Текст книги "Верни мои сны"

 
Он позвонит!..
И, скудный быт кляня,
про все забыв и сдав ребенка маме,
косыми каблучочками звеня,
его встречать поедет на вокзале,
прихорошится, сколько было сил,
и даже о болезненном не спросит:
зачем ее он нынче навестил
и где его теперь по свету носит.
 
 
Уснет в кроватке позабытый сын
(его родной, но он о нем ни слова),
с ней проведя всего лишь день один,
зайдет в вагон и в ночь уедет снова.
И в позабытом городе большом,
оставшись жить воспоминаньем встречи,
она тихонько сядет за окном.
_______________________________
А за окном опять начнется вечер.
 
 
Плач Ярославны?!. Но какой тут плач!..
Мечты-мечты… В тени домов старинных
ее ребенок вскоре бросит мяч
и побежит
среди проспектов длинных
за тем мячом,
как за судьбой своей
(о чем не нужно – он молчит, не знает).
А кто уехал – он теперь ничей
и долгих встреч, как прежде, избегает.
 
 
Она его заранее простит…
Заранее ни просьб, ни обвинений.
О всем, что больно – с болью промолчит.
Но грянет час, и вновь откроет двери
 
 
своей души,
как только он войдет,
хоть десять лет промчись, а хоть бы двадцать.
А чем жива?!. Да кто ее поймет!
Как может так спокойно улыбаться?!.
Увы, живет такая не одна,
готовая любить без промедленья,
и чашу пить без устали, сполна,
не требуя ни слов, ни сожаленья.
 
 
И что славней: так много на Руси —
в России нашей этих славных женщин,
готовых все, что ведомо, простить,
и, только этим злобу приуменьшив,
 
 
растить детей и тайный крест нести,
к отмщению богов не призывая,
способных мир терпением спасти,
и потому Любовь – она живая.
 

 
Она, прижимая к щеке моей жесткий шприц,
спрашивает: «А у тебя есть вдохновение?»
Ее лицо превратилось в десятки лиц,
хотелось ответить: «Есть рвение!»
 
 
«Какая Вы нежная! – смеялась она, вонзая иглу. —
А Вы знаете?.. Мне Цветаева
не нравится.
Лермонтова люблю.
И Ахматова
больно меланхоличная…
Пусть красавица.
 
 
Обе – вне времени.
Мне же милей Бажов!..»
Ей и ответить не смела!.. Просилось горькое:
«Анне Ахматовой было здесь тяжело:
неподалеку палата с последней койкою!..»
 
 
«Как же их сравнивать?..»
Мне отвечали все:
«Слишком печальны
и обе грешили здорово!»
И одиноко мне стало, темно совсем,
точно в груди не лед растопили – олово.
 
 
Я – из их племени: значит, уже стара.
(Вечно грущу и страдаю от сердца голода.)
И вспоминалось володино: «Жизнь – игра!..
Часто вне правил, и чаще еще без повода».
 
 
«О, вдохновение!.. – пела, смеясь, она… – Я представляю,
как может оно захлестывать!» —
и забивала мне в челюсть иглу сполна.
Не пациентка и врач – нынче стали сестрами.
«Что ты читаешь?.. Я Кафку еще люблю!..»
(А бормашина, как змий, надо мной топорщится.)
 
 
Ей отвечаю: «Спасибо!.. Благодарю!..
Я не читаю… Мне жизни сильнее хочется!»
 

 
Что поделать?!. Прорвали стихи
сумрак ночи.
Ищу по соседству
валерьянки.
У двери-руки
замирает озябшее сердце.
 
 
Люди спят – я легонько стучу.
Люди в белую полночь выходят.
Валерьянки прошу – не находят,
говорят: «Вам бы утром к врачу!»
 
 
Что поделать?!. Ложусь на кровать,
но уснешь ли с подобною стаей?!..
До утра надо мною витает
верных слов оголтелая рать.
 
