Текст книги "Не говори маме"

Шут, явитесь

«Такая фигня, – написал мне тогда Март, – температура тридцать восемь, насморк, кашель. Да, лекарства есть, не приезжай, отлежусь просто». Саня Сорина выяснила о болезни Марта больше.

«Сорокалетний Лев Кой (литературный псевдоним, настоящая фамилия – Кошевой) бездомным не был. Жил в Печатниках, в квартире, которая досталась ему от матери. Официально не работал, писал стихи. Мать умерла год назад. Еще раньше от него ушла жена. Участники творческого сообщества, в которое входил Лев Кой, собирались в рюмочной, чтобы выпить дешевого пива и поговорить об искусстве. “Иногда читал здесь (в рюмочной. – Авт.) свои стихи, получал деньги, – рассказывает подруга поэта, представившаяся Музой. – А так – подметал двор, убирал снег, когда не в запое. Очень обижался на бывшую, все надеялся ее вернуть, доказать, что он гений. Лева и был гений: когда декламировал – люди плакали. Умел словами… Он же для нее сочинял, а она свалила, вот он и запил. Раньше-то мало пил, любил ее очень. Мы когда узнали – не поверили, он тем вечером вместе с нами сидел. Покурить вышел и не вернулся. Сумку даже оставил! За что его? Еще и поглумились…”

Я спрашиваю, есть ли у него дети, но Муза отказывается о них говорить.

10 октября Лев Кой приехал в рюмочную, чтобы договориться об очередной поэтической встрече. Получив добро, в счет будущего гонорара выпил и должен был переночевать у одного из живших поблизости приятелей, но внезапно исчез, никого не предупредив. Подогретая спиртным компания объяснила выходку Льва его “стремлением скрыть несостоятельность собственных аргументов в споре о метамодернизме”. Судя по всему, снаружи его встретил Лютаев. Заманил на близлежащую стройку, избил ржавым прутом и зарезал. Перед тем как всадить нож, Лютаев засыпал Льву Кою в глаза и рот поваренную соль из пачки, которую тот купил в мини-маркете по дороге в рюмочную».

* * *

Одно из самых странных ощущений – когда сначала становишься с кем-то единым целым, а потом вдруг снова осознаешь себя отдельным человеком. Таким же, каким был. И ты не четверть, треть или половина – к черту отрезанные ломти: ты дышишь в собственном ритме, не ждешь звонка, не проверяешь соцсети, не бронируешь столик на двоих, а просто приходишь и садишься или не приходишь и не садишься, и никаких тебе неподаренных подарков, невыполненных обещаний, ревности к бывшим и будущим, жалости к себе. Ты – космос. Пустота пустоты. Твой единственный план – ты сам, и это лучшая в мире новость.

Еще более странно, когда другого человека уже нет, но ты все равно не ты, и, чтобы снова стать собой, приходится читать о том, как он убивал людей.

После того, что случилось с нами в «Яме»[6]6
  «Яма» – неформальное название общественного пространства, амфитеатра на Хохловской площади в Москве.


[Закрыть], Март возненавидел пьяных.

Тетя Поля застает меня за ожесточенной сортировкой. Те немногие вещи, которые были привезены из дома, я раскладываю на две части. В одной из них – вся теплая одежда, в другой – черная водолазка и шапка за четыреста рублей.

– Проспала, – говорит тетя Поля.

– Заболела. – Ночью меня несколько раз вырвало, и, хотя причиной была вовсе не инфекция, я сижу, закутавшись в одеяло, потому что отчаянно мерзну и потею одновременно.

– А у тебя не это ли самое?

«Ваша срамная столичная болезнь», – додумываю я за нее.

– Нет, не ковид. Ноги вчера промочила.

– Да, обувь у тебя, конечно… Ладно, иди поешь.

Мысль о еде вызывает очередную волну дурноты. Я встаю и, покачиваясь, начинаю натягивать джинсы – от них мне тоже предстоит избавиться, но не раньше, чем куплю новые.

Тетушка стоит в проеме двери, уперев руки в бока:

– Ну и куда ты, раз заболела?

– В колледж. Я сегодня доклад должна была делать. Нужно предупредить, что не сделаю, иначе подведу всю группу. Еще я… – И комната, и тетя перед моими глазами нежно покачиваются. Это даже приятно. – Потеряла ключи. Вы ведь сегодня дома?

