Текст книги "Жена лекаря Сэйсю Ханаоки"

В итоге Садзихэй обратился к жене:

– Насчет Оцуги ты, скорее всего, права, но вот Наомити – тот еще негодяй. Я помню, как он выторговал себе у Мацумото невесту, воспользовавшись страшной болезнью их младшей дочери. Могу поклясться, это он вынудил Оцуги прийти сюда. Может, у Ханаока такая традиция – брать жен из процветающих семейств. Я не могу пойти на это!

Ему потребовалось приложить немало усилий, чтобы заставить себя высказать все эти сомнения и тем самым выдать свои чувства, что негоже самураю. Но жена и не думала отступать, да так решительно выражала свои чаяния, что становилось понятно – она тоже долго размышляла над судьбой дочери.

– Почему бы не попросить Ханаока принять Каэ без приданого? Говорят, Оцуги ничего с собой не принесла. Moжет, Мацумото и позаботились о ее одежде, но не более того. Вы только посмотрите на дом лекаря. Это же настоящая развалина!

Не успел Садзихэй и рта раскрыть, как в разговор вмешалась Тами:

– Простите меня за дерзость, господин, но я должна вам кое-что сказать. Вчера вечером я спросила мою молодую хозяйку, что ее гложет, поскольку вид у нее был ох какой расстроенный. Она ничего мне не ответила. Но по-моему, ей очень хочется вступить в семью Ханаока.

Удивленные родители осведомились у Тами, откуда Каэ узнала про это предложение, и служанка без тени стеснения заявила:

– И у стен есть уши.

– Каэ знает Умпэя? – еще больше разволновался Садзихэй. Если его дочь влюбилась, он ни за что не станет потворствовать подобной неразборчивости!

– Нет, она никогда не видела этого человека, – покачала головой Тами. – Моя хозяйка влюблена в прекрасную даму, которая приходила к вам вчера. А теперь она сидит и льет слезы, только и думает о том, как бы стать ее невесткой. Бедняжка всю ночь глаз не сомкнула.

– Откуда Каэ знает Оцуги?

– Каждая женщина в округе знает Оцуги и восхищается ею. Ни для кого не секрет, что, хотя Оцуги и выросла в богатой семье, она никогда не жаловалась на нынешнюю бедность. Только благодаря ей Ханаока так любят и ценят в этих краях. Моя молодая госпожа вся дрожит от мысли, что Оцуги выбрала ее в жены своему сыну, бедняжка боится, что никогда уже не обретет своего счастья, если не выйдет за Умпэя.

И хотя Тами немного преувеличивала, она определенно сумела уловить настроение Каэ.

Рассказ служанки озадачил Садзихэя, его даже затрясло от волнения. И все-таки отцовский инстинкт никак не давал ему расстаться с дочерью. Вскоре он начал злиться на жену, подозревая ее в тайном сговоре с дочерью и служанкой.

– С чего ты взяла, что Оцуги настолько хороша? – сухо спросил он супругу. – Можешь ли ты представить себе, чтобы какая-нибудь другая женщина осмелилась высказать мне столь смелые идеи?

– Скорее всего, она надеялась избежать недоразумений, которые могут возникнуть из-за разницы в нашем общественном положении, поэтому и решилась побеседовать с вами напрямую. Разве вы не сказали, что она сама на это намекала?

– Оцуги говорила так, будто врачевание – самое важное ремесло в мире. И это недобрый знак для такой здоровой семьи, как наша.

– О, когда людям нездоровится, они возлагают надежды только на лекарей и сразу признают, что врачевание – действительно важное ремесло. Но стоит им поправиться, и они начинают возносить хвалу богам и бодхисаттвам, а не исцелившим их снадобьям. Не говоря уже о том, как легко они забывают тех, кто поставил их на ноги!

Со времени смерти старика инкё все Имосэ пребывали в добром здравии, так что это было не самое удачное время напоминать Садзихэю о лекарях. А потому он, вполне естественно, счел высказывания Оцуги о значительной роли врачей в жизни общества сильно преувеличенными. Однако его жена продолжала настаивать на том, что медицина приносит много пользы, что в критических ситуациях без нее не обойтись и так далее.