 
И из бренной такой чепухи
вновь рождаются дети – стихи.
 

Готический роман

6. Умиротворенная тишина

Греха от измены я не почувствовала. Ведь это был мой бывший муж. И даже странным показалось, что я и раньше не помышляла об этом. Он тоже отнесся ко вдруг случившейся близости легко и спокойно. Даже в интонации наших голосов, даже в сближении рук ничего не изменилось. Как были мы, так и остались друзьями.

Вопрос, который меня интересовал, когда я возвращалась домой: а чувствуют ли вообще нашу измену мужчины?..

Сергей ждал меня на станции в центре зала. Особенно взъерошенный и весь в черном, с измученным и искаженным лицом.

– Что ты так поздно? – впервые за полгода заметил он. – Почему я в такое время встречать тебя должен?

– Не хочешь – не встречай! – отрешенно ответила я, а про себя подумала: «Не может ведь он знать, почему я так поздно?».

Сергей приоткрыл дверь в квартиру и уже с порога меня поразила непривычная обстановка нашего дома.

Не было дыма, который обычно носился по комнате клубами, не было груды обуви, которая встречала нас в маленькой и вот уже год находящейся на стадии ремонта прихожей. Во всей квартире царила какая-то непривычная и напрягающая мой слух тишина.

Я внутренне сжалась, в недоумении гадая, что будет. С полки на кровать неожиданно упал том «Мертвых душ». Невольно я рассмеялась. Неужели Гоголь хочет нам сказать, что это мы – мертвые души?.. Сергей, к удивлению моему, ничего не включая и никому не звоня, лег в кровать, до головы укрывшись красным, из страусовых перышек, одеялом.

– Что-то случилось? – спросила я.

– Нет. У меня все хорошо, – спокойным и почти не своим голосом ответил Сережа.

«Неужели он знает?.. Но ведь не от кого было узнать, ни в поведении моем, ни в отношении ничего не изменилось…», – про себя рассуждала я, устроившись рядом.

И тут, точно отвечая на мой вопрос, Сергей сказал:

– Мужчина всегда чувствует, когда его женщина была с другим.

К стыду моему, мой спортивный интерес продолжался. С трудом сдерживая свое «Почему?», я спросила:

– Это ты обо мне?

– А о ком же? – рассмеялся Сергей.

Не помню, хватило ли у меня смелости хоть что-то ответить, но отчетливо помню еще более поразившие меня слова:

– Ладно, спи давай!.. Мне завтра вставать рано!

Не помню, говорили ли мы в этот вечер о чем-то еще, а помню только большую, темную и уже не встревоженную, а умиротворенную тишину.

Верни мои сны

7. Я нынче к маме

 
Опять твержу, что завтра позвоню,
что нынче поздно, что ложатся спать…
Себя – то оправдаю, то виню.
(Увы, нельзя такое оправдать.)
 
 
А что им скажешь?.. Что пока жива?!.
Что счастья в жизни не было и нет?!.
Что и моя седеет голова
их головам во славу и в ответ?!.
 
 
Безмерно рано!.. Но не в этом суть,
а в том, что больше не хватает сил
на их: «Устала?..» – вымолвить: «Чуть-чуть!..»,
что больно долгим день сегодня был!
 
 
И много так всего порассказать:
все об успехах, о сбыванье мечт…
А все сильнее хочется рыдать
и холодно совсем от сжатых плеч.
 
 
Так, в промедленье, длится день-другой,
неделя, беспощадна и легка.
Звонит мне папа – в трубке перебой!
– Прости!.. Не слышу!.. Позвоню!.. Пока!..
 
 
Вот так и жизнь: откладывай на час,
на два, на три… Ликует в сердце дождь…
И вдруг она проходит – только раз, —
а ты все сил в себе не соберешь.
 

