Текст книги "Пурпурный. Как один человек изобрел цвет, изменивший мир"

Глава 2
Не страна науки

Шугар Рэй Леонард вышел из красно-черного «Феррари Берлинетта Боксер», прошел через парадную дверь ресторана «Джеймсонс» в Бетесде, Мэриленд, и направился к бару. Леонард всегда казался самым красивым мужчиной в комнате, особенно когда кто-то называл его по имени и он одаривал говорящего ослепительной улыбкой. А в тот августовский день он словно бы сошел прямо со страниц GQ[8]8
  GQ – ежемесячный мужской журнал, издание о моде и стиле. – Прим. ред.


[Закрыть].

На нем был пурпурный кардиган, бледно-пурпурная рубашка с манжетами, осторожно загнутыми над манжетами свитера, подтяжки того же цвета, украшенные изображениями Купидона.

– Я чувствую себя отлично, правда, – сказал Леонард.

Бывший чемпион мира по боксу второго полусреднего веса Шугар Рэй Леонард в Sports Illustrated, 1986 год

1 мая 1956 года, спустя ровно век после изобретения пурпурного цвета, журнал новостей промышленности и торговли The Dyer Textile Printer, Bleacher and Finisher предупредил своих подписчиков: «Читателям, которые подумывали совершить паломничество в Шедвелл, чтобы увидеть место рождения Перкина, советуем повременить, – писал редактор журнала Лорен И. Моррис. – Потому что место решили реконструировать». Как только туда добрались застройщики, их было не остановить. Территория подвергалась существенным муниципальным улучшениям три раза за последние четыре десятилетия.

Кинг-дэвид-лейн, Верхний Шедвелл, – небольшая улица, на которой находилась школа Блу Гейт и уродливое офисное здание. Здесь почти ничего не осталось от места, в котором 12 марта 1838 года родился Уильям Перкин. Сегодня посетители узнают, что Дэвид-Лейн стала улицей с односторонним движением, клумбами, бетонными столбами и дорожными знаками. Эта дорога соединяет Кэйбл-стрит, ряд микрорайонов, с шоссе, гремящим парадом грузовиков и мчащихся на полной скорости Ford Mondeo. Дом 3 по Кинг-дэвид-лейн, где родился Перкин, последний из семи детей, давно разрушен. Как и в большей части Ист-Энда Лондона, здесь мало что выглядит так же, как до последней войны.

Самое старое строение здесь – приходская церковь Святого Павла, небольшое здание с невероятно высоким шпилем. Построенная в 1669 году, она была последней из пяти лондонских церквей, возведенных в период Реставрации[9]9
  Реставрация Стюартов – восстановление в 1660 году на территории Англии, Шотландии и Ирландии монархии, ранее упраздненной указом английского парламента от 17 марта 1649 года. – Прим. ред.


[Закрыть]. В ее истории есть несколько известных имен. Здесь проповедовал Джон Уэсли[10]10
  Джон Уэсли – английский священнослужитель, богослов и проповедник, был руководителем движения ривайвелизма в англиканской церкви, известного как методизм. Основанные им общины образовали костяк методистского движения, которое существует и сегодня. – Прим. ред.


[Закрыть]. Капитан Джеймс Кук был постоянным прихожанином и крестил здесь своего первого сына. Джейн Рэндольф, мать Томаса Джефферсона, тоже крестилась в этой церкви, как и Уильям Перкин в 1838 году. Вокруг строения располагается небольшое кладбище, но прочитать надписи на могильных камнях невозможно. В церковном склепе вы найдете учеников Школы Монтессори в Грин Гейблс.

Дорожка за церковью ведет к многочисленным переоборудованным пристаням, где местные жители могут завтракать на маленьких террасах с видом на Темзу. Под ними находятся офисы охраны и риелторов. Вы можете отправиться на рыбалку в водоеме Шедвелл, покататься на лодке и насладиться видом на Кэнери-Уорф[11]11
  Канэ́ри-Уорф – деловой квартал в восточной части Лондона. Квартал расположился на Собачьем острове, относящемся к боро Тауэр-Хэмлетс. Канэри-Уорф является главным конкурентом исторического финансового и делового центра британской столицы – Лондонского Сити. – Прим. ред.


[Закрыть] и Куполом тысячелетия[12]12
  Купол тысячелетия – крупное здание в виде купола, построенное для выставки «Millennium Experience», приуроченной к празднованию наступления третьего тысячелетия. – Прим. ред.


