Текст книги "Близость"

Доус пристально посмотрела на меня, и я невольно отвела глаза, не выдержав взгляда.

– В общем, круг помог мне развить мои способности, – снова заговорила она, теперь несколько оживленнее.

Вскоре она уже научилась отсылать прочь «плохих» духов и устанавливать связь с хорошими. А еще немного погодя они начали передавать ей послания «для своих дорогих друзей в земном мире». Ведь это счастье для людей, правда? Получить добрую весточку от того, по ком горюешь и печалишься?

Я подумала о своем пропавшем медальоне и о переданном мне девушкой послании, о котором, впрочем, мы обе ни словом не упомянули.

– Таким образом, значит, вы стали практикующим медиумом? – спросила я. – Люди приходили к вам и платили деньги?

Доус твердо ответила, что «ни разу и пенни не взяла»; иногда клиенты дарили подарки, но это совсем другое дело; и в любом случае духи говорят, что брать деньги для медиума вовсе не постыдно, если он или она нуждается в средствах, чтобы заниматься спиритической работой.

Рассказывая об этой поре своей жизни, Доус улыбалась.

– Славные были дни, хотя сама я тогда едва ли это понимала. Тетушка меня покинула – «перешла в мир духов», как у нас говорится. Я скучала по ней, но не убивалась, поскольку там она обрела покой и радость, каких никогда не знала на земле. Одно время я жила в Холборне – в отеле, принадлежавшем чете спиритов, которые поначалу были очень ко мне добры, хотя впоследствии, к сожалению, ополчились на меня. Я делала свою работу, приносившую людям счастье. Встречала много интересных людей – умных, образованных, вроде вас, мисс Прайер! Несколько раз даже побывала в знатных домах в Челси.

Мне вспомнилась мошенница по драгоценностям, похвалявшаяся своими поездками в Осборн. Здесь, в тесной тюремной камере, горделивое упоминание о знатных домах прозвучало просто ужасно.

– Не в одном ли из них сделалось плохо девушке и пожилой женщине, в нападении на которых вас обвинили? – спросила я.

Доус отвела глаза и тихо ответила:

– Нет, это произошло в другом доме, в Сиденхаме.

Потом она сказала:

– Вы представляете? Сегодня на утренней молитве такой переполох поднялся! Джейн Петтит из блока мисс Маннинг швырнула в капеллана молитвенником…

Настроение у нее переменилось. Я поняла, что больше она ничего интересного не расскажет, и огорчилась: мне очень хотелось побольше узнать о «духе-грубияне» Питере Квике.

Слушая рассказ Доус, я сидела совершенно неподвижно. Теперь же, немного пошевелившись, я вдруг осознала, что замерзла, и поплотнее запахнула плащ, от какового движения у меня из кармана высунулся краешек блокнота. Доус сразу на него посмотрела и продолжала поминутно поглядывать все время нашего дальнейшего разговора. А когда я собралась уходить, она спросила, зачем я всегда ношу с собой блокнот. Уж не думаю ли написать книгу об узницах Миллбанка?

Я ответила, что не выхожу из дому без блокнота: усвоила такую привычку, когда помогала отцу в работе. Без блокнота чувствую себя как-то странно, а некоторые записи из него впоследствии переношу в толстую тетрадь, где веду дневник. Эта тетрадь для меня как самый близкий друг. Я поверяю ей все свои сокровенные мысли, и она надежно хранит мои тайны.

Доус кивнула. Мой дневник в известном смысле схож с нею, заметила она; у него нет никого, кому рассказать. Я с таким же успехом могу поведать свои сокровенные мысли и ей. У нее ведь тоже нет никого, кому передать можно.

Она говорила без тени уныния, почти весело. Можно передать духам, указала я.

– Ах! – Она наклонила голову к плечу. – Духи и так все видят. Даже страницы вашей секретной тетради. Даже если вы пишете в ней… – она сделала паузу, чтобы легонько провести кончиком пальца по губам, – уединившись в темной комнате, заперев дверь на ключ и сильно прикрутив лампу.

