Текст книги "Внутри клетки"

Беру себя в руки, пытаюсь сосредоточиться.

– Ну хорошо, допустим… И, говоришь, нам необходимо… спешить, да?

– Так точно. Вчера, пока ты пребывал в беспамятстве, я сверился с картой и сориентировался на местности… До сих пор мы следовали по относительно прямому участку магистрали; к сожалению, эта халява быстро заканчивается. Примерно через полчаса, за мостом Арья-аштанга-марги, рельсы выходят на довольно узкий карниз, пролегающий на высоте полутора миль, и почти сразу же делают крутой поворот. Дорога в этом месте идёт под уклон, состав, если не притормозить, скорость набирает весьма высокую… Сам понимаешь, чем это для нас чревато.

Насколько мне известно, все тибетские поезда оснащены специальными реле, предназначенными для включения сирены, которая заранее предупреждает об опасных участках дороги (эти сирены ещё зовутся «будильниками»: монотонный стук колёс убаюкивает, а пронзительные звуки дают возможность надеяться, что машинист проснётся на этом, а не на том свете); соответственно, сейчас нам остаётся только привести себя в порядок и – ждать сигнала: когда мы будем подъезжать к мосту, он прозвучит, и… надеюсь, друг мой, очередная контузия не сказалась на твоих сверхназовских навыках? Я к тому, что наше временное убежище скоро придётся покинуть. Потому что… ну, ты когда-нибудь локомотивом рулить пробовал? Нет? И я нет… Так утешайся же, по крайней мере, тем, что мы отправить естественные надобности ещё успеваем!

* * *

Гальюн оказывается чище, чем можно было предположить.

Делаю, что дóлжно… Помедлив, умываюсь. Выхожу.

* * *

Юкка. Он курит, облокотившись о поручень напротив нашей двери, и смотрит в окно, за которым несётся мимо хаотическая мозаика отвесного склона. Увидев меня, оживляется.

– Знаешь, мне тут припомнилась наша вчерашняя беседа, о человеческих типах, – помнишь? Так вот… кажется, я всё-таки многое упрощаю… Потому что, с одной стороны – нет, это, пожалуй, неправда, что люди делятся на каких-то там лис, хорьков и прочих бестий: на самом деле все мы одинаковы… Но с другой – каждый человек в течение жизни проявляется самыми разными способами, успевая побыть и тем, и другим, и третьим… да всем, чем возможно! Проблема не в этом…

– Слушай, – говорю, – а мы не опоздаем?

– Нет-нет, – выудив из кармана знакомые часы, смотрит на циферблат; луковица – та самая, но БЕЗ ЦЕПОЧКИ; всё предусмотрел, умник: не уличишь… – Минут двадцать у нас есть. Да и, в любом случае, когда будет пора, мы услышим, поэтому… о чём я?

А вот о чём: в свете сказанного, как мне кажется, следует признать логичным, что проблема не в том, что, допустим, ты принадлежишь к какому-то определённому виду и поэтому напрягаешься при каждом контакте с представителем любого другого вида, враждебного твоему собственному, – о, в этом-то не было бы ничего страшного: при подобном раскладе ты просто рано или поздно ограничил бы свой круг общения теми видами, которые являются совместимыми с ним или вообще полностью совпадают!

Но ведь дело-то обстоит иначе… Гусь беспечно допускает в собственную жизнь дружелюбных коров и лошадей, не имея при этом ни малейшей гарантии, что завтра они не превратятся в лис или в хорьков, – вот что страшно! С рождения и до последнего вздоха человек обречён постоянно обновлять своё окружение, добиваясь желанного комфорта в отношениях, да – но лишь ненадолго!

Вот я: некоторым образом имею отношение к творчеству… А у него свои законы, как известно. Одним из которых является закон условного деления человеческого стада на характерные типы… То есть будто бы в каждой личности одно из качеств берёт верх над всеми остальными, – звучит убедительно, ага?

А ведь это чушь несусветная: все – бывают всеми! при этом ни о ком нельзя сказать, что он является кем-то конкретно и больше никем!

– Юкка, – прерываю я его. – Это очень интересно, но, честно говоря, у меня сейчас котелок в ином режиме варит: мысли скорым полётом заняты. Если к чему-то конкретному клонишь, то…

– Ну потерпи ещё чуток! – он молитвенно складывает руки. – Уже немного осталось. Хочу, чтобы… э-э… Вот ты меня вчера упрекнул в бесчувствии, по поводу моего отношения к тому, что с нами случилось… Но я ведь, брат, такой же человек, как и ты: ничто человеческое не чуждо… Вернее, как и любому из нас, мне присуще и лосиное, и волчье, и куриное, и… знаешь ли, воловье.

Мы ведь с тобой люди подневольные, покорность судьбе свойственна нам не менее, чем приговорённым к пожизненному заключению… Потому что – мы ведь тоже заключены в тюрьму: в клетку долга перед обществом… Только наше узилище гораздо надёжнее, чем материальные стены – потому что нет никого, кто мог бы устроить нам побег или амнистию! Правда, мы всегда можем освободить себя сами… однако не делаем этого. Может быть, потому что понимаем: избавление от уз долга означает потерю ориентиров и, как следствие, утрату себя самих. Хотя… Возможно, утратить себя – не такая уж плохая штука, а? Тем более что никаких «нас самих» не существует.

Так вот, о воловьих качествах: обратная сторона покорности – душевная чёрствость… И, увы, вчера я позволил моей воловьей составляющей, скажем так, ненадолго подавить всё остальное… Но, я надеюсь, понятно, что Пилле… да и прочие наши коллеги… Трудно выразить, какая невосполнимая это для меня потеря… Не хватало мне ещё и тебя лишиться!.. Ты уж извини за прямоту, в моих глазах даже потеря одного лишь твоего ко мне расположения мало чем отличается от твоей смерти! Вот, собственно, и всё, что хотел сказать… А сейчас – на пару минут вынужден тебя покинуть.