Текст книги "Не говори маме"

– Нормас. – Дожевав, он все-таки договаривает: – Она в театральный хотела поступать, но теперь у нее Митька.

– А ты?

– В Москву свалю, когда бабло будет.

– И что ты там будешь делать?

– Хэзэ. Мужика найду. Или двух. – Вторая личина проступает под первой и прячется обратно. Примерно так в фильмах ужасов показывают вселившегося в человека дьявола. У Ильи достаточно задатков, чтобы влипнуть в самую дурную историю, а с «уроками» Джона его шансы взлетают до небес. – А ты оттуда же, да?

– Я оттуда же, да.

Снова карябает вилкой по дну тарелки. Можно было не тратить на него тушенку, раз он ее не любит.

– И че, как?

– Хорошо, если у тебя есть жилье и работа. Плохо, если их нет. Завтра, кстати, еду домой по делам.

Он вскидывает голову:

– Одна?

Тоскливо так: вроде уже и сам знает, мог бы не спрашивать.

– Ну погулять в центре не получится, но, если хочешь, можем поехать вместе!

В его глазах вспыхивает нечто похожее на жизнь и моментально гаснет.

– Я куплю нам билеты, это недорого. А пообедать можем в «Бургер Кинге» за бонусы. Бесплатно.

Кажется, теперь не только я мечтаю, чтобы поскорее наступило завтра.

Яма

Это Ма́ндос[10]10
  Мандос – божество из вселенной «Властелина колец».


[Закрыть]. Он в снегу: заснеженные дорожки, замок из красного кирпича с пустыми окнами, огромное снежное поле – все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок. Они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно жаловаться на холод, потому что белки не жалуются, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ[11]11
  Амариэ – эльфийка из вселенной «Властелина колец».


[Закрыть], ее ладони лежат на моих плечах – сейчас начнется. Я слышу про дюраль[12]12
  Дюраль – вид металла, разновидность алюминиевого сплава.


[Закрыть] и гровер[13]13
  Гровер – пружинная шайба, крепится между гайкой и болтом, чтобы усилить соединение.


[Закрыть], еще про гуманизацию, двуручник и кистень, и эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка: ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые – длинноволосые, с хайратниками[14]14
  Хайратник – повязка вокруг головы.


[Закрыть] поперек лбов и с огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно взрыхляя ногами снег. Из развалин замка появляется Дурин[15]15
  Дурин – один из семи королей гномов из вселенной «Властелина колец».


[Закрыть] – он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, очень здорово играл на гитаре и пел про золотые деревья с юной листвой. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни.

Папа размахивается, и они с Дурином скрещивают мечи. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень болею за папу. Сначала побеждает Дурин, но потом папа нарочно падает и рубит Дурина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дурин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. «Дурин, Дурин! – кричу я и глажу его по лысой макушке, и как только он не мерзнет без шапки? – Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости?» И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.

– Парк «Царицыно», – объявляю я, и Илья хватает меня за руку, чтобы не потеряться в толпе гуляющих. Возвращение парка к жизни после пандемии не может не радовать. С тех пор как мы вышли на Павелецком вокзале, Илья ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные еще прибавится: погода слишком хорошая, и вопреки растущей ковидной статистике все приезжают за солнцем, возможно последним. – Идем. – Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к пруду.

Утки обитали здесь и в эпоху Мандоса, но не были такими упитанными и наглыми. Я по ним скучала.

– Держи! – Я высыпаю Илье в ладонь горсть кошачьего корма, припасенного в сумке. – Бросай подальше.

У него неплохо получается. Уткам приходится изрядно потрудиться, чтобы добраться до еды.

– Забавные, правда?

Кивает. Из-под его гладких волос торчат покрасневшие кончики ушей. До встречи с Евой еще сорок минут – заявляться раньше кажется мне невежливым: вдруг она принимает душ или укладывает мини-Олега? Когда последние крупицы корма отправляются в воду, мы с Ильей устраиваемся на скамейке напротив пруда. Он зябко шмыгает носом, хотя совсем не холодно, и я накидываю ему на плечи свой шарф. У меня с собой термокружка с кофе – ее отдаю тоже.

