Текст книги "Верни мои сны"

Верни мои сны

3. Внезапный, горний вкус объятий

Этот цикл посвящен тому, кто, пусть временно,

но превратил мою жизнь в сказку.

 
Говорят, если в чудо не верить,
не сбывается чудо совсем,
но стучится в закрытые двери
ветер чуждых, чудных перемен.
 
 
Все, что было страданьем и болью,
зарастает, как розами, сад,
озаренный твоею любовью.
В нем уже не шумит листопад
среди ягод рябины притухшей.
И не кажется страшным уже
мир,
в котором мне сделалось лучше
на твоем и моем
вираже.
 

 
Прости,
люблю тебя сильней,
чем всех когда-нибудь любила.
Кого любила – тех забыла,
как город из чужих огней,
что в глади вырвался окна,
пересекаемый на скором.
К тебе – по сонным коридорам,
к тебе – без устали, одна…
 
 
Случайно встретились… К чему?!.
Неотвратимо и некстати…
Внезапный, горний вкус объятий.
И снова в поезде – во тьму.
 

 
Если обнять тебя,
можно движенье услышать
волн набегающих,
чаек внезапный разбег
или капель,
что с утра тарабанит по крышам,
пусть за окном
бесконечная полночь и снег.
 
 
Если тобой,
точно шалью под утро, укрыться,
руки почувствуют нежность
(и нежность в словах),
точно сверчок,
точно ласточка в небе родится,
тихая нежность
родится на теплых губах.
 
 
И оттого каждый миг
наполняется тайной.
И, засыпая с тобой,
то грущу – то молчу.
Кажется наша любовь
до краев пасторальной
или похожей
на спящую в храме свечу.
 
 
Я, прижимаясь к тебе,
без конца удивляюсь:
слушаю море…
Но в море такая печаль!..
В каждый наш миг,
точно в тихую вечность,
влюбляюсь.
Но мы не вечны…
И именно этого жаль.
 

 
И грустно так,
что сталось разлучиться.
И больно так
не думать о тебе.
Мне страшный сон
сегодня ночью снился,
как будто я по снегу,
по резьбе
дорожки длинной
(тропки деревенской)
спешу в пустой
и почерневший дом.
Мне без тебя
в тревожной жизни тесной
и дышится
и пишется с трудом.
 
 
И пусть теперь
то грозно, то несмело
то города,
то сны разводят нас,
но знаю точно:
я бы не хотела
тебя меж ними
потерять сейчас.
И потому
среди дорожных линий,
в тревоге дней,
в чужбине городов
хочу,
чтоб мы друг к другу сохранили
едва еще рожденную
любовь.
 

 
Наверно, ты спишь?..
За окном уже долго за полночь.
А я без тебя не хочу,
не умею уснуть.
 
 
Из всех наших снов
я тебя призываю на помощь
из всех наших дней
наш единственный
выстроить путь.
 
 
За полночь пишу…
Но тоска без тебя нарастает.
И дружеский вечер не важен,
и дом не любим.
С утра позвони:
мое сердце об этом мечтает.
А если верней,
ты мне важен и необходим.
 

 
Поедем в Ялту,
в тот счастливый день,
когда жара не так еще опасна,
когда над морем трепетным и ясным
весенних ливней застывает тень,
 
 
когда дельфины к мостику с утра
спешат на зов протянутых ладоней,
когда перемещается «сегодня»
в едва еще забытое «вчера».
 
 
Старик на пляже… Чайки над мостом…
У них все начинается сначала.
А я брожу по городу устало,
твержу весь день: «Потом… Потом… Потом…»
 
 
__________________________________
 
 
Нет рядом моря, Ялты и жары,
дельфинов нет, протянутых ладоней.
Без них мне стало холодно сегодня.
Мне стало грустно от твоей игры
в «прощай» и «завтра»…
 
 
Радость во «вчера»:
где есть дельфины, Ялта и жара,
сплетенье сонных, синеватых гор
и берега спокойный коридор
над бездной черных,
помутневших вод.
Я в Ялте не была который год.
 

 
Не перестать глубокой тайной жить.
Она же – тайна, лучшая из многих.
С тобой мне часто хочется дружить,
потом – спешить по утренней дороге,
 
 
где на травинках теплится роса,
где наша жизнь спокойнее и слаще…
С тобой
я – тайна белого листа:
живу не прошлым —
только настоящим.
 
 
Не помню прежних слов, объятий, лиц,
а помню – что почти невероятно,
как мы с тобой нечаянно нашлись;
был долог день – и нет пути обратно.
 