Спор затянулся, и Садзихэй чувствовал себя все более и более неуютно. По тяжким вздохам, которые время от времени вырывались из груди его жены, он догадался, что она, должно быть, снова думает о трудностях, выпавших на ее долю в доме Имосэ. Долгие годы она прислуживала его родственникам, надутым гордецам, которые носились со своими традициями и положением как курица с яйцом. Она уважала старинные обычаи Имосэ и во всех ситуациях старалась вести себя хладнокровно, но давалось это нелегко, поскольку ей постоянно надо было придерживаться чужих строгих правил. Когда она только-только переступила порог этого дома невестой, ей даже дышать было трудно в покоях, наполненных мрачными призраками прошлого. Однако в определенном смысле она жила так, как Оцуги описывала будущую жизнь Каэ, – вела размеренное защищенное существование в семействе с его раз и навсегда установленными порядками.

Госпожа Имосэ, которая сейчас от всей души желала родной дочери обрести как можно больше свободы и стать счастливой, даже не подозревала, что уже долгое время сама подавляет свою невестку. И хотя она плохо знала семью Ханаока, судя по характеру Наомити и тому впечатлению, которое сложилось у нее от его маленького домика, у Каэ имелись все шансы по крайней мере не задохнуться там. Похоже, никто не будет слишком сильно на нее давить. И вот, исходя их своего опыта и помня о том, что на карту поставлено благополучие дочери, госпожа Имосэ пришла к выводу, что ни в коем случае не должна отступать, поэтому с новыми силами принялась убеждать мужа в своей правоте.

– Что же касается предполагаемого жениха, он – гордость и радость лекаря Ханаоки. О нем часто говорят, и многие полагают, что из него получится отличный врач. У его отца немало весьма сомнительных качеств, но сейчас речь идет не о нем, а о его сыне.

– Ходят слухи, что он глуп, – проворчал отчаявшийся Садзихэй.

– О да. Я тоже это слышала. Говорят, однажды он нашел что-то на безлюдной дороге и простоял там почти целый день, дожидаясь, когда растеряха явится за своей собственностью. А еще говорят, что он никогда не ходит на праздники, кто бы его ни приглашал. И что лазит по горам, а возвращается обратно с травами, вместо того чтобы принести домой дров для очага.

– Разве нормальные мужчины так себя ведут? Неужели ты хочешь выдать Каэ за такого недоумка?

– Народ постоянно хвалит одних и ругает других. Вы ведь знаете, что лекарь Ханаока сам научил своего сына читать и писать, поэтому Умпэй не ходил в школу. Как же в таком случае можно судить о его умственных способностях? Некоторые утверждают, что он далеко не дурак, даже напротив – необычайно умен.

– В любом случае он был странным ребенком.

– Дыма без огня не бывает. Во всех слухах есть доля правды.

– Это точно.

Но жена не собиралась сдаваться:

– Если человек одновременно и глуп, и умен, вполне возможно, что он станет великим мудрецом. Не забывайте, какая мудрая у него мать.

Садзихэй не сразу нашелся с ответом. Тем временем жена воспользовалась возможностью подвести итог своим размышлениям:

– Я признательна Ханаока за это предложение хотя бы потому, что на Каэ обратила внимание женщина рассудительная и дальновидная.

Садзихэй не желал и дальше выслушивать разглагольствования жены. В конце концов, в ответ на все ее попытки выразить благодарность семье Ханаока, он придумал один весьма убедительный довод, после чего заговорил более спокойным тоном:

– Ну разве это не смешно, если задуматься? Предполагаемый жених только что отбыл в Киото и, по словам Оцуги, вернется не раньше чем через три года. Разве кто-то может заглянуть так далеко в будущее? Вдруг его увлечет городская жизнь и он передумает возвращаться в деревню? А если вернется, ты хоть понимаешь, сколько тогда будет Каэ? Двадцать четыре!