 
Учусь прощать любимых – не простив.
Учусь любить – не очень-то влюбляясь.
А ты меня, навеки отпустив,
смеешься… Даже спорить не пытаясь,
ловлю звонок из прежних, светлых дней
(где были мы хоть чуточку добрей),
уже без фальши, без красивых слов
про вечную, красивую любовь.
 
 
Позерство —
точно зарево с лица —
и прежний пыл отчалили куда-то.
В тебе я обожаю подлеца,
и ничего, что сделалась крылата
от позднего признанья твоего;
оно не означает ни-че-го.
 
 
Но хочется хотя бы в миг поверить,
когда есть ты, луна,
закрыты двери
и легкий свет от взгляда твоего.
 

 
Есть данность, от которой не уйти:
в подушку не укрыться, в одеяло.
Мне страшно, что однажды утром встану —
и не поможет: «Выживем!.. Прости!..»
 
 
Поеду к маме, потому что год
идет к концу почти неуловимо,
и если жизнь вдруг мамина пройдет,
еще моя пройдет тихонько мимо,
 
 
то времени не сыщешь у гонца
из дальних, мне неведомых столетий.
У смерти нет знакомого лица.
Она – листва, она – трава и ветер.
 
 
Поеду к маме,
хоть неясен срок,
но с каждым часом он все ближе-ближе.
И дай мне сил, в тени живущий бог,
тот срок пройти и, не сломавшись, выжить.
 
 
Так дай мне сил не скрыться до утра
в потоке дел, в сомненьях, в пересудах.
Я нынче к маме – долго не была, —
но верую: еще не раз там буду.
 

 
И все они пришли, чтобы расстаться.
Довольно грусть любовью называть.
Я научилась счастья не бояться.
Я научилась горе принимать.
 
 
Я каждому протягиваю руку
не потому, что сделалась легка,
а просто сразу верую в разлуку
и в нервность-боль у впадшего виска.
 
 
А день?!. Его, как есть, но принимаю
без всяческих сомнений и обид,
совсем чужих, как близких, обнимая,
смотрюсь все той же девочкой на вид.
 
 
Но кто бы знал – кто б выдумал, – как много
теперь во мне пустынных, черных лет.
Кому лишь образ то, что жизнь – дорога,
что повторенья у дороги нет,
 
 
а мне – так правда. Точно лента – мчится…
И я, уже не веруя в себя,
прошу мне дать, мой Боже, научиться
прощать – прощаясь, и любить – любя.
 

 
Я родом из детства, из тихих его городов
с наличием строек, бульваров промозглых и длинных,
с гудением скорых, бегущих насквозь поездов,
с наличием серых развалин и зданий старинных,
 
 
с наличьем сидящих на лавочках, гордых старух,
голодных собак и детей, про игру позабывших,
где редко «люблю» произносится твердо и вслух,
где много уставших, где много себя опустивших
 
 
в спасительный омут безмолвной и пряной тоски,
я родом из детства, в котором душа затерялась,
там дружеской важно еще ощущенье руки,
но раньше тоски пробирается в сердце усталость.
 
 
И я, хоть совсем по другим переулкам брожу
и часто в потоках огней уезжаю на скором,
немую усталость из тихого детства ношу
и эту усталость – я знаю – избуду не скоро.
 
 
Я родом из детства!..
Но детство зачем-то светлей —
всего, что светлей,
что потом в моей жизни случалось.
Мне хочется в омут промозглых и серых аллей,
где птица-душа под покровом ветвей затерялась.
 
 
Мне хочется в мир, где еще поднимали глаза
в просторное небо, где звезды на крышах встречали,
где мимо неслись – а еще не несли поезда,
где пели печаль – но еще не встречали печали.
 

Готический роман

7. Во всем виноваты цветы

В последние два месяца мы почти не разговаривали. Каждый жил своей жизнью. Никто и ничего ни у кого не спрашивал, ничем не интересовался.