Мне спокойно. Так бывает, когда возвращаешься к своему месту силы. Туда, где тебе никогда не бывало плохо.

– Приди ко мне, – напеваю я тихонько, – через бездну лиг, через пропасть лет[16]16
  Цитата из песни «Приди ко мне» группы «Рязаныч и Маугли».


[Закрыть].

Все же удивительная у меня компания. Ее как будто и нет, но можно говорить вслух и не казаться сумасшедшей.

– Этот парк – мое детство. Раньше он был заброшен. Никаких туристов, музеев и детских площадок. Только руины дворца и мы – те, кто жил рядом. И знаешь, мне никогда не было скучно. Папа приводил меня сюда по воскресеньям… Это было наше с ним время.

– Вкусно пахнешь, – говорит Илья.

Какая-никакая, а все-таки тема для беседы.

– Безымянный «Байредо». Я его не чувствую. Перестаю чувствовать спустя полчаса – точно так же, как забываю сны. А ты запоминаешь свои сны?

Папа купил мне этот парфюм в ЦУМе ко дню рождения. С чистой этикеткой, на которой можно было написать собственное название. Я написала April, как будто аромат соединял нас – меня и Марта. Меня часто спрашивали о нем кассиры в магазинах и случайные попутчики в метро. Что это? Простой, но стильный унисекс. Таким мог бы быть Илья Апрелев, сложись все иначе.

На соседней скамейке целуется парочка студентов. Наверняка прогуляли занятия ради этой встречи. И подготовились: плед, огромный термос… Я смотрю на них и пытаюсь запомнить часть этой жизни, которой мне должно хватить на месяц той жизни в Коммунаре, а для этого нужно сохранить все детали, абсолютно все.

– Фу, – комментирует вдруг Илья, отворачиваясь.

– Что? Никогда не целовался на улице?

– Привет, меня зовут Лиля! – пищит он, и мне становится гадко. Хочется забрать свой шарф и дышать в другую сторону – вдруг заразно. – Я могу сделать тебе приятно!

– Ладно, пойдем.

Прежде чем меня догнать, он прикуривает и наклоняется – будто бы для того, чтобы завязать шнурок, но вместо этого подбирает с земли мелкий гравий и с размаху швыряет его уткам. Те, привычные к кормежке, ведутся на подачку и выкатываются из воды на берег. Простите, милые, кажется, я привела к вам чуму.

– У! У-у! – кричит Илья и бросается к ним, распинывая птиц ногами, правда, утки оказываются проворнее и вспоминают, что у них есть крылья. А я – что ответственна за тех, кого притащила и продолжаю тащить под недоумевающими взглядами ребят с соседней скамейки, правда, уже не за руку, а под локоть.

В том месте, где раньше происходили славные битвы Мандоса, теперь лежит обнаженный фундамент дворца детей Павла Петровича, внуков Екатерины II. Очертания маленьких комнат. Время сожрало сам дом, остались только гладко обглоданные кости.

Мы проходим через галерею-ограду между Большим дворцом и Хлебным домом и сворачиваем к Оранжерейному мосту. Оттуда, минуя оранжереи с огромными окнами, за которыми всегда виднеются протянутые зеленые ладошки и лапы, добираемся до Парковых ворот. Купить еще кофе в палатке «Капучинофф» (Ты будешь? – Не-а. – Два латте, пожалуйста), перейти через Шипиловский проезд, оставив позади круглый павильон метро «Орехово». И не заплакать.

