Текст книги "В ярости и под солью"

2

Перед тем как выйти на дорогу, чтобы попереть в мой район через парк, Жора убирает старый роутер в мой грязный шоппер, который мне подарили в издательстве, и говорит:

– На, держи, выброси её где-нибудь. – Он протягивает мне отвёртку.

– Зачем? – отвечаю я раздражённо. – Это моя отвёртка.

– Да, воткни её где-нибудь в землю. Только не у дороги.

Я говорю, что не собираюсь этого делать.

– Я уже закрутил роутер! – злится Жора, и я думаю, что у него совсем снесло кукуху. – Куда мне было убрать? Нельзя тащить роутер обратно вместе с отвёрткой! – Он пытается что-то мне объяснить, но опять подвисает. – Тебе жалко отвёртку? Она стоит пятьдесят рублей. Я куплю тебе новую.

У меня нет сил что-то спрашивать. Телефон разрядился, а время уже поджимает.

– Ладно, – говорю, – но избавляйся от отвёртки сам. Если я воткну её куда-нибудь не туда, ты скажешь, что на меня откроют охоту. Ты же не хочешь, чтобы меня тоже захотели убить?

Жора не врубается. Он не понимает, что я просто шучу.

– Что ты за человек? – бормочет он сокрушённо. – Я сделаю сам! На вас вообще рассчитывать невозможно.

Ну и ладно. Я иду впереди, потому что понимаю: ещё немного – и я просто взорвусь. Жора плетётся метрах в пяти у меня за спиной. Пока мы топаем на негнущихся от усталости костылях по территории кардиологического санатория, что как раз на границе Мещерского парка, Жора кричит во весь голос:

– Ёбаные старпёры! Тут одни старпёры, да? Как думаешь, меня возьмут – поправить сердце?

На это я не отвечаю. Только иногда посматриваю на Жору через плечо. Прогуливающиеся по аллее пенсионеры тоже бросают на Жору любопытные взгляды – когда он останавливается, чтобы проверить какую-нибудь трубу или порыть кроссовком землю у подозрительного дерева. Жоре вообще похуй, что о нём могут подумать.

Эта черта мне знакома: Кока ведёт себя так же. В какой-то момент любой наркоман, стоит ему только выйти из дома, начинает смотреть строго в землю: взгляд рыщет вдоль дороги, а ноги то и дело уводят его больное тело на обочину. Он находится в вечном поиске: что бы подшкурить? Печальное, раздражающее зрелище.

У наркомана нет инстинкта самосохранения, вместо него – инстинкт вечной шкуры. Всё заканчивается одинаково: когда ты третьи сутки упарываешься веществом, тебя наконец настигает «карма полис». Ну, вы знаете, когда ты говоришь на математическом и похож на расстроенное радио… В тот момент, когда последняя капля страха растворяется в твоей густой вонючей крови, ты уже понимаешь, что жизнь вот-вот вломит тебе пизды.

Помню, как мы с Кокой и с его соседом Лёхой, отсидевшим сколько-то лет по той самой, русской народной статье, поехали на станцию Солнечная за стаффом. Над железнодорожными путями раскинулся новый переход-стекляшка. Игольное ушко, узкое горлышко бутылки, которое нужно проскочить, не привлекая внимания. Там-то нас и сцапали двое ментов.

Мы уже возвращались – тем же путём, хотя каждый из нас знал, что всегда нужно путать следы. Стафф, целых три грамма лучшего и дорогущего, был у Лёхи. Когда к нам подошли и предъявили ксиву, нервы у него сдали – он дёрнулся, но бежать было поздно. Меня держали за ворот, и, пока нас шмонали, я пытался бодриться – всё что угодно, лишь бы не встретиться взглядом с подростками и испуганными мамочками, как назло, пялившимися на нас со всех сторон. Кто-то смеялся, и, кажется, какой-то мужик даже снимал нас на камеру. Действительно, забавная ситуация – так почему бы не посмеяться.

Лично мне было весело – потому что я знал, что когда-нибудь об этом напишу. Но вообще, с нами было всё ясно: Лёха с Кокой были уж слишком в приподнятом настроении. Никогда нельзя убирать руку с пульса – иначе поплатишься. Я тоже конкретно облажался: забыл удалить корды из истории «Яндекс. Карт». Так что отбрехиваться было поздно.

– Обдóлбитесь, потом насилуете детей! – злобно крикнул мне в ухо один из ментов, мелкий и злобный подсос. Как видно, в их связке он был тем самым «плохим копом».

