Текст книги "Мужчина в доме. Ленинградская повесть"

Саша Кругосветов
Мужчина в доме. Ленинградская повесть

1

Светало. Оконца под самым потолком теплушки[1]1
  Теплушка – отапливаемый товарный вагон, приспособленный для перевозки людей и животных.


[Закрыть] светились тёмно-синим: в них уже можно было заметить пробегающие верхушки телеграфных столбов. Всё расплывалось, люди в вагоне казались враждебными и опасными.

Мать – в пуховом платке, закутанная в длинное пальто с поднятым воротником из цигейки, – лежала на узлах рядом с тётей Женей, соседкой по коммунальной квартире в Ленинграде, а мальчик приткнулся у изголовья матери в углу.

Мужской голос в темноте произнёс, обращаясь, видимо, к тёте Жене:

– Почему вы упрямитесь? Ваша подруга больна. В больнице её вылечат: и её, и будущего ребёнка… В эшелоне она просто умрёт. А что нам делать, если прямо сейчас начнутся роды?

– Вовсе она не подруга, попутчица – такая же, как вы. Она с мальчиком едет, ему уже десять, у него и спрашивайте, – ответила тётя Женя.

– Какая разница: с вами, с мальчиком – надо же что-то делать, – устало сказала женщина, сидящая неподалёку. – Температура, ходит под себя, мы здесь все задохнёмся… или тоже заболеем.

Мальчик вытащил из кармана варежку.

– Нам обязательно нужно доехать, в Свердловске нас бабушка встретит, – в отчаянии бормотал он, торопливо растирая тёплую лужу на полу. – У мамы ещё и срок не вышел, а у бабули она братика родит. Отец поручил мне довезти маму, сказал, закончит эвакуацию завода и приедет к нам. А как он нас найдёт, если не доедем? Завод отца даёт снаряды фронту, и надо поскорее вывезти его на Урал. Чтобы снаряды делать! А потом отец пойдёт на фронт бить фрицев.

Он продолжал ещё что-то говорить, объясняя незнакомым дядям и тётям, как важно им с матерью добраться до Свердловска, но сам уже понимал: на ближайшей остановке их непременно высадят.

Возможно, мать услышала его слова, что-то сказала и улыбнулась.

– Ты чего? – спросил сын удивлённо.

Мать была не в себе, смотрела в синеву окошка и пыталась напевать глухим охрипшим голосом: «Порой… ночной… мы распрощались с тобой…»

– Какой-то кошмар, что это за пение? – испуганно отозвался кто-то.

– Сами вы кошмар, послушали бы свой голос, – заступился мальчик за мать, но ему никто не ответил.

Он не спал всю ночь, но теперь, когда разговоры пассажиров стихли, взял в ладони горячую руку матери, закрыл глаза и сразу провалился в сон. Его слегка потряхивало и мягко ударяло спиной о дощатую стену вагона, но он этого уже не замечал.

* * *

Мальчику снился отец – высокий, крепкий, всегда гладко выбритый. Он был центром их блокадной жизни: рассказывал новости, доставал дрова, раздобыл где-то буржуйку[2]2
  Буржуйка – временная небольшая железная печка для обогрева помещений и приготовления пищи.


[Закрыть] для кухни… Свою пайку, полученную в рабочей столовой: кашу, макароны, котлеты из жмыха, хряпы или солёных кишок, – приносил домой в солдатском котелке. Мама добавляла воды, получалось что-то среднее между первым и вторым – зато хватало всем, чтобы заполнить желудки. Отдавал семье выданный на работе хлеб: четыреста, а с октября – триста пятьдесят граммов в сутки.

Сын с мамой считались иждивенцами[3]3
  Иждивенец – человек, который не работает и находится на содержании других людей или государства.


[Закрыть] – у мамы уже заметный животик, с сентября она не работала – и получали только по двести.

Двести граммов хлеба – разве это норма для взрослого человека? Для подростка тоже очень мало.

Отец – заботливый, уверенный, сильный – приходил с работы, и всем становилось спокойнее.

В конце холодной осени сорок первого он сказал, что мальчику с матерью пора собираться, что продал немного водки и табака, купил им в дорогу хлеб и банку тушёнки.