Я удивленно моргнула. Как странно, сказала я, ведь именно в такой обстановке я и пишу дневник. Несколько мгновений Доус пристально смотрела на меня, а потом улыбнулась. Все пишут в такой обстановке, сказала она; на воле она тоже вела дневник и всегда писала по ночам, в темноте, пока не начинала зевать и клевать носом. Страшно жаль, что сейчас, когда у нее бессонница и вся ночь в полном распоряжении, она не может ничего писать.

Я вспомнила ужасные бессонные ночи, которые настали для меня, когда Хелен сообщила мне, что выходит замуж за Стивена. За все недели, прошедшие с того дня до дня папиной смерти, когда я впервые приняла морфий, я, наверное, не проспала и трех ночей в общей сложности. Я представила, как Доус лежит с открытыми глазами в своей темной камере; представила, как даю ей выпить морфий или хлорал и она смыкает веки, погружаясь в сон…

Снова взглянув на нее и увидев, что она по-прежнему смотрит на торчащий из кармана блокнот, я невольно положила на него ладонь, словно прикрывая. И тогда на лицо Доус набежала тень горечи.

Правильно, блокнот нужно прятать подальше, сказала она; мы все здесь убить готовы за листок бумаги, за листок бумаги и чернила.

– Когда тебя доставляют в тюрьму – велят поставить подпись на странице в толстом черном журнале… – То был последний раз, когда она держала ручку и писала свое имя. То был последний раз, когда она слышала свое имя. – Здесь меня называют по фамилии, просто Доус, как служанку. Если кто-нибудь, обращаясь ко мне, скажет «Селина», я, наверное, даже головы не поверну, чтобы откликнуться. Селина… Селина… я уже и забыла ту девушку! Она все равно что умерла. – Голос ее слегка дрогнул.

Мне вспомнилась проститутка Джейн Джарвис, которая выпрашивала у меня листок из блокнота, чтобы передать записку своей подружке Уайт. С того дня я больше ни разу к ней не заходила.

Но мучительно хотеть листок бумаги для того лишь, чтобы просто написать на нем свое имя и таким образом получить возможность снова почувствовать себя живым, реальным человеком…

Господи, это же такая малость!

Кажется, я на миг прислушалась, дабы удостовериться, что миссис Джелф по-прежнему занята чем-то в дальнем конце коридора. Потом достала из кармана блокнот, раскрыла на чистой странице и положила на стол, после чего протянула девушке самописную ручку. Доус недоверчиво уставилась на нее, затем на меня. Несколько секунд она просто сжимала ее в пальцах, потом неловко открутила колпачок – похоже, никогда прежде не пользовалась подобной письменной принадлежностью. Она занесла дрожащую руку с самопиской над чистым листом и – когда на кончике пера набухла блестящая чернильная капелька – медленно вывела: «Селина». А ниже написала свое полное имя: «Селина Энн Доус». А еще ниже снова: «Селина».

Она писала, склонясь над столом, мы почти соприкасались головами; когда она наконец заговорила, голос ее звучал лишь немногим громче шепота:

– Интересно, мисс Прайер, вы когда-нибудь пишете в своем дневнике это имя?

Я на минуту смешалась, ибо только сейчас, стоя вплотную к ней в промозглой тюремной камере и ощущая исходящее от нее тепло, вдруг с изумлением осознала, сколь часто на самом деле пишу о Селине Доус. С другой стороны, почему бы не писать и о ней, если я пишу обо всех других арестантках? И уж конечно, лучше писать о ней, чем о Хелен…

– А если бы я и впрямь о вас писала – вы бы возражали? – наконец ответила я вопросом на вопрос.

Возражала бы она? Доус улыбнулась. Да она была бы страшно рада знать, что кто-то – а в особенности я, за столом в своей комнате, – пишет о ней: Селина сказала так-то, Селина сделала то-то. Она расхохоталась: «Селина наболтала всякого вздора о духах…»

Доус потрясла головой. Но смех ее стих столь же быстро, как набрал силу, и улыбка погасла на лице.

– Только, разумеется, вы не назовете меня Селиной, – тихо промолвила она. – А назовете просто Доус, как все здесь называют.