Естественно, я не выдержал и тут же сказал этому пидору всё, что о нём думаю. Может, и зря – ведь получается, что если меня так легко вывести из себя, то он был в чём-то прав. Но сдержаться я всё же не смог: у меня аллергия на ментов – подхватил её весной 2022-го, когда меня вместе с другими инфантильными мамкиными революционерами загрузили в автозак на подступах к отелю «Фор Сизонс» на печально известной Манежной площади и увезли оформлять в Сокольнический ОВД. Видно, такая у меня судьба: человек, который в жизни и мухи не обидел, общается с ментами чаще, чем с мамой.

Но в тот раз стафф мусора не нашли. Ехать на освидетельствование нам не хотелось от слова совсем, поэтому началась знакомая игра: «Может, разберёмся на месте?» Приятно видеть, как неподкупные стражи правопорядка сперва – ради собравшейся публики – играют в невинность. Как красиво они убеждают себя, что работают ради великой идеи – очистить мир от говна и опасных элементов вроде меня! А потом сами предлагают отойти в сторонку и мнутся, как девчонка на вписке, набивая себе цену.

– У подруги день рождения! – Кока заговаривал им зубы с милой улыбкой. – А у нас всё равно ненаход. Хотели посидеть, отметить… Ребят, ну вы же всё понимаете?

Понимают. Все всё прекрасно понимают. В данном конкретном случае: цена ментовской совести – пятнадцать тысяч налом. И вот тебя – врага общества, которого только что обвиняли во всех смертных грехах, – отпускают после милой дружеской беседы. И даже дают совет, как не спалиться в следующий раз:

– Шмотки надо сразу сжигать, ребята. Эта фигня не отстирывается с первого раза, три стирки минимум, так что имейте в виду.

Спасибо, дядя милиционер! Удачи тебе и до скорой встречи!

В тот раз была моя очередь снимать последнее с кредитки «Альфа-Банка». Потом мы, под прожигавшими наши затылки взглядами мусоров, только что не с разбегу, запрыгнули в Кокину тачку и полетели по Боровскому шоссе. Тогда-то и выяснилось, что Лёха, не найдя другого выхода, каким-то образом проглотил целый пак. Проблема была в том, что он разжевал его зубами… И мы летели, не останавливаясь на красный свет.

У Коки уделанный Лёха, словив пугающий потный приход, истошно блевал, обхватив унитаз. А когда ему стало полегче и мы с Кокой поняли, что он хотя бы не двинет кони, то сразу поехали за новым стаффом. Помню, как я стоял у «зебры» на Боровском шоссе и по щекам у меня текли слёзы.

– Это полная хуйня, – скулил я, не глядя на трясущегося рядом Коку. – Чувака выворачивает, у него передоз, он там один, а мы опять прёмся в ебучий лес!

– Всё с ним будет в порядке, – успокаивал меня Кока. Он и сам знал, что это полный пиздец. Он сам всё прекрасно знал, но никогда бы в этом себе не признался.

Повадки конченых, бессердечных гондонов. И вот вместо того, чтобы вызвать «скорую» для Лёхи, час спустя мы сидели где-то в Рассказовке и, счастливые, как дети на Новый год, раскручивали под кустом изоленту…

А теперь родители отправили Коку в Сербию. Как будто они не знают, что от себя убежать невозможно! Впрочем, их нельзя ни в чём винить, даже в том, что они не попытались для начала поставить ему капельницу. Наверно, это была моя задача – задача лучшего друга: вымыть из Коки всю эту дрянь – физраствором, добрым словом, любовью, уверенным примером. Вот что я должен был сделать. Но я не смог. Вместо этого мы с ним из раза в раз весело наступали на знакомые грабли, чтобы забыться, ужраться на очередные два дня и три ночи. Бесконечные и бессмысленные разговоры, которые никуда не ведут, – на закате. А на рассвете, там, куда занесла нас белая дорога, в ярости и под солью выкуривать последнюю сигарету, ожидая тревожного выхода вещества. И клясться друг другу, что всё это в самый последний раз.

Они увезли Коку не только от скорости – они увезли его от меня. От плохой компании. От прошлой жизни. От того, кто тянул его на дно. От того, кто был с ним рядом. От слабости и психоза. От меня.

Помню, как за два дня до его отъезда – когда всё было уже решено – мы с Кокой сидели на трибуне, обращённой к гребным каналам в Крылатском. За деревьями выступал тёмный хребет Живописного моста. Когда-то там, наверху, был ресторан, но его давно закрыли. Как и то пафосное место, что какое-то время крутилось на шестидесятом этаже в «Москва-Сити».

