Текст книги "Не говори маме"

Индиан-тоник наносит последний удар

– Видел пост.

– Хм, – говорю я, потому что сок из вскрытого апельсина попадает мне прямо в глаз.

– Ты его выбесила.

Раздобыть мякоть апельсина без ножа – не слишком простая задача. Я с ней справляюсь, но в руках у меня оказывается нечто скукоженное. Савва, впрочем, не брезгует.

– А я выпуск записала! – И правда, что означает этот ничтожный пост в сравнении с моей ночной работой? Но Савва почему-то не радуется вместе со мной. Он и раньше-то не казался оптимистом, а сейчас, на больничной койке, от него волнами расходится ощущение беды.

– Выпуск, – повторяет он и трет лицо. – Это круто, но сколько человек его реально послушают? Твоя аудитория – да. Френды Джона… Сильно сомневаюсь. Понимаешь, пост, вот он – глазами пробежал, и все ясно. А до выпуска нужно еще добраться, скачать приложение, найти время… Сколько у тебя там, час? Вот прикинь – час потратить.

– Я всю ночь потратила!

– Ну это ты. У тебя другая мотивация. По-хорошему тебе нужно точно так же выложить тезисы в соцсети.

– Но я…

– Понимаю. Если ты мне доверяешь, могу сделать это у себя. У нас с ним много общих друзей.

Я доверяю. Текст, который я готовила для подкаста, сохранен в избранном и улетает к Савве быстрее, чем тот успевает дожевать последнюю апельсиновую дольку.

Мы сидим лицом к лицу, такие нелепые: непонятно, о чем еще говорить, вроде только пришла и уходить неловко, а у него на шее наушники, возле кровати – книга обложкой вверх: Кутзее, «Осень в Петербурге» – и я тут со своей фигней.

Маша пишет: «Про тебя пока все тихо. Все в шоке». И скидывает снимок той самой тумбочки на первом этаже возле гардероба. Сейчас на ней стоит фотография Вики с отрезанным черной лентой уголком.

Я молча разворачиваю телефон к Савве.

– Я не знал. Очень жаль.

– Жаль, – говорю я резче, чем собиралась, – что всем по фигу на два суицида подряд в одной нашей группе.

– Тебя по «санитарам» в суд ни разу не вызвали, а ты хочешь, чтобы кому-то было не по фигу на суициды в Красном Коммунаре.

– Да, хочу! – Я понимаю, что переборщила, когда Савва вскидывает ладони: «Тише, тише», – и наклоняюсь к нему, чтобы вернувшийся с перекура сосед по палате с ходу решил, что сборник сканвордов намного занимательнее нашей беседы. – Куда написать, чтобы Джоном заинтересовались?

Он тоже подается вперед, еще ближе – так, что я вижу гримасу боли на его лице. Шепчет:

– Никуда. Выходи из игры прямо сейчас. Ты сделала все, что можно, просто успокойся.

А меня пробирает мороз от кончиков пальцев на ногах до самой макушки: совсем недавно я советовала то же самое Вике, и она поступила именно так. Вышла из игры прямо под поезд Москва – Волгоград.

– А если не получится?

Савва смотрит на меня сбоку, но я не могу настолько скосить глаза, чтобы поймать его взгляд, а если поверну голову, то уткнусь губами в его губы.

– Джон того не стоит.

Золотые слова. Мои же слова.

Мы разлетаемся в стороны, как столкнувшиеся бильярдные шары.

– Почему ты Барабашка?

– Как-нибудь потом расскажу.

– Договорились. Я пойду, ладно?

– Да, иди.

От него все еще фонит бедой – даже за дверью, в коридоре, мне в спину, когда я иду и чувствую, что иду не туда.

* * *

– Что ты наделала-а-а!

До чего же холодно. А на кладбище еще холоднее – может, близость земли? Открытое пространство? Близость открытой земли? Пространство близости?

И снова:

– Доча, что ты наделала?