Отец говорил твёрдо, но без нажима:

– Вот смотри: проездные документы до Свердловска, карточки, деньги – разберись в этом. Ты уже большой, а мама, сам знаешь, ей трудно приходится. Собери в узлы тёплые вещи, я провожу до машины, а дальше сами. Там вас бабуля ждёт с мамиными сёстрами. Довези маму в целости и сохранности, никому не давай в обиду. А я, как отправлю завод, вслед за вами. Но мы там встретимся ненадолго, мне сразу на фронт. Так что ты останешься единственным мужчиной в доме. На тебе все – и мама, и две тётки, и будущий братик. А пока – только мама с животиком. Всего-то! Понял? Не подведи меня! Я уверен, Максим, на тебя можно положиться.

У отца горячие глаза и тёплые руки.

Он никогда не целовал сына. И в этот раз тоже, лишь обнял и прижал к себе. От отца пахло домом и табаком.

– Мы останемся с тобой, – сказал мальчик, зарылся в свитер на его груди и заплакал.

Отец заиграл желваками.

– Всё равно мне придётся уехать из Ленинграда, буду сопровождать завод, – ответил он. – Вам лучше сейчас, пока есть возможность. С каждым днём выживать здесь всё труднее. А маме скоро рожать… Не стесняйся слёз, сына, поплакать перед расставанием – не стыдно. Я знаю, ты сильный парень, с характером, – справишься.

Во сне Максим тоже заплакал, а отец сказал: «Я знаю, ты сильный, ты справишься». Мальчику хотелось вернуть это видение, чтобы ещё раз услышать родной голос. Сон оказался послушным, повторился несколько раз. Отец во сне добавлял: «Останешься мужчиной в доме». То ли «останешься», то ли «остаёшься»… Слёзы на щеках мальчика постепенно высохли. Раз отец верит в него, всё будет хорошо!

А ещё снились смазанные недобрые лица попутчиков. Они бежали по кругу – всё быстрее и быстрее, – что-то беззвучно говорили ему, а потом внезапно исчезли. Вместо них появилось злое лицо Вовки Шушарина.

Три года назад Максим был совсем крошкой, несмышлёнышем. Родители собрали ему в школу портфель, тетради, ручку, чернильницу. На первом же уроке потребовались цветные карандаши, которых в портфеле не оказалось. Видимо, родителям не сказали. Максим подумал, что они с соседом могли бы по очереди пользоваться разными цветами, и попросил у Вовки пару карандашей, но тот локтем прикрыл картонную упаковку, прижал к себе и враждебно посмотрел на него.

С Шушариным дружбы не получилось. Их вскоре рассадили, но осталось удивление – сам-то он обязательно помог бы соседу, будь у него карандаши. Это же не насовсем – на время. Советский – значит нежадный!

Мальчик проснулся от чужого прикосновения к щеке.

Поезд стоит.

Дверь вагона открыта.

Мамы рядом нет.

* * *

Максим помнил, как они переехали с Моховой на Литейный, 30, – отец получил большую, почти тридцатиметровую комнату в двухкомнатной квартире. У них была теперь только одна соседская семья: тётя Женя, дядя Петя, снабженец в строительном тресте, и их взрослый сын Толя.

Это было летом, а осенью Максим стал первоклассником. Мама несколько раз проводила его до школы на Пестеля, показала, как переходить улицу.

– Смотри мне в глаза, Максимка, – говорила она. – Подошёл к переходу, остановился… что надо сделать?

– Посмотреть налево.

– Что дальше?

– Дойти до середины, посмотреть направо.

Маленький Максим – и большой, пугающий размерами и звуками город.

Началась его новая, почти взрослая жизнь. После школы он возвращался по Литейному домой, переодевался. Доставал продукты – хлеб, масло, колбасу, яйца, молоко, – хранившиеся в авоське на форточке за окном. Есть хотелось, но стряпать, кашеварить – лень. Максим ограничивался бутербродами или готовил на скорую руку упрощённый вариант гоголь-моголя: выливал в кружку два сырых яйца, крошил кусок батона, солил, добавлял немного молока, перемешивал… И пожалуйста – фокуспокус! – вкуснейший перекус готов!

Осенью и зимой у него появилась новая обязанность – топить круглую печь, обшитую гофрированным железом.