Я сказала, что буду называть ее любым именем, какое ей нравится.

– Правда? – встрепенулась она. А потом поспешно добавила: – Только не подумайте, что взамен я попрошу позволения называть вас иначе, чем «мисс Прайер»…

Поколебавшись, я ответила, что едва ли матроны сочтут подобающим какое-либо иное обращение ко мне.

– Не сочтут! Однако… – она отвела глаза в сторону, – я бы не стала произносить другое ваше имя при надзирательницах. Просто когда я думаю о вас – а я о вас думаю ночами, когда в тюрьме стоит тишина, – так вот, я постоянно ловлю себя на том, что мысленно называют вас не «мисс Прайер», а… Вы ведь любезно сообщили мне свое имя еще в первую нашу встречу, когда сказали, что хотите стать моим другом…

Доус снова поднесла перо к бумаге, несколько неловко, и под своим именем вывела: «Маргарет».

Маргарет. Я вздрогнула, как если бы увидела грязное слово или злобную карикатуру на себя.

Ах, она позволила себе лишнее, испуганно воскликнула Доус; непростительная фамильярность с ее стороны! Нет-нет, сказала я, дело совсем в другом.

– Просто… ну, это имя никогда мне не нравилось. Оно словно бы выражает все самое худшее во мне. Вот у моей сестры красивое имя. А слыша свое, я всегда слышу суровый голос матери. Отец называл меня Пегги…

– Так позвольте и мне называть вас так, – сказала Доус.

Я тотчас вспомнила, что однажды она уже произносила имя Пегги, – при одном этом воспоминании меня и сейчас бросает в дрожь. Я отрицательно покачала головой.

– Тогда скажите другое имя, каким вас называть, – тихо проговорила Доус после долгой паузы. – Любое, кроме «мисс Прайер», которое звучит как имя надзирательницы или любой обычной посетительницы и ровным счетом ничего для меня не значит. Скажите имя, которое будет что-то значить для меня… тайное имя, которое выражает не худшее, но самое лучшее в вас…

Доус продолжала настаивать таким вот образом, и наконец, поддавшись порыву столь же неодолимому, как тот, что побудил меня дать ей блокнот и ручку, я выдохнула: Аврора! Зовите меня Аврора! Это имя… которое… ну… в общем…

Разумеется, я не сказала, что так меня называла Хелен раньше, когда еще не вышла замуж за моего брата.

– В общем, так я сама себя называла в ранней юности, – промямлила я – и покраснела, осознав, насколько глупо это звучит.

Однако Доус приняла самый серьезный вид. Снова взяла ручку, зачеркнула имя «Маргарет» и вместо него написала «Аврора».

А потом сказала:

– Селина и Аврора. Как хорошо они смотрятся! Точно ангельские имена, верно?

Вокруг вдруг сделалось очень тихо. Откуда-то издалека донесся грохот решетки, лязг засова, потом послышался хруст песка под форменными башмаками, постепенно приближающийся. Я неловким движением забрала ручку обратно, случайно коснувшись пальцев Доус.

– Боюсь, я вас утомила, – отрывисто произнесла я.

– О, вовсе нет!

– И все же да, полагаю. – Я встала и опасливо подошла к решетке. Коридор за ней был пуст. – Миссис Джелф! – громко позвала я, и из какой-то дальней камеры тотчас донесся отклик:

– Одну минуточку, мисс!

Затем я повернулась и – поскольку поблизости не было никого, кто мог бы нас увидеть или услышать, – протянула руку:

– Ну, до свидания, Селина.

Она вложила свои пальцы в мою ладонь и улыбнулась.

– До свидания, Аврора, – шепотом выдохнула она в холодный воздух камеры, и на один долгий миг это слово зависло белым прозрачным облачком у ее губ.

Отняв руку, я уже собралась опять повернуться к решетке, но тут вдруг заметила, что взгляд Доус утратил прежнее простодушное выражение.

– Что такое? – спросила я.

– Вы о чем, Аврора?

– Почему вы загадочно улыбаетесь?

– Разве я улыбаюсь загадочно?

