Текст книги "Призраки Иеронима Босха"

Вместилище всех болезней

С  того дня, как я увидел жабу на плече у Тениса ван Акена, в моей жизни  не произошло никаких внешних перемен, но вот сам я изменился – видел теперь непонятные вещи. Это сделало меня раздражительным и подозрительным: идя по улице, я постоянно озирался, чем удивлял, а то и пугал мою кроткую Маргрит.

Да что уж тут поделать! Если идешь в церковь под праздничный перезвон колокола, плывущий в ярком осеннем небе, а рядом вышагивает твоя жена в новом чепце, и сзади топают двое юношей, – поневоле хочется, чтобы все вокруг было так же благоустроено и нарядно. Однако то и дело краем глаза я замечал, как, перебегая улицу, мелькают какие-то непотребные страхолюды: то огромные уши, нанизанные на нож и подпрыгивающие на мочках, то бледная остроконечная шляпа, семенящая на шести тонких босых ногах, то яйцо с вылупляющимся змеенышем.

По какой причине они появились в городе, оставалось только гадать. Я не решался заводить об этом разговоры, боясь, чтобы меня не сочли сумасшедшим. Еще не улеглось воспоминание о том, как из моей мастерской в стеклянном шаре улетела Аалт ван дер Вин со своим любовником. Если теперь еще и стеклодув заведет беседу о бегающих по городу гигантских ушах, никому не известно, чем это все закончится. Лучше уж помалкивать да поменьше глядеть по сторонам.

Но я не мог не глядеть по сторонам. После памятного праздника, устроенного на день Святого Бавона пятой камерой редерейкеров, когда Добродетель внезапно разразилась похабнейшими стишками, я натыкался на страхолюдов повсеместно, даже в собственной комнате под обеденным столом, и, клянусь, своими ушами слышал, как один из них, с мордой получеловека-полуящерицы, бесстыдно хрустел объедками.

Поначалу мне думалось, что все эти существа прилепились к Тенису ван Акену и сопровождают его, ведь жаба тоже не где-нибудь восседала, а на его плече. Кто знает, возможно, ван Акены привезли чудовищ с собой из Акена, откуда переселились к нам, когда еще был жив отец Тениса, Ян ван Акен. И в таком случае не следует ли принять меры относительно этого семейства?

В конце концов, я решился поговорить с Гисбертом Тиссеном. Во-первых, он тоже пострадал от страхолюдов, причем наиболее чувствительным образом, то есть лишившись невесты. Во-вторых, этот муж был не только добродетельным, но и ученым. Как раз на днях он заказал у меня несколько пузатых баночек с плотно прилегающими крышками, и, пользуясь случаем, я лично отнес к нему заказ.

Дом Гисберта Тиссена, главы медицинской гильдии, назывался Bij Sint Lucas, то есть «У Святого Луки», поскольку Святой Лука был небесным покровителем всех медиков и всех художников, что, как правило, объединяло их в одну гильдию. Впрочем, в нашем городе этого не произошло: художествами у нас занималась только семья ван Акен, и в медицинскую гильдию их не принимали.

Таким образом, я мог беседовать с Гисбертом о семье ван Акен совершенно свободно, не опасаясь, что мои слова будут переданы впоследствии не по назначению.

Гисберт внимательно осмотрел все изготовленные мной пузатые баночки, убедился, что крышечки прилегают плотно, стекло достаточно прозрачно и хорошо пропускает свет. Кто-нибудь другой мог бы и обидеться на такую тщательную проверку, но только не я и только не в подобных обстоятельствах.

– Надеюсь, эти баночки достаточно малы, чтобы в них не поместилась какая-нибудь не в меру шустрая девица, которой захочется улететь со своим избранником, – заметил я наконец, чтобы начать непринужденный разговор.

Гисберт Тиссен ответил серьезно:

– Для того чтобы такое произошло, нужна идеально округлая сфера, эти же баночки самой своей формой предназначены для другого.

Ответ был сдержанным и выказывал большую ученость моего собеседника.