 
Но об одном мечтаю и прошу:
что б дальше с нами ни происходило,
когда мне страшно – я тобой дышу;
и грусть и страх всегда проходят мимо
 
 
от рук твоих и – что верней всего —
от, точно кокон, сомкнутых объятий.
Все разноцветья радостей и платий
теперь живут для взгляда твоего.
 
 
И, если б так смогли изобрести,
такая бы имелась в свете сила,
тебя б под сердцем каждый день носила,
сама в твоей бы ездила груди.
 
 
Но краток дней священный хоровод,
и тем сильнее сделались минуты,
когда с тобой, мне кажется, как будто
жизнь не вперед – жизнь заново
идет.
 

Готический роман

3. Под именем Сартра

Наш краткий роман с Сергеем тоже начинался зимой. Тоже после долгой новогодней феерии встреч, восторгов и разочарований… А вернее, с началом той великой пустоты, которая всегда наступает после слишком яркой и стремительной жизни.

Мне помнится белый, висящий над городом снег, пустынные переходы метро, длинные линии эскалаторов, бледно-голубой цвет моей дубленки, варежек и всего-всего, что лежало вокруг.

Помнятся нависающие над тротуаром стволы деревьев в скромном парке по дороге домой и, точно костыли, торчащие из-под сугробов качели.

Это время запомнилось мне и великим обилием роз, ждавших меня почти каждый день на вахте, как только я входила на работу.

Вручал мне эти розы охранник, всегда торжественно и издевательски улыбаясь. А на мои ленивые попытки узнать, кто же этот, вдруг неизвестно откуда взявшийся, таинственный даритель, отвечал уклончиво и всеми возможными способами поддерживал тайну.

Сначала роз было семь, потом девять, потом тринадцать, а потом – двадцать пять. Всегда аккуратно завернутые в жесткую, прозрачную ленту; всегда, как на подбор (не было ни одной розы больше или меньше, бледнее или красней).

Все они были бесконечно свежи и бесконечно алы.

Мне никто не дарил еще столько цветов, да и особой к ним привязанности я не испытывала.

Мне всегда более нравились практичные и мною же выбираемые подарки.

И если в первые дни эти неожиданные букеты вызывали во мне легкость и гордость, ощущение избранности и теплоты, то потом – надоели, и я уже с нескрываемым пренебрежением раздаривала их всем знакомым в общежитии, в котором жила.

Роз было так много, что через несколько дней они заполнили все. Куда бы я ни пришла и к кому бы ни наведывалась в гости темными январскими вечерами, всюду стояли они, легким ароматом озаряя девичьи комнаты, утопающие в свете мониторов или настольных ламп.

Но, даже несмотря на такое обилие волшебных цветов, мне было все равно, кто он – их тайный даритель, и что ему от меня нужно.

И только вечная печаль всех «настоящих» женщин – обыкновенное любопытство погубило меня в один очень странный и таинственный вечерок.

В этот таинственный вечерок тоже стоял бесконечный и несусветный мороз.

В метро, на работе, в магазине, на улице и даже в тусклых стеклах проезжающих мимо машин – всюду неслись какие-то особенно грустные и оголтелые лица. Под ногами оказывались то лед, то несусветная грязь. Внутри меня все тоже окоченело, если не сказать: окочурилось.

Мне было так устало, так морозно и тяжело, что даже странным казалось, какие это такие силы вдруг донесут меня до дома, нальют мне чай, положат в постель; какие это такие силы заставляют шагать по мелким, растекающимся ступенькам до каждого сантиметрика знакомого перехода между Чеховской и Тверской?!.

Загудел телефон.

Иногда человек так срастается со своим мобильным устройством, что, совершенно не задумываясь, носит его в руке и, не задумываясь же, нажимает на заветную кнопку.

Так же нажала и я, даже не отметив в своем сознании, что разговариваю по телефону. Машинально услышала необычайно низкий мужской голос (тягучий, поставленный бас) и очень странную фразу:

– Я хотел бы пригласить Вас на кладбище. На Николо-Архангельское. Завтра. Во второй половине дня.

И вот тут, в сколько бы усталом и грустном состоянии я ни была, эта фраза тут же включила остатки моего еще не вымерзшего от нещадных морозов мозга.

– На кладбище?.. Как?..

– Вас это удивляет? А я думал, что таким предложением Вас-то уж никак не смутить.

– Да нет. Не вижу в этом ничего особенного. Но там же холодно!

– А я люблю холод.

О чем дальше продолжался наш разговор, не помню, но на кладбище мы все-таки не пошли. Казалось диким идти туда с совершенно неизвестным мне человеком. Кажется, я предложила ему пойти вместо Николо-Архангельского на Новодевичье; на это мой незнакомец ответил, что не любит некрополей, где хоронят лишь знаменитых, и что ему куда более нравятся истории обычных человеческих жизней.