Звонки друг другу касались только хозяйственных вещей. Разговоры выглядели так:

– Поставь чайник!

– Уже.

– Где ты собираешься работать? На кухне? Тогда я пристроюсь в комнате.

– Ты не знаешь, где находится губка для белых ботинок?

В тот момент я начала преподавать в одном из московских вузов и каждый день проверяла тексты, которые присылали не очень-то радивые студенты. Несмотря на странность и явное охлаждение наших отношений, однажды на выходных Сергей своими руками сделал мне стол, за которым я могла бы работать.

Стол был очень похож на барную стойку, длинный, высокий, прикрепленный к стене, со столешницей из серого камня, а прямо над ним во всю длину шло зеркало в металлической раме.

Правда, по иронии судьбы, уже через неделю за столом этим работал он. Я же по привычке работала на ноутбуке в кровати, хотя именно из-за неудобства такой работы ранее у нас не раз происходили скандалы.

Музыка в квартире уже не звучала. Сергей слушал ее в наушниках. Дыма не было тоже. Курить он ходил к соседям, чтоб совершить законный творческий перерыв. И порой часами в квартире раздавалось лишь цоканье двух клавиатур: моей – ровное и надрывистое, и его – то разъяренное, то неуверенное и доходящее до одного удара в минуту.

Однажды накопившееся между нами молчание лопнуло, как неумело натянутая струна.

Никогда не подозревала, что Сергей мог знать столько ругательств, никогда бы не подумала – что столько их знаю сама.

А началось все с того, что с полки просто упал цветок. Его листья и корни разметались по красному, как кровь, ковролину. Земля же разлетелась по подоконникам и по только что застеленным шелковым простыням, осела на подсвечниках, которые обрамляли тяжелый альков кровати.

Мне не хочется рассказывать вам про все те глупости, которые случились между мной и Сережей.

Результат был лишь в том, что я швырнула в стену вазу, привезенную с каких-то очень важных раскопок.

Осколки ее угодили в самое дорогое, что только могло быть для Сережи в этой квартире, фотографию мамы.

Он поднял на меня руку, и я чудом выскочила за дверь.

 
Ты не смотришь теперь на меня.
Тебе больно, а я – неживая.
Злая поступь вчерашнего дня
в меня плиты металла
вживляет.
И слова, как пудовые гири,
бьют в лицо мне теперь без причин.
Неужели мы были другими:
не холодными, лживыми, злыми,
а другими?..
Давай помолчим!
 
 
Мы расстанемся просто и вяло.
Чувства выжжены… Прошлого нет…
Я дарю тебе прямо в начало,
прямо в прежнее звездный билет.
 
 
Пусть умершее снова родится!
Пусть отцветшее вновь расцветет!
Ты поверь мне, я буду молиться
за все то,
что нас в будущем ждет.
 

Первые два часа я гуляла по городу, засыпанному белым, пушистым, толь-ко что выпавшим снегом. И было непонятно, зачем внутри так грязно, черно, когда вокруг все так необычайно красиво.

Верни мои сны

8. Хоть что-нибудь, прошу, перемени

 
Чересчур холодно
в теплых твоих руках.
Время внушает страх.
Время – лезвием бьет под сердце.
Где-то веселый мальчик
ждет меня в облаках,
ночью, во время луны,
открывает дверцы.
 
 
Мне не земные дворцы
и не улиц медь,
длительность улиц
уже не дают согреться.
В теплых твоих объятьях
хочу реветь.
Холодно стало сердцу
и больно сердцу.
 
 
Все твое ранит!..
Даже пустая ложь!..
Даже твое малейшее
невниманье!..
Не понимаю,
чем ты в миру живешь?..
Рушится время.
И просятся в ночь рыданья.
 
 
– «Завтра… Быть может…» —
а завтра уже нельзя.
Время – предчувствие…
Жизнь лишена возврата.
Горько, всей грудью,
читаю в твоих глазах
малость: «Устройство!»,
«Спокойствие!» и «Зарплата!»
 