Своим ключом не открываю. Набираю номер квартиры на домофоне и терпеливо жду, когда Ева нас впустит: мы оба здесь в гостях. Из лифта нам навстречу выходит бабушка Инны Макаровой. Замечает меня, но делает вид, что не узнала. Когда я училась в первом классе и мама еще пыталась устроиться на работу, бабушка Инны Макаровой забирала меня и Инну Макарову после уроков, и мы с Инной сидели у нее в квартире, точно такой же, как наша, только зеркальной – все наоборот, и играли на диване в куколок Братц, пока за мной не приходила мама. Позже Инна переехала с родителями в Зюзино, но с ее бабушкой мы время от времени сталкивались то во дворе, то в «Пятерочке», то в «Дикси», так что я в общих чертах знала, что у Инны все хорошо, рассталась с Пашей, сошлась с Лешей, собирается стать бухгалтером, уже какая-то практика, а твоего как? Март? Хороший, хороший мальчик. С февраля она перестала меня узнавать.

После бабушки Инны Макаровой в лифте пахнет котлетами. Обжигая гортань, я глотаю кофе, чтобы протолкнуть то, что застряло в горле, и оно сползает ниже, ниже, ниже, пока мы поднимаемся на мой девятый. Тамбурная дверь не заперта, яркая коляска мини-Олега с разноцветными домишками стоит здесь же – беспечная Ева.

– Привет, – шепчет она из темноты прихожей, значит, мини-Олег спит, нужно вести себя потише. Мы с Ильей протискиваемся внутрь, я снимаю ботинки и засовываю ноги в собственные тапочки.

– Здрасьте! – подает голос «Лиля» и подмигивает подбитым глазом.

Я шикаю:

– Тише! – И встревоженно смотрю на Еву, но она, кажется, не сердится. – Мы на минуточку.

Я прокрадываюсь в гардеробную – закуток, который папа отгородил раздвижными зеркальными створками так, чтобы можно было заходить внутрь и переодеваться. Дома даже пахнет теперь совсем иначе: детским кондиционером для белья, молоком, присыпкой. И это хорошо, жизнь продолжается. В той комнате, где я нашла маму, теперь цветы – у нас никогда не было цветов, ни единого горшка, из-за узеньких подоконников их некуда было ставить, а Ева притащила ротанговые кашпо и все здесь озеленила.

– Все в порядке, ничего не сломалось? – бормочу я через плечо, пока снимаю с полки невероятно хрустящий пакет и на вытянутых руках опускаю его в специальный маленький чемодан для коротких поездок.

– Домофон пришлось поменять: у старого звука не было. Я забыла написать тебе в чатик.

Разумеется, у нас есть чатик в ватсапе. Он называется «Уютное гнездышко».

– Да, спасибо. Вычти сама из следующего платежа, окей?

Она согласно угукает. Из прихожей я вижу, что на кухонном столе разложен ноутбук. Пока ребенок спит, Ева подрабатывает копирайтером. Как она сама говорит, чтобы не отупеть от постоянной игры в пирамидку.

– Ой, подожди.

Я достаю из сумки и отдаю ей простенький подарок, купленный в «Праздничном», – книжку для купания с мягкими клеенчатыми страницами, которым не страшна вода. Ева улыбается мне и выглядит довольно забавно: на ней флисовый комбинезон в виде единорога и носки с винными бокалами, а волосы нежно-розовые. В своем телеграм-канале Ева пишет, что устает, устает и снова устает. Что чувствует себя плохой матерью, но все «мамское» ей не очень интересно, даже с коляской она гуляет одна, потому что не выносит разговоров мам-ровесниц. Недавно она начала ходить на групповую терапию и с кем-то там подружилась. Я словно подглядываю за ней в замочную скважину, потому что мне она ничего такого не рассказывает – да и с чего бы?

– Вот, держи, утром привезли.

Доставка этих несчастных гирлянд в Коммунар стоила бы дороже их самих.

Илья за моей спиной отчаянно зевает и продолжает зевать все то время, что я обуваюсь. При этом он держит в руке телефон и смиренно водит по экрану пальцем, но стоит мне только взяться за куртку, как сонная тишина квартиры взрывается музыкой. Динамик хрипит сотней адских гитар, ни слов, ни мелодии не разобрать, я успеваю только сцапать Илью за воротник и вытолкать в тамбур, а Олежка уже ревет из-за двух дверей, и, честное слово, я готова сделать то же самое.