Я откашлялся, и Гисберт Тиссен предложил мне выпить немного медицинского вина, от которого укрепляется здоровье. Вино подано было в сосуде зеленого стекла, который также являлся моей работой. Всегда интересно смотреть на созданные тобой вещи, которые живут самостоятельной жизнью и больше тебе уже не принадлежат. Какой-то другой человек волен оставлять их пылиться или наоборот, чистить и отмывать после каждого использования, он может отбить у них носик и горлышко или вовсе уничтожить, а может бережно хранить на полке среди других красивых вещей. И надо всем этим ты больше не властен. Не те ли чувства испытывает отец, отпуская замуж девицу-дочь?

– Заранее прошу прощения, мастер Гисберт, – заговорил я, – если мои слова покажутся вам странными или даже пугающими… Но не случалось ли вам в последнее время замечать какие-то непонятные вещи?

– Мир так устроен, дорогой мой мастер Кобус, – отвечал Гисберт Тиссен, – что в нем постоянно случается что-нибудь непонятное. Поскольку человек меньше мира, он не в силах постичь весь мир целиком, но открыта ему лишь малая толика. Вы, например, владеете стеклодувным ремеслом, а я – медицинским. Но если вам пришлось бы лечить чью-нибудь язву, боюсь, вы бы не справились, а если бы мне пришлось выдувать какой-нибудь сосуд, у меня получилась бы в лучшем случае самая кривая ночная ваза из всех, что существовали со времен сотворения мира.

– Справедливые речения, мастер Гисберт! – вскричал я. – Справедливые и прозорливые! Ведь как-то раз у Ханса на ноге действительно была язва, он был тогда очень мал, лет пяти, быть может. И чтобы уберечь его ногу от соприкосновения с воздухом, в котором обитают, как известно, духи злобы, а также всех нас от соприкосновения с язвой, я надел ему на ножку стеклянный сосуд. И в этом сосуде язва постепенно сошла на нет.

– Удивительный способ лечения язвы, – заметил Гисберт Тиссен. – Он, несомненно, свидетельствует о присущем вам остроумии. Однако какие странные вещи так сильно вас беспокоят?

– Я постоянно вижу страхолюдов, – ответил я. – Они ходят по городу среди людей, но по какой-то причине ни у кого не вызывают ни страха, ни тревоги. Вот я и хотел бы узнать: видит ли их кто-нибудь, кроме меня? А может быть, только я один и испытываю страх и тревогу, а все прочие давно с ними свыклись и не находят в них ничего пугающего?

– Если не считать Спелле Смитса, я не видел в Хертогенбосе никаких страхолюдов, – ответил Гисберт Тиссен.

Он налил еще медицинского вина себе и мне, и мы сделали небольшой перерыв в наших ученых рассуждениях.

Потом Гисберт Тиссен попросил описать чудовищ, которые так меня взволновали. Я рассказал о прыгающих ушах, о вылупляющемся змееныше, о шляпе на ножках, о самодвижущейся заднице с таким большим отверстием, что две женщины выглядывали оттуда как из окна, – и о других тому подобных вещах.

– Строго говоря, эти явления нельзя именовать «страхолюдами», ибо вторая часть названия содержит слово «люды», то есть «относящиеся к разряду людей», а описанные вами существа определенно не имеют к людям никакого отношения, – заметил Гисберт Тиссен, внимательно выслушав мой рассказ.

– А как же человеческие ножки в шляпе? И уши тоже определенно принадлежали человеку, только огромному! – возразил я. – Что до самодвижущейся задницы… – тут я прервал сам себя: – Как же я мог забыть! Все это началось с той жабы, что сидела на плече у Тениса ван Акена во время службы!

– Что, прямо на богослужении в церкви? – ужаснулся Гисберт Тиссен.

– Именно так!

– И какова была эта жаба? – заинтересовался Гисберт, но губы его кривились как бы от отвращения.

– У нее было человеческое лицо… Мне даже показалось, что отчасти оно похоже на лицо моего Ханса… Или, точнее сказать, на лицо моего покойного батюшки, что одно и то же, поскольку Ханс – точная копия своего деда. А я – точная копия моего отца. Мы все очень похожи между собой. Но все-таки это была жаба.