Уже поздне-вечерний наш разговор был куда более язвителен и откровенен. Он просто спросил, что нужно мне подарить, чтобы как можно скорее затащить меня в постель: шубу, золото или бриллиантовое колье. И получил весьма огорчивший его ответ, что ничто подобное меня не интересует.

– Тогда попробуем с другой стороны. – Временами его бас срывался на весьма омерзительный тенор. – Даже самые достойные женщины не лишены тупейшего женского жеманства. Им обязательно надо, чтобы за ними поухаживали, поводили по ресторанам, в кино…

– Кино просто ненавижу! – не выдержала я. – Мне куда более нравятся театры.

И вот мы уже идем на сартровскую «Закрытую комнату». Встречаемся в переходе метро. Я уверена, что половина событий в жизни москвичей случается в метро. Именно в его переходах. Первое, что мне бросается в глаза, – это все те же необычайно свежие и необычайно алые розы.

Но куда более удивляет меня лицо держащего их перед собой незнакомца. Я мельком вычленила это лицо за одним из соседних столиков, когда с тройкой своих знакомых оказалась вечером в ресторане на Патриарших. В голове моей тогда точно молнией пронеслось: «Везет же некоторым! Какой симпатичный мужчина!» На Сергее был черный вельветовый пиджак, а по широким плечам спадали пушистые, светло-русые, почти до пояса волосы. Удивило меня и то, что эти волосы вовсе не превращали их обладателя в гламурного мальчика или хиппи. Для этого он был слишком аккуратен, слишком спокоен и аристократично одет. Весь его вид говорил о том, что он умен, что, несомненно, из среды творческой и обеспечен.

С той ночи прошло почти два месяца. За это время я успела поменять работу, проститься с любимым, переехать в Самару и снова вернуться в Москву. И вот этот человек стоит на шахматной доске Таганской прямо передо мной.

Вы скажете: «Бывает в жизни чудо!» Да, бывает!.. Только со мной оно случается слишком часто. Бог всегда дает человеку то, о чем он нечаянно помечтал. А потом возникает другой вопрос: что с этим мечтаемым делать?

Теперь, при малейшем столкновении с Сергеем в обычной, обыденной жизни, все мое первое восторженное впечатление рассыпалось в прах. Во всем его поведении, в жестах чувствовалось что-то неуверенное и жалкое. Но что было делать?! Заявлять, что «и в театр я с Вами больше идти не хочу»?!. И, покорнейше взяв букет, я встала на убегающее вверх полотно эскалатора Таганской. Говорить нам было не о чем и незачем. И это приводило в тупик.

К счастью, пришли мы перед самым началом спектакля. Только заглянули в гардероб, как представление началось.

Много воспоминаний рождало во мне происходящее на сцене действо. Калейдоскопом неслись в памяти лица тех, которых называла я близкими по духу и даже друзьями еще вчера, а потом вдруг вспоминалось, как все они при чрезмерном с ними сближении исчезли. А вернее, так стали врагами. И больнее, что врагами, а не просто чужими людьми.

«Наш ад – это наши близкие!» – ударяла камнем в мое сознание брошенная со сцены фраза. И следом за ней: «Вся наша жизнь – это замкнутая комната, из которой ты постоянно хочешь вырваться, но не знаешь, куда».

Антракт настал незаметно. Из него помню только то, что в фойе оказалось как-то пафосно и неуютно, почему-то особенно сильно перебегал из угла в угол и копошился народ. Было много блондинок в узких коротких платьях и кавалеров, на лицах которых было написано, что в театре они впервые и неприятно удивлены. Даже привычная интеллигентная публика оказалась в этот вечер необычайно активна: все вокруг пили шампанское, громко говорили и размахивали руками, жевали разноцветные тарталетки и бутерброды с красной икрой.

Не помню, распивали ли шампанское мы. Помню только красный веер пятитысячных бумажек, нагло выглянувший из его портмоне. Да и само портмоне достойно соответствовало им по рангу: из тонкой черно-сиреневой кожи, со множеством замочков и отделений, оно точно говорило: «Меня не купишь в переходе метро!»

Я хоть и не была особо привязана к деньгам, но такое количество крупных купюр меня удивило. После часа общения с моим спутником стало понятно, что никакой он не стопроцентный интеллигент. В сознании своем я прокручивала варианты: предприниматель, увлекающийся роком; дизайнер-стилист; воспитанный мафиози; просто выделывающийся мазила, – но ни на одно из определений он не был похож. Во всем его облике, в манере говорить, двигаться, улыбаться был какой-то напрягающий диссонанс, происхождение которого я не знала.