Поскольку Умпэй уехал на вполне определенное время, Ханаока, по мнению Садзихэя, вряд ли пошлют к нему невесту на оставшийся срок. Он прекрасно понимал, что его жену очень волнует возраст Каэ и что ей хотелось бы выдать дочь замуж в этом году, а потому последний довод не должен был вызвать никаких возражений. И дабы как можно скорее разрешить запутанный спор, Садзп-хэй послал за старостой деревни Хираяма и передал ему официальный ответ семейства Имосэ семейству Ханаока, подробно обосновав свой отказ.

Староста Хираямы почувствовал себя неловко, как будто ответственность за поведение Оцуги лежала лично на нем, и поспешил доставить послание. Однако невозмутимая Оцуги без промедления вручила тому же посыльному свое письмо к Имосэ, в котором говорилось следующее:

«С вашего позволения, мы будем рады принять у себя молодую госпожу Имосэ до окончания этого года, дабы она могла привыкнуть к жизни в доме лекаря и по возвращении Умпэя встретить его в качестве равноправного члена семьи Ханаока. Возможность взять на себя проведение предварительной брачной церемонии и сделать жителям деревни соответствующее объявление доставит нам величайшее удовольствие».

И снова Имосэ столкнулись с необычайной мудростью Оцуги. В том же письме она просила их позволить Каэ выйти замуж без обычной суеты вокруг приданого и нарядов невесты, поскольку дом Ханаока не слишком велик. Казалось, Оцуги прямо-таки читала мысли Садзихэя.

Благодаря упорству Каэ все спорные вопросы быстро разрешились, и Имосэ с Ханаока договорились породниться. Узнав, что дочь не ест и не спит, Садзихэй был вынужден пересмотреть свое первоначальное намерение игнорировать Оцуги, невзирая на все ее доводы. Не то чтобы Каэ объявила родителям голодовку – нет, просто из-за нервного перенапряжения и разочарования ее желудок отказывался принимать какую бы то ни было пищу, даже самые любимые блюда из риса. Кроме расстройства пищеварения у нее начались боли в груди, из-за которых она не могла заснуть, отчего Тами сильно переживала за свою молодую хозяйку.

Однажды ночью у Каэ было видение: перед ней протянулась ярко освещенная тропинка, в конце которой стояла Оцуги, словно богиня на берегу райского острова. После многих лет, проведенных под теплым крылышком Имосэ, на девушку вдруг снизошло необычайное волнение. Но продлилось это недолго. Через мгновение сияние померкло, тропинка исчезла, и она очнулась в своей темной комнате. И хотя Каэ не собиралась искать в этом сне никакого потаенного смысла, воспоминания о ярком сиянии не давали ей покоя. Бедняжка ужасно расстраивалась и испытывала невероятные душевные муки, однако у нее и в мыслях не было винить родителей за то состояние нервного напряжения, в котором она все время пребывала.

Оцуги рассчитывала на отменное здоровье Каэ, но, ко всеобщему ужасу, девушка начала заметно худеть, и вскоре от нее остались кожа да кости. Вполне возможно, виной подобного ребяческого волнения и наивного взгляда на вещи являлась та тепличная жизнь, которую она вела в доме строгого самурая. И теперь, когда ей предстояло стать замужней женщиной, Каэ все еще была одержима красотой Оцуги. Об Умпэе, своем женихе, она и думать не думала.

4

Осенью 2-го года Тэммэй[18]18
  1782 г.


[Закрыть] Имосэ устроили роскошный прощальный пир для своей дочери, которая должна была уйти в дом жениха. После этого, согласно местной традиции, Каэ в белом шелковом покрове и изысканном свадебном кимоно в сопровождении родственников направилась в паланкине в Хираяму.

По прибытии невеста одна вступила в дом, где ее тепло встретила взволнованная Оцуги. Женщина взяла Каэ за руку и проводила в гостиную. Там Каэ ожидала специальная подушечка. Церемония должна была пройти в отсутствие жениха, который более полугода назад уехал в Киото. (Вне всякого сомнения, именно это обстоятельство послужило причиной тому, что в составленной намного позже биографии Сэйсю Ханаоки дата его бракосочетания указывается весьма расплывчато.) Можно ли считать такого рода мероприятие обычным для того времени? Нет, на самом деле это было редкое исключение из правил. Однако никаких нареканий подобные действия не вызывали. И еще, поскольку жених рассчитывал вернуться в отчий дом, его отсутствие на свадебной церемонии никоим образом не влияло на положение невесты в новой семье. Для Каэ это в любом случае ничего не меняло, поскольку ее будущая свекровь заранее обо всем позаботилась.