 
Сделочки с совестью?..
Сделки с грядущим днем?..
Вместо «по-божески» —
вечное примиренье.
Холодно в доме —
и даже когда вдвоем.
В скудной любви твоей
мне больше нет
спасенья.
 

 
Хоть что-нибудь, прошу, перемени!..
У промедленья в жизни нет возврата.
Еще немного – и порвется нить
меж миром, где вчера была крылата,
и миром, где сегодня я одна
грущу-молчу… (Твои дела, заботы…)
А наша чаша выпита сполна…
Не чувствуешь?..
Вернее: ждешь чего ты?..
 
 
Сама не станет чаша полной вновь
и нить сама вторично не совьется.
Я исчерпала всю возможность слов.
Мне прочая возможность не дается.
 

 
Когда наступает утро и серый дождь,
блуждая по лужам, душит последний снег,
мне кажется, ты меня очень сильно ждешь,
мой самый любимый, искренний человек.
 
 
Мне кажется (руки твои замотав в кольцо
вокруг головы моей, ноги – в обхват колен),
на грудь твою хочет укрыться мое лицо,
в ее бесконечный покой, и простор, и плен.
 
 
Позволь мне представить, что, если ты позвонишь,
по улице мигом устанет носиться дождь.
Позволь мне представить, что ты без меня грустишь,
что глупо теперь и нескладно совсем живешь.
 
 
Мне кажется в каплях большого, как мир, дождя
сегодня так быстро и круто растаял снег,
и серые звезды, по скатам небес скользя,
глядят на простор земли из-под сонных век.
 
 
А все потому, что устанет валиться дождь,
что утро расступится, будет в окне светить,
а все потому, что ты скоро ко мне придешь,
чтоб вместе мечтать, и дышать, и писать, и жить.
 

 
Выпуклость выцветших линий.
Сказка твоя, Петербург,
в тихом собраньи бессилий,
в гордом собрании букв.
 
 
Кто там хохочет над бездной
невских задумчивых вод?!.
Время разносится песней.
Светлый кончается год.
 
 
Буду здесь только знакомой.
(Имя не в силах назвать…)
Снова чужда и не дома.
Вот и закрылась тетрадь.
 
 
Горечь от серой Фонтанки,
холод от гордой Невы.
В сердце – луга, полустанки,
желтые всполья травы.
 
 
Вечером хочется к маме!..
Больно с тобой, Петербург!
Больше Исакий не манит
мягким созвучием букв.
 
 
Слово такое – «Чужая»…
Сказка в стремленьи конца.
Что ж, Петербург, уезжаю!..
Больше не прячу лица.
 

 
В кипении чайника, в самом непраздничном быте
есть капелька праздника, если два любящих рядом.
Есть мир из чудес и леса, и моря для открытий,
когда согревают друг друга два любящих взгляда.
 
 
Есть солнце под крышей, что в мир их без устали светит.
Есть слезы и радость, тревоги, надежды и споры.
И сладко, когда на дворе начинается вечер,
а ветер в душе замолчал и пребудет не скоро.
 
 
За окнами осень, но осень сердец не пугает,
когда добротой наполняются мысли и взгляды.
Вселенная дома нас лечит и оберегает
(мне кажется даже, что прочей вселенной не надо).
 
 
Приеду домой – и уже забываю про горы,
чужие моря… И такое во мне ощущенье,
как будто бы там, за стеною, и горе, и годы,
а здесь – ничего, только вечная мера прощенья.
 
 
Тебя обниму – и как будто бы лодка, качаясь,
несет по волнам, теплый ветер ласкает мне спину…
Тебя обниму – и как будто бы в мире рождаюсь,
где времени нет… И мы с миром и морем едины.
 
 
А чайник кипит. И, как Ноев ковчег, проплывает
над миром наш дом… наша комната, окна и двери…
Я знаю, у многих на свете такое бывает.
Увы, не у многих!.. Но мне в это хочется верить!..
 

