешь нашему ремеслу! – проговорила мисс Сибри, глядя в окно. – Мы всегда должны быть на месте – в ожидании живых и мертвых, которые могут явиться в любую минуту, когда заблагорассудится. А знаете ли вы, что сегодня в 5 утра меня разбудил дух, хохотавший в углу комнаты? – Она потерла глаза.

«Ага, слышала я твоего духа, – подумала я. – Он вылез из бутылки вчера вечером, а ты с хохотом загоняла его в ночной горшок». Но мисс Сибри была очень ко мне добра, когда я горевала по тетушке, а потому мне никогда и в голову не придет высказать подобную мысль вслух.

– Спору нет, ремесло у нас тяжелое, – согласился мистер Винси. – Правда же, мисс Доус?

Затем он поднялся со стула, зевнул и сказал, мол, раз посетителей сегодня не предвидится, мы вполне можем постелить на стол скатерть и сыграть в карты.

Однако, едва он достал колоду, прозвенел колокольчик.

– Увы, милые дамы, карты отменяются, – вздохнул мистер Винси. – Это наверняка ко мне.

Но когда Бетти вошла в комнату, она посмотрела не на него, а на меня. С ней была пожилая дама в сопровождении своей собственной служанки.

Когда я встала, дама схватилась за сердце и воскликнула:

– Вы – мисс Доус? О, я знаю, вы – мисс Доус!

Миссис Винси, мистер Винси, мисс Сибри и даже Бетти – все удивленно воззрились на меня. Однако я удивилась не меньше их, и единственное, что пришло мне в голову: наверное, это мать той женщины, которой месяц назад я предсказала смерть детей. Вот что выходит, когда ты слишком честная, подумала я. Нет, все-таки надо быть как мистер Винси. Не иначе, женщина от горя что-нибудь над собой сотворила и теперь мать намерена во всем обвинить меня.

Всмотревшись в лицо посетительницы, однако, я увидела в нем не только душевную муку, но и некую радость.

– Полагаю, нам с вами лучше уединиться в моей комнате, – сказала я. – Но она на верхнем этаже. Вы не против подняться по лестнице?

Дама с улыбкой взглянула на свою служанку, а потом ответила:

– Не против ли я? Да я вас искала целых 25 лет. И разве теперь какая-то лестница меня остановит?

Тогда я решила, что она нездорова на голову. Но тем не менее привела ее сюда, в свою комнату, и она внимательно осмотрелась вокруг, затем взглянула на свою служанку и вновь пристально уставилась на меня.

Истинная леди, холеные белые руки, унизанные красивейшими перстнями, даром что старомодными. На вид лет 50–51. Платье густо-черное, даже чернее моего.

– Похоже, вы не понимаете, почему я пришла к вам. Странно, я думала, вы сразу поймете.

– Вас привела сюда какая-то печаль, – сказала я.

– Меня сюда привел мой сон, мисс Доус, – ответила она.

И затем пояснила: 3 ночи назад ей приснилось мое лицо, мое имя и адрес отеля мистера Винси, но она даже не предполагала, что все это существует в реальности, покуда сегодня утром не заглянула в журнал «Медиум и Рассвет Нового Дня» и не увидела там объявление, размещенное мной еще два месяца назад. Оно-то и заставило ее отправиться в Холборн на мои поиски, и вот теперь, увидев меня, она ясно поняла, чего от нее хотели духи.

«А вот я ничегошеньки не понимаю», – подумала я, выжидательно глядя на даму и служанку, но не произнося ни слова.

Тогда дама сказала:

– Ах, Рут, ты видишь, это лицо? Видишь? Показать ей, как думаешь?

– Думаю, надо показать, мэм, – отозвалась служанка.

Дама извлекла из-под плаща какой-то предмет, завернутый в бархат, развернула его, поцеловала, а потом, чуть не плача, протянула мне миниатюрный портрет в рамке. Я пристально уставилась на него, а дама и служанка равно пристально уставились на меня.

– Теперь вы видите, да? – спустя несколько секунд промолвила дама.

На самом деле я видела только лишь золотую рамку и дрожащую белую руку в перстнях. Когда дама наконец вложила портрет мне в пальцы, я испуганно охнула.

А она кивнула и опять прижала ладонь к сердцу:

– Нам столько предстоит сделать. Когда начнем?

Прямо сейчас, сказала я.

Тогда она отослала служанку ждать на лестничной площадке и оставалась со мной час. Зовут ее миссис Бринк, она живет в Сиденхаме. И проделала весь путь до Холборна только ради меня.