– Прости-и, – причитаю я, но Евы уже нет рядом. Сказать, что мне неудобно, равносильно тому, чтобы объявить, что весной на деревьях появляются листья. Мне хочется провалиться на девять этажей вниз и еще ниже, до самого центра земли. Я хватаю чемодан за ручку, прячу под мышку коробку с гирляндами и выкатываюсь в подъезд, заранее прислушиваясь, – тишина. Ильи нигде нет.

Ни в тамбуре, ни перед лифтами, ни в лифте, ни даже внизу.

Какую-то долю секунды я парю в пустоте, но затем опора возвращается. Привезти человека в Москву и сразу же его потерять!

Я стою с вещами перед подъездом и соображаю: номера его телефона у меня нет, но можно позвонить Джону. Он, конечно, не знает подробностей нашей поездки, но меня это волновать не должно. Главное – найти Илью.

«Ева, прости! – печатаю я наскоро в “Уютном гнездышке”. – Это случайность, прости, пожалуйста».

Она долго что-то набирает. Потом, видимо, стирает написанное, и в ответ мне приходит только: «Ничего страшного. Но у тебя странная подруга».

Подруга. И ты туда же. Что было у меня в голове, когда я позвала его с собой?

– Але, Джон, это Майя. Скажи, пожалуйста, у тебя есть номер Ильи? Потом объясню. Срочно. В смысле – только ВК? Хорошо, скинь ВК. В телегу скинь. Давай.

С чемоданом и коробкой я иду на пустую детскую площадку – пап, у меня голова закружилась! – и сажусь на качели. А если мы придем вместе? Просто познакомлюсь с твоими родителями. Да, хочу, мы с тобой уже пять лет сидим за одной партой. Несколько лет назад здесь все поменяли на пластик – пап, мам, это Март, вы его уже знаете, – а когда все сломалось, то на еще один пластик. В последний раз я видела Марта, когда ему было четырнадцать. А вы знаете, что вы очень красивый мальчик?

Мам, перестань.

– Мам, перестань.

Можно мы немного погуляем в «Царицыно»?

Конечно, вернемся к десяти.

Джон присылает ссылку на профиль Ильи. Свой я удалила, но приложение сразу предлагает его восстановить. Ладони становятся влажными, телефон едва не выскальзывает из рук. Я быстро, чтобы не передумать, соглашаюсь, перехожу в мессенджер – от одного только вида интерфейса меня мутит – и набираю короткое «Где ты?».

Темнеет все раньше. Ненамного, но ощутимо. В окнах по очереди загорается свет. Я всегда любила подсматривать в окна. Видела только люстры – рожковые, светодиодные, хрустальные, – телевизоры и игрушки на подоконниках. Однажды увидела голого мужчину. Спальный район, середина дня, мужчина с лохматым животом за тюлевой шторкой. Он стоял возле окна с сигаретой и тоже увидел меня, но вместо того чтобы уйти – заулыбался.

Я уверена, что в метро Илья не спускался: достаточно вспомнить, как затравленно он смотрел по сторонам на станции, а на эскалаторе цеплялся за мою руку. Может, вернулся в парк? И я тащусь туда, взмокшая от волнения и усталости, с коробкой и чемоданом. Всматриваюсь в каждое лицо и каждую рыжую макушку, пока сумерки не лишают меня способности различать цвета и лица. Проверяю телефон: сообщение не прочитано. Пишу Джону, чтобы он во что бы то ни стало раздобыл номер Ильи, и возвращаюсь к метро. Или все-таки уехал? Договорился о встрече с какими-нибудь ребятками, которых знает только по переписке в ВК. Дождался подходящего момента. И слинял бухать с новыми друзьями вместо того, чтобы сидеть с этой занудой на лавочке и уток кормить. Сдались ему вообще эти утки…

Наконец Джон скидывает мне номер. Я набираю и слушаю гудки. Слушаю гудки, кругами обхожу павильон метро и посматриваю на двух молоденьких полицейских, которые курят возле «Дикси». Когда я жила здесь, ненавидела этот тандем: «Пятерочка» и «Дикси», стена в стену, наливай-выпивай. Мы покупали там только молоко и хлеб, за остальным ездили в «Ашан» на Белую Дачу – до тех пор, пока такой же магазин не открылся поближе, в «Каширской Плазе».