Маша тихонько плачет, уткнувшись в мой шарф. Я не чувствую ничего особенного. Там, в гробу, не Вика – предмет, из которого она ушла. Твердый и холодный – я почувствовала это, когда целовала ее в лоб на прощание. Те же губы, лицо без макияжа. Грим, конечно, есть, но это не тональный крем и тушь, я читала, что покойников гримируют кремом «Балет», и сейчас на ее лице тот самый дешевый оттенок. И брови нарисованы черным карандашом. Я отчетливо его вижу. Викина голова откатилась под перрон, и ее доставали оттуда палкой – ту, которая смотрела на меня и тянулась губами к моим губам. Вик, ты неправильно меня поняла, слушай, в мире семь миллиардов семьсот тридцать один миллион шестьсот двадцать шесть тысяч человек, только представь, сколько из них нуждаются именно в тебе, просто пока об этом не знают. Вик, только в Москве двенадцать миллионов шестьсот тридцать тысяч двести восемьдесят девять. Сколько из них – твои? В Красном Коммунаре двадцать тысяч шестьсот семьдесят человек. А теперь – двадцать тысяч шестьсот шестьдесят девять.

Венок заказывала Маша. «От друзей». Если тебе интересно, он не плачет. Много курит, куртка у него новая. Поглядывает на парковку возле церкви – озяб, и еще заметно, что ему скучно.

Я принесла брошь. Того самого мотылька из бордового бисера и стразовых цепей, который тебе понравился. Его сделала моя московская подруга, она любит котов и книги Фредрика Бакмана. Это был подарок на день рождения. Роскошный мотыль, здоровенный. Пусть будет у тебя.

Мы не едем на поминки в кафе: Стася, как самая близкая подруга, собирает всех у себя. Я, наверное, откажусь. Не хочу наблюдать, как трагедия превращается в фарс с пьяным смехом, шуточками и обнимашками на балконе, когда никто уже и не помнит, зачем все вообще собрались. Я безумно устала и хочу домой. Двое копателей в замызганных брюках сноровисто втыкают в земляной холмик венки. Все потихоньку тянутся к автобусам, возле Вики остается только ее мама.

А мне на остановку.

– Майя!

Я настолько не ожидаю услышать этот голос, что замираю вместо того, чтобы ускорить шаг. А он подходит как ни в чем не бывало, можно подумать, только вчера распрощались:

– Ты разве не с нами?

Стоит: челочка набок, в ушах эйрподсы, в пальцах сигарета, за спиной кладбище. Невозможно разглядеть, где оно заканчивается, склон оврага и тот утыкан крестами – и дальше, дальше, дальше.

– Нет.

– Жаль. Я хотел с тобой поговорить.

В его «я хотел» невыносимо много «я». Гораздо больше, чем всего остального, – за этим «я» должны бежать, откладывая в сторону все дела, тянуться, как к костру в мороз, путаться в ногах, поскальзываться, падать и подниматься, но спешить, спешить туда, где виднеется «я» Джона с протянутой навстречу рукой.

– Говори.

Он оглядывается на автобусы: все уже внутри, кто-то ведет под локоть вмиг постаревшую маму Вики.

– Я так понял, предлагать взаимно удалить посты бессмысленно…

– Симпатичная куртка.

Джон непонимающе опускает взгляд на пламенеющий алым пуховик – этой паузы хватает для того, чтобы я продолжила путь.

– Твой Терпигорев тоже не ангел!

Ой, вот только не надо.

– Приходи завтра в гараж! Вечером!

Бла-бла-бла.

– Я буду ждать!

Бла.

* * *

 
Зря ты не поехала с нами.
 
 
     Слушали твой подкаст через колонку.
     Джону объявили бойкот.
 
 
     С ним никто не разговаривает.
 
 
     Стаська хотела напомнить, что она тут хозяйка,
     но ее все послали.
 
 
     Савва тоже про тебя написал – про распродажу,
     Яну и подкаст.
 
 
     О чем ты говорила с Джоном на кладбище?
 
 
Да так. Мне кажется, он хочет помириться.
Намекал, что Савва – нехороший человек.
 
 
     Ревнует и бесится, что не его выбрали.
 
 
Никого я не выбирала. Вы уже разошлись?
 
 
     Мы в кафешке. Стаська нас выгнала.
     Приходи.
     Будешь мириться с ним?
 
 
Как ты это себе представляешь?
 
 
     Приходи, мы пока сидим. Все немного в шоке от магии.
     Он реально затирал девчонкам, что он король и колдун?
 
 
Увы.
Насчет кафе я пас. Не обижайтесь. Много дел.
 

Я открываю ящик письменного стола, в котором должен лежать дневник Марта, но его там нет.