Дрова семьи хранились в подвале во втором дворе, рядом – поленницы соседей, никто не отгораживал их друг от друга. Максим приходил с тяжёлым топором и там же, в подвале, колол сухие чурбаки, складывал дрова в холщовый мешок и на плече нёс домой. Лестница крутая, потолки в квартирах высокие – мальчишке непросто приходилось, но к третьему классу он вырос, окреп, мешок загружал уже полностью и лихо взлетал с поклажей на свой четвёртый этаж.

Из довоенных впечатлений Максиму больше всего почему-то запомнились их воскресные семейные завтраки: селёдка в масле с репчатым луком и варёная картошка.

Всё было прекрасно, страна пела бодрые песни о мире («Наш паровоз вперёд летит», «Утро красит нежным светом»), но в Ленинграде с тревогой поговаривали о войне – возможно, под впечатлением недавно закончившейся Финской кампании.

Родители тем не менее уверенно смотрели в будущее, и в мае сорок первого папа сказал, что мама в положении, а в конце декабря у Максима появится брат Сашка.

* * *

По данным Госметеослужбы, 22 июня 1941 года в Ленинграде температура воздуха ночью составила +11,3 градуса, а днём поднялась до +19. Осадков не наблюдалось.

Война грянула внезапно. Сосед Толя получил повестку в военкомат, дядю Петю отправили на переподготовку. Немцы приближались. Началась эвакуация[4]4
  Эвакуация – перемещение людей в безопасные районы.


[Закрыть] предприятий, театров, военных училищ Ленинграда.

Эвакуация – это слово поначалу давалось Максиму с трудом, а про военные училища и театры он уже раньше слышал.

Война не укладывалась в его голове. Они с ребятами во дворе играли в войнушку, где всё понарошку. Это всегда казалось просто забавой, а тут…

Как-то в последних числах июня отец рано вернулся с работы и сказал сыну, что они вместе пойдут в магазин на Литейном – тот, что за улицей Некрасова.

По дороге мальчик узнал о предстоящей командировке отца: он будет сопровождать до Урала эшелон, на котором вывозят станки, а сейчас Максим поможет ему донести продуктовые сетки.

В магазине отец попросил десять буханок хлеба. Продавец насторожился, долго выяснял, зачем столько, рассматривал командировочное удостоверение, позвал ещё кого-то, а потом отпустил-таки хлеб.

Тогда в Ленинграде уже ограничивали продукты. Однако у большинства сверстников Максима, да и у взрослых соседей и знакомых сохранялось стойкое ощущение, что война ещё далеко, война их не коснётся… Понимание приходило постепенно.

На улицах появились дружинники[5]5
  Дружинник – человек из народной организации, которая помогает милиции следить за порядком.


[Закрыть] с красными повязками. Они следили, чтобы не было паники, чтобы сохранялась видимость нормальной жизни, помогали милиции поддерживать порядок.

Город притих, словно кот, прижавший уши.

Конец июля. Юнкерсы[6]6
  Юнкерс – марка немецкого военного самолёта.


[Закрыть] ещё не успели долететь до Ленинграда.

Отец приехал из поездки контуженным – поезд, на котором он возвращался домой, попал под бомбёжку в районе Мги. Отец успел выскочить из вагона, но его сшибло взрывной волной и засыпало землёй.

Наступила ночь, рядом никого живого, железнодорожный персонал для восстановления путей так и не появился. Утром мимо проходили мужчина и женщина, услышали его слабый голос и откопали.

Голова кружилась, тошнило. Немного придя в себя, отец вернулся в свой вагон, взял документы, вещи и, преодолевая слабость, пешком направился к следующей станции. Он ещё не знал, что немцы перерезали железную дорогу и его поезд оказался последним. Через некоторое время отца, шагающего с чемоданом по шпалам, остановил красноармейский дозор и препроводил в штаб. Перед тем как отпустить, его долго проверял суровый особист[7]7
  Особист – сотрудник особого отдела военной контрразведки.


[Закрыть] в фуражке с синим околышем и стальными зрачками.

Война оказалась вовсе не весёлой игрой, она вползала в судьбы и семьи.

Старшеклассников из школы Максима, соседей по двору (Алика из квартиры напротив, вихрастого Степана, задиравшего подол девчонкам) и ребят из офицерского общежития на Артиллерийской – всех, кому исполнилось шестнадцать, – отправили на строительство оборонительных сооружений на Лужском рубеже, под Гатчиной и Колпино.