[Закрыть].

Сорок лет назад дом, в котором родился Перкин, стал мясницкой лавкой «A. E. Wolfe», где продавались свинина и говядина. Когда потом магазин и жилые помещения над ним снесли, на их месте возвели новый дом. Напротив него находится здание совета под названием «Мартино», которое раньше имело адрес Кинг-дэвид-форт 1. Это был дом и конюшя, которые Перкины снимали, когда Уильям был подростком. На одном углу этого сооружения есть круглая синяя табличка, сделанная Историческим Трестом Степни: «Сэр Уильям Перкин, член Королевского общества, первым открыл анилиновую краску в марте 1856 года, работая в домашней лаборатории на этом месте, и создал промышленность, основанную на достижениях науки». Никто из живущих там сейчас особо ничего о нем не знает.

Двадцати лет от роду Уильям Перкин отправился в Лидс по делам и нашел время, чтобы посетить дом своего покойного дедушки Томаса, родившегося в 1757 году и происходящего из рода йоркширских фермеров. Он работал с кожей, но его внук был тронут, узнав, что и у него было редкое хобби. Посетив его дом в Блэк Торнтоне рядом с Инглтоном, Уильям нашел подвал, в котором находилось нечто похожее на лабораторию. Там стояли дистилляционный аппарат и маленькая плавильная печь, а также многочисленные склянки с разными жжеными смесями. Странно было найти такие запасы в сельской местности. Поспрашивав, юноша узнал, что его дедушка был алхимиком и пытался превратить простой металл в золото.

Работа с кожей привела Томаса Перкина в Лондон, где он сменил профессию и стал плотником и кораблестроителем. Его единственный сын Джордж Фаулер Перкин родился в 1802 году и тоже стал плотником, причем весьма успешным. Он нанял двенадцать человек, которые занимались только строительством новых домов с террасами для местных работников доков. По сегодняшним стандартам семья считалась бы выходцами из среднего класса.

Вскоре после его рождения, семья Уильяма Перкина переехала в трехэтажный дом побольше, расположенный неподалеку, в нескольких метрах к северу от Хай-Стрит, в месте известном как Кинг-дэвид форт. Они наняли слуг и были одной из самых обеспеченных семей в этом районе. Их дом выделялся среди остальных, и о нем говорили все соседи. В Шедвелле, особенно нижней части у доков, были самые ужасные трущобы в Ист-Энде, где жило очень много народу. Один из посетителей в начале девятнадцатого века отметил, что тут живут «тысячи умелых торговцев, ремесленников и механиков, но их дома и мастерские не подлежат описанию, а улицы, дворы, переулки и проулки совсем не приветливые».

Викторианские писатели любили отмечать большую разницу в положении бедных и богатых Лондона, добродетели и беззакония. Когда Генри Мэйхью посмотрел на город из воздушного шара в середине века, он был поражен массовой нищетой, подступающей так близко к процветающим институтам торговли, финансов и монархии. В Шедвелле Перкины сталкивались с подобным ежедневно. Болезни были повсюду. Обе старшие сестры и брат Уильяма умерли от туберкулеза. Их мать Сара, имеющая шотландские корни, но переехавшая в восточный Лондон еще ребенком, как говорили, так и не оправилась от потери.

Перкины выросли напротив полицейского участка, и из окна они видели бесконечный поток пьяниц и преступников. В центре внимания полиции был паб «Гусь Пэдди», куда местные моряки приходили искать проституток, а неосторожных насильно забирали в Королевский военно-морской флот.

Уильям Перкин посещал частную школу «Арбор Террис» на Коммершиал-роуд, находящуюся в нескольких сотнях метров от дома. Он был одаренным учеником с множеством интересов вне стандартных предметов. «Он проявил значительную заинтересованность во всех своих увлечениях, – вспоминал его племянник Артур Г. Уотерс. Мать Уотерса была примерно на два года старше Перкина. – Они с мамой любили подолгу бродить вместе, а Уильям особенно интересовался естествознанием и ботаникой. Однажды он достал трубку и табак и начал мужественно курить. Но потом ему стало так плохо, что сестре еле удалось привести его домой. Безумное желание Уильяма попробовать все, особенно мелочи, показывает его удивительный интерес к исследованиям, присутствовавший в нем еще в юном возрасте».