Около трёх часов ночи мы – единственные бодрствующие типы на пять километров в округе – устроились на пластиковых сиденьях в последнем ряду. Фоткались и втыкали в панораму ночной Москвы. Это представление было только для нас двоих.

С воды дул сырой ветерок. Тишина и покой… Конечно, если не думать о том, что у Коки в трусах, прямо под яйцами, был спрятан приличный вес (добрых десять грамм), который он обещал достать для своего друга, – тот вот-вот должен был вернуться из Индии и хотел как следует затусить. Кока сказал, что жалеет о том, что они с ним не встретятся. Но в жизни многое идёт не по плану, нам ли не знать.

Вдали, за смотровыми вышками, за цифровым табло и за строительными кранами, крутившимися где-то за Мнёвниковской поймой, виднелись, сверкая неоновыми огнями, набившие оскомину те самые киберпанковые руины «Москва-Сити». С нашей трибуны вся Москва была как на ладони. Привычным движением размяв кристаллы на моём телефоне, Кока ткнул пальцем в монументальное здание где-то вдали:

– Там живёт Надька. Помнишь?

Я кивнул.

– Помню.

Я и правда хорошо её помню. Она из детдома; бывшая проститутка, оканчивает универ и хочет, как и другие, оставить всё позади. Когда-то мы мяукали у неё дома, смотрели «Зачарованных», потому что она настояла. А потом фоткались на её общем балконе. Двадцать какой-то этаж. И нам, наверно, казалось, что всё ещё впереди… Эта Надька по уши влюблена в Коку. И он иногда пользовался этим, звал её к себе, когда был в настроении. С тех пор как его бросила любовь всей жизни, с которой он встречался почти десять лет, Кока иначе относится к женщинам. Я не смею его судить: он строил далеко идущие планы. Вместе они завели пса – Рина. Он остался у Коки. А его любовь живёт с мужиком, который на двадцать лет её старше. Да пошла она на хуй, такая любовь!

– А там, – продолжал Кока, смахивая трубочкой остатки белого порошка с пластиковой карты, – там же Филёвский парк? Точно, отсюда не видно, но там живёт Борька.

– Борька, – подтвердил я. Это тот самый Борька, который был качком и верил в капиталистическую мечту, проданную ему «Бизнес Молодостью». Но период «Великого Гэтсби» рано или поздно подходит к концу. Теперь Борька раздался в боках. Недавно мы виделись с ним у Коки. Тогда я ужрался в дуплину, и Борька сказал, что у меня совершенно нет тормозов. Почему-то это было приятно услышать.

В общем, мы с Кокой просидели на трибуне ещё с полчаса, пока не стало совсем холодно. Это был хороший момент. Под утро, когда мы возвращались в район на такси, Кока держался молодцом и не искал, чего бы сошкурить. Хотел быть таким, как раньше. Пытался остаться человеком. Как и мы все.

А сегодня мы с Жорой выходим из Мещерского парка и прём через Лазенки, это посёлок за станцией Переделкино. Тут, в допотопных пятиэтажках, живут старики; во дворах снимают бельё, а по дорогам рассекают таксисты, выруливая между руин проржавевших советских машин. Мы идём через поле, по пологому склону в сторону железнодорожных путей; отсюда открывается знакомый вид на сияющий крест над резиденцией патриарха Кирилла. Если двинуть дальше на запад, можно выйти к знаменитому Переделкинскому кладбищу, последнему приюту писателей и поэтов; а ещё дальше, прямо за ним, на крутом берегу реки Сетунь, привалившись забором к дороге, каждый раз зазывает меня к себе недавно отреставрированная территория Дома писателей. Как-то, не так давно – в начале весны – мы с Кокой откисали тут в сырых гамаках, подвешенных на деревьях уютной аллеи. Конечно, упоротые – закинулись в туалете прямо на территории – как же без этого. Потом я пытался сыграть «Лунную сонату» на рояле, установленном прямо под окнами главного корпуса, и Кока записал это на видео. Он выложил видос в «Инсту»[1]1
  Правительственные органы страны Россия на момент издания признают Meta, которой принадлежит Instagram, экстремистской организацией.


[Закрыть], хотя я и сопротивлялся. Может быть, не хотел, чтобы Соня увидела и всё поняла… Правда, она и так всё понимала. Всё она знала.