* * *

Как же она орала. Никогда ее такой не видела. И «зачем ты притащила в дом эту дрянь», и «мы договаривались, что я о нем не услышу» – последнее, кстати, несправедливо, потому что тетя Поля действительно ни разу не слышала от меня ни о Марте, ни о том, что с ним связано. Объяснять ей про подкаст и его важность для меня можно было даже не пытаться. Дневник так и не вернула. Сказала, что порвала и выбросила в уличный контейнер. Так я лишилась своих «уникальных материалов». Лежала без сна, смотрела в потолок и думала: ладно, пусть. Зато я наконец перестану туда возвращаться. Сотру все голосовые. Однако у моей истории другой финал. Саня Сорина, написавшая огромную статью о «санитарах», не смогла отыскать сына Рушки. Но у меня есть шанс. И даже повод для встречи: два года. Скоро будет два года, как не стало папы. Если Константин Гнатюк все еще живет в бабушкиной деревне в том же самом доме – я его найду.

Подкаст подарил мне больше, чем я рассчитывала, – и это вовсе не про количество прослушиваний. Даже не про последний выпуск. Я смотрела на них, этих убитых людей, и они стали близкими для меня. Смотрела на Марта – и он отдалился, спрятался за их спинами: я его не знала. И на себя смотрела тоже. Так долго и пристально, что увиденное перестало меня пугать.

* * *

О бойкоте становится ясно на следующий день. Джон в колледже не появляется. Ильи тоже не видно. Стася грустит в одиночестве, и над ней словно навис невидимый колпак: даже когда она идет по оживленному коридору, никто не приближается к ней вплотную. Незнакомые ребята подходят, чтобы похлопать меня по плечу. Девушки молча берут за руки и сразу же отпускают. Обычно чужие прикосновения выбивают меня из колеи, обняться и поплакать – совсем не моя история, но сегодня они не раздражают. Наоборот: кажется, будто все эти руки принадлежат одному родному человеку, приподнимают меня над полом и покачивают.

Я подхожу к ней на улице. Она курит, я тоже достаю свой айкос и встаю рядом – нет никаких воображаемых колпаков, ничего такого, что пружинисто оттолкнуло бы меня в сторону.

– Стась, а где Джон?

Тут у нее начинают дрожать губы, и сама она кривится – совсем как мой племянник Митя, прежде чем открыть рот и призвать на помощь весь мир.

– Не произноси его имя!

Пока что я не вполне понимаю посыл этой фразы: потому что он мудак или потому что я?

– Ему из-за тебя очень плохо. Он, может, вообще сюда больше не вернется.

Значит, все-таки я.

– Ты ему жизнь сломала.

– А он тебе – нет? – спрашиваю я тихо. – Кате? Вике? Мне? Нет?

– Зачем ты вообще к нам приехала? – давится она словами. – Без тебя все было хорошо.

– То, что было, Стась, называется абьюз. Насилие, если по-нашему. Неужели ты не понимаешь?

Грызет ноготь, смотрит прямо на меня – тушь осы́палась и лежит под ее глазами неопрятной грязью.

– Чего ты к нам пристала? Вали обратно в свою Москву. Ты здесь никому не нужна.

– Не тебе решать.

Слова в ней заканчиваются. Она с силой толкает меня в грудь обеими руками: если бы не стена, я вряд ли устояла бы на ногах – и бежит, придерживая висящую на плече сумку. Та нелепо болтается у нее за спиной.

Я делаю несколько шагов к крыльцу. Телефон сигналит о входящем сообщении. Наверняка Маша: мы должны были встретиться после занятий с ней и несколькими студентами, которых я не знаю, но они хотели бы познакомиться. Нет, не она.

«Я тебя жду».

Ни в какой гараж я, разумеется, не собираюсь. Ничего интересного Джон мне сообщить не может.

«Я даже последнего разговора не заслужил?»

Еще шаг. Засунь свои манипуляции себе в…

«В смысле – последнего? Ты уезжаешь?»

Джон набирает сообщение. И стирает, кажется. Я уже почти готова засесть в читальном зале до появления Маши, но тут он наконец определяется с формулировкой.

«Можно и так сказать».

Ладно, черт с тобой. Будет тебе последний разговор. Надеюсь, десяти минут хватит. Я отправляю Маше сообщение, что иду в гараж, жду с минуту, чтобы убедиться, что оно прочитано, но она, видимо, пока занята, прочтет позже.

