Текст книги "Не говори маме"

Владения короля Джона

Красный Коммунар – грязный город. Мусорные свалки за каждым поворотом. Заваленные хламом дворы, тропинки, протоптанные между пакетами из «Магнита», полными отходов. Жалкий ручеек на дне оврага, журчащий под автомобильными покрышками и пустыми бутылками, и мостик, перекинутый через него, чтобы прохожим было удобнее швырять вниз все, что есть лишнего у них в руках, карманах, сумках, гаражах и квартирах. Некогда крепкий, сейчас он выглядит как щербатая пасть, в которой не хватает зубов. Мы перепрыгиваем с дощечки на дощечку, рискуя провалиться ботинками в дыры между ними, и если для Джона это привычный маршрут, то мне приходится проявлять чудеса ловкости. На наших глазах то же самое проделывают женщина с ребенком в одной руке и коляской в другой, старуха с тележкой и пьяный мужик. За мостом наши пути расходятся: местные огибают вкопанное посреди дороги бетонное кольцо и исчезают среди одинаковых трехэтажных бараков, а мы с Джоном сворачиваем вправо, где по обе стороны от разбитой асфальтовой дорожки горбятся ржавые гаражи.

То, что нам нужно, скрывается за последним и выглядит как товарный вагон. Раньше это и был товарный вагон, но теперь он лишился колес и передней части – стал похожим на вагоноребенка, зато обзавелся гаражными воротами. Именно эти ворота Джон отпирает одним из своих ключей.

– Входи, не бойся, – командует он и исчезает за облезлой створкой. Пока я гадаю, чего ожидать, внутри загорается лампа, звякают бутылки. Я осмеливаюсь заглянуть. Как только делаю шаг внутрь, Джон оказывается рядом. Слышится скрежет – он запирает ворота изнутри. – Просто защелка, – поясняет он в ответ на мой испуганный взгляд и проделывает все это снова: закрыто-открыто. – Ты в любой момент можешь выйти, но, пока мы здесь, сюда никто не войдет. Так, на всякий случай.

Свободного места внутри достаточно. Напротив двери стоит диван с настолько засаленной обивкой, что ее изначальный цвет даже не угадывается. Над спинкой к стене прибиты раскрашенный фанерный щит с гербом – это поезд, нарисованный примитивно, почти по-детски, – и два деревянных меча. На других стенах плакаты, но, чтобы разглядеть их лучше, мне не хватает света. Под самой крышей в стене пропилено круглое отверстие, в котором вяло вращается механический вентилятор, правда, с количеством выкуриваемого здесь табака он не справляется. Просто мальчишечье убежище мечты, когда бы не этот душок расставания с детством.

Джон протягивает мне пластиковый стаканчик и с загадочным видом откидывается на спинку дивана.

– Садись, – говорит он и отодвигается. – В ногах правды нет.

Но нет ее и в том, чтобы цитировать пословицы, однако я все же устраиваюсь рядом и делаю маленький глоток – так и есть, вино не состояло с виноградом даже в дальнем родстве.

Я смотрю на Джона – он потирает скулу и явно ждет вопросов.

– Что это за место?

Он закуривает, закидывает ногу на ногу, сквозь дым рассматривает потолок, подыскивая ответ.

– Владения короля Джона.

Я хмыкаю в стакан. А он отхлебывает прямо из горлышка и вдруг наклоняется ко мне так близко, что я вижу его ярко-красные от вина губы. Шепчет:

– Майя, ты веришь в магию?

Чем топит себя еще больше. От фей и эльфов нет отбою. Верить в магию после того, как избитый Илья вылизывал мои ботинки на заброшенной стройке? Верить в нее, сидя на этом диване? Верить в Красном Коммунаре?

– А ты?

Отстраняется, ерзает. Пытается выдернуть из обивки невидимую ниточку.

– Скажем так: кое-что умею.

Я молчу, чтобы с ходу не выдать своих соображений о том, что его умения настолько же подлинны, как те мечи и щит на стене, и обширны, как владения короля Джона. Пусть попробует прочесть мои мысли.