Место Умпэя подле низкого деревянного столика занял знаменитый трактат под названием «Хондзо комоку».[19]19
  «Xондзо комоку» – «О сущности лекарственных трав», научный труд знаменитого китайского целителя XVI в. Ли Шичэня, в западноевропейской традиции известный под латинским названием «Materia medica».


[Закрыть] Книга представляла собой бесценный манускрипт, старательно переписанный от руки изящным почерком. Составленный Ли Шичэнем во времена династии Мин,[20]20
  Mин – китайская императорская династия (1368–1644).


[Закрыть] этот травник считался классическим китайским руководством по лекарственным растениям. Дед Умпэя, Унсэн Наомаса Ханаока, переписал его еще в пору своего ученичества. Начиная с Унсэна, Ханаока стали практиковать врачевание, забросив все остальные занятия, чем и объясняется особая ценность «Хондзо комоку» для этой семьи. Три поколения Ханаока – Унсэн Наомаса, его сын Наомити и теперь вот Умпэй – полностью постигли содержание трактата; потрепанные страницы, выцветшая тушь и потертые дощечки переплета были тому свидетелями. Появившись на свадебном пиру, достопочтенный текст, казалось, создавал иллюзию присутствия жениха и молчаливо напоминал Каэ, что с этого самого момента она становится членом семейства, верой и правдой служащего медицине.

Каэ, которая только что прибыла с шумного праздника в доме Имосэ, почувствовала себя одиноко, и ее пробирала дрожь под взглядами собравшихся Ханаока – Наомити, Оцуги, сестер и младшего брата Умпэя. Двое взрослых братьев отсутствовали. Один в то время проходил обучение в гильдии торговцев – возможность, которая появилась не без участия Мацумото; другой совсем недавно вступил в ряды духовенства. В доме осталось пятеро отпрысков: Окацу, ровесница Каэ, Корику – на два года младше, две маленькие сестренки и трехлетний Рёхэй. Каэ с трудом различала их лица сквозь плотный шелк свадебного покрова.

Оцуги с достоинством встала и подняла покров Каэ. Рёан Симомура, подручный Наомити, принялся разливать холодное сакэ по старинным ярко-красным глазурованным тёко.[21]21
  Тёко – чашечка для сакэ.


[Закрыть] Наблюдая за тем, как сакэ поднимается со дна к краям чашечки, Каэ раздумывала о своей новой жизни. В голове теснились сотни мыслей. Но одна взяла верх над остальными: если этот напиток действительно должен ввести ее в семью, она просто обязана любой ценой проглотить его.[22]22
  По японской традиции жених и невеста троекратно обменивались чарками сакэ.


[Закрыть] Девушка подняла голову и увидела, что Оцуги держит в руках свою чашечку и тепло смотрит на невестку, улыбчивые глаза словно посылают ей знак: «Все будет хорошо. Просто выпей сакэ. Мы так ждали этого дня!»

И хотя это проявление любви смутило Каэ, она почувствовала себя намного лучше и поспешно поднесла тёко к губам, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Она никогда не пробовала горячительных напитков, если не считать хризантемовой водки,[23]23
  Хризантемовая водка – сакэ с плавающими в нем хризантемами, которое в Японии пьют на Праздник хризантем, отмечающийся по лунному календарю.


[Закрыть] которую ей дозволялось пригубить на девятый день девятого месяца. По мере того как холодная жидкость текла вниз по горлу, по венам разливалось тепло, и у нее вырвался вздох облегчения. Но, поняв, что она слишком рано начала свободно дышать в доме, в котором пока еще была чужой, девушка покраснела до самых корней волос.