В последний раз я ходила этой дорогой, когда драила чертов сарай в надежде, что туда придут люди, и будет играть музыка, и мы с Джоном постоим рядом с улыбочками, как добродушные хозяева. Когда мы еще не знали, чем все обернется. Дырявый мост, знакомая колонка, дверь вагончика открыта нараспашку – я вижу это издалека.

Черные стены больше мне не нравятся. Действительно как в гробу. Или как после пожара. Джон сидит на своем диване мрачнее тучи. Даже головы не поднимает. Зато ко мне оборачивается Илья, который до этого исполнял перед Джоном странные прыжки.

– Ну наконец-то, – жеманно тянет он бабьим голосом. – Ты его обидела! Проси прощения!

– Преля, отстань от человека, – подает голос Джон и машет рукой, словно отгоняет муху. – Она гораздо смешнее тебя.

Его слова заставляют Илью ссутулиться и отступить в темноту угла. Я слышу, как он неразборчиво оттуда пришептывает, но не разбираю слов. И мне не по себе. Его лепет звучит как заклинание.

– Выпьешь? – Джон протягивает откупоренную бутылку «Сиббиттера», которая уже была у него в руке. Я качаю головой. Он издает звук, похожий на смешок. – Хочешь долго жить? Ну ладно. Есть тоник. Преля, подай.

Тот бросается к тумбочке, едва не спотыкаясь от желания угодить. Принимать внутрь что-то взятое из его рук – так себе идея, однако то, что моя страсть к тонику не осталась незамеченной, впечатляет. К тому же во рту действительно пересохло. Джон салютует мне бутылкой. Моя не открывается. Некоторое время он с интересом наблюдает за моими потугами, а затем скручивает крышку сам.

Я выхлебываю половину. Вкус немного странный. Знакомая горечь с еще одной, незнакомой. Запоздало пытаюсь понять, действительно ли Джон открыл бутылку только что или сделал это раньше, а потом плотно закрутил крышку. Не понимаю.

– Отлично, – кивает Джон и светлеет лицом. – Ну что, сбылось твое желание?

– Какое?

– То, которое ты загадала на рельсах. Сбылось же?

Его голос разносится так, словно вокруг гораздо больше места. И мы не внутри списанного вагона, а в…

Тронном зале. Я трясу головой, чтобы прогнать наваждение.

– Вот и наши сбываются. – Он полулежит на диване и болтает ногой в белой кроссовке. Вверх-вниз. Вверх-вниз. – Всегда.

– Ты это к чему?

Пить хочется еще сильнее, язык липнет к нёбу. Он тоже будто увеличился в размерах, как и этот вагончик. Я никогда не принимала наркотиков, но сразу понимаю, что это они. Слишком незнакомые ощущения – не спутать.

– У Прели тоже есть одно желание. Самое заветное, но он не знает, как тебе о нем сказать. Преля, может, скажешь ей?

– Гы-ы, – отзывается тот из темноты.

– В общем, он мечтает связать тебя и трахнуть.

Перед моими глазами мелькает тень. Здесь есть кто-то еще. Я пытаюсь повернуть голову, но ничего не получается. Мне кромешно плохо.

– Стейс, запри дверь. Останься, если хочешь. Преля, она готова. Давай.

Я не чувствую ладоней и пальцев. В гортани тоже анестезия.

– Джон, че ты гонишь, – с улыбочкой тянет Апрелев и не подходит.

– Илья. – Мой голос выходит из замороженного горла с жутким хрипом, онемение охватило переносицу и уже подбирается к ноздрям. Я не помню, как произносить слова, которые знаю. – Твыа… ма…

– Ты дрянь, – усмехается Джон. – Не хочу к тебе прикасаться. Ты дала Преле. Че, как он, кстати? Ладно, сейчас узнаем. Ты так на него смотрела… На моего гаера. С первого дня. Прям жрала глазами. Понравился? А Терпигорев что говорит? Или он еще не знает? Преля, иди к ней, чего ты там прилип.

– Джон, да я ниче…

– Ты нагнал про секс, что ли? Ты охренел? – Джон спрыгивает с дивана, оказывается возле Ильи и звонко бьет его по голове. Стася вскрикивает. Я больше не могу стоять и сажусь на пол. – Охренел? – орет он и пинает его так, что тот отлетает к двери. – Ты охренел, да? Иди, сказал!