– Поклянись, что никому не расскажешь, – не сдается он, еще не догадываясь, что нарвался на скептика.

– Клянусь, – запросто обещаю я.

– Мы… – начинает Джон. Делает еще один глоток и договаривает: – Мы умеем изменять будущее.

– Ага, – говорю. – Значит, судьба страны в надежных руках.

Наконец до него доходит.

– Ерничаешь. А зря. Как тебе кажется, почему Преля еще не вылетел из колледжа? Думаешь, он хоть раз лекции записывал?

То, что записывает в своей тетрадке Илья, я прекрасно помню – и пожимаю плечами.

– И родителей, которые купили бы ему зачет, у него тоже нет, – напирает Джон. – Оба алкашня. Но Преля очень сильный. Если чего-то захочет – всегда добивается.

– Не боишься, что он отомстит тебе за сегодня? – невольно включаюсь я, хотя вся эта болтовня нисколько меня не убеждает.

– Пф-ф.

Он давит окурок в жестяной банке и сразу прикуривает вторую. Я пропитываюсь дымом, кажется, навсегда.

– Преля – трус. До усрачки боится меня потерять. Ты, наверное, заметила, что он придурок. И ничего, ходит живой и почти здоровый, хотя то и дело косячит, как с твоим ограблением. Пытается стать своим, но у него ничего не получится, потому что он придурок, и все это знают.

– Тогда зачем ты с ним дружишь?

– Дружу? – выдыхает он вместе с дымом. – Мы не друзья.

– Но… – Разумеется, не друзья. Друзей не заставляют целовать чужую обувь. И все-таки я не совсем понимаю.

– Он меня забавляет. Вот только за него я не вступился бы так, как за тебя. – Джон протягивает руку и словно поправляет за моим ухом несуществующую прядь. Я отвожу взгляд, как поступают люди, тесно прижатые друг к другу в вагоне метро или в лифте, но он берет меня за подбородок и легонько разворачивает к себе. В глаза не смотрит – смотрит на губы.

– Давай не будем.

Он морщится дважды: сначала от моего отказа, затем – от стука в дверь. Колотят так, что стены дребезжат.

– Джон! Я знаю, что ты там! Открой!

– Скоро передумаешь, – обещает он, прежде чем встать.

– Давай, измени мое будущее, – шепчу я ему вслед, и во владениях короля Джона появляется еще одна подданная – Вика. Распущенные волосы, за которыми она скрывала свой поцелуй с Джоном, сейчас красиво лежат на белоснежной куртке. При виде меня Вика истерично всхлипывает и, пока я перебираю в уме слова, способные сделать ситуацию не столь отчаянно сериальной, убегает – мелкие камушки, которыми усыпана дорога между гаражами, хрустят все тише.

– Отстой, – резюмирует Джон и собирается снова закрыть дверь, но я протискиваюсь мимо него на улицу и уже оттуда – по пустырю одиноко бродит мужчина с собачьим поводком в руке, но без собаки, – скороговоркой объясняю про домашнюю уборку и вообще, спасибо за откровенность, давай, до понедельника.

Вика стоит на дырявом мостике, облокотившись о перила. В отличие от худенькой Стаси, даже при всей ее любви к стразам, Вика заметна издалека – рослая, в сапогах-ботфортах, с распущенными волосами длиной до талии. Духи у нее приторные, не из новинок – похожи на «Нину» от Nina Ricci, первые из серии «яблочных» флакончиков. Вика меня не видит, и мне, пожалуй, удалось бы прокрасться мимо, если бы не ее вздрагивающие плечи. Но нет, они действительно вздрагивают.

– Мы просто разговаривали. – Я обращаюсь то ли к ее плечам, то ли к самой себе. – Про магию. Смешно.

– Он тебе рассказал? – спрашивает Вика не оборачиваясь. – С ума сошел. Можешь не верить, но это правда. Мы делаем так, что наши желания исполняются. Почти любые, кроме…

– Да не нравится он мне, – убеждаю я теперь уже свои ботинки. – И никто в этом городе. Я вообще не собираюсь здесь задерживаться.