Не могу сказать, что эту тайну удалось разгадать мне потом, после прожитых вместе дней, месяцев, года… Да, всего только года… Вы даже не представляете, какой малостью может оказаться год в жизни человека, когда вокруг него так много таких же чем-то уникальных и впечатляющих лет!..

Верни мои сны

4. Туманность

 
Маргарита мертва. Кто пойдет хоронить Маргариту?
Кто вобьет в ее гроб самый первый, внушительный гвоздь?
Все, что было давно, то навеки уже позабыто,
и летит над Москвой Азазелло, стремительный гость.
 
 
И летит над мостом тень от всадника черного в черном,
и гремит в переулках арбатских встревоженный крик.
Если верить в любовь, то она забирает за горло.
С ней ты болен и сер, без нее – ты безликий старик.
 
 
Если верить в мечту и в летящую к ней Маргариту
среди башен и стен, и земли, освещенной едва,
значит, тайна жива, значит, верность еще не забыта,
и для истинных слов мы еще сохранили слова.
 
 
Значит, память жива, значит, правда еще не забыта,
и для искренних слов мы еще сохранили слова.
 

 
Пляж так пустынен, как пустынна я.
Кому сегодня руки протянуть?!.
Холодный ветер на закате дня,
и лодки, что сподобилась уснуть;
уснули чайки – их над миром нет, —
и зонтики и пестрые лотки…
их радужный смешон сегодня цвет,
как две моих протянутых руки
над морем.
 
 
Бродит мальчик по косе,
и падает на волны блеск луны.
Как будто бы художник на холсте
запечатлел движенье тишины.
 

 
Мне снился ребенок, который не сможет родиться,
укором судьбы, заблудившимся, сумрачным эхом.
Весь вечер летят над Москвой оголтелые птицы
и дебри бульваров – как сном – заполняются смехом.
 
 
Мне снился ребенок… В глазах его карие скалы…
Смотрел удивленно, под вечер – светло и устало.
Так смотрят возможности… Канули в тихую лету…
Но я не об этом… Сегодня грущу не об этом…
 
 
Так дружбы не сбылись, любови, восторги, печали,
в зародыше сгинув и в мир не дождавшись рожденья.
Так мы никогда и не в силах помыслить вначале,
что все нерожденное – это уже разрушенье.
 
 
Мне снился ребенок мой, в мир не родившийся, тайный,
несбыточных дней и всего нерешенного эхом,
который ушел… а вернее, на небо уехал
и только во сне в этот мир возвратился случайно.
 
 
Не знаю, зачем: это время иного рожденья!..
Усталость души заполняется звуком и светом.
Я знаю одно: это эра ее восхожденья.
Вот он и пришел, чтобы только напомнить об этом.
 

 
И будешь ты на берегу залива
сидеть-глядеть, как лодки-корабли
плывут вдали, не замечая взрыва,
что прогремел в садах твоей любви.
 
 
Они плывут – ты смотришься невольно
в седую гладь в полночной тишине.
Тебе, как мне, я знаю, будет больно
и также будет холодно, как мне.
 
 
Но, улыбнись!.. Пришла пора смеяться.
Сто тысяч взглядов в той воде ночной
всех тех, кто на земле сумел расстаться —
остаться, породнившись с тишиной.
 
 
Но в тишине лежит святая данность:
в ней сердце отдохнет – и оживет.
Вся наша жизнь – холодная туманность,
которой свет исчезнуть не дает.
 

 
Когда в прибрежном парке карусели
среди небес и музыки летели,
а ты спокойно брел со мною рядом
и к ним идти кататься не хотел,
 
 
мне прежние припомнились качели.
Те были на веревках – в старом парке
среди лесов – из серых досок длинных,
быть может, из годов пятидесятых,
к восьмидесятым ставшие скелетом.
 
 
Но в детстве мы скелет не замечали,
а замечали легкие качели…
И карусель вели по кругу сами.
 
 
Мне кажется: я и сейчас по кругу
ту карусель кручу – не отпускаю,
с мечтой, еще во мне живущей, детской,
что круг еще – сама она помчится.
 
 
Но, круг пройдя, тихонько замирают
и замолкают старые качели,
как прежде, сами не желая ехать.
 
 
В прибрежном парке крутятся другие.
Я спрашиваю: «Может, мы поедем?..»
Ты отвечаешь: «Это ж только в детстве!»
Я замечаю: «В тихом, светлом детстве!»
И, отходя от новой карусели,
о старой, мной покинутой, грущу.
 