Обед показал, как просто и бедно живут Ханаока. Угощение состояло всего из двух блюд, одним из которых был праздничный рис с красными бобами. Даже рыбы на столике не оказалось! Однако перед Наомити выставили две бутылочки сакэ. Еда, естественно, не шла ни в какое сравнение с той, что подавалась у Имосэ, где на роскошный пир прибыли сорок человек. Там каждый из гостей получил поднос с четырьмя яствами, не считая традиционного дополнительного подноса. У Ханаока только Окацу и Оцуги по одному разу сходили на кухню за добавкой.

Каэ слушала своего подвыпившего свекра, излагавшего со всеми подробностями историю семьи Ханаока начиная со времен императора Бидацу,[24]24
  Император Бидацу правил с 572-го по 585 г.


[Закрыть] и внутри у нее нарастало чувство удовлетворения, заполняло пустоту, мучившую ее ранее в доме Имосэ. Она конечно же не принимала во внимание тот факт, что новая семья всегда волнует кровь, тогда как собственная слишком хорошо известна и привычна. Вскоре Наомити подошел к рассказу о происхождении фамилии Ханаока. С его слов, они стали прозываться так с той поры, когда некий Горо Вада поселился в деревне Ханаока, что в провинции Кавати, близ Осаки.

Тем временем Окацу и Корику начали убирать со стола. Каэ стало неудобно сидеть без дела и наблюдать за ними, но Оцуги заверила невестку, что ее помощь не требуется.

– Прошу тебя, оставайся там, где сидишь, подле места жениха, послушай своего свекра. Горо Ваду и его самого разделяют шесть поколений. Мы все прекрасно знаем эту историю, но для тебя она в новинку. Не волнуйся, если не сможешь запомнить всех подробностей. Первый раз – не последний!

Оцуги улыбнулась, и даже Окацу и Корику не сумели сдержаться, когда их мать упомянула о том, что Каэ придется частенько выслушивать любимую байку отца. Девушки, прикрывая рты, с хихиканьем удалились на кухню. Однако речь Оцуги успокоила Каэ, она почти перестала нервничать и была очень признательна свекрови за ее чуткость.

Седеющие волосы Наомити сильно поредели спереди, пучок на темени был перевязан небрежно и сбился на сторону – яркий показатель того, как мало его заботил собственный внешний вид. Несмотря на морщинки вокруг глаз, смуглая кожа казалась совсем свежей и здоровой. Выглядел он весьма внушительно в полосатых хакама и хаори[25]25
  Хакама – широкие мужские штаны, элемент парадного костюма; хаори – короткая накидка, надевается поверх кимоно.


[Закрыть] с огромными монами[26]26
  Mон – фамильный герб, символ рода.


[Закрыть] в виде белых павлоний. Наряд Наомити представлял собой яркий контраст с кимоно жены, которое, как всегда, сидело безупречно.

Каэ внимательно слушала свекра не потому, что была обязана выучить наизусть историю семейства, – это длинное повествование действительно захватило ее; в нем, кроме всего прочего, отразились характерные черты всех Ханаока, а именно честолюбие и стремление к совершенству в своем ремесле. Под влиянием сакэ Наомити пустился в подробное изложение семейной легенды, причем казалось, что собственный голос пьянил его куда больше, чем горячительный напиток.

– С какой стороны ни погляди, долг лекаря – спасать человеческую жизнь. Смерть любого пациента наполняет мою душу раскаянием и сожалением, даже в тех случаях, когда он умирает от старости. Но лекарь, само собой разумеется, не должен выставлять напоказ свои чувства. Это может плохо отразиться на его практике… Так, о чем бишь я? А, да. Если начать с Дэнъэмона Наотики, для которого медицина не была основным занятием, я являюсь представителем второго поколения, а Умпэй – третьего из тех, кто полностью посвятил себя этому делу. Наше прошлое конечно же кишит ошибками, темными, словно удобренная земля, и это обстоятельство весьма нас печалит. И все же ни одного представителя нашего семейства нельзя упрекнуть в том, что он использовал целительские навыки в личных целях. Я знаю, что некоторые посмеиваются надо мной, думают, будто я слишком опекаю Умпэя да только о нем и говорю. Но дело в том, что я не считаю его просто моим сыном. Я уверен, что настала пора родовому древу Ханаока принести настоящие плоды. И я убежден, что Умпэй – воплощение самых сокровенных чаяний и надежд всех моих предков, которые мечтали о том, что в нашей семье появится когда-нибудь человек поистине великий. Будучи потомками самураев, отложившими в сторону мечи, мы не испытывали настоящего удовлетворения, когда брались за плуг. Мы предпочли помогать нашим ближним с помощью своего ума и таланта. Так вот, значит, мы послали нашего третьего сына к горе Коя,[27]27
  Коя – священная для японских буддистов гора, на которой находились храмы буддийской школы Сингон и мавзолей ее основателя Кобо Дайси (774–835).