– Понятно, – сказал Гисберт Тиссен таким тоном, что стало ясно: ничего ему не понятно. – А Тенис ван Акен догадывался о том, что на плече у него сидит богомерзкое создание?

– Оно было не совсем богомерзкое, – возразил я, – ведь его лицо отчасти напоминало мое… Как если бы я смотрел на себя в озеро в тот момент, когда из озера, из-под воды, на меня смотрела жаба, и наши отражения, так сказать, слились воедино…

Гисберт обновил наши бокалы, и мы в третий раз подкрепили наши силы, поскольку разговор происходил непростой.

– Я уверен, что он ничего не знал, – сказал я наконец. – Все это время я следил за Тенисом и его сыновьями. Ян вообще никак себя не проявил. Гуссен, сдается мне, поглощен мыслями о предстоящей женитьбе. А вот Йерун…

Я замолчал.

– Вы знали, что Йерун – левша? – спросил я после долгой паузы.

Гисберт Тиссен покачал головой.

– Меня никогда не интересовал Йерун ван Акен, – сказал он. – С чего бы? Он почти ребенок и к тому же находится в полной зависимости от своего отца. Когда он станет совершеннолетним и начнет действовать от своего лица – тогда и поглядим.

– Я начал присматриваться к Йеруну еще со времен первой жабы, – сказал я, понизив голос. – Вечером в день Святого Бавона, если припоминаете, было большое сборище в таверне у Яна Масса. Я тоже там был и вот там-то и увидел те странные вещи…

Этот день Святого Бавона надолго запомнится Хертогенбосу: как будто мало было бегства влюбленных, так еще и на празднике вместо торжества Добродетели случился ужасный скандал. Мужество несчастного Гисберта ван дер Вина, который, несмотря на несчастье и позор, все-таки довел порученное ему дело до конца, никем не было оценено: почтенный глава пятой камеры редерейкеров превратился в посмешище и с мокрым полотенцем на лбу отбыл к себе домой. Остальные же во главе с оконфузившейся аллегорией Добродетели прошествовали к Яну Массу и засели там, потрясая стюверами и гульденами.

Возможно, я и не пошел бы туда, если бы не приметил маленькую птичку, которая, переливаясь оперением, торопливо ковыляла по улице в сторону таверны. Птичка эта была бы почти не примечательна, если бы летела, как подобает всем пернатым, а не шла пешком. В клюве у нее обнаружился длинный язык, похожий на змеиный. Она то и дело высовывала его и трясла им в воздухе, как будто ощупывала что-то незримое. Потом она остановилась и обернулась. Ее глазки-бисеринки посмотрели прямо на меня. Ошибки быть не могло, она меня видела – так же ясно, как я видел ее, – и все мое нутро ощутило в себе этот взгляд и возмутилось.

Птичка насмешливо цвиркнула и зашагала дальше, а я пошел за ней и так очутился в таверне Яна Масса.

Там я сразу потерял из виду дерзкую птицу, однако почти сразу же увидел точное ее изображение.

Устроившись в углу, с ногами на скамье, разложив лист бумаги на столе, среди винных пятен, сидел с карандашом Йерун ван Акен и быстро рисовал – рисовал левой рукой! Его резкие штрихи выхватывали из небытия птиц с получеловеческими головами, ягоды с крошечными, полуоткрытыми, словно для поцелуя, ротиками, цветы, растущие из непотребных мест человеческого тела, – и тому подобное. Он изображал их так уверенно, что сомнений быть не могло – он рисует с натуры. Он видит их. Они здесь и сейчас стоят у него перед глазами.

Я присел за скамью напротив, так, чтобы лучше видеть Йеруна. Раньше он всегда скрывал свою наклонность к леворукости, и сейчас, когда он перестал стесняться, меня поразила противоестественность его позы. В том, как он держал карандаш, как он разворачивал руку относительно листа бумаги, как скашивал плечо – во всем была отвратительная неправильность. Ни один человек, если он не предается злу, не должен так держать карандаш или сидеть с таким разворотом плеч! Но в то же время я не мог оторвать от него глаз – меня как будто затягивало в воронку этой греховной леворукости, заманивало, словно в омут, откуда на меня глядит жаба с моим собственным лицом.