Максим со сверстниками надолго уходил на станцию Рыбацкое – на Сахалин, как они говорили, – встречать и провожать воинские поезда. Пока всё казалось им развлечением, будто в книге с приключениями или в рассказах Гайдара про Мальчиша-Кибальчиша.

Только вот, в отличие от рассказов Гайдара, сразу после начала войны объявили об обязательной светомаскировке: в городе не должно быть светящихся окон, на ночной улице – фонарей. Всё могло стать сигналом и мишенью для вражеской авиации. Максим удивлялся: немецкие самолёты никогда не доберутся до Ленинграда – зачем тогда нужна светомаскировка?

Его родители тоже считали, что война не дойдёт до города. «Броня крепка, и танки наши быстры!» – нет нужды паниковать. И мама будет рожать дома.

В августе родителям сообщили, что школа у Преображенской церкви, в которой Максим отучился три класса, работать не будет.

Число школ в городе сократилось: теперь не всем его ровесникам удавалось до них добраться. С осени начались перебои с продуктами. В домах не было тепла, освещения, воду тоже перестали подавать. Жители экономили силы – старались меньше двигаться.

В ночь с 6 на 7 сентября – первый авианалёт. Взрывы на Невском были слышны у них дома, а утром о бомбёжке сообщили по радио.

Максим понял: игры закончились!

Чуть позже в город пришли артобстрелы, и после этого с каждым днём немецкие удары усиливались.

Семнадцатого сентября обстрел продолжался более восемнадцати часов, в тот же день к Ленинграду прорвалось почти триста бомбардировщиков. Дома сотрясались от бомбовых и артиллерийских ударов, в окнах отражались отблески пожаров. Максиму кто-то рассказал, что с крыши дома на Фонтанке у Летнего сада было видно, как за Невой, в районе Кировского моста, горит зоопарк – слышались крики погибающих в огне зверей. Пожар в джунглях – об этом он читал у Киплинга. Но это не джунгли, это родной город…

Каждое утро отец уходил на завод – весь город работал на оборону.

На оборону работала и Зина, любимая мамина племянница, дочь ещё одной тётки Максима, жившей на улице Разъезжей.

В начале войны Зину с группой учащихся техникума отправили на рытьё окопов в район Шимска и Сольцов, с тех пор они не виделись. Однажды вечером она пришла к ним на Литейный – исхудавшая, в грязной порванной одежде – и рассказала, как ей чудом удалось вырваться из прифронтовой зоны на Лужском рубеже.

В начале августа их группу подняли по тревоге, велели быстро собираться и уходить в сторону Ленинграда. Сообщили, что железная дорога отрезана и ближайшая станция, где ещё можно сесть на поезд, в семидесяти километрах.

«Вот и сюда добралась война, – со страхом и горечью подумала Зина. – А белые ночи, знай себе, продолжают, как ни в чём не бывало, раскрашивать акварелью пейзажи этой южной тайги Лужского района».

Взбудораженные студенты двинулись толпой, выскочили на шоссе, да и топали по дороге, оборванные и голодные, – еда у них закончилась два дня назад. Бывшие учащиеся – изнурённые, безразличные – прошли километров пять-шесть и наткнулись на трупы: немцы только что разбомбили колонну таких же ребят и девчат – оторванные руки, ноги, изуродованные тела…

Испуганные парни и девушки скрылись в лесу, до станции добрели ночью – без сумок, без запасной обуви и тёплых вещей: все побросали, чтоб легче было идти.

Эшелонов подогнали на станцию много, но составы оказались до предела забитыми: кто-то висел на выступах вагонов, многие сидели на крышах.

После счастливого возвращения с Лужского рубежа Зина работала на торфяном заводе, а по вечерам проходила в МПВО – Местной противовоздушной обороне – курс подготовки бойца миномётного батальона.

Максим расспрашивал:

– Если ты боец, говори, что будешь делать в случае тревоги?

– Что надо, то и буду. Тебе рано знать, мал ещё! – отвечала сестра.

Иногда всё же рассказывала, чему её учили, объясняла, например, как заряжать миномёт:

– Когда мина со ствола опускается, надо особо остерегаться шумового взрыва.