[Закрыть] дабы он стал священником и мог молиться за тех, кто умер по причине недостатка у нас знаний и опыта или просто из-за неудачного стечения обстоятельств. Потребовалось почти сто лет, чтобы произвести на свет великого человека, ведь Ханаока уже целый век связаны с врачеванием. Похоже, наше предназначение скоро будет исполнено. Мой сын Умпэй станет этим великим человеком!

Посуда была вымыта, и сестры потихонечку присоединились к остальным в гостиной. Все слушали Наомити – Оцуги, Окацу, Корику и младшие девочки, – и все как одна зачарованно смотрели на отца семейства, хотя знали эту историю от первого до последнего слова. Каэ была восхищена их вниманием и тем, как единодушно они поддерживают точку зрения Наомити. Свекор тоже произвел на нее неизгладимое впечатление, хотя она прекрасно знала, что люди потешаются над его похвальбой. По ходу рассказа в душе Каэ нарастало чувство гордости, поскольку блистательный герой повествования был не кем иным, как ее мужем; она начала задумываться над тем, какую огромную честь оказала ей Оцуги.

Наомити проболтал до самой полуночи.

– Давным-давно, – говорил он, – еще до рождения Умпэя, у меня уже имелись идеи насчет будущего моего сына. Я решил непременно найти мудрую и красивую женщину, которая выносит великого человека, этим и объяснялась моя безумная решимость воспользоваться затруднительным положением, в котором оказалась в свое время Оцуги.

Каэ бросила взгляд в сторону свекрови, но та без тени смущения взирала на Наомити, словно верующий, который ловит каждое слово добродетельного наставника. Ей неожиданно пришло в голову, что Ханаока вполне могли проявить настойчивость в переговорах с ее собственным отцом по той же причине, по какой Наомити добивался Оцуги. Волна радости захлестнула Каэ с головой, девушку даже затрясло при мысли о том, какую роль ей суждено сыграть в продолжении рода Ханаока.

– Двадцать три года тому назад родился Умпэй…

История, звучавшая, должно быть, уже в сотый раз, вышла на новый виток. Каэ помнила про обстоятельства появления на свет Умпэя еще с тех времен, когда лекарь рассказывал об этом ее деду, но сегодня вечером все было иначе. Наомити добавил описание родов Оцуги, ведь он был дома, а в семейном кругу подобные вещи вполне позволительны.

– Оцуги начала задыхаться. Вероятно, боль становилась нестерпимой, а я был не в силах смотреть на ее мучения, поэтому вышел в сад. На дворе стоял чудесный день. Ни одного облачка на небе! Не успел я выложить на солнышко кое-какие травы для просушки, как припомнил свое предчувствие в отношении наследника Ханаока, а именно: он должен был родиться именно в такой вот чудный денек. Так что я решил оставить травы в покое. Вскоре у Оцуги начались роды. Она стонала и обливалась потом. «Вскипятите воды! – закричал я. – И пошлите за повитухой!» А потом вдруг разразился яростный ливень, и потемневшее небо прочертила молния. Совсем рядом грянул гром, сотрясая землю под горой Кацураги. Я обнял Оцуги и велел ей набраться храбрости. Из-за дождя повитуха не поспела вовремя, и я сам принял Умпэя. До сих пор помню его первый крик. – Он сложил руки, показывая, как держал ребенка, и попытался подавить обуявшие его при этом воспоминании эмоции. – Оцуги дала жизнь еще семерым детям, но я принимал только первенца. Как же громко кричал этот малыш! И тут я заметил, что небо прояснилось. На дворе снова стоял дивный осенний денек. И тогда я понял, что на свет появился ребенок, которого Ханаока так долго ждали. Не успел я закончить омовение, как появилась повитуха, и я позволил ей позаботиться обо всем остальном. Сам я вышел в сад и увидел, что по небу спокойно плывет одинокое белое облако, будто бы ничего не случилось. Именно тогда мне и пришло на ум чудесное прозвище для ребенка: Умпэй, «мирное облако». Замечательное имечко, вы со мной согласны?