Он заинтересовался фотографией в двенадцать лет, а в четырнадцать сделал автопортрет: каменное лицо, широкий лоб и волевые черты лица, обрамленные густыми темными волосами. На снимке он одет в вечерний наряд или, возможно, лучший костюм для посещения церкви, и на вид ему лет двадцать.

«Не знаю, с чего начать, – писал он своему коллеге Генриху Каро в 1891 году. – Но учитывая, что обстоятельства моего детства и юности, как я считаю, сильно повлияли на меня в практическом смысле, я решил лично вам немного рассказать о том периоде».

Август Вильгельм фон Гофман (1818–1892), гравюра Ч. Кука (SheilaTerry/Science Photo Library)

Каро с 1869 по 1890 год был основным инвестором BASF. Он написал Перкину несколькими неделями ранее, объясняя, что готовит первую большую книгу об истории индустрии красителей и хотел бы услышать больше подробностей о его юности. Ученый заверил, что поделится фактами, насколько позволит память, но посреди письма передумал. «Я уже писал вам о моих ранних годах, чего раньше никогда не делал. И сделав это, теперь я колеблюсь, стоит ли отсылать его вам». Почему это так, он не сказал, но сэр Уильям всю жизнь оставался скромным и кротким человеком и позже заявил, что верил лишь в важность своей работы.

В начале он понятия не имел, что хотел делать с собственной жизнью, хотя ему нравилось все творческое или практичное, то, что можно создавать своими руками. «Интересуясь тем, что происходило вокруг меня, я считал, что последую по стопам отца», – писал он. Перкин строил деревянные модели, в том числе паровозов, которые проходили мимо его дома. Его также привлекала инженерия и иллюстрации двигателей и шкивов[13]13
  Шкив – фрикционное колесо с желобом или ободом по окружности, которое передает движение приводному ремню или канату. – Прим. ред.


[Закрыть], которые он увидел в книге «Мастер» (The Artisan). Изданная в 1928 году, она содержала популярные сведения о том, что тогда было известно о механике, оптике, магнетизме и пневматике. Автор выражал потрясение и удивление тем, что наука развивается так быстро.

Но Перкина тянуло и в другую сторону. «Меня очень интересовала живопись, – объяснял он, – и короткий период времени у меня была безумная идея стать художником». А еще ему нравилась музыка: Уильям научился играть на скрипке и контрабасе, и он, его брат и две сестры подумывали создать странствующий квартет. Но прямо перед тринадцатым днем рождения друг продемонстрировал ему некоторые элементарные эксперименты с кристаллами, которые показались ему «просто чудесными».

«Я увидел, что химия – нечто намного большее, чем любой другой предмет, интересовавший меня прежде, – вспоминал сэр Уильям. – Я подумал, что если бы смог изучить ее, то был бы счастлив».

В другой версии истории Перкин избегал драмы. «Меня впечатлила возможность сделать новые открытия. Я решил, если это возможно, собрать баночки с химикатами и проводить эксперименты».

В тринадцать лет он присоединился к другим 600 мальчикам в Школе лондонского Сити на узкой улице Чипсайд недалеко от Собора Святого Павла. Это было строгое учреждение, где жестоко наказывали за нарушения. Но обучение было прогрессивным. Попав туда, Перкин обрадовался, когда узнал, что эта школа, одна из немногих в стране, предлагает занятия по химии. Считалось, что этот предмет имеет небольшое практическое применение (особенно по сравнению с латинским или греческим языками). Занятия проходили дважды в неделю в обеденный перерыв, и вел их учитель чистописания Томас Холл. Перкин уговорил отца платить за эту привилегию дополнительные семь шиллингов каждый семестр. Он пропускал обед, чтобы посещать уроки. «Томас Холл заметил, что я очень интересуюсь его лекциями, и сделал меня одним из своих помощников в подготовке к экспериментам. Мне очень нравилось… работать в том мрачном месте, которое называлось школьной лабораторией».

Холл предположил, что Перкин может захотеть провести некоторые безопасные эксперименты дома и помог ему купить необходимую стеклянную посуду. Отец мальчика снова согласился оплатить занятие, увлекшее сына, хотя и ясно дал понять, что хочет, чтобы тот стал архитектором. Химия занимательна, но денег не приносит.

Вне школы Перкин посещал лекции по химии Генри Летеби в Королевской лондонской больнице на Уайтчепел-роуд. Оба лектора, Летеби и Холл, предложили Перкину написать их другу Майклу Фарадею и попросить разрешения приходить на его фундаментальный курс в Королевском институте. Фарадей ответил собственноручно, что порадовало Перкина, и так по субботам днем четырнадцатилетний мальчик становился юным слушателем лекций о последних открытиях в необычной науке об электричестве.