Я вижу, как у Ильи крупно трясутся кисти рук. Он водит ими по двери, будто шаманит. До меня с трудом доходит, что он пытается ухватиться за щеколду, но руки его не слушаются. Тогда он утыкается в створку лбом и глухо, безнадежно взвывает. Он воет и воет, человек не может издавать такие звуки. Стася не выдерживает – отпирает и распахивает дверь, выталкивает Илью наружу. Визжит:

– Заткнись! Заткнись!

Тот выпадает и ползет на четвереньках. Джон швыряет ему вслед пустую бутылку.

– Ссыкло!

– Эй, молодежь! Как дела? – весело кричит кто-то под окошком гаража. Тум-м. Удар в стену. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м – со всех сторон сразу. И шаги. Прямо по крыше – так проминаются под ногами листы железа.

Первой приходит в себя Стася – она ближе всех к двери – и выскакивает наружу. Следом выламывается Джон. «Ха-ха, – несется с крыши, – ха-ха-ха!»

Когда все стихает, незнакомец спрыгивает вниз – под его ногами хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, – и снова стучит в стену. Не так, как в первый раз – словно молотом долбил, – а костяшками пальцев.

– Помощь нужна?

– Ны… – Я все еще мычу, как смертельно больное животное. – Ны-ет.

– Хорошо. Тогда ухожу.

Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. Меня колотит, я лежу, обхватив себя руками, и не чувствую тела, слышу только, как стучат по полу подошвы ботинок. Кажется, это никогда не закончится, но в сумерках меня обнимают Машины руки.

И всё

– Ты не заболела?

Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью: меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными рукавами и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно выкручивают. Тетя Поля щупает мой лоб.

– Чем ты обычно лечишься?

– Шипучим аспирином.

Она цыкает и молча выходит из комнаты. Звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.

Маша просидела со мной в гараже несколько часов – до тех пор пока я не смогла идти самостоятельно. Уложила меня на диван, накрыла своей курткой и напоила водой. Вроде я как смогла рассказала ей, что случилось. Помню ее рядом и то, что умом хотела пойти домой, но тело не слушалось, и я была благодарна Маше за то, что она меня не торопит, а держит за руку и подносит стакан с водой, когда я только думаю о нем. Я мычала и чувствовала себя беспомощной, пыталась усилием воли побороть это состояние, но моя воля ломалась, кажется, я недолго спала, а когда проснулась и у меня получилось встать, Маша везла меня домой, как пьяную. Свет в салоне автобуса казался ослепительным, наверняка на нас смотрели пассажиры, мне жаль, что ей пришлось через это пройти, но она отперла дверь моими ключами – к счастью, тетя Поля была на смене, – и осталась до утра, а в шесть потихоньку ушла, чтобы не создавать мне проблем. Написала, что все в порядке. Что волнуется за меня. И чтобы я держала ее в курсе.

Как здорово, что меня это волнует, потому что, если бы не тот мужик, который потоптался по гаражу, сейчас бы я думала и волновалась совсем о другом. Если бы вообще была способна думать и волноваться. Лет в четырнадцать, когда я впервые по-настоящему осознала существование смерти – никакого повода для мыслей о ней у меня не было, но она вдруг начала отчетливо проступать там, где раньше ее быть не могло: в книгах, разговорах друзей, даже на уроках и в рассказах учителей она всегда побеждала, – я вспомнила и того «старого кашку» из детской стоматологии. И долго, долго, действительно долго задавала себе вопрос, от которого проваливалась в невесомость: а что, если бы я с ним пошла?

Где бы я была сейчас? Была бы вообще?

И теперь, лежа в гнезде из одеял в тетушкиной квартире, я тру глаза, потому что от вещества, которое мне подмешали в тоник, болят глазные яблоки, – и снова, как тогда, вздрагиваю от понимания, насколько мне повезло. Я могу жить дальше. Самого страшного не случилось. Подумаешь, глаза… Еще думаю об Илье. Что он не послушался Джона. Впервые не сделал, как тот просил. Джон точно попытается его наказать, скорее всего, обратится к отбитым дружкам Стефы, которым ничего не стоит воткнуть в незнакомого человека нож. Лежу и пытаюсь понять, что бы я делала на месте Ильи. Сбежала бы. Присоединилась к шапито – только без животных, ненавижу, когда их мучают, – и ездила бы по разным городам. Безумно давно не была в цирке, но вряд ли там многое изменилось. Интересно, каким был бы его номер? Мужчина и женщина. Если сшить костюм из двух половинок, он мог бы разыгрывать целые пьесы, поворачиваясь к зрителям то одной, то другой стороной. Люди хлопали бы ему: это же так красиво и странно. Представляя себе это, я сама поворачиваюсь лицом к стенке и проваливаюсь в сон.