Поскольку история повторялась вновь и вновь, избежать некоторого преувеличения было попросту невозможно. Каэ живо представила себе свою свекровь и то, какое удовлетворение и умиротворение она, должно быть, испытала, произведя на свет столь желанного ребенка мужского пола. От нее также не ускользнуло, с какой нежностью счастливая Оцуги смотрит на своего мужа. «Неужели ей до сих пор не наскучило выслушивать описание появления Умпэя на свет?» – подумалось Каэ.

– Что же, жених успешно родился. Может, закончим на этом наш вечер? – спросила Оцуги, ловко свернув бесконечный рассказ Наомити.

Каэ вошла в маленькую комнатку, которая служила женской спальней. Окацу и Корику принесли воды и помогли ей умыться. Ни одной из девочек не передались ни изысканные черты лица, ни бойкость их матери. Обе сестры были молчуньями, и это вкупе с робостью Каэ привело к некой неловкости. Привыкшая к заботам Тами, Каэ понятия не имела, как ответить на доброту своих золовок, и чувствовала себя неуютно, когда они принялись прислуживать ей. Но сама она вряд ли справилась бы в этом чужом доме. Снимая с себя свадебное кимоно, девушка вдруг вспомнила свою мать и поняла, что ей никогда не рассказывали о ее собственном рождении. Вполне возможно, в тот день не произошло ничего выдающегося, только и всего. Она скучала по матери. Несмотря на то что дата свадьбы была назначена в спешке, мать тщательно продумала свадебный наряд дочери. Все гости Имосэ восхищались его красотой, а в доме Ханаока она не услышала ни одного комплимента. Матушка наверняка была бы разочарована подобным обстоятельством. Но Каэ не жаловалась, потому что она наконец-то очутилась в семье, о которой так долго мечтала. Складывая кимоно, она впервые осознала, как далеко от нее родной дом. В соседней комнате заплакал Рёхэй. Должно быть, его разбудили шаги сестер, сновавших туда-сюда.

– Я хочу увидеть невесту, – всхлипывал он. Каэ в богатом кимоно и белом свадебном покрове, по всей вероятности, произвела на мальчика неизгладимое впечатление.

Сестры попытались унять его, но не преуспели. В итоге его успокоила мать, пообещав, что он может поспать рядом с невестой, взяла ребенка за руку и привела к Каэ.

– А вот и жена твоего старшего брата, твоя невестка, Рёхэй.

Рёхэй глазам своим не мог поверить. Он изумленно уставился на Каэ, которая успела переодеться в ночное платье. В отличие от сестер мальчик очень походил на мать, особенно глазами и линией рта. Каэ лихорадочно думала, как помочь сбитому с толку ребенку и дать ему понять, что она и есть та самая сказочная женщина, которую он видел несколько часов назад перед отходом ко сну. И в порыве наития развернула перед ним свое свадебное кимоно.

– Какая красота, правда, мам? – воскликнул обрадованный малыш.

В ответ на его искреннее восхищение из уст матери прозвучало короткое «Правда», и Каэ наконец-то почувствовала, что ее наряд получил признание.

В ту ночь Каэ и Оцуги спали в одной комнате. Рёхэй лежал рядом с матерью, положив руку ей на грудь, словно обнимал. Каэ в темноте раздумывала над тем, на кого из родителей похож Умпэй, на Оцуги или Наомити. Девственница невеста совершенно не чувствовала себя несчастной, засыпая в первую брачную ночь рядом со своей свекровью. Даже напротив, она была вполне довольна и готовилась увидеть сладкие сны.