– Вы сами знаете. Так в чем же дело?

Немного помявшись, Доус сказала:

– Просто вы очень уж гордая. Мы сегодня столько говорили о духах, но вы…

– Но я – что?

Неожиданно Доус снова развеселилась – и вместо ответа лишь потрясла головой и рассмеялась.

– Дайте мне вашу ручку еще на минутку, – наконец потребовала она и, прежде чем я успела открыть рот, сама выхватила ее у меня, подскочила к столу и принялась торопливо строчить в блокноте.

В коридоре уже раздавались шаги миссис Джелф.

– Скорее! – лихорадочно прошептала я, ибо сердце мое забилось столь сильно, что ткань платья на груди подрагивала, точно кожа на барабане.

Но Доус только улыбнулась и продолжала писать. Шаги все приближались, сердце мое колотилось все чаще… но вот наконец блокнот закрыт, ручка завинчена колпачком и возвращена мне, а за решеткой появилась миссис Джелф. Ее темные глаза – по обыкновению, быстро и беспокойно – обшарили камеру, но теперь там нечего было видеть – кроме разве что моей трепещущей груди, которую, впрочем, я прикрыла плащом, пока надзирательница отпирала замок и распахивала решетку. Доус уже отступила на меня на пару шагов. Она сложила руки на фартуке и наклонила голову, нисколько не улыбаясь.

– До свидания, мисс Прайер, – только и промолвила она.

Я коротко кивнула ей, вышла из камеры и, не произнося ни слова, двинулась по коридору следом за миссис Джелф.

Но на всем пути я остро ощущала тяжесть блокнота в кармане, бившегося о мое бедро при каждом шаге: по милости Доус он превратился в какую-то странную и ужасную ношу. По выходе из женского корпуса я сняла перчатку и положила голую ладонь на кожаный переплет, который, казалось, все еще хранил тепло огрубелых пальцев. Однако вынуть блокнот из кармана я не осмелилась. А достала его, только когда меня усадили в кэб и извозчик тронул кнутом лошадь. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы найти нужную страницу и развернуть к свету уличных фонарей, падающему в окошко. Прочитав написанное, я тотчас захлопнула блокнот и засунула обратно в карман, но в течение всей тряской поездки крепко прижимала ладонь к кожаному переплету, который под конец стал влажным.

Сейчас раскрытый блокнот лежит передо мной. На странице несколько клякс и написанные Доус имена: ее собственное и мое давнее тайное. А ниже нацарапано следующее:

«Мы сегодня столько говорили о духах, но вы ни словом не обмолвились о вашей пропаже. Неужели вы думали, что они ничего мне не скажут, когда заберут у вас медальон? Ну и позабавились же они, глядя, как вы его ищете, Аврора!»

Я пишу при догорающей свече, язычок пламени совсем слабый, вот-вот погаснет. Ночь холодная и ветреная. Из-под двери дует сквозняк, шевелящий бахрому напольного ковра. Мать и Прис давно спят в своих постелях. Спит вся Чейн-уок, весь Челси. Только я не сплю – я и еще Вайгерс: мне слышно, как она беспокойно ворочается наверху, в бывшей комнате Бойд. Отчего ей не спится? Какие звуки не дают покоя? Раньше я думала, что по ночам в доме стоит полная тишина. Но сейчас мне чудится, будто я слышу тиканье всех часов и хронометров, скрип каждой половицы и ступеньки. Я вижу свое лицо, отраженное в оконном стекле: оно кажется незнакомым и я боюсь в него вглядываться. Но я боюсь и посмотреть мимо него, в черную ночь за окном. Потому что где-то в ней – Миллбанк, залитый густыми-густыми тенями. И в одной из теней лежит Селина… Селина… Она вновь заставляет меня писать здесь это имя; она становится все реальнее, все телеснее и живее с каждым движением пера по бумаге… Селина. В одной из теней лежит Селина. Глаза у нее открыты, и она смотрит прямо на меня.

26 ноября 1872 г.