Она оттопыривает большие пальцы и вытирает потекшую тушь, только после этого я вижу ее круглое лицо и замазанную тональным кремом сыпь на щеках.

– Мечтаешь вернуться в Москву?

– Не мечтаю. – Глаза начинает щипать. Я всматриваюсь в ветви деревьев, нависшие над мостом. Никогда не видела столько птичьих гнезд. Пытаюсь их пересчитать, но сразу сбиваюсь. – Точно вернусь. Вопрос времени.

– Два года назад, – хрипло говорит Вика, – умирала моя мама. Тогда Джон научил меня, что надо делать. Было очень страшно, но я пошла и… – Она облизывает и без того обветренные губы. – Спасла ее. Моя мама жива. И мне насрать, веришь ты Джону или нет.

– Насрать так насрать, – соглашаюсь я.

Она снова проводит пальцем под глазами, внимательно изучает его, а потом прячет руки в карманы и отмеряет шагами несколько шатающихся досок, но тут я вспоминаю о важном.

– Вик!

Замирает, смотрит через плечо.

– У тебя случайно нет ненужной одежды?

* * *

Папа был таким веселым, когда мы прощались: вкусно рассказывал о том, как приедет и сразу растопит баньку, достанет бочонок пива, подаренный соседом дядей Мишей, и с тем же дядей Мишей разопьет его после парилки. Девчонки, а? Может, передумаете? Но мама второй день страдала от мигрени и лежала с мокрым полотенцем на лбу, а я вообще наведывалась в деревню только летом, да и то ненадолго – не понимаю, как можно получать удовольствие от огорода, комаров и купания в мелком пруду с непрозрачной от ряски водой. К тому же мы с Мартом уже купили билеты в кино и договорились о том, чтобы завтра утром захватить с собой ноутбуки, встретиться на Чистых и готовиться к ЕГЭ в коворкинге. Мы с мамой смотрели через кухонное окно, как папа выходит из подъезда с небольшой сумкой на плече. Была суббота, три часа дня. Прежде чем сесть в машину, он помахал нам, и мы помахали в ответ. После этого мама ушла в спальню, а я убрала со стола тарелки, из которых мы с папой ели борщ, вымыла их и стала собираться, чтобы поехать в центр на встречу с Мартом. Самый обычный выходной.

Долгожданный для всех, кроме, наверное, того человека из дома у дороги. Дом этот, неподалеку от бабушкиного, был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть кровли сползла и повисла до земли – сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики изгороди, но теперь на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В мои пять лет еще жива была бабушка, и я приезжала к ней в июне. В деревне оставались те, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста. Тогда я была уверена, что развалюха у дороги – это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, стала расспрашивать бабушку, кто там живет. Хозяина я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо на пруд. Он сидел на крыльце своей пристройки – полуголый, в одних только штанах, худющий. Звали его Константин. Раньше он жил в Туле и работал на автозаправке, а потом попал в тюрьму. Когда вышел, мать прогнала его и он поселился в заброшенном доме в нашей деревне. «Почему прогнала, ба? Почему?» – приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».

И пока папина машина отматывала километры по трассе, Константин откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками – Константин лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от своих бесконечных выходных. С участка папа заметил дым. Соседи видели, как он бежал к горящему дому, пока вызывали пожарных. Вокруг собрались люди, но внутрь не полез никто, кроме папы. Ему помогали – несколько пар рук вытащили Константина наружу через окно. Папа не успел. На него упала горящая балка.

«Зачем нужно было его спасать?» – спрашивала мама, и я не могла ее за это винить.

«Зачем такому дерьму вообще жить?» – спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.

Я не спрашивала ни себя, ни других о жизни человека из дома у дороги. Я знала.

Так решил папа. Мой сильный, веселый папа, который спасал людей. Люди запирали в квартирах своих детей, напивались и забывали о том, что у них есть дети. Балансировали на карнизах, видя под ногами бесконечно прекрасную дорогу к звездам. Заселяли колодцы, заброшки и теплотрассы, сражались с демонами и бесами, искали другие миры, пытались проститься с этим, уставали и засыпали, не докурив. Но они, понимаешь, были Сашами, Ксюшами, Петями, Сонечками и Львами Владимировичами. Папа так их и называл.