– Эй! – пропищал тонкий голосок.

Я посмотрел вниз, туда, откуда он доносился, и увидел крошечную женщину. Все у нее было крошечным: и личико, и ручки, и ножки, и барбетта, и сюрко, и рубаха со шнуровкой на боку, и кожаные башмачки.

– Налей-ка мне выпить! – сказала эта женщина и полезла по моей ноге на стол.

Я помог ей забраться повыше, хотя мне и неприятно было ощущать ее цепкие влажные пальчики, схватившие меня за руку.

– Я Хендрикье, – сообщила она.

– Мое имя Кобус ван Гаальфе, – ответил я. – Кто ты такая, Хендрикье? Ты тоже мне чудишься?

– О нет! – засмеялась она. – В отличие от тех, кого рисует тот мальчик, я совершенно настоящая.

– А почему ты такая маленькая?

– Такой я уродилась, ничего уж тут не поделаешь. Когда родители увидели, что я не расту, они продали меня бродячим артистам. Потом я от них сбежала и вышла замуж вон за того слепого человека с колесной лирой. Хватит болтать, наливай!

Я налил ей в маленький бокальчик, но и его Хендрикье пришлось взять обеими руками и изрядно поднапрячься.

– Что ж, – сказала она, вытирая губы. – Недурнецкий сегодня выдался денек.

– Ты, пожалуй, и в колбу поместишься, – сказал я.

– Колба мне без надобности, – отвечала Хендрикье. – Стеклянная любовь хрупка и легко может разбиться, а моя любовь – деревянная, и живу я в корпусе колесной лиры. Ее не так-то легко повредить, знаешь ли.

Она заглянула под стол и определенно кого-то там увидела. Я тоже нагнулся, и из темноты на меня посмотрели ярко-синие горящие глаза. Глаза эти висели на ниточках, а ниточки крепились к чьей-то лохматой голове.

– Что? – спросила Хендрикье, когда я, выпрямляясь, случайно ударился головой о стол. – Кто там сидит? Знаешь его?

– Спроси-ка лучше у Йеруна, – проворчал я. – Вон у того мальчика спроси, который рисует их всех левой рукой.

– Да он-то их точно не знает, – отвечала Хендрикье. – Он просто их рисует.

– А не он ли их часом сюда вызвал?

– Сдается мне, добрый человек, они жили тут извечно, просто раньше ты их не видел, – сказала Хендрикье. – Спасибо за выпивку.

Она поцеловала меня в щеку крошечным поцелуем и по моей ноге спустилась на пол, а там, шмыгая среди страхолюдов, убежала к лирнику. Я потом подумал, что лирник, вероятно, не позволял ей пить вино. С ее-то размерами она, должно быть, очень быстро напивалась, а какой бывает во хмелю крошечная женщина – трудно себе даже представить.

Вот о чем я рассказал Гисберту Тиссену (пропустив, впрочем, подробности про Хендрикье и особенно про то, что она меня поцеловала).

Гисберт глубоко задумался. Наконец он произнес:

– Любой вывод, который мы с вами, дорогой друг, сделаем из всего этого, должен быть хорошо взвешен. Иначе мы можем навредить не только ван Акену, но и всему нашему городу.

– Вы предполагаете, что Йерун ван Акен обладает способностью вызывать злых духов? – понизив голос до шепота, спросил я.

– Это вряд ли возможно, поскольку семья их благочестива и состоит в братстве Девы Марии, – отвечал Гисберт. – Вы же знаете, какова наша Дева Мария. Недаром брат Вик, который нашел ее в поленнице дров, сразу же сказал, что она некрасивая. И в самом деле, настолько она страшна, что ее боятся все демоны и духи преисподней. И только мы в нашем городе видим ее такой, какой она является на самом деле, то есть прекрасной. А это говорит о том, что у каждого в Хертогенбосе отчасти небесное зрение.

– Хотите сказать, Йерун видит страхолюдов каким-то особым небесным зрением?

– Если бы мне удалось обследовать глаза Йеруна, возможно, я мог бы дать ответ на этот вопрос, – отвечал Гисберт. – Но без научных данных любое предположение рискует оказаться ошибочным.