Ах, видела бы тетушка, где я сейчас! Я в Сиденхаме! В доме миссис Бринк! Она перевезла меня прямо сегодня – заявила, что скорее позволит мне умереть на месте, чем провести еще хоть час в отеле мистера Винси.

– Да ради бога, забирайте ее, мэм! – сказал мистер Винси. – Вместе со всеми неприятностями, которые она вам, надеюсь, принесет!

Но вот мисс Сибри, выйдя попрощаться со мной, прослезилась и выразила уверенность, что меня ждет большое будущее.

Миссис Бринк поехала со мной в собственном своем экипаже, и, когда мы подкатили к дому, я едва не грянулась в обморок, ибо в жизни еще не видела столь роскошного особняка – с огромным садом вокруг и гравийной аллеей, ведущей к парадной двери.

Взглянув на меня, миссис Бринк воскликнула:

– Дитя мое, вы бледны как мел! Конечно же, вам понадобится время, чтобы здесь освоиться.

Она взяла меня за руку и повела к крыльцу, а потом долго водила из комнаты в комнату, все время спрашивая:

– Ну, что скажете? Посмотрите хорошенько. Вы узнаёте вот это… а это?..

Я ответила, что толком ничего сказать не могу, поскольку у меня в голове туманится, и миссис Бринк тотчас откликнулась:

– Ничего, полагаю, со временем все придет.

В конце концов она привела меня в эту комнату, которая прежде принадлежала ее матери, а теперь будет моей. Комната такая большая, что поначалу я приняла ее за очередную гостиную. Но потом увидела кровать, подошла к ней и потрогала резную спинку. Должно быть, я опять побледнела, ибо миссис Бринк охнула:

– Нет! Все-таки это стало слишком сильным потрясением для вас! Не лучше ли отвезти вас обратно в Холборн?

Я поспешно сказала, что ей нет нужды беспокоиться, ведь подобная слабость вполне естественна, она ничего не значит и скоро пройдет.

– Ну, тогда оставлю вас на часок, чтобы вы немного попривыкли к своему новому дому, – промолвила миссис Бринк и поцеловала меня со словами: – Надеюсь, теперь мне такое позволительно?

Я подумала обо всех плачущих дамах, чьи руки держала в последние полгода, а также о мистере Винси, который все норовил как-нибудь этак до меня дотронуться и постоянно торчал под моей дверью. Но со дня смерти тетушки еще никто ни разу не поцеловал меня – никто!

Прежде я как-то об этом не задумывалась, и только сегодня, когда губы миссис Бринк прикоснулись к моей щеке, я вдруг ясно осознала это.

Когда она удалилась, я подошла к окну, из которого открывался вид на густые зеленые сады и Хрустальный дворец. Дворец, по моему скромному мнению, не такой уж великолепный, как все говорят. Однако в любом случае вид здесь несравненно лучше, чем был у меня в Холборне! С минуту постояв у окна, я прошлась взад-вперед по комнате, а потом – поскольку она такая просторная – попробовала несколько шагов польки: мне всегда страшно хотелось станцевать польку в каком-нибудь огромном зале. С четверть часа я бесшумно отплясывала, предварительно сняв туфли, чтобы миссис Бринк у себя внизу ничего не услышала. И только потом внимательно осмотрелась вокруг, подмечая каждую мелочь.

Комната необычная, что и говорить: по стенам стоят стеклянные шкафчики, в которых разложены самые разные вещи: кружева, бумаги, рисунки, носовые платки, пуговицы и прочее. Есть здесь большой гардеробный шкаф, где плотно висят платья, на нижних полках теснятся маленькие туфельки, а на верхних – свернутые чулки вперемешку с лавандовыми саше. Есть туалетный столик, на нем щетки для волос, полупустые флаконы духов и шкатулка с брошами, кольцами и изумрудным ожерельем. Все вещи явно очень старые, но тщательно протерты от пыли, до блеска начищены и пахнут свежестью – любой, кто не знает миссис Бринк, подумал бы, ну до чего же опрятная женщина ее мать; подумал бы, я лично ни к чему здесь и прикоснуться не осмелюсь, поскольку она вот-вот вернется – даром что она вот уже 40 лет как померла и любой может расхаживать здесь и трогать все, что угодно, хоть до второго пришествия. Но, даже понимая все это, я чувствовала, что прикасаться здесь ни к чему не следует, – едва лишь прикоснешься, как в дверях возникнет покойная мать миссис Бринк и вперится в тебя страшным взором.