 
Кругом несутся новые качели.
А я на них кататься не хочу.
 

 
Город мертвых… Каир… Ни оградки родной, ни креста…
Не лежат на могилах гранитные серые плиты.
Это камеры смерти, что держат собой небеса,
и у редкой решетки на окнах ее не забиты.
 
 
Это камеры смерти, где любят родных хоронить
написаньем имен на кирпичных, подвыцветших стенах,
чтоб, не встретившись здесь – в родовую вплетенные нить, —
они встретились там, в темных улицах, в саванах белых.
 
 
Город мертвых… Каир… Раскалившейся улицы медь.
И горланит имам в растворившейся напрочь мечети.
И я снова учусь: чтоб, не думая, думать о смерти,
чтоб, не все успевая, а все же стремиться успеть.
 
 
Что ушло – отпустить… Не питать ни печали, ни злости.
Все, что будет, принять: боль калеки и ложь подлеца…
Чтобы сердцем понять: мы здесь гости…
Пришли только в гости,
из которых уйти б, от позора не пряча лица.
 
 
Начертанья имен солью времени сбиты и смыты,
и не надо теперь ни печальных, ни искренних фраз.
Всюду мертвые спят… Лица многих уже позабыты.
Но не смолкнет имам, каждый день совершая намаз.
 

 
Эскалатор затих.
Время лесенкой катится вниз,
в пропасть зала,
где спят фонари,
полыхая над бездной,
и колонны прохожих
теряются в облаках света.
Наверху красота,
наверху начинается лето.
 
 
Эскалатор затих.
Остановка случилась внезапно.
Мне не нужно туда.
Мне отныне не нужно обратно.
 
 
Так рождается время
без всякой особой приметы.
И не важно, что там, наверху,
начинается лето.
 
 
И не важно, что там, за бортом…
что судьба схоронила.
Мне не важно, что будет потом,
и не важно, что было.
 
 
Это – время сейчас.
Эскалатор чуть скрипнул печально.
И для многих из нас
жизнь опять покатилась
случайно.
 

 
В детстве мечталось
быть девочкой с первой парты:
ленты, косички… В тетрадях всегда «пятерки»…
Потом – похожей быть на подружку Марту:
красные туфельки, взгляд из-под рыжей челки…
 
 
Дальше – хотела улыбку, как у двух этих
девочек-бабочек, надписью «Жизнь – устройство».
Слышала в трубку знакомое: «Мы – не дети.
Больше не будет!.. Не надо!.. И успокойся!..»
 
 
Друг из художников… Тоже смешной и сонный.
Жизнь в никуда, не в пример – а в укор соседям.
Тоже бродил, как я, в бесконечно-черном,
тоже любил Достоевского – бредил Федей.
 
 
Когда же я выросла, долго еще мечтала
не мчаться вослед убегающей электричке.
Десятки друзей, перекрестков, квартир, вокзалов…
За окнами – ширь… На перронах – простор и птички…
Привычка опаздывать – даже и встанешь рано,
уменье болеть,
если напрочь сшибают сроки.
На белую паперть
горящего в ночь экрана,
как мертвые птицы,
ложились дела и строки.
 
 
– Я завтра уеду!.. (Куда от себя мне деться?!.)
– Я все же успею!.. (Бессмысленно и пытаться!..)
Все больше бездонность пугает и ранит сердце.
Все меньше желание ехать, милей – остаться.
 
 
Мне нравятся ночь, одиночество, город черный,
моменты безвременья (если оно возможно).
Неправильно жить, так хотя бы еще покорно
судьбе и себе,
но и это бывает сложно.
 

 
Не знаю, как вам,
а мне все же мечталось об этом:
вернуться в тот дом,
где я в детстве,
где все начиналось,
где комната с белым окном
так обрызгана светом,
как будто для тени
в ней места уже
не осталось.
 
 
В окне было солнечно,
в парке скрипели качели
и сотни машин вдоль аллеи,
как птицы, летели.
 
 
И бабушка часто
входила ко мне с пирогами,
и дедушка часто —
со сказками и со стихами.
 
 
Не знаю, как вы,
а я все же мечтаю об этом:
вернуться в тот дом
(двадцать лет, как уже не случалось),
где я не была
ни женой, ни вдовой, ни поэтом,
где детство мое,
точно зайчик на стенке,
осталось.
 
 
Тот солнечный зайчик
мне снится сегодня ночами.
В бреду просыпаюсь —
подобного зайчика вижу.
Но все, что случилось,
отныне оковано снами.
Дай, Боже, вдохнуть этот сон,
чтобы памятью
выжить.