Мы ощутили, как иссякают наши силы, ведь такой разговор требует от собеседников величайшего напряжения умственных способностей, поэтому Гисберт позвал служанку и попросил принести еще медицинского снадобья, вселяющего в мужей бодрость, что и было исполнено.

Мужчина лет тридцати сидел напротив меня совершенно голый. Он не испытывал по этому поводу никакого неудобства, поэтому и я, глядя на него, ничуть не был смущен. Одна его нога была засунута в стеклянную банку, и сквозь стекло можно было видеть, как он шевелит пальцами, отгоняя муху, попавшую в эту банку, по всей вероятности, ошибочно. В руке он держал стебель какого-то растения, увенчанного огромной алой ягодой. Ягода эта была настолько красива, что выглядела несъедобной.

Мужчина выглядел привлекательным и немного грустным.

– Меня зовут Фритт Верстеег, – представился он. – А это Мааф Аартс, – он показал на ягоду, качнувшуюся на стебле. – Моя верная спутница.

– Приятно познакомиться, – сказал я, что было неправдой: я бы предпочел не видеть ни Фритта Верстеега, ни тем более Мааф Аартс. – Позвольте, любезный господин Верстеег, посмотреть на вашу банку.

Он охотно поднял ногу, чтобы мне было удобнее. Я положил банку себе на колени и поднес к ней свечу, чтобы оценить качество стекла.

– Определенно, это работа не моей мастерской, – заметил я. – Даже Стаас не позволил бы себе стекло настолько нечистое и волнистое. Это верный признак торопливой работы. Спешить, дорогой мой господин Верстеег, нельзя ни в каком деле. В ремесле есть момент, когда нельзя медлить и следует производить действие быстро, решительно, в один, так сказать, удар! Но таких действий очень и очень немного.

– Вы совершенно правы, – согласился Фритт Верстеег и сделался еще более печальным. – Эта банка, какого бы дурного качества она ни была, все же выполняет свою основную задачу, а именно: служит напоминанием о тлене всего сущего.

– А какой задаче служит Мааф Аартс? – осторожно осведомился я и посветил на лакированные алые бочка девы-ягоды.

– О, она сопровождает меня во всех странствиях и утешает в невзгодах, – отвечал Фритт Верстеег преспокойно. – Радость обладания ею, пусть даже пользы от этого обладания никакой, все же частично латает дыры в ветхих одеждах моего существования.

– Прошу прощения за то, что, возможно, скажу лишнее, – возразил я, – но, любезный мой Фритт Верстеег, у вас вообще нет никаких одежд, поэтому разговоры о том, чтобы латать в них прорехи, кажутся несколько преувеличенными.

– Это оттого, что вы далеки от философии.

– В таком случае, если я правильно понимаю, вы наоборот: близки с этой дамой?

– Из всех дам я близок только с Мааф Аартс, однако философия мне также не чужда, – отвечал Фритт Верстеег. – Хотя требования ее высоки, но и польза, ею приносимая, тоже не мала. С другой стороны, нельзя все измерять пользой, равно как невозможно все изменять фунтами и талантами.

– Это разумно, – согласился я. – Ведь и изделия моей мастерской по большей части состоят из воздуха, и главная их ценность та, что воздух внутри них может быть заменен каким угодно веществом в нужной пропорции… Однако что привело вас сюда в столь поздний час?

– Из нашей приятной беседы я сделал вывод, что вы – стеклодув, – отвечал Фритт Верстеег, – и, следовательно, не являетесь хозяином этого дома, ибо хозяин его – глава гильдии медиков достопочтенный Гисберт Тиссен.

– Все обстоит именно так, как вы сказали, – подтвердил я.

– Где же, в таком случае, достопочтенный Гисберт Тиссен? У меня к нему важное дело.

Тут я сообразил, что понятия не имею о том, где находится Гисберт Тиссен и почему я до сих пор нахожусь у него в доме вместо того, чтобы лежать в кровати рядом с моей милой пухлой Маргрит.