После обеда меня посещает участковый врач. Дежурно проверяет горло, щупает пухлыми пальцами гланды, заглядывает под нижние веки и произносит то самое «ОРВИ». Они с тетей Полей еще заседают на кухне, попивая чай и беседуя о своем, далеком от моего здоровья, когда меня вдруг набирает Машка.

– Я принесла тебе немного ада, – глухо говорит она. Кажется, прикрывает телефон ладонью. – У нас лекция. Слышала новости?

– Не-а, – говорю. – У меня нет телевизора.

– У Апрелевых газ взорвался. Весь дом выгорел.

«Митя», – думаю я, думаю очень громко:

– МИТЯ!

Засовываю босые ноги в кроссовки, натягиваю куртку поверх пижамы – телефон. Забыла. Возвращаюсь в комнату, не разуваясь, кидаю его в карман, но обратный путь уже преграждают тетя Поля и участковая – ни малейшего зазора.

– Куда собралась? – причитает тетушка, растопырив руки. – Нельзя! Ложись! Горячка, Нин? Припадок? Что с ней делать-то?!

– Ваш внук, – говорю, одновременно пытаясь пробить заслон. – Митя. Димин сын.

Она хватается за сердце и жмется к дверному косяку. Я на бегу завязываю шарф.

– Что с ним, Май? Что с Митенькой?

– Пожар у Апрелевых, мне подруга позвонила.

– Гос-споди, – охает участковая и крестится, а тетушка скрывается в своей комнате и хлопает там ящиками. Кричит:

– Подожди, вместе поедем!

Пока она собирается, я шепотом выспрашиваю у врача, как вызвать такси. Вызываю. Закрываю за ней дверь. Оператор перезванивает мне, чтобы сказать, что машина у входа. А тети Поли еще нет.

Я захожу к ней впервые с тех пор, как сюда приехала. Она сидит на кровати, спрятав лицо в ладонях, и поднимает голову, только когда я касаюсь ее плеча. Бормочет:

– Все, как ты говорила. Все, как ты…

– Надо ехать. Такси внизу.

Я помогаю ей подняться, и мы идем к двери – просто удивительно, как быстро она берет себя в руки и по пути хватает все, что может пригодиться: ключи, кошелек, пачку одноразовых носовых платков, какие-то таблетки. Уже в подъезде оборачивается – и тут мне становится за нее страшно, настолько это растерянный взгляд. С таким взглядом спрашивают собственное имя и какой нынче год.

– Куда мы едем?

– Сначала к Апрелевым, – говорю я и глажу ее по спине. – Там посмотрим.

* * *

Половины деревянного барака, в котором жили Илья и Стефа, больше нет. Из оставшейся торчат обугленные ребра досок. Я оставляю тетю Полю за спинами зевак – прислоняю к стволу березы, прошу держаться, стоять и ждать – и бегу к дому. Попутно слышу: «газ», «пьянка», «там дым везде, так я уже в окно» – несколько человек сидят на бетонном возвышении вокруг канализационного люка, завернувшись в одеяла. Бросаюсь к ним:

– Ребенок!

Заплаканная женщина не отвечает. Мужик рядом с ней кивает не то на дом, не то на пожарных, сворачивающих шланги:

– Алкашня! Праздник у них был. Праздник, понимаешь? До утра гудели, а утром спать полегли.

– И форточки закрыли! – вскидывается женщина. – Говорили им про газ, все говорили, так они вместо того, чтобы вызвать кого, окна открытыми держали! А тут… Позамерзали, сволочи.

– А мальчик? Там мальчик был, шесть месяцев. Митя. Младенец.

– В коляске который?

Я всматриваюсь в лица пожарных. Отыскиваю того, что помоложе, и цепляюсь за него:

– Скажите… – Он даже не смотрит, словно меня нет. – Скажите, пожалуйста, там был ребенок. Вы нашли ребенка?