* * *

За несколько лет до этого ведущий немецкий ученый Юстус Либих принес печальные новости делегатам на встрече Британской научной ассоциации в Ливерпуле в 1837 году. «Англия – не страна науки, – объявил он. – Здесь распространено только дилетантство, а местные химики стыдятся, если их называют так, потому что так же именуют фармацевтов, а их презирают».

И наоборот, учебная лаборатория Либиха в Гисенском университете вызывала зависть у всех химиков-экспериментаторов, и люди проезжали многие сотни километров, чтобы заниматься тем, что в их странах считалось неблагодарной работой. Кафедры химии были и в Оксфорде, и в Кембридже, но мысль о том, что предмет будут учить и изучать в лаборатории, казалась неслыханной. Студентам просто преподавали историю химии, как часть более обширного курса наук. В Университете Глазго человек по имени Томас Томсон, скорее всего, первым открыл лабораторию студентам для практических занятий, а Томас Грэм, названный Либихом редким примером продвинутого ученого, сделал то же самое в Андерсонском институте[14]14
  Теперь это учебное заведение называется «Университет Стратклайда». – Прим. ред.


[Закрыть] в 1830 году. На момент рождения Перкина в стране не было колледжа, предназначенного для изучения химии.

Либих умел вдохновлять своими речами, и именно его британское лекционное турне в начале 1840-х годов убедило влиятельных людей, что Лондону нужна специализированная школа химии (Либих встретился с премьер-министром сэром Робертом Пилем, который выразил личную заинтересованность в этом из-за участия его семьи в ситценабивном производстве). Существовали планы основать в Королевском институте Колледж практической химии имени Гемфри Дэви, но, когда они потерпели неудачу, сэр Джеймс Кларк, врач королевы, Майкл Фарадей и принц-консорт[15]15
  Принц-консорт – супруг правящей королевы, сам не являющийся суверенным монархом в своем праве. – Прим. ред.


[Закрыть], многие годы спонсировавший научные исследования, основали частную подписку для финансирования Королевского химического колледжа, собрав 5000 фунтов. Среди спонсоров были Пиль и Глэдстоун.

В 1845 году колледж открыл временные лаборатории рядом с Ганновер-сквер и позже навсегда переехал на юг Оксфорд-стрит. Вскоре в здании учились уже двадцать шесть человек, и его размер подразумевал, что лекции будут проводиться в Музее прикладной геологии на Джермин-стрит. Именно здесь учитель Перкина Томас Холл впервые услышал лекции юного директора колледжа Августа Вильгельма фон Гофмана.

Гофман родился в Гисене в 1818 году и сначала изучал математику и физику, прежде чем заняться химией с Либихом. Его назначение в Королевский колледж поддерживал принц Альберт, и не в последнюю очередь потому, что считал: Гофман поспособствует развитию сельского хозяйства. И была еще одна причина: летом 1845 года королева и принц Альберт посетили Бонн, чтобы открыть памятник Бетховену. Королева Виктория отметила это событие в своем дневнике и записала то, что случилось потом. «Мы поехали с королем и королевой [Пруссии] к бывшему маленькому домику Альберта. Мне было так приятно увидеть его. Мы столько о нем говорили, и он совсем не изменился…» Отсутствие изменений приписывали Августу Гофману, который жил там и периодически проводил в одном из помещений маленькие эксперименты.

Томас Холл считал, что Перкин должен поступить в Королевский колледж в пятнадцать, но отец мальчика яро возражал. Почему Уильям не мог больше походить на своего старшего брата Томаса? Он учился на архитектора. «Мой отец был разочарован», – записал Перкин много лет спустя. Но Холл убедил отца Уильяма встретиться с Гофманом, который, возможно, очаровал его рассказами об экзотических возможностях бензола и анилина.

«Он несколько раз говорил с моим отцом, – писал Перкин. – И в конце концов я стал изучать химию под руководством доктора Гофмана».

Это было в 1853 году. Через пять лет Перкин обеспечил себе будущее.

Глава 3
В воздухе парят новые идеи

Бродил по городу, ходил в музей, зоопарк… Реконструкции деревень Хауза и Сагай – комбинации индиго и бледного сосуда из тыквы. Мальчик с горбом, посохом и миской. На его деформированном теле вытянулся, подобно пейзажу, джемпер пурпурного цвета мов… Ресторан в саду. Я пил пиво за красным накрытым грязной скатертью столом. Комары кусали твердые части пальцев.