– Возможно, вы слыхали о том, что произошло в день Святого Бавона, – осторожно заговорил я после томительной паузы, – поэтому и душевное состояние Гисберта Тиссена не должно вас удивлять. Отчасти я испытываю чувство вины за случившееся, но лишь отчасти. – Я поднял палец, чтобы подчеркнуть вышесказанное и как бы поставить в этом точку. – Поэтому и пришел обсудить с ним чрезвычайно важный вопрос, который, вероятно, к вам не имеет никого отношения. Мы сильно перенапрягли наши умственные способности и поэтому прибегли к медикаментозным средствам, после чего, так уж сложилось, я ничего не могу вспомнить.

– О, это многое проясняет! – воскликнул с живостью Фритт Верстеег, а ягода покачалась на стебле, как бы выражая полное согласие с его словами. – Вряд ли вы обсуждали то дело, которое имеет ко мне отношение, поскольку достопочтенный Гисберт Тиссен никогда обо мне не слышал. Но я не только слышал о нем, я в какой-то мере… являюсь им.

– В каком смысле? – спросил я, и тут мне показалось, что я не разговариваю человеческим голосом, а как-то по-жабьи квакаю. – Как так? – продолжал я и едва не зарыдал: – Не могли бы вы как-нибудь подать мне зеркало?

«Сколько же в мире слов, оказывается, содержит в себе это отвратительное “ка”, которое так и хочется произнести как “ква”! – подумал я в отчаянии. – И какое мнение обо мне сложится у этого Фритта Верстеега? Не решит ли он, что я жаба в человеческом обличии? С другой стороны, он сидит тут голый, с ногой в банке и с огромной ягодой в руке, которую к тому же называет человеческим именем, и совершенно не беспокоится, как…» Тут я резко оборвал нить своих рассуждений, чтобы даже в мыслях не прозвучало случайно это отвратительное «квак».

Ни о чем не спрашивая, Фритт Верстеег вручил мне дурно отполированное зеркало, и в нем я увидел некое волнистое подобие своего лица, как если бы я смотрелся в воду в тот самый момент, когда из-под воды на меня глядела какая-нибудь жаба.

Все же у меня хватило самообладания вернуть зеркало спокойным жестом уверенного в себе человека.

– Благодарю, – произнес я. – Зрелище неутешительное, но, возможно, к рассвету все исправится. Прошу вас, расскажите, каким именно образом вы отчасти являетесь главой медицинской гильдии?

– Без больных не было бы медицины, – отвечал Фритт Верстеег, – следовательно, больные являются причиной и смыслом существования этой гильдии. Чем выше ранг члена гильдии, тем более серьезной должна быть причина, а если речь идет о главе медицинской гильдии, то и пациент должен быть наиболее больным, наиболее неизлечимым и наиболее безнадежным, а это как раз я.

– О! – произнес я. – Здесь имеется недурное медицинское вино… Сейчас поищу, должно было остаться в сосуде зеленого стекла… Кстати, работа моей мастерской, заодно и оцените… Посветите мне, пожалуйста.

– Охотно, – согласился Фритт Верстеег.

Вообще он оказался приветливым и очень любезным человеком, и чем дольше я с ним разговаривал, тем легче мне было. Я даже перестал переживать из-за того, что, возможно, в его глазах выгляжу как жаба. Если Фритт Верстеег действительно является наиболее больным и наиболее безнадежным из всех возможных пациентов, то он знает толк в страдании и никого не осуждает.

Мы нашли остатки прекрасного снадобья от всех болезней и слегка поуменьшили число наших жизненных трудностей, разогнав их при помощи медицинского вина, подобно тому, как яркий свет лампы разгоняет летучих мышей и прочих ночных тварей.