Они замыкают меня в кружок и говорят друг с другом, я не понимаю смысла фраз, но чувствую, что меня не замечают, хотя я здесь, между ними, и хочется врезать кому-нибудь или заорать, я набираю в грудь воздуха, много воздуха, и, когда я уже готова трясти их, чтобы добиться ответа, передо мной возникает добродушный усатый дядька в форменном бушлате и гладит меня по голове – можно подумать, это я потеряла дом.

– А ты ему кто?

– Тетя. – Считай, никто я ему, видела два раза в жизни. – Мы с его бабушкой приехали, ей плохо.

Огромная перчатка увесисто хлопает меня по плечу. Я не понимаю, почему он смеется.

– Трое их там. Повезло твоему племяннику – в рубашке родился. У него сегодня второй день рождения, подрастет – пусть дважды празднует. Когда рвануло, в коляске лежал! В подъезде под лестницей. Пацан – кремень! Во-он там.

Я знаю. Знаю – и бегу со всех ног к пожарной машине, за которой и правда стоит коляска, а в ней – упакованный Митя, я хватаю его, стискиваю так, что он кряхтит, ничего не понимая со сна, и утыкаюсь носом в его горячую щеку. Проспавшись, Стефа потащила его на прогулку. Возможно, ее выгнали, чтобы не мешала отдыхать после вчерашнего. Отправили за добавкой. Попросили убрать ребенка. Или она сама не смогла уложить его в шуме и вынесла, чтобы поспал хотя бы в подъезде. Главное, она сунула Митю в комбез и уложила в коляску, а потом вернулась в квартиру, чтобы… Да мало ли что, но он вот, со мной.

Трое. Стефа и родители. А Илья?

– Мам! – зову я. – Ма-ам! Он живой! Живой!

И только когда никто не откликается, а тетя Поля глядит на меня сквозь белесую пелену, хоть и протягивает руки навстречу, я понимаю, что ошиблась. Сказала не то. И повторяю просто:

– Живой.

* * *

Мы засиживаемся над списком покупок до часу ночи. Квартира не приспособлена для жизни маленьких людей, наш бюджет – тоже. Покупать решаем только самое необходимое, но даже из этого хватит не на все. Кроватку и манеж тетушка обещает попытаться раздобыть на работе: наверняка у кого-то завалялись.

– Можно я куплю электрический чайник? – Я сижу, подперев кулаком щеку, и даже не пытаюсь открыть глаза.

– А с нашим что не так?

– Он ме-едленный.

Ручка скрипит. Значит, пишет. Но нужно еще дождаться опеку, а у нас нет никаких документов, подтверждающих родство. Тетя Поля уже вцепилась в Митю так, что его пришлось бы отбирать силой. Она искренне верит в то, что ребенка отдадут просто так. Только взглянут на нее – и отдадут. Мне же представляется другой сценарий: Митя отправляется в дом малютки, а мы – по инстанциям, трясти бумагами и кочевать из кабинета в кабинет до его совершеннолетия…

Нам нужна помощь. И я знаю только одного человека, способного оказать ее прямо сейчас. Человека, имевшего дело с процедурой усыновления целых пять раз. Это мама Саввы.

– Майка, как мы теперь будем, а? Ребенок! Это ж…

– Обычно, – зеваю я. – Хорошо. Завтра я погуляю, послезавтра вы.

– Слушай, хватит уже мне выкать. Что делать-то? Хоть с работы увольняйся. А я знаешь что думаю? Нехорошо, конечно, но мысли такие… Вдруг он, мальчик этот, ну… не наш?

Ко мне он точно отношения не имеет. Седьмая вода на киселе. Я и брата-то на улице встречу – не узнаю. Но Митя – он человек, хоть пока и личинка. Лежит сейчас на тетушкиной кровати, подоткнутый со всех сторон одеялами, чтобы не укатился: помыли, накормили – гуд! А ведь мог бы лежать не здесь. И меня пятилетнюю мог бы увести с собой «кашка» – и я тоже не сидела бы здесь. Или вот вчера…

– Наш, – говорю. – Вылитая я в детстве. Спокойной ночи.

– Майя.

Замираю на пороге. Голос тети звучит по-новому. По-маминому он звучит.