Брюс Чатвин, «Фотографии и блокноты», 1971 год

Каждый вечер, когда Перкин уходил из Королевского колледжа и шел по Оксфорд-стрит, его путь усеивали газовые фонари. Лондон светился от газа: дома, фабрики и улицы освещались таким образом с начала века, и работа ученого в лаборатории тоже зависела от него при экспериментах, когда требовался огонь.

Но такой спрос создал и ужасные проблемы. Газ получали с помощью сухой перегонки угля, и каждый год, чтобы обеспечить им нуждающихся, перерабатывались миллионы тонн ископаемого топлива. После процесса, который включал в себя огнеопасный метод нагрева угля в замкнутом сосуде без доступа кислорода, образовывались бесполезные и опасные побочные продукты: зловонная вода, различные сернистые вещества и огромное количество смолы.

Многие годы они считались отходами. Проблема состояла не в том, как использовать их, а в том, как от них избавиться. Серу можно было убрать с помощью извести и древесных опилок, а вот газовую воду и смолы выливали в ручьи, где они отравляли все вокруг и убивали рыбу. Любой, затребовавший эти отходы, получал их бесплатно в гигантских бочках. С ними проводились некоторые безнадежные эксперименты, и потом их снова сливали в ручьи. Но за год до рождения Перкина появились и новые варианты использования этих побочных продуктов.

Газовая вода, как оказалась, была богата аммиаком, а сернистые вещества использовались в производстве серной кислоты. В Глазго в 1820-х годах Чарльз Макинтош нашел применение для каменноугольной смолы, разработав метод создания водонепроницаемой ткани. С помощью нее он готовил особый раствор резины, которым соединял два слоя ткани. Ученый назвал плащ из этого материала дождевиком, но другие вскоре прозвали его макинтошем. Изобретение также применялось как защитное покрытие на древесине и широко использовалось в новых системах железных дорог. При комбинации с креозотом получалось плотное покрытие для дерева и металла для дезинфекции в канализации. Некоторые патенты 1840-х годов даже предлагали использование смолы, в том числе каменноугольной, для покрытия поверхности дорог.

На период открытия Королевского химического колледжа каменноугольную смолу уже признали материалом весьма сложного строения. Первые студенты поняли, что в нее входят такие элементы, как углерод, кислород, водород, азот и в небольшом количестве сера, и знали, что из этих комбинаций можно получить целый список веществ.

Изучение химии в тот период все еще находилось в зачаточной стадии – только в 1788 году Антуан Лавуазье продемонстрировал, что воздух – это смесь газов, которые он называл кислородом и азотом. Важные открытия происходили постоянно. В 1820-х годах из каменноугольной смолы выделили лигроин (нафту), но теперь большим вызовом являлась возможность открыть входящие в его состав атомы и показать, как их можно модифицировать, чтобы создать другие компоненты. Оказалось, что нафта содержит бензол, и благодаря тщательному процессу фракционной дистилляции в ней обнаружили такие соединения, как толуидин и анилин. Химики, как правило, знали атомные комбинации каждой молекулы – сколько в ней элементов углерода, кислорода и водорода – но не как они соединялись. Их точные цепочки и места соединения, эти неуклюжие конструкции из металла и бусин, рядом с которыми (в дни докомпьютерных программ с трехмерными изображениями) гордые химики любили позировать для фотографий, – стали понятны только спустя несколько десятилетий.

Студенты Королевского колледжа проводили большую часть исследовательской работы без карты или компаса, и некоторые за это поплатились. Чарльза Мэнсфилда, одного из самых предприимчивых учеников Гофмана, отговаривали проводить опасный эксперимент с большими объемами каменноугольной смолы в Королевском колледже, но он все же не отступился от своего проекта и провел опыт в здании рядом с железнодорожной станцией Кингс-Кросс. Во время подготовки огромного количество бензола для Всемирной выставки в 1855 году начался пожар, в котором погибли и он, и его ассистент.

Профессора Гофмана больше всего интересовал анилин. Он проводил много времени в немецкой лаборатории, изучая его возможности, и продолжил исследования на Оксфорд-стрит. Главное, что он смог заразить своим энтузиазмом и студентов.