Максим восхищался сестрой – не только красивой, но и очень умной: сколько же она всего знает!

…Но как же так, где же наши бравые танкисты и артиллеристы?

Немецкие войска подошли к ближним пригородам. Выяснилось, что их самолётам кто-то подавал знаки: запускал зелёные ракеты в направлении складов с продовольствием и военных заводов. Власти призывали к бдительности, предупреждали по радио и через жилконторы, что в городе полно агентов, ещё до войны завербованных противником.

На перекрёстках – плакаты: «За распространение провокационных панических слухов, за разбой и мародёрство – расстрел на месте!»

Максим заметил, что в городе появилось много патрулей – обычно сержант и двое рядовых. Выражение лиц патрульных не позволяло усомниться в серьёзности их намерений, могли любого остановить:

– Открой сумочку!

Горожанка открывала сумочку.

– Что тут? Документы, хлебная карточка, паспорт… Пропуск, разрешающий ходить по городу. Хорошо, закрывай. Это что?

– Два пирожка.

– Откуда несёшь? Где покупала, где брала, где работаешь?

Патрулям вменялось досконально проверять прохожих, чтобы сурово пресекать воровство и хищения. В тёмное время суток на улицах нельзя было появляться без разрешительных документов.

Жизнь города стремительно менялась. Осенью родителям Максима стало понятно, что оставаться в Ленинграде смертельно опасно.

Первая волна эвакуации прошла в августе-сентябре, пока Ладога не замёрзла.

В конце сентября бабушка с двумя дочерьми, тётками Максима, уже добралась до Свердловска. Туда же постепенно вывозили и завод отца – он сокрушался, что пропустил удачный момент: ещё в августе можно было отправить семью на Большую Землю.

Пошёл к руководству и получил эвакуационный билет для беременной жены с сыном – им выделили транспорт, чтобы покинуть блокадный Ленинград. Отцу же следовало оставаться в городе до полного вывоза оборудования завода.

А братик Сашка не мог и не хотел ждать. Маме до родов – около двенадцати недель. Семья собралась на совет: отправляться ли Максиму с матерью в дорогу прямо сейчас?

Отец рассказал об ужасной трагедии, случившейся на Ладоге 16 сентября: баржа с полутора тысячами курсантов военных училищ затонула во время шторма. Большинство курсантов погибло в студёной ладожской воде, удалось спасти только около двухсот человек.

Он вопросительно посмотрел на мать: «Ну, как?» – и сам же ответил:

– Ещё есть время. Зима ожидается ранней и суровой, подождём, пока замёрзнет Ладога.

Отец оказался прав – именно ледяная дорога через Ладогу станет той самой Дорогой жизни, давшей блокадникам надежду. Но она, увы, не сможет спасти всех – ледяной путь будет усеян телами погибших от мороза, голода, от вражеских бомб и снарядов.

Ленинград становился прифронтовой полосой.

С каждым днём учащались налёты немецкой авиации, полыхали ночные пожары. Паровозы на станциях Рыбацкое, Славянка, Обухово перед налётами короткими гудками оповещали округу о воздушной тревоге. Мальчику казалось, что паровозы просто перекликались друг с другом, словно сказочные великаны – вестники беды. Вслед за басами паровозных гудков в музыку войны вступали отрывистые хлопки зениток, а тем временем в ночном небе шарили лучи прожекторов в поисках мессеров[8]8
  Мессер – самолёт немецкой фирмы Мессершмит.


[Закрыть] и грифонов[9]9
  Грифон – в данном случае тяжёлый немецкий самолёт-бомбардировщик Хейнкель Грайф.


[Закрыть].

Максиму помогала детская наивность, ведь он представлял войну в виде игры с обязательно счастливым концом. И кроме того, ко всему привыкаешь – к голоду и холоду, к жизненным неудобствам.

Тем более когда папа и мама рядом!

Взрослые воспринимали войну такой, какова она есть: некоторые уже побывали под бомбёжкой, кто-то видел её результаты.

А для мальчишки в начале войны его мир – в первую очередь его квартира. Раздался оглушительный взрыв, качнулся многоэтажный дом… Первый раз – страшно, второй – уже меньше, в третий – а, ерунда, обычное дело!

Детство продолжалось, просто правила игры поменялись.