– А я все думала, признаешься или нет. Соседка сказала. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.

Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.

– Спасибо. Можно одолжить у вас мелочь на проезд?

– А проездной?

– Тоже потеряла, – говорю, всовывая ногу в штанину.

– Как так-то, Май?..

Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. Я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу обратно. Где рынок, я помню: мы проходили мимо него вчера по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. Надо не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить: их я купила себе сама, и они, кстати, вообще не промокают.

Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне полтинник.

– Тебе жильцы за квартиру-то платят?

– Платят.

– Вовремя платят?

– Вроде вовремя. Я верну, когда разменяю, у меня только крупные.

Она машет на меня рукой:

– Ступай, не обеднею. Только в дверь не звони, когда вернешься: устала со смены, выспаться надо.

– У вас кран течет, – говорю, прежде чем захлопнуть дверь. – Вызовите сантехника, я заплачу́.

Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки: мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.

Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне, – такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, готовая вот-вот взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет – наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы – предыдущие тут же отправляются в пакет – и длинный джемпер. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на шаль для тети Поли – надеюсь, ей будет приятно.

Навьюченная пакетами с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «ЯНА» с картонкой наперевес дежурит на своем обычном месте.

– Это вам.

Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.

– Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.

И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, стоит ли радоваться такому странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но доносящийся из ресторана запах шашлыка и чего-то похожего на суп харчо заставляет мой измученный желудок подать голос. К тому же здесь принимают безнал.

– Спасибо, – робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с содранными наклейками Visa и Mastercard.

– А хотите кофе?

* * *

Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури – прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом, – я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.

– Очень вкусно, – уверяю я. – Попробуйте!

– Мне с собой.

– Мы можем попросить еще один…

– Нет! – вскидывается она. – Ничего не надо.

Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечам ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У Яны детский церебральный паралич.

Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.

– Вам кто-нибудь помогает? – спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства.

Она вздыхает и кладет руку на фотографию:

– Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.

Я представляю, как Март с ободряющей улыбкой гладит девочку в коляске по заплетенным волосам: «Ты обуза, хоть и никогда не выучишь этого слова. Для всех обуза. Тебя не должно быть».

Меня мутит.

– Где она сейчас?

– Дома, со старшим сыном. Простите, я, наверное, пойду.

Она заворачивает хачапури в целлофановый пакет, кладет его поверх отданных мною вещей и уходит, не задерживаясь больше ни у ресторана, ни у «Праздничного».

* * *

Возле колледжа я жду минут десять. Стою, разглядывая неподвижно висящий в безветренную погоду флаг и торец козырька, выкрашенный в тот же триколор, с оптимистичным призывом: «Работай, а успех и признание придут». Пытаюсь мысленно с этим дискутировать, но получается довольно вяло. Слишком страшно, просто коленки подкашиваются, в груди – вакуум. Джон появляется в компании Вики и Стаси и сворачивает за угол, в курилку. Апрелева, к счастью, не видно.

Я понятия не имею, о чем говорить. Мгновенно вскипающая внутри ярость решает за меня: я подхожу за несколько стремительных – чтобы не дать себе шанса передумать – шагов. Поначалу он меня не узнает, ведь теперь я не «другая», я такая же, как все в этом городе, во мне нет никаких отличий, но по мере моего приближения его слишком красивое лицо приобретает все более радостное выражение.

Я бью раскрытой ладонью и почти без замаха. Это и не должно быть больно. Однако Джон постарался: боль и удивление сильно смахивают на настоящие.

– Теперь тебе тоже весело? – Я сдерживаю слезы, поэтому мой голос напоминает шипение.

– Майя, – говорит он, но я уже иду к воротам. Его подруги пропали из виду почти сразу. Я перестала их замечать, как только ударила Джона по лицу. – Да Майя же!

Не думала, что он решится меня догонять, однако он догоняет. Я не хочу его видеть. Попрошу перевести меня в другую группу, потому что не смогу сидеть с ним в одной комнате и дышать одним воздухом. Но говорить по-прежнему не получается, поэтому я надеюсь, что все это он поймет и так.

– Что я тебе сделал?

Такой беспомощный вопрос, и сам он какой-то беспомощный, с покрасневшей скулой и дрожащими губами, с этим своим запахом можжевельника, – вот что ты наделал, зачем все испортил, взял и испортил, хотя могло быть иначе.