Я живу в этом районе с рождения, и ещё до того, как руины Дома писателей облагородили, превратив постсоветскую нищету в модный плейс для миллениалов – с этими гамаками по аллеям, дорогущим кафе в стеклянной галерее и выставкой вездесущего Пепперштейна в главном здании, – я гулял здесь с матерью. Мама, сколько я помню, всегда поддерживала моё желание стать писателем, хоть и с оговоркой: «Нужно получить профессию», – твердила она. Разумная мысль, но я никогда не умел прислушиваться к чужим словам, так что мой вылет с филфака, куда я попал только чудом, на последней волне, был вполне предсказуем. Я не хотел заниматься наукой, зарывшись в архиве.

Прошлым летом я всё же осмелился подать заявку на писательскую резиденцию. Но не особенно удивился, когда мне отказали. Я живу слишком близко к Дому писателей, так что место было логично сохранить для какого-нибудь пробивного таланта из провинции. Хотя отказали мне, как я думаю, даже не поэтому: сейчас настоящего писателя принято определять по правильно оформленному портфолио, вдохновляющему CV и близким политическим взглядам. Характер и стиль? Невыдуманные проблемы? Язык? Засунь-ка всё это в жопу, Саня! Лузеров не берём, писатель – это карьера. Да уж, куда я полез, если мой курикулюм витай, ход моей жизни – это вечный ненаход? Давай-ка дальше витай в облаках, озлобленный инфантильный замкадыш, большая литература разберётся и без тебя!

Между тем заёбанный Жора приземляется под одиноким деревцем. Я весь на нервах, но всё же встаю рядом с ним. Пока я решаю, как бы слить Жорку (я реально собираюсь оставить его прямо тут, под деревцем, – не маленький, разберётся), он спрашивает:

– Какой у нас план?

– Никакой, – говорю. – Мне нужно забежать домой, помыться – и переть в центр. Я встречаюсь с бывшей, я тебе уже говорил.

Жора взрывается:

– Так скажи уже прямо, чего ты от меня хочешь?! Я не могу понять, почему ты всё время хочешь быть вторым?

– О чём ты, нахуй, Жора? Я ничего от тебя не хочу.

Я знаю, что совершаю ошибку: Жорик осуждающе пялит на меня исподлобья. Сегодня он прямо-таки закрутился на том, что я зову его по имени. Наверно, это правда дурная привычка, потому что со стороны это выглядит так, будто я говорю с ним, как батя с ребёнком.

– У тебя хитрый ебальник, – обиженно бормочет Жорка. – Хитровыебанный. Скажи уже прямо. Я ни к кому не напрашиваюсь. – И тут же он добавляет: – У твоей бывшей есть подруга? Я бы тебя разрекламировал. Я могу сыграть на контрасте и свалить в нужный момент.

– Нет у неё никакой подруги. Я поеду один, без контраста. Без тебя.

Жора собирается с мыслями. Мимо нас проходит молодая пара. Поймав злобно-стеклянный взгляд Жоры, они ускоряют шаг и проносятся мимо нашего дерева, только что не спотыкаясь.

– Я никак не пойму: злой ты или нет?

– Да я, нахуй, сейчас взорвусь!

– Понял. Всё понял, я никогда не напрашиваюсь. Когда нужно свалить – я понимаю всё с первого раза… – Жора кивает и опять достаёт из сумки роутер. – Что будем делать с этим?

– Оставь его себе. Не знаю, зачем ты вообще попёр его в лес.

Жора смотрит на меня как на дебила.

– Я не попрусь с этим в центр. Ты хочешь, чтобы меня опять загребли?

Я злюсь и говорю:

– Всё, Жорка, я пошёл.

И я пру к станции не оглядываясь. До тех пор, пока не слышу за спиной оглушительный свист. Я делаю вид, что это меня не касается. Делаю вид, что с Жорой мы вообще не знакомы. Всё, что мне сейчас нужно, – это представить, что я нормальный человек – из тех, кому не свистят в спину, не загоняют ночью какую-то нелепую хуйню и кого не называют «хитровыебанным». Мне нужен один нормальный вечер в Музее толерантности с моей бывшей!

Но, конечно, свист повторяется. И, конечно, я не выдерживаю. Я оборачиваюсь на ходу. Как там Жора, мой ебанутый дружище? Вот он, еле тащится со своим грязным рюкзачком за спиной. Вопит что-то злобное. Я останавливаюсь – ну потому что, блядь, не бежать же мне от него. Он кричит снова, и теперь я могу его разобрать:

– Не оборачивайся! Я сам по себе.