 
Мы всюду с тобой только гости,
куда на земле ни приткнись,
а всюду злорадствует осень
и в чем-то прошедшая жизнь.
 
 
В том мире, где что-то держало:
работа, проблемы, друзья…
в окошко глядела устало
безмолвная юность моя.
 
 
Там были дворы, коридоры,
из комнат магический свет.
Сегодня – вагонные споры
о жизни, которой и нет.
 
 
Мы в жизни друг друга лишь гости,
не важно: на век ли, на час.
Как время столетья уносит,
так время уносит и нас.
 

Готический роман

8. Замкнутый круг

Покидая просторы Николо-Архангельского кладбища, я даже не смела взглянуть хоть кому-то в глаза: его отцу, деду…

Все утро до этого мне снилось, что надо мной парят белые птицы. Они опускаются, трогают меня крыльями и снова летят… Люди, которые провожали Сережу, напоминали мне этих птиц. Я от них отмахивалась, а они пытались меня обнять. Я их боялась, а они просто ходили рядом.

Когда я забирала вещи из квартиры Сережи – забирала тайком, боясь, что убьет скорей, чем отпустит. И уже потом, когда мы обсуждали все случившееся по телефону, он уверял, что никогда бы не сделал мне ничего плохого.

А я вот никогда бы не подумала, что вот так придется нам сюда прогуляться.

Наше первое несостоявшееся свидание-экзотик.

Черные, точеные ветви свисали над моей головой, переплетаясь, точно протянутые друг другу руки. А на улице стоял такой несусветный мороз, который был в нашу первую, двухгодичной давности зиму.

 
На кого ты нас покинул?
Отчего недвижен стал?
Кто тебя нам с неба скинул,
Тот тебя же и забрал.
 

Раздавался издали голос деда Сережи, почему-то решившего спеть над засыпанной и уже оставляемой всеми могилой странные и непонятно откуда всплывшие в его памяти частушки. «К матушке ушел. К матушке…» – раздавался голос сережиной бабушки.

К моей величайшей досаде у единственного выхода с кладбища я встретила сережиных друзей, которые, как и я, не собирались ехать далее на поминки. В глазах их сияло одно – пытающееся прикрыться страданием любопытство.

– Я слышал его еще вечером, накануне… – не успев завести машину, начал рассказывать его друг. – Все, как всегда. Договаривались, чтобы поехать утром, посмотреть материалы, узнавали цены. В девять утра хотели.

Жена друга, зачем-то включив легкую и романтическую музыку, говорила:

– Никогда бы не подумала, что именно с ним такое может случиться. Помню, мы все с Валерием беспокоимся о чем-то, жалуемся: то денег нет, то с родителями проблемы… А к Сергею придешь, и легко. Рассудительный такой был, спокойный…

– Даже перед смертью, и то о родителях позаботился. Все документы аккуратно собрал, на кровать положил. Я когда ему перед выходом позвонил, его отец трубку взял. Они сразу же, как брат письмо получил, к нему вдвоем и приехали.

– Чтоб долго не висеть, на дверях в подъезде написал, что повесился.

От отца Сергея я знала, что единственной к нему просьбой в предсмертном письме было позвать меня на кладбище и обязательно добиться, чтобы пришла.

Мой внутренний монолог был прост: «Пусть и таким образом, но он заставил меня к себе приехать. Уже в новогоднюю ночь знал… Так почему же не 13-го, а 17-го?.. 13-го мистичнее и ярче… Ждал холода… Такого же холода, как тогда…»

В глазах его друзей я читала вопрос, который интересовал их в этот момент больше всего, а вовсе не печаль о внезапно ушедшем друге и не желание с ним проститься: «Что чувствует женщина, из-за которой мужчина покончил жизнь самоубийством?»