Привыкание было и у взрослых. Даже их со многим примиряло время.

Максим запомнил, как после объявлений тревоги по радио мать не раз напоминала отцу: будет бомбёжка, надо укрыться в убежище.

– Стану я носиться туда-сюда… Потом на работу не выспавшись! – недовольно бурчал отец.

– И то правда… Ладно, будь что будет, – говаривала мать и, помолясь, успокаивалась.

Максиму казалось, что большинство людей со временем решило не прятаться в бомбоубежищах.

Октябрь уж наступил, уж роща отряхает…[10]10
  Строчка из стихотворения А. С. Пушкина «Осень».


[Закрыть] – ленинградские скверы и парки в сорок первом рано расстались с листвой. К десятым числам октября стало всерьёз подмораживать. На полях сражений плавился металл, сгорала живая плоть, остальной мир сжимался и съёживался в стальных тисках холода.

Выходя из дома – за хлебом или дровами, – мальчик чувствовал, как его сразу охватывала дрожь.

Отец когда-то объяснял сыну, что холод страшен только тем, кто стоит на месте, – Максим немного разминался, чтобы согреться. В одну из таких пробежек по соседней улице он увидел плакат: «Не оставляйте топящихся печей без присмотра» и ниже мелким шрифтом: «Не доверяйте детям отопительные приборы».

Мальчик удивлённо пожал плечами – он вроде ещё ребёнок, но когда бы, интересно, родители управлялись с печкой и буржуйкой без него? Наверное, это написано о совсем маленьких. Да и то он пока не слышал, чтоб у кого-то случился пожар из-за оставленной печи – дома горели от зажигалок, которыми немцы заваливали город.

Самые важные здания (Зимний дворец, Смольный) удавалось защитить от бомбёжек. Из-за плотного зенитного огня авиация противника подчас сбрасывала бомбы куда придётся, но у немецких самолётов бывали и точные попадания, если их наводили с земли. Кто-то указывал немцам заводы и продуктовые склады – предателей и шпионов ловили, но иногда они успевали сделать своё чёрное дело.

Бомбёжка и пожар на Бадаевских складах – Максиму говорили, что эти здания хорошо видны с воздуха, даже в дымке и в тумане, – ускорили приход голода в Ленинград. Он слышал о взрослых, специально ходивших на пожарище, набрать сладкой земли, с которой смешался сахар, горевший на складах.

«Земля – сладкая, а горе – горькое», – сказала однажды мама, но Максим тогда не понял до конца почему.

Отец – на работе, а мать с десятилетним сыном оставались в замерзающей квартире.

Дрова в заветном подвале скоро закончились, надо было как-то греться: палили всё, что можно. В ход шли стулья, газеты, соседские заборы, бумаги, старые письма, книги.

Когда находилась очередная порция пищи для огня – это было ни с чем не сравнимое чувство: сидеть у тёплой буржуйки, кипятить и пить просто горячую воду. Выпивали по целому чайнику, чтобы только наполнить желудок.

Бумаги и обломков старых досок хватало ненадолго – прогорала буржуйка на кухне, остывала печь в комнате. Одежду и валенки никто не снимал, все спали одетыми. Отец – в чём на работу, в том и в кровать. Сверху укрывались одеялами и всяким тряпьём. К утру в комнате замерзала вода в кастрюле.

С неубывающей надеждой слушали радио, волнуясь, ловили сводки с фронта, переживали из-за отступления Красной армии, но старались как-то отвлечься, думать о решении ежедневных проблем выживания.

Ничего, потерпим, наши победят… Всё равно мы сильнее!

Однажды Максим решил осмотреть антресоли над входной дверью и обнаружил там несколько обойных трубок и бумажные пакеты с чем-то. Мать увидела его находку и обомлела: «Как можно было забыть? Это же настоящее чудо!» В пакетах оказалась обойная мука, которую родители ещё до войны купили для ремонта комнаты. Может, кому-то обойная, а голодающим и замерзающим – просто высший сорт!

И вот, растопив обоями буржуйку в кухне, мать занялась приготовлением теста из находки Максима.

На чём печь блины?