Илья не отвечает. Я набираю снова, попутно придвигаясь к полицейским. Возможно, мне понадобится их помощь. Ничего не меняется: стоят над очередным алкашом. Я сдуваю с носа капельку дождя и отворачиваюсь. Нет, подожди. Волосы…

Я подхожу ближе и наклоняюсь: крашенные хной, с отросшими темными корнями. Кажется, что он лежит головой в ржавой луже. Во внутреннем кармане его куртки вибрирует мобильный.

– Илья, – говорю я и трогаю его за плечо. Он бессвязно матерится, но глаз не открывает.

– Ваши документы, – звучит сверху, и я начинаю рыться в сумке. Протягиваю не глядя. – Похожа на кого-то. И паспорт свежий. А что со старым?

– Потеряла.

– Угу. У нас ориентировок на нее не было?

Я замираю. Только не это. Пожалуйста, нет.

– Не пугай девушку, Кондратьев. Лицо правда знакомое. – Паспорт ложится обратно в мою ладонь. – Знаете его?

– Это мой друг. Все в порядке, мы сейчас пойдем домой.

– Тебе помочь довести? – спрашивает тот, который Кондратьев.

– Не надо. – Из метро выходят люди. Обычные люди, спешащие домой после рабочего дня. Влажный ветер доносит запах вареного лука. – Сейчас папа с работы приедет и поможет, я ему уже позвонила.

Кондратьев присаживается рядом со мной на корточки. Теперь наши глаза на одном уровне.

– У тебя дома-то как? Не обижают? Папка где работает?

Я выдерживаю его сочувственный взгляд:

– В МЧС. Все хорошо. Вы идите, все хорошо.

– А, ну понятно. Если что, зови. И друзей себе получше выбирай, ладно?

Мы пропустили обратную электричку. Да и куда его в таком состоянии пустят?

– Вставай, – командую я и хлещу Илью по щекам. С силой, без пощады. Только тогда он наконец на меня смотрит. – Вставай и держись за меня.

Набираю номер апарт-отеля. Знакомая история. Не думала, что еще когда-нибудь туда вернусь. Как тебе с тем, что из окон твоей детской видно чужой секс? Да ничего там не видно, я даже не знала, что здесь сдают квартиры на часы-сутки. Обычный жилой дом. Теперь ты будешь смотреть на него и вспоминать нас. Теперь я буду вспоминать нас в любом случае, Март. Тот же подъезд. Та же стойка ресепшен. Синий ковролин. Запах недавней уборки.

– Я только что звонила.

– Паспорт, пожалуйста. До шести утра, верно?

В шесть мы должны стоять на Павелецком, чтобы сесть в электричку и успеть на лекцию. Илья висит у меня на плече. Я молю небеса, чтобы он не блеванул.

– Проходите, по коридору направо. Пятый номер.

Мы останавливались в третьем в тот вечер, когда я должна была вернуться домой к десяти. Еще полчаса, давай поспим немного. Но мы не спим. Невозможно спать, когда мы рядом.

Я сгружаю Илью на заправленную постель. Тащу из ванной пластиковый таз и укладываюсь рядом прямо в джинсах и свитере: теперь я буду вовремя наклонять его голову над тазом и подносить воду, забываться поверхностным сном, прислушиваться к его дыханию, листать страницы в книжном приложении, не понимая ни слова, подходить к окнам и вглядываться в свои, за которыми сейчас принимают душ, ужинают, досматривают мультики и засыпают мои жильцы. «Ш-ш-ш», – говорю я Илье во время очередного спазма. Закуривая айкос, ухожу в темную кухню, но чутко ловлю каждый звук. Слышу, как он идет в туалет, писает и возвращается обратно. Снова забираюсь под одеяло и закрываю глаза. Дешево и быстро надраться в «Дикси». Вот же идиот.