Всех, Март.

Прости, – говорил ты тринадцатого сентября, когда убил Анну Николаевну Нелидову, – сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке.

Прости, сегодня…

Прости, сег…

Прости.

Слушать это невыносимо. В день гибели Льва Коя мы долго обменивались голосовыми о последнем спектакле, на который сходили и тут же решили идти на следующий (ты перевел мне деньги, я скинула тебе электронный билет). Ты: «Я искал такое яблочко, которое не почернеет после укола… Я не нашел его». Эти слова из «Боженьки»[8]8
  «Боженька» – спектакль в «Гоголь-центре» по пьесе Валерия Печейкина.


[Закрыть] тебя зацепили. Только сейчас я понимаю, чем именно: я должна была стать тем яблочком, которое не почернеет после укола. Остаться с тобой даже после того, как прочитаю твою исповедь. Но не успела, не осталась.

Что изменилось бы, если бы ты знал их имена? Стопка бумаги с исповедью лежит на краю стола, крепко прижатая «Домом, в котором…». Я собиралась сжечь ее и закопать пепел, даже стащила с кухни коробок спичек, чтобы избавиться от этих записей сразу после того, как сотру нашу переписку в телеграме, но случайная мысль об именах тянет за собой другую: у меня есть нечто, чего нет у Сани Сориной. То самое знание, которого мне не хватало. Информация.

Саня сделала то, что хотела бы сделать я. И я завидовала ей. Завидовала, потому что она позволила людям, которых убил Март, говорить через нее после смерти. Как медиум, отдала им свой голос. Они назвали свои имена и рассказали, кем были при жизни, благодаря ей. Теперь я могла сделать то же самое.

Говорить. Это будет подкаст. Мой подкаст.

Я запрыгиваю на кровать и нависаю над столом, поджав под себя ноги, – неполезный, но отличный способ, удобнее, чем продавленное компьютерное кресло. Еще в прыжке намечаю кое-какой план: шесть выпусков – по одному на историю каждого из убитых тобой – нет, Мартином Лютаевым – людей. Я нахожу блокнот, который купила еще в Москве, но так ни разу и не воспользовалась, и быстро-быстро пишу, чтобы ничего не упустить.

Ни Майя Жданова, ни Майя Зарецкая не могут назвать себя. Но в варианте с анонимностью есть риск, что мне никто не поверит, и они будут правы: в разгар судебных процессов над Русских и Ремизовым проще всего хайпануть на теме. Доказательств, писал это мертвый Лютаев или не писал, все равно нет. Вот только если…

«Использовать голосовые сообщения», – чиркаю я, и бумага морщится от прикосновений моей вспотевшей руки.

Ничего страшного. Просто не буду читать комментарии. Но я должна рассказать о Марте и о том, как можно было не заметить такое.

* * *

К обеду воскресенья мне все-таки удалось разобраться, как извлечь голосовые сообщения из телеграма и вставить их в аудиофайл. Для того чтобы монтировать подкаст, я скачала бесплатную программу Audacity, несколько вечеров подряд смотрела видеогайды и пробовала сводить дорожки, которые записывала на диктофон айфона. Шведская стенка брата и спортивные маты внезапно оказались в этом полезны: я соорудила из них нечто вроде шалаша у стены, чтобы уменьшить шум, – это серьезно помогло, хотя время от времени приходилось делать паузы и выбираться наружу подышать.

Я как раз заканчивала начитывать фрагмент о жизни Анны Николаевны, чувствуя, как вместе с текстом заканчивается воздух, когда в прихожей лязгнул звонок, тети-Полины тапочки прошлепали по коридору, а сама она крикнула: «Майя!» – и вернулась к просмотру сериала. Я изучила все, что только смогла найти о бездомной учительнице: в какой школе она работала, каким человеком была, – всматривалась в ее немногочисленные фотографии при жизни и после смерти, обмирая от мысли, что это один и тот же человек. Пока работала, забыла и глядевшие снизу вверх глаза Ильи, и то, как он держал меня за ногу, пока целовал мой ботинок. Но всегда приходится возвращаться. Тем не менее я все еще в пижаме и никакие Майи в мои планы не входят.