К моменту ухода на фронт Толи и дяди Пети почти вся их посуда из общей кухни куда-то исчезла – стараниями, видимо, тёти Жени. Мать вспомнила об утраченных сковородах, вздохнула, протёрла мокрой тряпкой верх печки и прямо на неё стала выливать тесто – получались бесформенные комковатые лепёшки, которые казались Максиму самыми настоящими и самыми вкусными блинами. Просто объедение!

Вечером блинов отведал отец. Деловито спросил, сколько таких пакетов, наложил на них строгое ограничение и распределил в какой день делать блины-лепёшки, в какой готовить кулеш из воды и муки.

К Ленинграду подошёл голод – синий, холодный, костистый.

Иной раз вечерами отец был свободен: тогда он брал с работы саночки и отправлялся на заработки. Помогал «убывающим на Большую Землю» – грузил их вещи на санки, чтобы довезти скромные, но неподъёмные для ослабевших людей свёртки до вокзала или до машины. Уезжающие одаривали его, чем могли: хлебом, сушёными овощами и продовольственными карточками, которые на Большой Земле не нужны.

Тем не менее бывали особенно трудные дни, когда отец не получал свою пайку на работе, и семье Максима доводилось есть всякое, в том числе дуранду: неприятный на вид спрессованный жмых, похожий на плитки козинаков, но более твёрдый. Его надо было разбивать молотком… А размочишь плитку – и вроде нормально.

В середине октября отец притащил мешок – весь в чёрной копоти – подгоревшей гречки с запахом палёного. Во время авианалёта был разбит вагонный состав – железнодорожники разрешили желающим сгрести с земли то, что осталось от вагонов после бомбёжки и пожара. Мешок показался Максиму просто огромным, края обгорели – их было не завязать, так что отцу пришлось нести мешок домой на руках. Он поставил добычу в центре комнаты, мать понюхала и решительно отвергла гречку: «Несъедобно!»

Отец рассудил иначе:

– Выбросить никогда не поздно, пусть лежит!

И опять не ошибся – в самые голодные дни, когда случались очередные перебои с пайком, когда в доме больше ничего съестного не оставалось, ели кашу из прогорклой, несъедобной гречи, а отец приговаривал: «Пригоревшее для желудка полезней!»

Полезней всё-таки поесть. Человек может даже железо есть – ещё до войны Максим видел в цирке дядьку, который глотал шпаги.

Как-то отец принёс талон на помывку всей семьёй в бане на улице Чайковского. Полутёмное помещение, общий зал. С одной стороны мылись мужчины, с другой, чуть поодаль, – женщины и дети. Но ведь какая благодать – наконец-то помыться! По тем временам большое событие!

Шайки[11]11
  Шайка – низкое деревянное или железное ведёрко с двумя ручками.


[Закрыть] радостно дребезжали, словно тарелки в школьном духовом оркестре.

В тот момент казалось, что помыться даже важнее, чем поесть.

В начале октября мать была ещё довольно бодрой, ходила в Шувалово – пешком более десяти километров, чтобы за целый день найти на брошенных огородах несколько перемёрзлых картофелин. Если повезёт – три или пять, а бывало и одну.

С каждым днём она слабела – сказывались недоедание, холод и, конечно, её состояние.

Мальчик многое в доме брал на себя: дрова, печь, приносил воду, варил кашу.

Он всё чаще думал о том, что блокада его кое-чему научила и, как закончится война, он будет что-то делать совсем по-другому. Вот, например, купит килограмм пшена и сварит кашу на целую неделю для всей семьи…

Счастье – когда ешь от пуза и не слышно канонады.

Отоваривать карточки теперь тоже ходил Максим. Очереди за хлебом двигались быстро. Всякое бывало! Взвешивают кому-то хлеб, а со стороны другой голодный подскакивает – хвать!.. кусок или довесок к нему уже во рту – и бежать. Догоняли, били, кидались на него, а толку-то?

За водой приходилось идти на Неву, прорубь – около Летнего сада. Здесь у берега стояли крейсер Киров и плавбаза Урал с многоствольными пулемётами, прикрывали от налётов Кировский мост. Матросы с этих кораблей утром очищали прорубь ото льда, вырубали ступеньки.

Максим привязывал верёвку к фанерке, к ней – ведро и шёл с этими саночками к Неве. Воду доставать непросто: вокруг проруби за день нарастали большие наледи, приходилось ползти к воде, ведро опускать на верёвке, а сил становилось всё меньше. Максим – не робкого десятка, да ещё и находчивый – видит военного в морской форме, просит жалостливо:

– Дяденька, опустите ведро.