– Дай пройти.

– Объясни, пожалуйста. Я правда не понимаю.

Над нашими головами шелестят еще зеленые листья березы. Переведут ли меня в другую группу? Осень в этом году слишком добра к нам, сентябрь как продолжение августа. Все говорят о второй волне пандемии и переходе на дистанционку. Я мечтаю о дистанционке. Есть ли вообще она, эта другая группа?

– Все ты понимаешь. Вчера меня ограбили. А привел меня туда твой дружок Илья.

С лица Джона стремительно сходит краска, даже губы белеют. Я видела нечто подобное всего однажды: так побледнела мама Марта, прежде чем схватиться за сердце и сползти по стене. Но Джон просто смотрит на меня не моргая, и во взгляде его битое стекло.

– Как ты?

– Меня не тронули. Рюкзак забрали.

Он кусает губы и напряженно размышляет. Поле моего зрения наконец расширяется: поодаль стоят девчонки, не знаю, слышат ли они наш разговор, но мне бы этого не хотелось; двери колледжа то и дело открываются и закрываются; мимо проходят люди. Мы всем мешаем.

– Как выглядели, помнишь? – спрашивает Джон после минутного молчания.

– Да никак. С Ильей была девушка, невысокая… Я подумала, что ее избили.

– Сестрица его, ясно. Преля сегодня, кстати, не пришел и на сообщения не отвечает. А ты приходи. – Голос тускнеет, битое стекло похрустывает на зубах. – Завтра приходи. Он все вернет.

Доверять ему страшновато, но никогда больше не появляться на занятиях тоже не вариант. Так почему бы не завтра?

– Преля – придурок конченый. Прости, но мне придется…

Мне придется убить тебя, ведь только так я буду знать точно, что между нами ничего и никогда уже не будет возможно[7]7
  Песня «Возможно» группы «МЫ».


[Закрыть].

* * *

– Мурашки от нее. Жуткая.

– Обычная песня, чего ты? Пойдем, холодно стоять…

И мы пошли. Нас соединял проводок наушников – от шапки к шапке. Снег шел с нами – кажется, уже неделю не прекращался, и ветер сразу со всех сторон – влажный, хлесткий, совсем не зимний. На светофорах мы обнимались, наскоро грелись и бежали дальше. Нужно было успеть купить подарок общему другу, любителю комиксов: он устраивал пижамную вечеринку. И хотя время уже поджимало, это не мешало нам замирать у витрин магазинчиков на Мясницкой и рассматривать новогодний декор: всех этих оленей, заснеженных сов и обернутые мишурой подсвечники, – запрокидывать головы и любоваться опутанным гирляндами небом, находить губами губы, спрятанные под шарфом, – непреодолимое желание делать это снова и снова. Я помню, мне казалось, что скоро все закончится. Я, конечно, не могла этого знать, но беспричинная тяжесть заставляла меня – и тебя, возможно, тоже – пытаться остановить время. И мы останавливали время, останавливая друг друга через каждые десять шагов.

В «Республику» мы так и не попали: я почувствовала, что ты долго смотришь куда-то поверх моего плеча, и оглянулась – напротив крыльца «Райффайзенбанка» стояли девочка лет десяти и женщина, может, ее мама, а может, и нет. Женщина присела перед девочкой и опустила голову ей на плечо, и та гладила ее варежкой по волосам; я не видела их лиц, но по вздрагивающим плечам поняла, что обе плачут. Для меня это было не больше чем подсмотренное чужое горе, а для тебя, Март, чем это было для тебя?

– Мне нужно домой, – бросил ты и зашагал обратно к метро.

Не в съемную, а домой – от этого стало еще больнее. Вечером мы должны были веселиться и, скорее всего, поехали бы потом к тебе, но вместо этого ты послал к чертям совместные планы, потому что соскучился по маме.

Только сейчас я понимаю. Ты сам для себя раздвоился. В твоей жизни появилось другое настоящее. И тот ты, который снимал квартиру рядом со станцией метро «Сокол», собирался ехать к другу и убивал бездомных, спасовал тогда перед тем тобой, который существовал только для твоей мамы. Даже не для меня – хоть я ничего и не знала, но уже стала частью твоего другого настоящего. Для мамы.