За приоткрытой входной дверью стоит Вика.

– На, держи, – говорит она и протягивает мне небольшой пакет. – Это от меня и Стаси.

Я теряюсь настолько, что пытаюсь припомнить, не день рождения ли у меня. В пакете какие-то вещи – пестрые заношенные тряпочки, понятия не имею, зачем она их притащила.

– Старая одежда. Ты просила, – поясняет Вика. В ее пальцах с акриловыми ногтями сигарета, дым тянется прямо в прихожую. Тете Поле это не понравится.

– А, – хмуро говорю я. – Да, точно. Спасибо.

– Если тебе не в чем ходить, – продолжает она, – напиши объявление и повесь его в колледже. Только мобильный укажи.

Такое простое решение мне даже в голову не приходило, и я собираюсь внести этот пункт в свой планер, чтобы не забыть сделать завтра утром.

– Может, – говорю, – чаю?

Вика кривится, будто я предложила фотосъемку голышом.

– Мы вообще-то с Джоном договорились встретиться. – Держит паузу. Мне не терпится вернуться к своему подкасту. – В гараже затусим. – И смотрит выжидающе.

– Отлично, – говорю я, прежде чем захлопнуть дверь. Но тут же открываю ее снова и кричу: – Вик!

Она стоит как стояла, разве что моргает чуть чаще.

– Откуда ты знаешь мой адрес?

– Так все знают.

Я бросаю пакет вглубь прихожей и складываю руки на груди, чтобы слегка выразить свое возмущение.

– Ты Зарецкая, значит, сестра Димы Зарецкого, значит, живешь у его мамы.

– А Дима – местная знаменитость?

Вика фыркает носом:

– Козел он. Еще скажи, что про ребенка не знаешь.

– Майя! – кричит тетя. – Дверь закрой, всю квартиру прокурили!

Я послушно закрываю, только за своей спиной.

– Какого еще ребенка?

Вика отступает на шаг и озирается, словно, кроме нас, на лестничной клетке прячутся сто тысяч шпионов.

– Ты Прелю помнишь? – шепчет она, и я вздрагиваю: налитый кровью глаз тут как тут. – Так вот, у него есть сестра, Стефа. Она малолетка. – Мы с Викой примерно одного роста, но сейчас кажется, что она выше меня на голову, просто на глазах вытягивается. – Полгода назад родила. Димка сразу в армию свалил, еще до того, как Стефа рассказала своим, что Димка – отец ребенка. Иначе он бы его убил.

– Кто кого?

Вика снова оглядывается.

– Старший Апрелев – твоего брата. Он ходит в дэка на чтения Библии. У меня приятели тоже один раз сходили и ушли с середины – скукотища, одни бабки. А он туда ходит уже давно, и по их учению девушкам до свадьбы нельзя. – Вика начинает шептать: – Он ее на аборт не погнал, потому что ему батюшка на чтениях сказал, что это страшный грех. Хотя твоего брата даже батюшка не спасет, – добавляет она своим обычным голосом.

Я на всякий случай заглядываю в квартиру, чтобы проверить, не подслушивает ли нашу занимательную беседу тетя Поля. Но горизонт чист: телевизор бубнит, кресло поскрипывает, тапочки ведут себя смирно.

– Расскажи про Стефу. Сколько ей лет?

Вика достает из кармана куртки еще одну сигарету и прикуривает.

– Пятнадцать. Обычная девчонка. У них с Димкой любовь. С Джоном Димка в контрах был из-за того, что Джон Прелю постоянно гнобит, но это он просто Прелю плохо знал. Джон к Стефке катил, но она его отшила еще раньше, чем они с Димкой сошлись. Если хочешь знать, – усмехается она, – я думаю, что Джон тебя и в гараж позвал, чтобы отомстить твоему брату за свой провал со Стефкой.

– Мы с Димой, – говорю я, придавленная новой информацией о человеке, в чьей комнате сейчас живу, – последний раз виделись, когда нам было по три года. План так себе.