При этой мысли я невольно обернулась на дверь – и там действительно стояла женщина, пристально на меня глядя! Сердце мое подпрыгнуло к горлу…

Но это была всего лишь Рут, служанка миссис Бринк. Она вошла бесшумно – не так, как обычно входила Бетти, а как служанка истинной леди: как призрак.

Когда я вздрогнула, она воскликнула:

– Ах, мисс! Нижайше прошу прощения! Миссис Бринк сказала, вы просто отдыхаете.

Она перелила принесенную горячую воду в умывальную фарфоровую чашу матери миссис Бринк, а потом спросила:

– Где платье, в которое вы переоденетесь к обеду? Если желаете, я его отдам погладить.

Рут смотрела в пол и на меня глаз не поднимала, хотя наверняка заметила, что я в одних чулках. Интересно, догадалась ли она, что я танцевала? Она ждала, когда я принесу платье, но в моем небогатом гардеробе всего лишь одно красивее того, что было на мне тогда.

– Миссис Бринк действительно ожидает, что я переоденусь? – спросила я.

– Думаю, да, мисс, – ответила служанка.

Я отдала ей свое бархатное платье, которое немного погодя она мне вернула отпаренным и еще теплым.

В нем я сидела, пока не прозвонил гонг к обеду, который здесь подают на удивление поздно, аж в 8 часов. Минуту спустя за мной пришла Рут; она заново перевязала бант у меня на талии и промолвила: «Ну вот, теперь вы выглядите просто очаровательно». А когда она ввела меня в столовую, миссис Бринк сказала ровно то же самое: «Ах, вы выглядите просто очаровательно!» – и Рут улыбнулась.

Меня усадили за огромный полированный стол напротив миссис Бринк, которая внимательно следила, как я ем, и поминутно говорила что-нибудь вроде:

– Рут, будь добра, подложи мисс Доус еще немного картофеля… Мисс Доус, позвольте Рут отрезать вам кусочек сыра…

Она спросила, нравится ли мне еда и какие блюда я предпочитаю. Обед состоял из омлета, свиной отбивной, тушеных почек, отменного сыра – и инжира на десерт. Я вспомнила неаппетитного кролика миссис Винси и рассмеялась. Миссис Бринк спросила, почему я смеюсь, и я ответила – от счастья.

После обеда миссис Бринк сказала:

– А теперь, если вы не против, давайте проверим, как этот дом влияет на ваши способности.

Около часа я провела в состоянии транса, и кажется, она осталась весьма довольна. Говорит, что завтра проедется со мной по магазинам, чтобы купить мне платьев, а послезавтра или днем позже устроит спиритический круг для друзей, которые очень хотят, чтобы я для них поработала. Миссис Бринк проводила меня обратно в мою комнату и снова поцеловала. Потом Рут принесла мне еще горячей воды и вынесла мой горшок – когда Бетти убирала за мной горшок, я ничуть не смущалась, а тут вся прямо покраснела. Сейчас 11 часов, но у меня сна ни в одном глазу – после транса со мной всегда такое, о чем я почему-то решила никому здесь не говорить. Во всем огромном доме не слышно ни звука. Во всем огромном доме – только миссис Бринк, Рут, кухарка, еще одна служанка да я. Мы словно монашки в монастыре.

На широкой и высокой кровати лежит белый кружевной пеньюар покойной матери миссис Бринк. Миссис Бринк выразила надежду, что я буду его носить. Я не удивлюсь, если вообще не сомкну глаз до утра. Я долго стояла у окна, глядя на огни ночного города и думая о великой и чудесной перемене, столь неожиданно происшедшей в моей жизни – единственно благодаря сновидению миссис Бринк!

Надо признать, Хрустальный дворец сейчас, когда в нем зажжены все светильники, выглядит вполне эффектно.