Посмотрит моряк на мальчишку, зачерпнёт воды в реке, да ещё и на фанерку ведёрко поставит! Трогаться с места трудно – ведро кажется очень тяжёлым… Каждый раз, прежде чем отправить за водой, мать наставляла сына:

– Полное ведро не набирай, иди медленно.

– Медленно идти – скорей замёрзнешь, – возражал он.

– Да нет же. Пойдёшь шибко – наглотаешься холодного воздуха. Укутывайся плотнее, чтобы только щель для глаз оставалась. Когда пойдёшь, дыхание должно быть совсем коротким, не глубоким. И не спеши.

Максим старался выполнять всё, что мама наказывала, понимая: если внутрь попадёт много морозного воздуха, недалеко до беды.

Однажды во время дневного налёта, когда он ходил за водой, в их дом на Литейном попала бомба, разрушила соседнюю лестничную клетку. Квартира осталась цела, только в кухне осыпались стёкла. Но маму сильно контузило. Её здоровье ухудшилось настолько, что она перестала выходить из дома.

Оказаться отделённой от смерти обычной межквартирной перегородкой – всего в тридцати сантиметрах от ужасающего взрыва…

С войной не забалуешь!

Холод погрузил город в оцепенение. Словно затянувшийся бредовый сон во время болезни – хочешь проснуться, а не получается.

От соседей он иногда узнавал, что кто-то не вернулся домой – то ли на работе умер, то ли по дороге.

Каждый твёрдо знал: нельзя садиться – замёрзнешь. Те, кто после минутной слабости находил в себе силы встать на ноги, покачиваясь, держась за стены, брели на работу, в магазин, за водой – высохшие, с потемневшими лицами, коричневыми кругами вокруг глаз.

Сил больше нет, но надо идти дальше, бесполезно рассчитывать на чью-то помощь. У других тоже нет сил – даже руку подать. Помогали только солдаты или моряки. Кто-то не выдерживал и падал. В тех местах, где горожане проложили тропинки, из снега кое-где торчали руки и головы, а снег всё валил и валил.

Специальная машина собирала по дорогам трупы. Их складывали в открытый кузов и везли на Пискарёвское кладбище, чтобы весной похоронить в братской могиле. Ветер на ходу отбросил тент машины, и Максим на мгновение увидел застывшие тела с торчащими в разные стороны конечностями. Страх-то какой! На самом деле трупы или показалось?!

Как сосчитать, сколько умерло? Ходили по домам, к соседям по лестнице – спрашивали: «Кто умер в доме?» И записывали со слов. Сколько-то людей исчезло с пометкой «дальнейшая судьба неизвестна» – наверное, большинство из них как раз и умерло, замёрзнув.

Голод, холод и смерть взяли город в железное кольцо.

По вечерам при авианалётах на крыше и на чердаке их дома дежурили бойцы МПВО – тушили зажигательные бомбы. Максим просил, чтобы его тоже поставили на зажигалки.

«Рано тебе, малец, – цыкнул на него управдом. – Не приходи больше, а то отцу расскажу!»

Мать уже лежала, почти совсем не ходила – сначала отчего-то распухла, потом сильно похудела. Ей тридцать пять, а выглядела почти старухой. Отец места себе не находил – очень беспокоился из-за её здоровья и здоровья ребёнка. «Всё будет хорошо, Николаша, – успокаивала она. – Мне уже лучше. А мальчик здоровенький, я точно знаю, всё время ножками сучит».

Диван в комнате, на котором лежала мать, стоял как раз напротив овального зеркала, а у изголовья – тумбочка. Максим клал на неё кусочек хлеба, который приносил по карточке для мамы. В огромном зеркале, повернув голову, она увидела, как в комнату вошла соседка тётя Женя, взяла и съела её порцию хлеба. Когда Максим вернулся после похода за водой, мать прошептала сыну: «Она съела, Женя съела мой хлеб». И на её глаза навернулись слёзы. Что тут поделать? Мать не могла ходить, тётя Женя помогала им по хозяйству, потому что Максиму со всеми делами не справиться. У матери в горле – ком, она говорит сыну: