Текст книги "Пурпурный. Как один человек изобрел цвет, изменивший мир"

Британские империалисты считали малярию главным препятствием на пути колонизации. В Килимане, например, Дэвид Ливингстон описал москитов как «что-то ужасное» и рассказал, что «у него была возможность наблюдать, как лихорадка действует подобно медленному яду. [Жертвы] чувствовали себя сначала просто не очень хорошо, но постепенно становились бледными, обескровленными и истощенными, все слабее и слабее, пока не падали, словно быки, укушенные мухой цеце, а не жертвы другой болезни».

В Индии, где огромные пространства страны оставили невозделанными из-за малярии, британская армия отсылала домой отчеты о человеческих потерях. Предполагалось, что болезнь действовала как естественная форма контроля популяции. Среди взрослых примерно 25 миллионов страдало от хронической формы заболевания и 2 миллиона умирало от нее каждый год. Перепуганные армейские офицеры сообщали о жутких симптомах. Пациенты страдали от озноба, конвульсий, высокой температуры, боли в мышцах, тошноты, рвоты и бреда. Многие умирали в коме, другие узнавали, что болезнь будет постоянно возвращаться. Естественно, британцы винили местных, несмотря на тот факт, что их собственная рабская и земельная политика Ост-Индской компании усугубила проблему.

Даже в 1850-х годах никто точно не знал, что именно вызывает болезнь. Существовало множество теорий, большинство из которых говорили о болотах и инфекции, переносимой по воздуху, но, несмотря на неточные догадки Ливингстона и других, никто еще не установил научной связи между заболеванием и москитами.

Лекарство от малярии было всем известным, пусть его и трудно было получить. До 1820 года, когда французские химики-фармацевты Пеллетье и Кавенту выделили хинин из коры хинного дерева, большинство врачей все еще предпочитали старые методы: три дня кровопусканий, ртуть или две бутылки бренди. Суеверные считали, что нужно носить паука в скорлупе ореха или съесть его, чтобы излечиться от болезни.

Но это была эра нового алкалоида. Кора хинного дерева (как корни и листья) содержала не только хинин (названный по испанскому произношению «kina» перуанского слова «кора»), но также и цинхонин, а за два последующих десятилетия из дерева были выделены еще два алкалоида: хинидин и цинхонидин. У них были немного разные молекулярные структуры, и они не так эффективно боролись с малярией, как чистый хинин (но тем не менее продавались для этой цели). В тот же период два француза выделили стрихнин из бобов святого Игнатия (чилибухи), а другие химики нашли новые алкалоиды: кофеин в кофейных бобах и кодеин в опиуме.

Поставки хинина были ограничены и поэтому дороги. Хинное дерево по размеру походило на сливу с листьями, как у плюща. Его можно было найти только в Боливии и Перу. К 1852 году индийское правительство тратило более 7000 фунтов в год на кору хинного дерева и 25 000 фунтов на поставку чистого хинина. Ост-Индская компания тратила примерно 100 000 фунтов ежегодно. Очевидно, лекарство было предназначено не для лечения бедных, и все равно даже такие колоссальные расходы позволяли купить только 750 тонн коры, необходимой для британской армии в одной только Индии.

Великие европейские империалисты лихорадочно старались достать все больше хинина. Британия и Голландия организовывали дорогостоящие попытки вырастить хинное дерево в Индии и на Яве, англичане пробовали культивировать его в коммерческих целях в садах Кью. Первая миссия по посадке провалилась, потому что исследователи часто сажали семена в неправильном месте. Некоторые нажились на болезни, и самым печально известным из них стал Джон Саппингтон, который рекламировал «Таблетки Доктора Саппингтона» в долине Миссисипи, убедив местных священников звонить вечером в колокола, чтобы напоминать людям принимать их. Саппингтон сколотил капитал на одном из основных качеств хинина – его редкости – и добавлял в таблетки другие бесполезные вещества, чтобы увеличить запасы. В Лондоне и Париже цена коры составляла примерно 1 фунт за полкило, но, поскольку на лечение одного человека уходил почти килограмм коры, средство было доступно только состоятельным людям. Когда в 1840-х и 1850-х годах хинин понадобился для профилактики сотням тысяч, стало ясно, что он был самым необходимым лекарством в мире.

В своей комнате на Оксфорд-стрит Август Гофман разработал способ, как производить хинин в лаборатории. К его чести нужно сказать, что он в первую очередь был заинтересован не в прибыли от такого открытия. Ученый отметил, как нафта, которую он называл «прекрасным» углеводородом, получаемая в огромных количествах на производстве угольного газа, с помощью относительно простого процесса может быть превращена в кристаллизированный алкалоид, известный как «нафталидин». Эта субстанция, как оказалось, содержала 20 эквивалентов углерода, девять водорода и один азота.

В состав угольного газа входит более 200 различных химических соединений, хотя в 1850 году Гофману и его ученикам были известны только некоторые из них. Они включают углеводороды (среди которых нафталин, бензол и толуол) и соединения с кислородом (самые важные из которых – фенол и карболовая кислота).

Гофман верил, что, поскольку формула хинина отличалась от нафталидина только двумя дополнительными молекулами водорода и кислорода, можно получить лекарство из существующих компонентов, просто добавив воду. «Мы, конечно, не можем просто влить туда воду, – писал он, – но эксперимент может привести к успеху благодаря нахождению правильного процесса изменения».

Уильяму Перкину было всего одиннадцать лет, когда Гофман опубликовал свою теорию, но прочитал он ее, только когда поступил в Королевский колледж в 1853 году. Вскоре юноша понял важность этой мысли. «Я был достаточно амбициозным, чтобы захотеть поработать над этим исследованием», – вспоминал Перкин. И еще больше его мотивировало случайно высказанное спустя три года замечание Гофмана, что изобретение искусственного хинина теперь уже не за горами. Чего он не понимал, так это что видимая простота составляющих частей лекарства так тщательно прятала скрытую сложность его строения. «Удачный эксперимент», к которому стремился его ментор, не удалось провести, или, по крайней мере, все произошло не так, как он ожидал.

Глава 4
Рецепт

Она сказала, что сделает это, и, ей-богу, в четверг она так и поступила. Будучи первой женщиной-секретарем штата Миссури, Джуди Мориарти изменила цвет книги руководства штата на… мов.

Для тех, кто не знает, это нежный оттенок пурпурного.

«Мне нужен был цвет, который характеризует меня и делает заявление, – писала Мориарти, представляя новое руководство штата. – Это хороший вкус, и в нем много красоты».

Почтовое отправление в Сан-Луис, 1994 год

В первые месяцы 1856 года Гюстав Флобер начал писать «Мадам Бовари», Карл Бехштейн открыл фабрику фортепиано, в литейном цеху Уайтчепела набросали планы создания колокола Биг Бена, а королева Виктория учредила крест своего имени. Во время пасхальных каникул того года Август Гофман на короткое время вернулся в Германию, а Уильям Перкин – в свою лабораторию на верхнем этаже в лондонском Ист-Энде. Домашняя мастерская юноши состояла из маленького стола и нескольких полок для склянок. В камине он соорудил печку. Здесь не было проточной воды или доступа к газу, и освещали комнату только старые стеклянные спиртовые лампы. Это была лаборатория любителя, коллекция грязных колбочек и пробирок и базовых химикатов энтузиаста. В комнате стоял запах аммиака. Стол, за которым работал Перкин, был покрыт пятнами от пролитых на него результатов предыдущих экспериментов и, скорее всего, чернил. Его окружал интерьер из картин и первых фотографий, кувшинов и кружек и других домашних безделушек, которые казались такими же неуместными в лаборатории, как и хрупкие кристаллы соды в любом другом доме в этом наполненном дымом жилом районе. Неожиданное место для самых романтичных и важных мгновений химии.

Оглядываясь назад, Перкин описывал свои действия беззаботным тоном: «Я пытался превратить искусственную основу в естественный алкалоид хинина, но в ходе эксперимента вместо бесцветного хинина получился красноватый порошок. Желая объяснить этот результат, я выбрал другую основу более простого состава, то есть анилин, и в этом случае получил совершенно черную субстанцию. Ее я очистил и высушил, и в сочетании с винным спиртом она дала пурпурную краску».

В действительности открытие в то время одной якобы простой молекулы редко могло оказать сильное влияние на развитие науки и всей промышленности. Из комнаты в доме его отца открывался вид на корабли в лондонских доках, а также на железную дорогу Лондона и Блэкволла – вдохновляющая картина путешествий и прогресса. Но взгляд Перкина вдаль не показал ему будущего, он не увидел фабрик в Ланкашире в 300 километрах отсюда, которые скоро будет шуметь под аккомпанемент его изобретения.

Химия была простой и включала тогда популярный метод «добавления и вычитания»: найти соединение, которое похоже на то, что ученый пытается создать, в этом случае Перкин выбрал аллилтолуидин и использовал два стандартных процесса – дистилляцию и окисление, чтобы изменить эту формулу, добавив кислород и убрав водород (в форме воды). Это был наивный маневр.

Большинство химиков, особенно обученных Гофманом в Королевском колледже, выкинули бы красноватый порошок в мусорное ведро и начали все заново. Именно интуиция, любознательность и талант Перкина, свобода в лаборатории, где за ним никто не наблюдал, подтолкнули его продолжить эксперимент и проверить эффект этой процедуры на анилине. И благодаря своим умениям, анализируя полученный в результате черный продукт, он также смог отделить пять процентов вещества, что содержало краситель.

К тому времени как Перкин открыл цвет мов, уже тридцать лет было известно, что анилин связан с красящими веществами и реакциями, в результате которых образуется краситель. Жидкость была впервые открыта прусским химиком Отто Унфердорбеном в 1826 году как один из нескольких продуктов, выделенных благодаря дистилляции природного растительного индиго. Несколько лет спустя химик Фридлиб Рунге синтезировал его благодаря перегонки каменноугольной смолы и увидел, что в сочетании с хлорной известью получается голубой цвет. Но считалось, что у таких красителей нет практического применения. В маловероятном случае, если бы ученому показалось, что оттенок может быть полезен для окрашивания женского платья, он бы решил, что такие мелочи недостойны его звания.

Но Перкин с энтузиазмом отнесся к неожиданной находке. Химики ошибались каждый день, частично такова природа их работы. Но иногда ошибки уводили их в интересном направлении. Уильям покрыл шелковый платок своим красителем и восхитился новым оттенком. Он понял, что это красивый и яркий цвет, который не блекнет от стирки или долгого пребывания на солнце. Проблема заключалась в том, что делать дальше. «Показав краску нескольким друзьям, я получил советы подумать над производством в огромном масштабе».

Один из этих друзей – Артур Черч, с которым Перкин обсуждал якобы непреодолимую сложность получения более одного маленького стакана краски. Жидкий анилин было трудно синтезировать в большом количестве, и он был дорогим. Перкин никогда не был на фабрике и ничего не знал о производстве химикатов за пределами лаборатории. Он также не был знаком ни с кем из текстильной промышленности, к кому мог бы обратиться за советом.

И Перкин, и Черч знали, что их ментор не поддержит планы, не связанные напрямую с исследованием. Они решили не говорить Гофману о цвете мов, когда тот вернется из Германии, уж точно пока Уильям не уточнит его качества и не проведет дальнейшие эксперименты.

Для этого Перкин перебрался в более просторное помещение – домик в саду. Он взял в помощники своего брата Томаса, и вместе они произвели несколько партий пурпурного, с каждым разом становящегося все чище и концентрированнее. Через друга брата Уильям узнал имя уважаемого производителя краски в Шотландии и решил послать владельцу образец ткани. В середине июня он получил длинный ответ от человека по имени Роберт Пуллар, и тон письма был обнадеживающим.

«Если ваше открытие не сделает продукт слишком дорогим, то это точно самое стоящее, что обнаружили в последнее время. Этот цвет нужен во всех классах товаров, и его не могли сделать стойким для шелка, и только при больших затратах его можно было использовать на хлопчатобумажной ткани. Я включаю в письмо примеры лучших лиловых цветов на хлопке. Их производят только в одном месте в Великобритании, в Эндрюсе Манчестера, и они назначают за него любую цену, но производство небыстрое и не выдерживает испытания, как ваши образцы, и тускнеет на воздухе».

Пуллару было двадцать восемь лет, и позже его описал генеральный менеджер компании как человека с «умом, всегда направленным на поиски чего-то нового и лучшего». Его огромная фабрика по производству краски на Милл-стрит, в Перте, недавно получила королевское разрешение и гордо рекламировала себя как красильню шелка для королевы. Роберт Пуллар любил цитировать Фарадея: «Без эксперимента я ничто, пытайтесь, потому что кто знает, что возможно». Перкину повезло в выборе советника. Позже он узнал, что не все красильщики такие же прогрессивные или доброжелательные.

Пуллар объяснил юноше, что он не мог выставить цену за цвет, пока сам не проверит его в чане для краски. «Если хлопок или любая ткань, которую можно опустить в один галлон[21]21
  Галлон – мера жидких и сыпучих тел в Англии, равная 4,5 л. – Прим. ред.


[Закрыть] вашей жидкости поглотит всю краску, то я скажу вам, что цена будет слишком высокой…» Если такое произойдет, то краска на один фунт[22]22
  Фунт – примерно 450 г. – Прим. ред.


[Закрыть] шелка или хлопчатобумажной ткани будет стоить примерно пять шиллингов – «слишком дорого для производителя».

Пуллар предложил Перкину любую помощь и сожалел, что не живет поближе к Лондону, чтобы встретиться с ним лично. «Мы всегда рады получить что-то новое, поскольку занимаемся крупным производством и товары нового цвета очень важны».

Перкин показал письмо Артуру Черчу, который подтолкнул его сразу же получить патент. Но проблема заключалась в возрасте Уильяма, поскольку патенты обычно выдавались только лицам старше двадцати одного года. Он узнал мнение адвоката, и ему сказали, что раз патент – подарок Короны, то возраст не должен иметь значение. Перкин заполнил прошение в конце августа 1856 года, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Но тут он начал гадать: что это ему принесет? Сколько стоит новый цвет?

Первая баночка с краской мовеин Перкина (Science Museum/Science & Society Picture Library)

Новые цвета случайно открывали еще с давних времен. Благодаря им появились одни из самых красивых мифов. Пастушья собака Геркулеса гуляла по берегу в Тире и укусила моллюска, окрасившего ее пасть в цвет свернувшейся крови. Его назвали королевским или тирским пурпуром. Он сделал Тир богатым примерно в 1500 году до нашей эры и веками оставался самым эксклюзивным натуральным красителем животного происхождения, который можно было купить за деньги. Это был показатель высоких достижений и несметного богатства, и он стал символизировать королевских особ и высшие инстанции юридической системы. В иудейской религии эту краску использовали для бахромы молитвенной шали, в армии пурпурные шерстяные нашивки означали чин. Это также был цвет корабля Клеопатры, а Юлий Цезарь объявил, что одежду такого оттенка будут носить только императоры и их семьи.

Пурпурный был ужасно дорогим. Моллюски Murex brandaris с итальянского побережья или Murex trunculus, впервые найденные в Финикии, тысячами очищались от слизи ради создания одной туники. Плиний описывал, как осенью и зимой моллюсков давили, засаливали на три дня и затем десять дней варили. Получившийся цвет напоминал «море, воздух и ясное небо». Это значило, что тирский пурпур являлся не одним отдельным оттенком, а богатым спектром от синего к черному. Процесс окрашивания менялся от порта к порту, и, чтобы добиться различных оттенков, в краску могли добавлять воду или мед.

Другим самым популярным натуральным красителем животного происхождения был кармин, или кошениль, красный цвет, получаемый из насекомых, живущих на кактусах. В Европу его привезли испанцы из Мексики (тогда Новой Испании) в шестнадцатом веке, и он широко использовался для окрашивания одежды, изготовления красок для живописи и намного позже как пищевой краситель. Но опять же для его производства требовались огромные количества сырья: примерно 17 000 высушенных насекомых для одной унции (менее 30 г) краски. Возможно, первую красильную английскую фабрику для кошенили основали в 1643 году в Боу, восточном Лондоне, и ярко-красный стал известен как «краска Боу». По описанию она походила на покрытую синяками плоть.

Растительные красители обычно были дешевле, а их запасы – больше. Во времена Перкина самыми распространенными были крапп-марена и индиго, древние красная и синяя краски, используемые для изготовления тканей и косметики. Крапп получали из корней 35 видов растений, произрастающих в Европе и Азии. Краситель нашли в тканях для обертывания мумий, его упоминает Геродот, и, скорее всего, это первая краска, которую использовали для камуфляжа. Александр Великий испачкал своих солдат красным, чтобы убедить персов, что они сильно пострадали в битве. В поэме «Детство человечества» (The Former Age) примерно 1374 года Джефри Чосер отображает идею изначальной невинности человека, когда

Никакой марены, куркумы или вайды красильщик не знал, А шерсть оставалась природного оттенка.

Индиго использовался не только как краска и пигмент, но и как сужающее поры косметическое средство, получаемое из листьев Индигоферы красильной, кустообразного растения, вымачиваемого в воде и потом подвергающегося отбиванию бамбуком, что помогало ускорить процесс окисления. Во время этого процесса жидкость меняла цвет с темно-зеленого на синий. А потом ее нагревали, фильтровали и превращали в пасту. До колонизации Америки ее чаще всего поставляли из Индии в высушенной форме, и древнее производство продержалось до времен Перкина, который мог видеть модные женские наряды такого цвета.

Существовало несколько других важных растительных красок: сафлор, синиль, шафран, фернамбук и куркума. Но даже они давали лишь ограниченный набор цветов, представляющий только красный, синий, желтый, коричневый и черный. Синиль, известная Плинию, обычно использовалась древними бриттами как краска для тела и лица. Она содержала такое же количество красящего вещества, как и индиго, хотя и получали ее из другого растения, и состояла примерно на одну десятую из красящего вещества.

На протяжении почти всего восемнадцатого века наибольшего прогресса в технологии окрашивания добивались во Франции, но в 1794–1818 годах американец по имени Эдвард Бэнкрофт, работавший в Лондоне, объявил о значительных достижениях. Он запатентовал три натуральных красителя, включая кору желтого дуба, и написал научный трактат о красильной промышленности на английском. Его «Экспериментальные исследования философии вечных цветов» соединяли в себе химические наблюдения и личные истории: американец отмечал, например, что его любимое пурпурное пальто почти не выцветало, хотя он носил вещь несколько недель. Бэнкрофт стал известен последующим поколениям и тем, что позже оказался двойным агентом во время Американской революции, работавшим как на британское правительство, так и на Бенджамина Франклина.

Процесс окраски тканей на протяжении веков почти не менялся, и самые умелые специалисты передавали сложные и засекреченные процедуры из поколения в поколение. Но в 1823 году в Нью-Йорке Уильям Патридж опубликовал «Практический трактат по окрашиванию шерсти, хлопка и шелка и производству плотной шерстяной ткани и казимира[23]23
  Казимир (уст.) – шерстяная ткань для мужских костюмов. – Прим. ред.


[Закрыть], включая более совершенные методы в Западной Англии». Тридцать лет они были стандартными инструкциями, в которых о самых популярных красках говорилось, как о секретах фокусника, и которые были представлены в виде кулинарных рецептов. Чтобы приготовить самый быстрый синий, например, нужен английский чан, содержащий «пять раз по сто двенадцать фунтов лучшей синили, пять фунтов умбро-краппа, немного корнелла и отрубей, отходы пшеницы, пять фунтов купороса и четверть сухой гашеной извести».

Тут были представлены детальные инструкции, как приготовить известь. Следуя указаниям, нужно разделить вайду на маленькие кусочки лопаткой и постепенно добавлять другие ингредиенты в воду, нагретую до 90,5 °C. Инструкции растянулись на несколько страниц. «Чан следует поставить примерно в четыре или пять часов днем, за ним нужно проследить и помешать содержимое в девять часов в тот же вечер», прежде чем дать ему остыть. На этом этапе в результате вы должны получить бутылочно-зеленый цвет. Красильщику рекомендовалось снова встать в пять утра и добавить немного извести или индиго, чтобы цвет стал светлее. Пузырьки, пленка и загустение укажут на хорошую ферментацию. Содержимое нужно снова вскипятить и охладить, еще раз вскипятить и охладить, добавить больше извести, и затем придет время опустить туда шерсть. Здесь все становилось сложнее. Вам нужно было два чана с синилью, один из которых простоял два месяца, а другой недолго, шерсть следует окунать в каждый по очереди. Температура краски должна оставаться в пределе 50–54 °C, потом ее нужно охладить за ночь и снова нагреть до 68–73 °C, опять добавить синиль, известь, отруби, крапп и индиго. Если вы умело управлялись с чанами, то должны красить 100 кг шерсти в неделю. А за шесть недель красильщик может получить 180 кг темно-синей шерсти, 90 – среднего оттенка, и столько же – очень светлого. Но этого можно добиться, только используя лучшие синиль и индиго. И тут появлялись проблемы: «Наверное, нет вещества менее стойкого, чем синиль», – заключил Патридж. Он советовал покупать только самые стойкие краски, поскольку «любая вариация может оказаться катастрофической для мастера, каким бы умелым он ни был, и станет просто разрушительной для неопытного новичка».

Как и в случае с хинной корой, поставка растительных красителей ограничивалась отдельными регионами, и ей мешали национальные попытки монополизировать производство. Производители одежды были вынуждены использовать цвета, доступные для красильни, тренды формировались не в зависимости от вкусов, а скорее от причуд войны и эффективности работы иностранных портов. Было понятно, что цвет, который для вас создадут где-то в лаборатории, да еще стойкий и чистый, будет очень дорого стоить.

Изначально Перкин назвал свою краску тирским пурпуром, чтобы поднять ее цену. Недоброжелатели, считавшие открытие незначительным, называли краситель пурпурной грязью. Главным среди них был Август Гофман, который после летних каникул узнал о новой краске ученика вместе с вызывающими беспокойство новостями о будущем его протеже. Они договорились встретиться, и Перкин рассказал Гофману, что подумывал начать коммерческое производство цвета мов. Он также отметил, что для этого ему потребуется покинуть Королевский химический колледж. «Это явно его раздосадовало, – вспоминал Перкин на встрече, устроенной в память о Гофмане в 1892 году. – [Он] пытался отговорить меня, и мне стало казаться, что, возможно, я делаю неправильный выбор, который может испортить мое будущее».

Шелковое платье, примерно 1862, окрашенное оригинальной анилиновой краской мов Перкина (Science Museum/Science & Society Picture Library)

Эти споры создали пропасть между ними – и, скорее всего, стали первой настоящей ссорой. «Наверное, Гофман считал, что это дело провалится, и ему было неприятно думать, что я поступлю так глупо и брошу научную работу ради такой цели, особенно учитывая, что мне было всего восемнадцать. Должен признаться, я очень боялся, что работа на производстве может помешать мне продолжить исследования…»[24]24
  Хотя Гофман противился новому увлечению Перкина, причиной было не только практическое применение его знаний. Сам ученый участвовал в нескольких подобных проектах: в 1854 году он исследовал лечебные воды в Харрогите для Водного комитета Харрогита, был членом химического подкомитета по изучению разложения извести и доломитовой структуры здания Парламента (к соглашению так и не пришли), а в 1859 году Столичная строительная инспекция попросила Гофмана подумать над возможностью проведения дезодорации.


[Закрыть]

Гофману и его коллегам было трудно представить, что человек, которого ждала блистательная научная карьера, может просто бросить ее в погоне за цветом. Химики случайно находили новые красители практически каждую неделю и также легко забывали о них, как о ненужных и не имеющих значения побочных эффектах их миссии. Кроме того, некоторые химики еще до пурпурного специально создавали искусственные цвета и видели, как хорошо те окрашивали шелк или шерсть, но не пытались производить их в коммерческих масштабах. Первый пример – пикриновая кислота Вульфа в 1771 году, полученная из индиго и азотной кислоты (она окрашивала шелк в ярко-желтый цвет), а в 1834 году Рунге использовал карболовую кислоту, чтобы создать аурин (красный цвет). Питтакал (темно-синий) получали из буковой смолы. Другие цвета способствовали появлению невероятных историй, не в последнюю очередь о мурексиде, который появился в небольших количествах на манчестерских красильных фабриках в 1850-х годах и, как говорилось, производился из экскрементов змей (а не из помета птиц, как было на самом деле). Но количества синтетических красителей, использующихся во времена Всемирной выставки 1851 года, было таким ничтожным, что не заслуживало упоминания в огромных сопроводительных отчетах.

А еще существовал ярко-красный цвет, созданный Перкином и Черчем за несколько месяцев до этого, который снова посчитали недостойным дальнейшего изучения. Пурпурный могли бы точно так же проигнорировать, если бы не поощрительное письмо Роберта Пуллара из Перта в конце 1856 года.

Масштаб красильной фабрики Пуллара впечатлил молодого человека, незнакомого с промышленностью. Присутствие ученых, однако, не было чем-то новым для подобных предприятий, и некоторые нанимали химиков, работающих с текстилем, начиная с 1815 года. В действительности открытие Перкина было сделано в то время, когда технический прогресс в красильной и печатной промышленности Британии позволял воспользоваться им. Уровень производства в текстильной промышленности рос с ранее невиданной скоростью. Экспорт ситца, например, увеличился в четыре раза в период между 1851 и 1857 годами с 6,5 до 27 миллионов. Количество людей, занятых в шелковой индустрии, увеличилось в два раза, до 150 000 человек, в период между 1846 и 1857 годами. На одном из многочисленных юбилеев в честь открытия Перкина химик С. Дж. Т. Кроншоу заявил на собрании Общества химической промышленности: «Если бы фея-крестная дала Перкину шанс выбрать точный момент для его открытия, он все равно не смог бы придумать более удачное время».

Это касалось не только состояния британской красильной промышленности. Перкину удалось открыть мов в тот момент только благодаря уровню развития химии. Он родился вскоре после того, как камберлендский химик Джон Дальтон создал теорию о том, что различные атомы соединяются между собой в определенных количествах, что привело к созданию химической формулы. Но Перкин проводил первые эксперименты во времена, когда многое еще оставалось неизвестным, так что его ошибка при синтезе хинина понятна. Родись ученый на двадцать лет позже, он бы понял, насколько бесполезен его эксперимент и тогда никогда бы случайно не получил мов. Джон Далтон внезапно умер за двенадцать лет до открытия Перкина, но все равно бы не смог восхититься его красотой: в 1794 году он стал первым человеком, описавшим дальтонизм на собственном примере.

Главная причина, по которой Август Гофман не мог разделить энтузиазм ученика касательно нового цвета, заключалась в том, что он не был удивлен этим открытием. Еще до приезда в Лондон он услышал предсказания Либиха, что из анилина будут создавать искусственные краски. Но его неодобрение корнями уходило в отношения между наукой и производством, в то время двумя мирами, разделенными нехваткой образования. В 1853 году лорд Лион Плейфер путешествовал по Германии и Франции по просьбе принца-консорта, чтобы рассказать о состоянии зарубежного научного и технического образования. Его выводы оказались печальными: великие университеты Европы уже установили крепкую связь между лабораторной работой и промышленностью, в то время как в Британии он увидел только «высокомерное уважение к практике и презрение к науке». Лорд решил, что виной всему сильная нехватка базового образования. Плейфер боялся того, как свободная торговля повлияет на Британию, предполагая, что, когда «сырье из одной страны станет доступным всем с небольшой разницей в цене, соревнование в сфере промышленности превратится в битву интеллекта».

Всемирная выставка 1851 года вдохновила на проведение множества лекций, спонсируемых Обществом искусств. И некоторые из них указывали на любопытную иронию: пока Британия сотрясала мир индустриальной мощью, она оставалась буквально единственной страной в Европе, которой недоставало четкой системы технического образования.

В тот же год в Манчестере открылся Колледж Оуэнса, и на празднике в честь этого события профессор химии Эдуард Франкленд предположил, что британская текстильная промышленность не готова к будущему. Ее превосходство в производстве смогут поддержать лишь крепкие связи с людьми науки. «Преимущество химии для химического промышленника, красильшика и ситцепечатника слишком очевидно, чтобы его комментировать, – говорил он. – Эти процессы не могут происходить без знания нашей науки, за исключением нескольких фирм… это знание часто слишком поверхностное, и его достаточно, чтобы предотвратить очевидные ошибки и катастрофические потери, но недостаточно, чтобы ухватиться за него и обратить себе на пользу множество ситуаций, постоянно возникающих в процессе производства».

Химическое общество, основанное в 1841 году, в которое входило несколько сотен человек из промышленного и научного мира, гордилось связью между ними. В 1853 году президент общества Фрэнк Добени с радостью проинформировал его членов, что исследование профессором Робертом Бунзеном извержений вулканов может быть использовано как «неоспоримое доказательство существования широкого спектра применения нашей работы». Спустя четыре года новый президент общества У. А. Миллер рассказал об открытии пурпурного цвета как о дальнейшем доказательстве пользы их знаний. «Один из наших членов, мистер Перкин, дал мне возможность предоставить вам результаты успешного применения абстрактной науки для практических целей». В то время он вряд ли мог предположить, что будет значить такое замечание.

В действительности до успешного производства краски все еще оставалось много месяцев, но даже когда это произошло, считавшие, будто интеллекту юного ученого можно было найти лучшее применение, не успокоились. Даже в 1862 году Гофман неохотно признавал открытие Перкина. В том же году посетив Всемирную выставку в Лондоне, он все еще высказывал пожелание, чтобы «усилия и время, потраченные на такую работу не сбили [Перкина] с пути научных исследований, для которого он показал себя весьма пригодным». Такое наивное отношение противоречило главной цели производства того времени: стремления к богатству.