Теперь, спустя годы, могу сказать только одно: любить эта женщина больше не может. И не может стать хотя бы на мгновение той, которой была.

Прошел год, два… Каждую ночь мне казалось, что вот-вот откроется дверь и он войдет… Я знала, что я ему скажу. Знала, что он поймет, что не будет злости. Поймет, что я заигралась и что не каждый выдержит такую игру.

Верни мои сны

9. Горжусь своим детством – оно не такое, как надо

 
Холодные прутья кровати,
промозглые стены
и возгласы Кати
о том, как отец умирал,
о том, как себе не простил
ее маме измены
и целую ночь,
обернувшись в подушку,
орал.
 
 
Горжусь своим детством.
Оно не такое, как надо.
Оно интернатское,
с привкусом горя и хлеба,
а Катя была
тем нежданным, большим листопадом,
что вдруг появился
над майским, проваренным
небом.
 
 
Не помню лица —
ее голос отчетливо помню,
как маму звала,
задыхаясь от грусти и боли.
Как мама брела
к ее папе по улице темной.
Потом – как в больничном
в крик маму звала коридоре.
 
 
Ромео с Джульеттой?!.
Здесь пафоса жизни не надо.
Он умер от рака,
и год не проживши с другою.
А мама ее
свое горе наполнила ядом,
оставив ему
все бесценное, все дорогое
под именем Катя.
 
 
Мы с Катей почти не дружили.
Лишь только за завтраком,
в косы друг другу вплетая
ажурные ленты,
про школьных друзей говорили,
о всем же больном,
о несказанном
чаще молчали.
 
 
Не знаю, куда
и исчезла та самая Катя.
Уехала к лету,
а после уже не вернулась.
И долго висело в шкафу
ее темное платье,
в десятки других,
точно в теплую шаль,
завернулось.
 
 
А наш воспитатель —
высокая, статная баба,
встречая его среди прочих,
упорно твердила:
«Еще месяцок подождем
нашу Катю хотя бы.
Дай Бог, чтоб у ней все слеглось,
все, как надобно, было».
___________________
Еще помню мышь,
что жила у нас прямо за стенкой.
Ее не ловили, а даже, скорее, держали.
Как хлеб ей несла из столовой
вихрастая Ленка,
как пойло для мыши
она разводила в пенале.
___________________
И первый роман,
что случился у Ирки с Сережкой,
не то, что отчетливо,
даже и с завистью помню.
Детдомовец – он,
а она – голытьба, недотрожка,
встречались под вечер
под лестницей старой и темной.
___________________
Еще помню двор
и дрова, что когда-то рубили
заместо уроков,
как мерзли на холоде руки.
И все же мы счастливы,
искренне счастливы были
под шепот листвы
и под шорох воинственной вьюги.
___________________
Прощай, мое детство
и дом с вечным привкусом каши,
с рядами железных кроватей,
столь с нарами схожих.
Столь многое было,
но все-таки не было краше
той дружбы, которая
в праздности вызреть не сможет.
 
 
Не знаю теперь,
где живут эти Катя, Иришка
и где обитает бунтарь
и новатор Сережа…
И если по жизни
нам встретиться даже не вышло,
но знаю, что нас наше детство спасло
и поможет
 
 
в миру удержаться,
не сдавшись печали и злобе,
и даже и падая,
даже и веру теряя,
остаться людьми,
для которых жестокость не в моде
и верность в любви – не пустяк,
а подобие рая.
 
 
Горжусь своим детством.
Оно не такое, как надо.
Неправда, что жизнь интернатская
губит – не лечит.
Я небу всегда лишь за то
благодарна и рада,
что все, что потом,
оно было понятней и легче.
 
 
Но вот в чем беда:
сколько б жизнь мне потом не дарила
волшебных друзей
(и дома были больше и краше),
но первых друзей
я сильнее люблю и любила.
И первый наш дом
с вечным привкусом горя и каши.