– Джон…

– Я здесь. – У нас не слишком теплые одеяла, но есть пледы, и я собираю их в кучу, чтобы наколдовать немного уюта.

– На хуй иди, – бормочет он едва разборчиво. – Ты говорил, она лесбуха, раз тебя отшила, но ей не заходит Лиля. Я бы сам с ней замутил.

– Она? – шепчу я ему на ухо. – Кто это «она»?

– Дерьмо ебучее.

– Да, – говорю я, – оно самое, точно. Спи.

Но он утыкается лбом в мое плечо, и я глажу его по грязной голове, как подобранного на улице котенка. Внезапно и окончательно чувствую себя приезжей.

Слушай, ты должен уйти от Джона, пообещай, что больше не будешь его шутом, ты сам по себе, все получится, нужно только еще немного поработать, Джон тебе не нужен, он ломает тебя, и рано или поздно ты не справишься.

Не становись им, пообещай, не становись Русом, Март, все, что он говорит, – не ты. Тебе не нужны тренировки. Пожалуйста. Не ходи туда больше.

Пап, мне нужна твоя помощь, я в беде. Я пытаюсь быть тобой, спасать людей, но у меня ничего не получается. Они все равно гибнут.

Илья отталкивает меня, свешивается над тазом и больше не поворачивается, а я лежу в темноте, смотрю в потолок и думаю о том дне, когда Март убил Анну Николаевну. Если бы я слегла с простудой, он сидел бы со мной на кухне и не встретил ее. Если бы я купила билеты в кино, мы посмотрели бы фильм и пошли в парк на танцплощадку. Я должна была говорить с ним, но не говорила.

* * *

Эти домовые что-то со мной делают. Все они одинаковые: носатые бородачи с выпуклыми глазенками. Я будто уже видела их раньше. А может, не их, а разукрашенные деревянные столбы, перевязанные цветными лентами, или кормушки для птиц, или деревянные мечи с резными рукоятками и черные щиты воинов Мандоса, вот только тогда точно так же теплело в груди, пахло влажным деревом и листвой и казалось, что если долго-долго идти между деревьями, то рано или поздно обнаружишь под кустом маленького бородатого домовенка.

Отец Саввы неслышно поднимается с коленей. Он одет в черное, поэтому я не заметила его сразу. Там, где он только что сидел, на мокрой земле для работы расстелен коврик: из того же источника, где хранятся слова «дюраль» и «гровер», в мозг поступает еще одно – «пенка». На газоне прямо сейчас появляется еще один домовой, но из-за Саввиного отца я не могу подойти ближе и рассмотреть его.

Мы стоим так совсем недолго. Начинается ливень.

– Ты откуда такая? – недоумевает Маша. Ее волосы топорщатся короткими рыжими пружинками, стекла очков отражают экран ноутбука. Жалюзи в «Печатной» опущены, свет не горит, только рядом с ее столом теплится торшер, а над стойкой Саввы включена настольная лампа. Его самого нигде не видно.

– Дождь, – говорю.

– Серьезно?

Я стягиваю с нее наушники и поднимаю палец, предлагая послушать, – дождь. Дождь ведь.

– Блин, я без зонта. – Она взмахивает растянутыми рукавами свитера.

– Я тоже.

Из дверей появляется отец Саввы, с его иконописной бороды капает вода. Если он скажет, что мне нужно посетить чтения Библии, я пойду.

– Дождь. – Он скрывается в подсобке и шелестит там верхней одеждой. – Откуда он взялся?

– Хорошо бы погреться! – кричит ему Маша. Протирает очки краем свитера и заговорщически мне подмигивает. Похоже, на нее он не действует так, как на меня.

– Есть немного портвейна. Здесь все совершеннолетние?