– Ну и забей тогда, – фыркает Вика и отправляет окурок в полет между этажами. – Ладно, пойду. Давай, пока.

Так значит, Дима заступался за Илью, надо же. Вот только после того, как Стефа организовала мне троицу бандитов в подворотне, я едва ли способна испытывать к ней симпатию.

– Такие дела, брат, – негромко произношу я вслух, чтобы если не сам Дима, то хотя бы его комната прониклась.

После разговора с Викой утреннего вдохновения как не бывало. Некоторое время уходит на то, чтобы доделать обложку для подкаста в приложении Canva: я просто выбрала один из шаблонов в стиле тру-крайм, добавила фотографию Марта, которую чаще всего использовали журналисты, и она узнаваема; осталось только написать название, которое должно быть достаточно заметным. Еще немного редактирую следующий текст, сохраняю его и создаю новый документ.

СБОР ЛИШНИХ ВЕЩЕЙ!

Друзья, если у вас есть одежда, которая вам больше не нравится или надоела, а выкидывать жаль, – время освобождать место для новой!

Приносите все ненужное (в хорошем состоянии) на ГАРАЖ-СЕЙЛ, который состоится через неделю.

Здесь можно будет купить вещи по выгодной цене.

Все вырученные средства поступят на счет девочки с детским церебральным параличом.

Давайте вместе подарим Яне жизнь!

«Лишние вещи» – так себе лингвистическая находка, но допустим. Перечитываю и остаюсь вполне довольна: вышло позитивно и без лишнего пафоса. В конце я указываю свое имя, номер группы и мобильный для связи. Дело за малым: найти, где бы это распечатать.

В кухне хлопает холодильник – видимо, тетя начинает накрывать на стол. Я спешу помочь, хотя никто меня об этом не просит, и, пока она ставит на плиту кастрюлю с щами и включает газ, достаю две тарелки и стаканы для лимонада, который купила утром. Тетя такое не покупает.

– Теть Поль, – решаюсь я, когда она заканчивает нарезать хлеб и усаживается напротив. – А что за чтения Библии в Доме культуры?

– Ой, – говорит она и округляет глаза. – Откуда знаешь?

– Объявление. – Я неопределенно киваю за окно. – На остановке.

– Сектанты они. Не вздумай ходить. Библию можно и дома почитать, а у них там песни и пляски под странную музыку и Библия своя, не такая, как у нас. Узнаю, что ходила…

– Да не пойду я.

Она наливает мне горячие щи. Взамен я наполняю ее стакан – этикетка обещает базилик, апельсин и манго, но на вкус это просто апельсин. Тетя Поля подозрительно принюхивается, делает маленький глоток и морщится.

– Я вообще, – говорю, – в Бога не верю.

– Я, что ли, в твоем возрасте верила? – усмехается она. – Но чем ближе к той стороне, тем чаще задумываешься: а вдруг есть? И буду я тогда стоять перед ним как идиотка: другие все порядки знают, Полина Георгиевна, вы-то где были?

И тут я понимаю, что лед треснул. Меня приняли. Не пожалели и не полюбили, но я здесь пробуду еще долго. И если с этим ничего нельзя сделать, то придется со мной говорить – возможно, я даже окажусь неплохим собеседником.

Губы сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. Тетя Поля, кажется, сама готова рассмеяться:

– Поживи с мое!

Я дую на ложку и осторожно пробую.

– Щи как у мамы…

Смотрю в тарелку, не вижу тетушкиного лица – только руку, которая лежит на куске хлеба и не спешит его брать.

– Скучаешь по ней? – спрашивает она тихо, и горло мгновенно сжимается так, что туда не проходит даже бульон. Слова не даются тоже – я киваю, наклоняюсь ниже, чтобы скрыть слезы, но не получается, они капают в тарелку, и тогда тетя Поля подходит ко мне и обнимает за плечи, а я всхлипываю и не могу остановиться.