– Я рада, что ты со мной. Когда вернется Дима, мы как-нибудь уместимся. Тебе не обязательно от нас уезжать.

– Я подумаю, – говорю веселеньким голосом, чтобы она не догадалась, что я мгновенно расклеилась. – Спасибо.

Наверняка она еще долго не ляжет, достанет семейные альбомы и будет листать, выискивая сходство между фамильными чертами Зарецких и круглой мордахой внука, а я прокрадываюсь в комнату и по привычке проверяю телефон – там несколько непрочитанных сообщений от Маши и одно от Саввы: завтра его выписывают.

Есть еще кое-что. Уведомление во «ВКонтакте». Мне так давно никто там не писал, что значок не сразу бросается в глаза. Илья? Влажный палец оставляет на экране следы. Под моим одиноким сообщением «Где ты?», которое так и осталось непрочитанным с нашей поездки, появилась фотография: вид из окна электрички, желтеющие березы вдоль лесополосы. В стекле отражается то, как Илья делает этот снимок: его телефон, рука и половина лица. Алые цвета заходящего солнца. И я рада, что он не пропал без вести. Долго подбираю слова, набираю и стираю соболезнования, наконец пишу окончательное и прячу телефон под подушку.

«Удачи».

* * *

– Майка, что вообще происходит? Майка-а! – должно быть, в сотый раз повторяет Маша, пока мы наворачиваем круги вокруг утыканной бычками клумбы. Из-за этого кажется, что время дало сбой и теперь так будет всегда: коляска, клумба, «Майка». – Апрелевы угорели, Илья пропал. Может, это он их подорвал?

– Не может. Он уехал из города вечером. Сразу после того, как сбежал из гаража. Его уже не было, когда они пили и ложились спать. Прислал мне фотку из электрички, на ней есть дата и время. Это просто взрыв газа, не нагнетай. Газом у них действительно всегда воняло.

– Ужас, – говорит она и зябко ежится. – А про Стасю слышала?

– Что – про Стасю?

Сегодня тепло, но ужасно серо. Мы настолько привыкли к солнцу, что кажется, будто осень никогда не настанет. Но она все равно будет, как бы намекает этот день.

– Она не ходит на занятия, боится. За ней мужик какой-то гнался. Сначала шел от магазина, а за оврагом она побежала, и он побежал. Повезло, что встретила соседа, он ее до дома довел. Теперь она думает, что это маньяк.

– Был бы маньяк, об этом бы уже все говорили.

– Ага… – Она затягивается и передает мне айкос. Я не разрешаю ей дымить обычной сигаретой рядом с Митей даже на прогулке. – Со всей компанией Джона беда какая-то.

– При чем тут Джон?

– Скажи честно, это ты их прокляла?

Тоже мне, нашла ведьму. Стала бы я записывать подкаст, если бы умела расправляться с обидчиками с помощью потусторонних сил.

– Видимо, они выбесили само мироздание, – решаю я. – А где сейчас вообще Джон?

– Не знаю. Давно его не видела. В царстве своем сидит, наверное, или как он это называет?

– Владения.

– Ха! Но онлайн он бывает – значит, живой. Мать Вики на него заяву написала о доведении до самоубийства.

– Да ладно! Серьезно?

– Она в курсе про магию и вот это все из твоего подкаста. Так что да, вполне серьезно.

* * *

– Ни за что не догадаешься, – говорю я тете Поле, – кто та женщина, которая приезжала говорить с опекой.

Из ее спальни слышится короткий писк. Мы одновременно замираем, прислушиваясь, но нет. Тихо.

– Ты про Елицу, что ли? Хорошая. Никогда ее раньше не видела.

– Ее фамилия Терпигорева. Это мать моего друга и…

– Ой, все, знаю-знаю-знаю. Из этих!

– Ага. – Я растягиваю губы в улыбке. – У нее пятеро приемных и двое своих.

– Ладно, езжай. Только не задерживайся, мне без тебя… Тревожно.

Я собираюсь за ползунками, чепчиками, шапочками и зимним конвертом. Сюда же входит все для купания, минимальный набор игрушек и так, по мелочи. Если честно, предвкушаю эту суету. Сама не вышла из возраста, когда вопишь при виде маленького костюма единорога или шампуня с Олафом из «Холодного сердца». Так что я с готовностью надеваю наушники поверх шапки, прощаюсь с тетушкой и выхожу из подъезда.