– Когда Гисберт Тиссен был еще молодым студентом и только-только постигал искусство врачевания, – начал рассказ Фритт Верстеег, – он был честолюбив и жаждал победить абсолютно все болезни. Поэтому он посещал госпитали и находил там неизлечимых больных, к которым применял все полученные в университете познания. Некоторые из них выздоравливали, другие же умирали, и тогда он снова погружался в книги, а затем возвращался в госпиталь, находил там больного с такой же хворью и применял к нему свои познания с удвоенной энергией. И тогда некоторые все-таки выздоравливали. Так возрастало его мастерство, от больного к больному и от книги к книге. И вот наконец он достиг вершины и был избран главой медицинской гильдии Хертогенбоса, чем, несомненно, порадовал Святого Луку. Однако все те больные, чьи болезни он не смог исцелить, так и остались с ним. Изначально их было довольно много, но природа, друг мой, – позвольте мне вас так называть! – и, кстати, давайте восполним наши силы, ибо мои уже на исходе, ведь я неисцелимо болен, – природа любит лаконичность. И в конце концов все те хвори, над которыми не сумел взять верх Гисберт Тиссен, соединились во мне одном. К счастью, он никогда не боролся против чумы или оспы, иначе Хертогенбос давно бы вымер от соединенных усилий двух этих омерзительных госпож, но всевозможные желудочные колики непонятного происхождения, боль в сердечной мышце, смещения в спине, непонятно в каких костях, разорванные связки и временами адская головная боль, как будто в голове у меня поселился Вулкан с его кузницей, – все это… – Он сделал извиняющийся жест свободной рукой.

Мааф Аартс задергалась на стебле, и внезапно на гладкой поверхности ягоды появилось нечто вроде хоботка с раструбом на конце. Этот хоботок подвигался влево-вправо, нашел бокал с остатками чудо-снадобья от всех печалей и с хлюпаньем присосался к нему. Ягода покраснела еще больше, и в одном месте кожица на ней лопнула. Оттуда вытекла капелька прозрачного сока.

– Таким образом, – продолжал Фритт Верстеег, с сожалением посмотрев на опустевший бокал, – я стал вечным спутником главы медицинской гильдии. И все же я не теряю надежды на излечение, ведь за эти годы достопочтенный Гисберт Тиссен весьма возрос в своем мастерстве и многие из тех болезней, которыми наградила меня его пытливая студенческая юность, уже им побеждены.

– Так почему же вы до сих пор страдаете? – удивился я.

– Я никак не могу с ним встретиться, – просто объяснил Фритт Верстеег. – Во-первых, он меня не видит, даже когда напьется. Во-вторых, поскольку я – часть его биографии, и не самая славная, он прячет меня под волосами.

Тут я увидел, что рядом со мной, уронив голову на стол, мертвым сном спит Гисберт Тиссен. Я осторожно отвел рукой волосы, закрывавшие его затылок, и увидел грустное, привлекательное лицо Фритта Верстеега.

– Понимаете? – прошептал он. – Нам никак не встретиться, как бы я ни старался.

– Попробую как-нибудь помочь вашему горю, – обещал я.

Тут Гисберт пошевелился и недовольно оттолкнул меня.

– Жаба какая-то, – пробормотал он. – Вроде бы я запирал лабораторию на ключ.

Несколько дней я провел в сильной тревоге, которой не мог поделиться даже с Маргрит. Думалось мне, что, возможно, я сделался одним из страхолюдов, а внимания на это никто не обращает просто потому, что город так и кишит страхолюдами и одна лишняя жаба общей картины не меняет.

Наконец я решил подобраться к этой мучительной теме стороной и заговорил с Маргрит о деле как будто совершенно постороннем.

– Уже совсем решено, что Гуссен ван Акен скоро женится, – заметил я во время позднего ужина.

Маргрит подложила Стаасу кусочек свиного жира в тарелку и со вздохом погладила его по голове.

– Скоро и нашему Хансу хорошо бы приискать невесту, – продолжал я.

Ханс хмыкнул, загребая широким ножом разваренные овощи. Маргрит и ему дала кусочек жира, но от ласки Ханс уклонился – без пяти минут мастер, взрослый совсем. От матери нежности ему теперь и ни к чему – вот появится у Ханса жена, она-то и будет с ним нежничать.

– Гуссен парень видный, да и наш Ханс не подкачал, – продолжал я. – Любая девушка будет рада разделить с ним все пятнадцать радостей брака.

– Это верно, – подтвердила Маргрит.

– Себя-то в зеркале хоть и видишь, да толком не разглядишь, – я начал подбираться к тому, что беспокоило меня больше всего. – Хоть и отполированные зеркала, да все-таки волнистые… Нет им веры. И потом, сам себя никогда правильно оценить не можешь. Для себя-то каждый молодец хоть куда, а для постороннего взгляда все может быть иначе.

– Для меня-то мой Кобус ван Гаальфе всегда был самым лучшим! – засмеялась Маргрит и мне тоже кусочек жира положила, самый большой. – В молодости загляденье был, а не парень. Да и нынче, на нашего Ханса глядя, об этом нетрудно догадаться.

– А сейчас я как выгляжу? – спросил я.

Она так и расхохоталась, всплеснув пухлыми белыми руками.

– Да сейчас-то какая разница вам, мой господин, как вы выглядите? Я уж от вас ни при каких обстоятельствах никуда не денусь. Это в молодости приходилось хвост распускать, как голубь, горло надувать и нежные песенки петь, а нынче-то…

И она лукаво блеснула глазами.

Такой ответ, по понятной причине, никак меня не устраивал, и я, угрюмо уставясь в свою тарелку, пробубнил:

– Что ты от меня никуда не денешься – это понятно, а все-таки скажи, как я тебе кажусь? Хорош ли?

Спросил – и так и застыл: а вдруг скажет, что для жабы я мужчина хоть куда?

Но Маргрит лишь покачала головой:

– И что это на вас нашло? Уж не глянулась ли вам какая-нибудь молоденькая дворяночка?

– Да какие в моем возрасте дворяночки, – вздохнул я. – Нет, любезная супруга, если я и хочу быть привлекательным, то только для тебя.

– Батюшка что-то чудит, – заметил Ханс, облизывая тарелку. – Если дальше так пойдет, начнет помадами пользоваться.

Маргрит посмеялась и погрозила Хансу пальцем, Стаас ничего не понял и попытался утащить с моей тарелки кусок хлеба, за что был бит по пальцам. Из всего этого я сделал вывод: никто не обнаружил во мне никаких перемен.

Стаас сунул в рот пальцы и уставился на меня.

– Что? – почти закричал я.

Может, дурачок сейчас скажет, что я превратился в жабу?

Но Стаас сказал:

– Доброй ночи, батюшка. Простите, если огорчил вас.

Я пересмотрелся во все зеркала, какие только мог найти. И дома смотрел, и если с заказом куда-то приходил, и в церкви смотрелся – в церкви, думалось мне, зеркала правдивее всего. И в глазах ребенка отражался, и в луже после дождя, и в кадке с водой. Вроде не стал я жабой, лицо мое при мне и мастерство моих рук осталось прежним.

Время уже шло к Рождеству, когда я опять навестил Гисберта Тиссена и завел с ним новый разговор. У меня не шел из мыслей тот человек, Фритт Верстеег, вместилище всех болезней. В отличие от страхолюдов, большинство из которых вовсе не умело говорить, ибо были лишены человеческого рта или же имели этот рот заткнутым какой-нибудь странной вещью, Фритт Верстеег вел вполне разумные человеческие речи, и были они умны, сдержанны и печальны.

Правда, в руке он держал ягоду-девицу, вследствие чего выглядел немного странно, но, если подумать, многие из нас то и дело держат в руках непонятные предметы, однако же все это имеет какой-то смысл.

Я доставил Гисберту несколько колб для разведения декоктов[6]6
  Отвар из лекарственных трав.


[Закрыть], он, по обыкновению, тщательно их проверил, вручил деньги Стаасу, которого мы тотчас отправили домой, и предложил мне подкрепить силы. В стеклодувной мастерской сейчас управлялся Ханс – я начал поручать ему все более ответственную работу, – так что у меня выдалась минутка для серьезного разговора.

– Как самочувствие, друг мой? – спросил меня Гисберт Тиссен. – Не испытываете ли приступов лихорадки? Или, может быть, сухость во рту донимает? Нет ли кашля? Не охватывает ли головная боль как бы обручем всю вашу голову? Может быть, мучают боли в спине или плохо гнутся колени?

– С вашей стороны очень любезно спрашивать меня о подобных вещах, – отвечал я, – и если бы что-нибудь действительно болело, я непременно обратился бы к вам и доверил вам мои колени, локти, прочие сочленения, а также желудок, печень, голову и позвоночник.