* * *

Обожаю подкасты. Записала бы свой, но не могу понять, что такого особенного знаю я, чего не знают другие. Будни кошки Маньки? Как поступить в областной колледж, если уже поступил в Высшую школу экономики? Наверняка многим было бы интересно послушать о жизни в Красном Коммунаре, но даже тут я не разобралась. Так что идея отложена до лучших времен: возможно, я еще стану экспертом по ремонту текущих кранов.

Если есть выбор, я скорее включу подкаст, чем прочитаю текст, но телефона нет, поэтому вечером я открываю статью, которую нашла уже давно и берегла на случай вроде этого – когда все настолько плохо, что сделать хуже не страшно. Таксист-маньяк из Хакасии пять лет насиловал и убивал девушек. Его задерживали и отпускали. Жертвам никто не верил. Он спалился на продаже золота, снятого с убитых. Женщина, которая жила с ним, отказывалась верить обвинению. Защищала его в соцсетях. Перестала общаться с отцом: тот поставил ее перед выбором – он или жених. Называла добрым и заботливым, потому что знала его только таким. А потом, уже после приговора, ей разрешили свидание, и там, глядя ему в глаза, она вдруг поняла, что все правда: он насильник и убийца. Но не разлюбила – продолжала хранить его вещи, даже недопитую банку пива из холодильника не выкинула. Сказала: «Я его еще люблю. Очень сложно, потому что нет вот этой кнопочки: тебе сказали, что он сволочь, нажали кнопочку – и все отключилось. Но не отключается, понимаете?»

Да.

* * *

На маленькой площади перед колледжем раскладывают торговые палатки. В динамиках играет бодрая попса, которую я слышала еще дома: она оглушительно звучала из салонов застрявших в пробке тюнингованных жигулей и маленьких юрких автомобилей доставщиков суши. Праздник, думаю я. Наверное, день города. В будни – странно. И вдруг, мысленно отсчитав дни от своего приезда, я понимаю, что сегодня суббота, а значит, колледж, скорее всего, закрыт. Но если он закрыт, что тогда мне здесь делать?

Я не успеваю как следует испугаться – Джон хватает меня за руку и увлекает в курилку, а оттуда – к недостроенному спортзалу на заднем дворе. От здания колледжа его отделяет синий забор, в углу которого виднеется дыра: кто-то отогнул металлический лист, чтобы получился лаз, – и вот мы уже шагаем к заброшке, под нашими подошвами хрустит битое стекло, а на площади хрипит все та же песня.

– Товарищ шут! – выкрикивает Джон, когда мы заходим внутрь через пустой проем. – Явитесь!

Он все еще держит меня за руку. Мы ждем. От стены отделяется вихлястая фигура Ильи: он приближается к нам, пошатываясь, как пьяный. Когда на него падает свет из исполинского окна спортзала, я вижу засохшую кровь у него над губой и глаз, заплывший гематомой. Волоча ногу и держась за живот, он не притворяется. Ему действительно больно. Я вскрикиваю. Джон сжимает мою ладонь.

– Принес?

Илья кивает и протягивает мне пакет, истертый на сгибах. Я машинально беру его и заглядываю внутрь: там телефон, тетрадь, с которой я пришла на первое занятие, наушники, книга и кошелек. В углу болтается пенальчик айкоса. Джон мельком заглядывает тоже.

– Проверь, – говорит он, имея в виду деньги. Я кручу кошелек в пальцах, не открывая. Мои бесполезные дисконтные карты на месте – и так видно. Купюр, разумеется, нет.

– Все в порядке, – говорю. Блестящий глаз Ильи с кровяными прожилками неподвижно глядит на меня снизу вверх.

– А рюкзак? – вспоминает Джон. – Такой нормальный у тебя был.

– Нет проблем. – Я с легким сожалением вспоминаю о травянисто-зеленом «Канкен» с енотами и ласками, который Март купил для себя и подарил мне, – рюкзак все равно должен был присоединиться к другим подаркам Марта, отданным матери Яны. – Он ничего мне не стоил.

Вырвавшийся у Ильи вздох облегчения согревает мне руку.

– Хорошо, – кивает Джон и поворачивается к нему. – А теперь проси прощения. Твое здоровье зависит от нее.

По-прежнему держась одной рукой за живот, Илья опирается второй о землю, когда опускается на колени.

– Все в порядке, – заверяю я и дергаюсь, чтобы помочь ему встать, но Джон крепко удерживает меня на месте. – Я прощаю, я все прощаю.