Встал в позу. Ну-ну. Как же от тебя отделаться-то?..

Мы отряхиваем друг друга у подземного перехода на станции. У всех на виду проверяем воротники на наличие клещей.

Пару минут мы идём молча, но когда доходим до стеклянных дверей подземного перехода, Жора просит мой телефон – позвонить матери.

– Говорю: он вырубился.

– Попробуй врубить. Отключи гео… Дай-ка мне.

Жора берёт мой телефон и действительно включает его – на десяти процентах заряда. Химичит с настройками и набирает.

Мы проходим мимо автоматов для продажи билетов, и я, с тяжело бьющимся сердцем, слушаю разговор:

– Нет, мам, всё хорошо. Ничего не нужно… Да-да, сейчас решаем, что у нас по плану.

Конечно, тут меня прямо подмывает крикнуть – чтобы его мама услышала:

– Нет у нас никакого плана! Я иду домой.

– Ну да, – исправляется Жора. – Саша поедет по своим делам… Ну, погуляю.

И я слышу в трубке печальный голос его матери:

– Погуляешь? – Потом ничего разобрать невозможно: мимо нас проходит шумная компания. Но догадаться несложно: Жорина мама просит, чтобы он поехал к ней. Кажется, на работу.

– Всё, мам, я потом позвоню, ладно? – говорит Жора, протягивая мне телефон, и ещё кричит напоследок, уже мне в ладонь: – Мам, у меня всё хорошо!

И я чувствую себя мудаком. Но в то же время знали бы вы, насколько мне похуй.

А затем Кока звонит мне по видеосвязи, когда мы с Жорой идём к остановке. Правда, я не понимаю, почему Кока не может нас видеть. Может, слишком мало заряда? Я пытаюсь разобраться с настройками в «Телеге», но я слишком устал, слишком разъёбан, так что починить ничего невозможно. Ладно, похрен.

Кока уже приземлился, рассказывает, как долетел. У него была пересадка в Стамбуле. Спрашивает, видел ли я фотки в «Инсте». Нет, ещё не смотрел.

Буквально час назад он въехал в съёмную хату, с которой ему помогли, как я понял, двоюродная сестра с мужем, – они давно живут в Сербии. И теперь Кока радостно показывает мне чистенький интерьер. Он будет жить под Белградом, в шестидесяти километрах, где-то к северу. Название города я не запомнил, но вид за окном потрясающий. Может, у него даже получится слезть? Заодно – убежать от войны. В таком-то месте. Кто знает. У него есть гостиная, спальня и барная стойка… И нет ни одного знакомого торчка в радиусе тысячи километров. Но вдруг Кока шутит:

– Вот тут вот, – он переключается на фронтальную камеру и, смеясь, проводит ладонью по стойке, – можно мять меф!

Я вымученно улыбаюсь. Хотя, если вдуматься, довольно смешно. Вся эта ситуация. Когда я спрашиваю, говорит ли там хоть кто-то по-русски, Кока смеётся:

– Нет, вообще не вдупляют. Придётся учить самому. Я говорю: хэлп ми, мазафака! – Он ржёт. – Хэлп ми!

Кока спрашивает, как мы там и – самое главное – откопали ли его ненаход. Я прошу его говорить потише: мы стоим на остановке у железнодорожной станции, вокруг толпы народу, а я без наушников.

– Собираюсь слить Жору, – признаюсь я с нервной улыбкой, чтобы сменить тему.

– Кока, он пытается меня слить, – подтверждает Жорка. – Я не понимаю: что это за человек?

– Ну, это будет непросто, – лыбится Кока, хитро поглядывая на меня. – Удачи попробовать.

И мы машем друг другу и отключаемся. А потом Жорка втягивает меня в очередной бессмысленный спор – и я даже не знаю, о чём. Может быть, о природе зависимости:

– Нахуй он вообще туда улетел?! – вопит Жора. – Как будто не понимает! Его и там заберут. Эти его из-под земли достанут. А потом закопают. Не в Сербию надо лететь. Лететь надо звонко и на хуй.

– О чём ты вообще? – срываюсь я. – Ты иногда так говоришь… тебя вообще не поймёшь. Ты о призыве?

– О призыве и взрыве, лошадиной гриве, блядь! Давай вытащим его из ебучей Восточной Европы! Бояться нужно себя самого. Только так.

И почему я до сих пор притворяюсь, будто понимаю, что он несёт?