Маша усердно кивает. Перед нами появляются три пузатые стопки: они просто огромные – я никогда еще не пила портвейн и представляю сорокаградусное адское пойло из «Праздничного», но то, что разливает отец Саввы, золотится на просвет и пахнет совсем не страшно.

– Это тауни[17]17
  Тауни – популярный сорт португальского портвейна.


[Закрыть], – заметив мои опасения, говорит отец Саввы. – Португальский. Пробуйте.

Португальский тауни неуместен здесь так же, как и я. Случайный гость. Тот самый, для которого в сочельник на праздничный стол ставят лишний прибор. То ли заблудившийся путник, то ли почивший член семьи. Я скорее почивший, а портвейн просто заблудился. Должен был оказаться в Вильнюсе или Праге, но вместо этого проливается в стопки студентов шараги в Красном Коммунаре. Все равно что поступить в Вышку, а учиться в профессиональном колледже номер три. Ехать в машине, которая горит. Или записывать подкаст про убийцу.

– С богом, – говорит отец Саввы.

– С богом! – подхватывает Маша.

Я делаю глоток молча. Это вкусно: крепче вина, но не обжигающе. Будто глотнула солнечных лучей.

– Не смотри на него так.

– Извини, что? – Я моргаю, понимая, что надолго уставилась в одну точку.

– Просто не смотри, – усмехается она в монитор включенного ноутбука. – Ты уже нашла место для распродажи?

– Да. – Чтобы поскорее прийти в себя, растираю мочки ушей. Несколько секунд просто выпало из памяти. – Джон предложил свой гараж, и я согласилась. Понятия не имею, где взять рейлы для одежды. Нужно штуки четыре, не меньше. Я бы не смогла увезти их из Москвы. У тебя, случайно, нет?

– Не-а. Правда, что ты ездила в Москву с Прелей?

Киваю. На языке все еще тает вкус солнца.

– А где вы ночевали?

– В хостеле, – говорю, не чуя подвоха. Только пытаюсь понять, откуда здесь всем все становится известно даже раньше, чем произойдет. В уголках Машиных губ мгновенно появляются жесткие складки.

– Май, это совсем не мое дело, но мне кажется, тебе нужно знать. Апрелев направо и налево рассказывает, что вы вдвоем съездили в Москву и там между вами все было.

Меня как будто окунают в кипяток. Я горю. Точно так же я горела, когда после смерти Марта читала комментарии в своем профиле. Под нашими совместными снимками. Под моими снимками. Под фотографиями улиц, леса, картин в музеях.

– Я с ним не спала.

Она вскидывает ладони, словно отгораживаясь от меня магической стеной:

– Меня это не касается. Просто не хочу, чтобы ты узнала об этом как-то более жестко.

Несложно вообразить себе подобную ситуацию.

– Послушай, он сбежал от меня, напился какой-то дряни из «Дикси» и упал прямо у магазина – еще немного, и его бы в полицию забрали. Он не то что ехать – даже идти не мог. Пришлось переночевать в хостеле, и это была ужасная ночь. А теперь он врет… Зачем?

– Потому что он – это он. – Маша гладит меня по руке и смотрит сочувственно. – Я думала, ты осознаёшь риски.

– Нет. – Из-под меня будто выдернули опору. – Не вполне. Я пойду, ладно?

Маша принесла невероятных размеров сумку с одеждой – должно быть, она тяжелая, но я совсем не чувствую веса. Закидываю ее на плечо, как пушинку. Сейчас мне не нужна никакая одежда. Я жалею о том, что собралась делать эту распродажу. Жалею, что привлекла к себе внимание. И жалею, что вообще приехала в Красный Коммунар.

По пути домой я захожу в аптеку и покупаю знакомый препарат. Рецепт еще годен, и он у меня всегда с собой. Я могу забыть кошелек или смартфон, но только не эту потрепанную путевку к спасению.

Провизорша смотрит на меня дольше, чем принято между продавцом и покупателем, и пристальней, чем если бы я показалась ей интересной. Сейчас она скажет. Я говорю раньше:

– Вы обознались.