– Давай, – говорит он. – Ты знаешь, что делать.

Илья хватает меня за ногу. От неожиданности я отступаю, но он цепко держит мой ботинок и тянется к нему губами. Если бы я дернула ногой, то разбила бы ему нос. Я все-таки дергаю, но не так сильно, как хочется.

– Пусти. Да пусти же!

– Пожалуйста! – просит Илья, и это первые его слова. Из разбитых губ на подбородок текут кровавые слюни. Мне отвратительно, что он ко мне прикоснется. – Разреши, иначе мне пиздец.

Я ставлю ногу в пыль. Илья вылизывает мысок моего ботинка до тех пор, пока Джон не упирается кроссовкой в его плечо.

– Вали, – цедит он и сплевывает. – Чтоб неделю тебя не видел.

– Спасибо, – грязными губами шепчет Илья. – Спасибо, Джон.

Он отползает на четвереньках, не поворачиваясь к нам спиной, а когда оказывается на безопасном расстоянии, то поднимается и, шатаясь, идет к провалу в стене, за которым не удерживается на ногах – мы слышим звук падения.

Я смотрю на измусоленный ботинок с подсыхающими следами крови и думаю о том, достаточно ли теплые на мне носки, чтобы вернуться домой босиком.

– Ничего, ничего. – Джон протягивает мне чистый носовой платок. – Таких, как Преля, нужно с ходу ставить на место, иначе забудут, где оно.

– А где оно?

Ручки пакета липнут к пальцам. Так бывает, когда пластик хранится слишком долго.

– Ты видела где. – Он привлекает меня к себе. Я все еще смотрю на ботинок и поддаюсь, как ватная кукла. – Да ладно тебе, ну. Расстроилась, что ли? Из-за этого фрика?

Слово «расстроилась» не подходит. Я сыграла по чужим правилам. Как с беременной в переходе метро. От Джона снова пахнет можжевельником, особенно под расстегнутой курткой.

– Давай сюда, тяжело же. – Он забирает у меня пакет, и мы идем обратно к колледжу.

– Не нужно было его бить. Так нельзя.

– Можно. – Джон кладет руку мне на плечо. – Думаешь, Преля побежал бы возвращать украденные вещи, если бы я просто его об этом попросил? На самом деле… – Он ныряет в дыру и придерживает острый отогнутый край железа, чтобы я не порвала куртку, а когда мы оба оказываемся на той стороне, снова обнимает меня, как будто я могу убежать. – Я его пальцем не тронул, свои же пацаны отмудохали. Я не злодей. Просто есть люди, которых нужно учить, что хорошо, а что плохо. Сами они не понимают. Да не смотри ты на меня так.

В его голосе слышны близкие слезы. Джон отворачивается и с преувеличенным вниманием разглядывает безлюдный городской праздник.

– Я виноват, – заговаривает он спустя минуту. – Это все из-за меня. Не догадался, что Преля такое выкинет.

Мы медленно подходим к остановке. Джон стоит передо мной с закрытыми глазами.

– Все в порядке, – говорю и забираю у него пакет. Автобус замер перед пешеходным переходом, готовый вот-вот подъехать. – Увидимся в понедельник.

– Подожди. Я хочу кое-что тебе показать. Здесь недалеко. Тебе понравится, обещаю.

Дома кошка Манька, тетя Поля и несмолкающий телевизор. И мне очень хочется там оказаться, тем более что перед уходом я пообещала, что вымою полы и протру пыль. А потом залечь бы в кровать с книжкой и теплой кошкой под боком. Хотя сейчас всего двенадцать и уборка может подождать. Тетя Поля не станет укорять меня, даже если я вообще ничего не сделаю, – постесняется, молча сделает сама. Не думаю, что Джон сумеет меня удивить – наверняка приведет в какой-нибудь сквер, или в кафе с невкусным кофе и пьяными посетителями, или на местную смотровую площадку с видом на вагоностроительный завод. Но расстаться сейчас означало бы запомнить его таким – растерянным, с покрасневшим носом и дрожащими губами. И я решаюсь.

– Хорошо. – Так никого и не дождавшись, двери автобуса закрываются. – Может, хотя бы намекнешь, куда мы пойдем?

Джон улыбается и снова обнимает меня за плечи, хотя в этом нет необходимости.

– Здесь недалеко, – повторяет он. – Тебе понравится.