– Это же всё зависимость, – говорю я тихо, поглядывая на толпящихся рядом людей. – Может, у него выгорит. Коке по-любому нужно привести мозги в порядок. Пересидеть сложный период.

– Зависимость? – вскипает Жорка. – Какая зависимость? От чего? От стеклянной стружки?

Только мы успеваем запрыгнуть в автобус, как Жора принимается доёбываться до малолеток. Вчера как раз был последний звонок, и теперь мой район переполнен счастливыми выпускницами. На заднем сиденье сидят две девчонки – на вид им лет по семнадцать. Жора, покачиваясь, склоняется прямо к ним и говорит:

– Девчонки, вы случайно не врачихи? Мне нужна помощь. У нас от стружки зависимость!

– Не доёбывайся до людей, – срезаю я со смесью ярости и смущения.

Через силу выдавливаю нервную лыбу. А Жорка пялит мне прямо в глаза. И в этом взгляде я вижу справедливое осуждение. Взгляд Кота из «Шрека». Он транслирует мне знакомую мысль: «А тебе не похуй, что о тебе думают? Забей, Сань, у тебя нет никого. Может быть, я один из тех немногих, кто остался и принимает тебя таким, какой ты есть. Я тот, кто хотя бы не кинет тебя в беде».

Потом он демонстративно отчаливает и садится на месте для инвалидов у переднего выхода. И я думаю: «А правда, какого, собственно, хуя? Почему я вечно получаю пизды за то, что охраняю чужую зону комфорта?» Как-то Жора сказал, что я люблю спасать принцесс. Я обиделся и убежал. Но потом я вернулся, потому что я всегда возвращаюсь. И когда я снова – в который раз! – ужрался в абсолютный ноль на диване у Коки, тот же Жора сказал мне, печально, но удивительно к месту процитировав древнеримскую мудрость, исковерканную славянским похуизмом: «Дорогу осилит идущий». Вот только осилит ли?

Через несколько остановок, когда мы сворачиваем на Лукинскую улицу, Жора, протиснувшись через весь автобус, опять подваливает и нависает над порядком смущёнными девчонками. Только теперь, позалипав немного и улыбнувшись, он громко обращается ко мне:

– Уже подцепил их?

– Нет, – говорю, – не пытался. Давай выйдем на следующей.

И мы топаем вдоль улицы Шолохова, потому что я дёрнул нас выйти на остановку пораньше, не доезжая до метро «Новопеределкино». Но терпеть Жорку больше нельзя. К тому же – и этим я немного себя успокаиваю – автобус всё равно будет долго торчать на двух «зебрах», а потом плотно застрянет на светофоре перед поворотом.

Это дурной перекрёсток: две широкие дороги, съезд к рынку, два дублёра. Чуть ли не каждую неделю кто-нибудь здесь попадает в аварию. Сколько ни перенастраивай светофоры – на Боровке, на главной дороге, – обязательно найдётся какой-нибудь спешащий упырь, который полетит на жёлтый.

А неподалёку отсюда, прямо у ветклиники, за магазином «ВкусВилл», на прошлой неделе протянули полицейскую ленту. Была глубокая ночь, и мы с Кокой шатались по району. Вокруг собралась толпа зевак. Кока сразу сказал, что кто-то наверняка выпрыгнул из окна. Тогда я не поверил, но на следующий день, пребывая в дурном настроении после мефедронового похмелья, решился расспросить шаурмена из круглосуточной забегаловки, что как раз тут – затесалась между ветклиникой и «ВкусВиллом».

– Говорят, девушка прыгнула из окна, – сказал шаурмен уверенно, совсем зелёный узбек. А потом выдавил улыбку: – Здесь или с собой?

И вот я опять тут: на этом самом углу, в лабиринте знакомых улиц, из которого я пока не нашёл выхода. Пересечение Боровки и улицы Шолохова, вот она – стеклянная крышка гроба перед спуском под землю и очередным расставанием… Дурное место – в самый раз для того, чтобы кинуть приятеля. Тут я останавливаюсь, собираюсь с силами и совершенно по-мудацки сливаю Жору. Просто встаю у спуска в метро и протягиваю ему руку. Говорю коротко:

– Ну, я пошёл.

Он выглядит пиздец каким недовольным, и от этого мне самому становится почти физически хуёво. Но он всё же притягивает меня к себе. Мы обнимаемся, похлопываем друг друга по потным плечам – и я бегу домой не оглядываясь. Никто, кроме Коки и Жоры, меня уже давно не обнимает. Хотя эту печальную мысль я сразу же шлю на хуй – чтоб не зудела.