– Так и надо, – приговаривает она, – все правильно, девочка, это же мама. Как я жалею… Ужасно жалею. Мы ведь с ней не дружили. Когда она родилась, мне было тринадцать. Комната, где ты сейчас, – наша бывшая детская. Я одна была хозяйка, а пришлось потесниться. Злилась ужасно. Вообще часто на нее злилась, ревновала, даже нарочно до слез доводила, хотя становилось еще хуже: жалели всегда ее, а наказывали меня. Чего добивалась? Потом выросла, мечтала съехать, в общаге жила. Муж, работа, вроде и жизнь наладилась. Со Светой виделись только в выходные, да и обида прошла, она выросла, поумнела, но так мы и не сдружились. Она вышла замуж за твоего отца и уехала в Москву, а я развелась и вернулась сюда. Так и осталась, – невесело усмехается тетя Поля, – единственной хозяйкой. Мечтала об этом – и вот. Только провались бы оно все.

– Вы не виноваты. – Я высвобождаюсь и беру салфетку, чтобы вытереть лицо.

Мама никогда не рассказывала об отношениях с сестрой: есть тетя Поля и двоюродный брат Дима, но мы к ним не ездим и они к нам тоже. Я была бы не против познакомиться с родней, да все не складывалось: то погода плохая, то Луна в Скорпионе, то на даче дела поважней. Но мне бы и в голову не пришло винить в чем-то тетушку. Просто так сложилось – и у нее с сестрой, и у нас с мамой.

– Как знать, – вздыхает она и возвращается за стол. – После смерти твоего папы я звонила Свете, предлагала приехать, пожить с ней. Но она, мол, все в порядке, ничего не надо. Другая бы настояла, а я, ты знаешь, обрадовалась. Что ехать не придется, в метро этом вашем плутать, потом смотреть, как она убивается. Утешать я не умею – сухарь. Еще родители так говорили: ты, Полина, у нас сухарь, тебе бы прокурором работать.

– Вы бы все равно ей не помогли. Она спилась. Тут помогли бы только нарколог с психиатром. Она могла бы не пить, но выбрала пить. Я не просила у нее денег и сама поступила на бюджет. Она могла встать на биржу труда. Сдать комнату – хоть какие-то деньги. Но выбрала пить. И в этом никто не виноват – ни вы, ни я, ни папа.

Возможно, мои слова звучат слишком резко, но я не жалею. Щи мы доедаем молча.

* * *

Подвальчик с деревянной вывеской «Печатная» я заметила накануне из окна автобуса – придется прогуляться и не терять надежды, что их услуги достаточно востребованы, чтобы работать в выходной.

С вывеской и правда заморочились. Табличка выглядела так, словно была вырезана ножичком, вручную. Люблю такие вещи: кривоватые, но с душой. Куда проще было бы повесить пластиковый короб с буквами из оракала. От деревянной же «Печатной» веяло историей. Не стариной, а историей жизни человека, который почему-то решил оформить свой незатейливый бизнес именно так.

Дверь оказывается не заперта. Тренькает колокольчик. Я шаркаю ногами по коврику, чтобы не тащить внутрь уличную грязь, и на цыпочках, хотя звон уже выдал меня с головой, крадусь мимо вешалки с двумя куртками в слабо освещенную комнату. Пахнет крепким кофе – не растворимым, а настоящим, из кофемашины. За деревянной стойкой никого нет, но в комнатушке, отгороженной книжным стеллажом, сидят люди: рыжая девушка с ноутбуком, двое ребят, склонившихся над настольной игрой, и еще взъерошенный парнишка с книгой в руках. Увидев меня, он вскакивает и подходит к стойке.

– Привет! Ты уже была у нас раньше? Правила знаешь?

– Можно без правил? Просто файл распечатать.

– А! – Он чешет в затылке и исчезает под стойкой. – Этим обычно мама занимается. Но попробуем разобраться.

Пока он включает компьютер – я не вижу, но понимаю по звуку, – игроки азартно обмениваются непонятными репликами. Рыжая натягивает куртку и пудрит нос, затем убирает в сумку пудреницу, ноутбук и распечатки, которые лежали перед ней на столе. Все столы в комнате разные и будто собраны по чердакам: один круглый, покрытый черным лаком, другой квадратный, на львиных лапах, есть еще шахматный, с нарисованной доской, и овальный царь-стол – за ним свободно могли бы разместиться человек десять.