Получив таблетки, выбегаю из аптеки, но продолжаю чувствовать на себе ее взгляд. Нужно только дойти до дома и запереться. Тетя Поля еще на смене, голодная Манька с воем кидается мне навстречу, я спотыкаюсь о собственный чемодан, который утром втащила в прихожую и бросила в проходе, заношу его в комнату, чемодан пахнет детским кондиционером для белья, молоком и присыпкой.

Я растираю холодные пальцы и глубоко, медленно дышу с закрытыми глазами. Открываю чемодан – платье лежит сверху. В нем я была в тот день, когда Марта избили в «Яме».

* * *

Самый неважный Новый год в моей жизни: мама плакала, я смотрела «Иронию судьбы», после боя курантов – спать. Подарки мы с Мартом дарили друг другу на следующий день. Я купила ему свитер на «Ламбада-маркете», он привез мне из Тель-Авива платье: изумрудный бархат с резинкой на рукавах и талии.

В последний праздничный выходной Март забронировал столик в баре, названном как его любимая книга: «Дом, в котором…», и вечер мы провели там – это был действительно хороший вечер. Познакомились с ребятами из Питера, но они ушли чуть раньше. Если бы мы присоединились к ним, возможно, все было бы в порядке. Март много рассказывал о поездке к отцу в Израиль и листал солнечные фотографии, так не похожие на зиму здесь; ему показалось, что бармен на меня пялится. Он ошибался, и, если бы мы задержались еще ненадолго, ничего бы не случилось. Но мы сразу собрались и вышли на улицу. Было тепло и сыро, такси добиралось десять минут, и мы спустились в амфитеатр возле стены Белого города – «Яму», – чтобы сделать несколько кадров.

Там были еще люди, не похожие на тех, кто обычно зависает в «Яме». Один уже лежал лицом вниз и не шевелился, остальные разливали что-то по пластиковым стаканчикам. Я улыбнулась в камеру и через плечо Марта увидела, как к нам направляются двое. Они предложили выпить. Я отказалась, Март напряженно молчал. В тот момент мне хотелось, чтобы он отшутился, придумал что-нибудь, говорил с ними, но он молчал, даже когда меня схватили под руки и потащили. Март стоял и смотрел, я это видела, до тех пор пока оба по очереди не обслюнявили мне губы. Он крикнул «эй» и «не надо», но на него не смотрели. Меня швырнули в круг и толкали из стороны в сторону, чужие холодные пальцы лезли под куртку. Было страшно, как когда сбывается кошмар и какая-то часть мозга отказывается это признавать, а другая уже фиксирует трещины на поверхности прежней жизни, той, что была еще утром и час назад. Меня поволокли к лестнице, чтобы забрать с собой, увести туда, где меньше людей и света. Осознав это, я завизжала. Кто-то из них ударил меня в живот – куртка смягчила удар. Раньше меня не били. Никто. Никогда. Я знала боль от содранных коленей. Знала, как болят зуб и ноготь на зажатом калиткой детского сада пальце. Помнила сломанную после падения с велосипеда руку. Но я никогда не испытывала боли от удара. Это особая боль. У нее есть глаза, слова и кулаки. Она говорит с тобой, иногда улыбается тебе, она дышит и пахнет, слышит и понимает тебя – но все равно продолжается. Ты никогда не станешь прежним. В тебе вмятина.

Где-то тут еще оставался Март. Он отдавал меня им.

– Да что ж вы делаете?!

Я не помню ее лица. Только то, что она была пьяна, что широко разевала рот с перламутровыми розовыми губами и кричала за меня:

– Отпустите девку! Девку отпустите!

Мимо спешили прохожие. Они отворачивались и ускоряли шаг. Я выдиралась из удерживающих меня рук под вопли «отпустите ее» до тех пор, пока рядом не притормозила патрульная машина. Почувствовав свободу, я рванула к стоявшему поодаль Марту, не оглядываясь, а когда он шагнул навстречу, побежала дальше, дальше, дальше.