– Саввушка, – говорит рыжая, проходя мимо стойки. – Я ушла, отметь.

– Принял, – отзывается он. – Хорошего дня! – И протягивает руку ладонью вверх. – Вроде получилось. Давай флешку.

В последний раз я пользовалась флешкой лет пять назад. Папе подарили ее на службе, а он передарил мне. С тех пор как появилась возможность переслать что угодно себе на почту, а потом и в избранное в телеграме, даже это слово почти забылось.

– Файл у меня в телефоне, – признаюсь я уныло.

Темноволосый Савва с длинным носом, придающим его лицу комично-печальный вид, явно не теряет надежды мне помочь:

– Не беда! Переслать сможешь? Если что, здесь есть бесплатный вай-фай. «Печатная» английскими буквами. Пароль…

– Не-не, – перебиваю я, не осмеливаясь наглеть. – У меня нормальный мобильный интернет.

Он диктует электронный адрес – кажется, свой личный, – и «лишние вещи» улетают туда. Савва утыкается в телефон.

– У вас крутая вывеска, – говорю я просто так.

– Отец делал. Там еще домовые.

– Да? Не видела.

– Будешь выходить – посмотри. В кустах. Оп!

Принтер под стойкой издает «ж-ж», и через мгновение Савва отдает мне лист с распечатанным текстом:

– Одного хватит?

– Вполне. Сколько с меня?

– Двадцать рублей. – Он и сам похож на дружелюбного домовенка. Я протягиваю пятьдесят. – А без сдачи есть?

– Нет. – При виде него невозможно удержаться от улыбки, но я серьезна.

– Сходим куда-нибудь попить кофе?

– Нет, – говорю я и все-таки улыбаюсь.

– Тогда у тебя есть тридцать бесплатных минут в нашем коворкинге. Кофе-чай бесплатно. Заглядывай! И удачи с «лишними вещами».

Первый домовой дрыхнет под кустом с бутылкой в руке. Второй пытается взобраться на дерево. Третий сосредоточенно пишет – я заглядываю через плечо, но там просто зарубки. Кажется, я нашла идеальное место для гараж-сейла. Вот только кто бы меня сюда пустил…

Придется подумать еще.

* * *

Отдышавшись, я возвращаюсь в шалаш и включаю запись. Продолжаю: «…Признаваясь в презрении к слабым, Мартин пытается обосновать свою позицию. Текст, который следует далее, сильно отличается от его собственных мыслей. Скорее всего, это слова Руса, Андрея Русских, тренера по рукопашному бою. Именно так он убеждал Мартина и Родиона Ремизова в их превосходстве над теми, у кого нет дома. Именно так давал им право убивать, хотя в суде Ремизов утверждал, что обладает этим правом от рождения. Я не стану зачитывать эти несколько абзацев из дневника Мартина: логика довольно проста. Волки – санитары леса. Человеческой популяции, у которой гораздо больше общего с животными, чем принято думать, тоже нужны санитары, чтобы избежать вырождения, а население было жизнестойким и не утратило инстинкта самосохранения. Раньше эту функцию выполняли войны, эпидемии и голод, но цивилизованное общество победило болезни и создало искусственную среду обитания, в которой выживают даже самые слабые: младенцы, немощные калеки и умственно неполноценные. Так быть не должно, вторит Мартин теоретическим выкладкам Русских и тут же апеллирует к зороастризму с его разделением на “чистое” и “нечистое”. Нас учат уважать “нечистоту”, однако почему я должен уважать тех, кто слаб?

Думаю, Мартин Лютаев купился именно на эту кажущуюся простоту: наш сложный противоречивый мир удобно разделился на черное и белое. Студент, которого еще недавно возили лицом по бетону в “Яме”, получил идею, несколько приемчиков и нож, назвал себя “санитаром”, избранным и пошел убивать бездомную бывшую учительницу Анну Николаевну Нелидову, потому что ему не за что было ее уважать…»