«Как учитель он был очень интересным и доступно излагал материал, – объяснял лорд Плейфер в лекции в память о Гофмане в 1893 году после его смерти. – Он осторожно продвигал свои аргументы и, делая заключение, становился убедительнее и словно бы оказывал особое доверие каждому отдельному ученику».

Фредерик Абель, один из изобретателей кордита[16]16
  Кордит – название одного из видов нитроглицеринового бездымного пороха. – Прим. ред.


[Закрыть], однажды задал себе вопрос: «Кто бы отказался работать, даже как раб, на Гофмана?» Прежде чем разобраться с взрывчатыми веществами, Абель провел анализ минеральных вод Челтенхема и исследовал воздействие различных веществ на анилин (одним из которых являлся ядовитый циан, наносящий безвозвратный урон глазам). Другой его ученик определил состав воздуха на горе Монблан.

Для химика, как ни странно, Гофман был достаточно неуклюжим человеком. Однажды он рассказал Абелю, что в молодости чуть ли не постоянно «бил» пробирки. «В работе с Гофманом скрывалось неописуемое очарование, – вспоминал Абель, – было приятно видеть его радость из-за достигнутых результатов или трогательное секундное уныние, когда за попыткой добиться результата, на который указывала теория, следовал провал. “Еще одна мечта пропала”, – говорил он жалобно, глубоко вздыхая».

Оказалось, что одним из главных талантов Гофмана был выбор правильного студента для определенной работы, а также нахождение огромного разнообразия тем для исследования. За первые пять лет он взялся за тридцать шесть различных проектов. Королева и принц-консорт часто посещали его лаборатории, и ученый несколько раз читал лекции в Виндзорском замке. В 1865 году в Королевском институте Гофман порадовал принца Альберта и других выдающихся деятелей демонстрацией с мячиками от крокета и стержнями. Возможно, королевской семье и нравились его странные буквальные английские переводы немецких идиом, но они точно интересовались работой студентов с почвой и растениями, в действительности им нравилось все, что могло иметь практическое применение.

Уильям Генри Перкин и его жена Джемима Харриетт в 1860 (Science Museum/ Science & Society Picture Library)

Уильям Перкин отметил, как его ментор ходил по лабораториям несколько раз в день и беседовал со студентами, словно любая работа была феноменально важна. Иногда она действительно имела значение, но чаще всего была обыденной и обреченной на провал. И почти постоянно казалось, что Гофман уже делал все это раньше. «Хорошо помню тот день, – говорил Перкин, – когда работа шла удовлетворительно и мы получили несколько новых продуктов. Гофман подошел и начал изучать продукт нитрирования фенола, который получил один из студентов с помощью паровой дистилляции. Поместив немного вещества в склянку, он обработал его едкой щелочью и сразу же получил красивую красную соль. Подняв на нас взгляд в своем характерном и полном энтузиазма стиле, он сразу воскликнул: „Джентльмены, в воздухе парят новые идеи!“[17]17
  Во время другого посещения Гофман увидел, что один из учеников использует газовый огонь в собственных целях, чтобы приготовить еду. «Обычно во время обеда он жарил сосиски в пустой помытой емкости от песочной бани или ветчину и яйца для себя и друзей». Студент профессора Волхард вспоминал: «Гофман часто замечал не совсем химический запах. Однажды он последовал за ним и без предупреждения зашел на самодельную кухню. Он разобрался с английским студентом просто мастерски. Никаких упреков, но он занимал его работой, пока последняя сосиска не подгорела».


[Закрыть]

Другой обход лаборатории был менее плодотворным. Однажды Гофман держал в руке стеклянную бутылочку с небольшим количеством воды и попросил студента налить в нее серную кислоту. От жара стекло лопнуло, и кислота вылилась на пол и брызнула в глаза профессора. «Гофмана отправили домой в кэбе[18]18
  Кэб – наемный экипаж на конной тяге, распространенный преимущественно в Великобритании в XVII–XIX веках. – Прим. ред.


[Закрыть], – вспоминал Перкин, – и ему пришлось несколько недель лежать в кровати в темной комнате». Несмотря на эти трудности, он так переживал из-за своей работы, что студентов попросили навещать его в мрачной спальне, чтобы сообщать о своих успехах и получать новые указания.

Перкин, конечно, был очень прилежным учеником, и подготовительное обучение показалось ему легким. Он устроился у окна, глядя, как по Оксфорд-стрит едут кареты, запряженные лошадьми, и обсуждал общие интересы с человеком по имени Артур Черч, сидевшим напротив него. «Мы оба любили живопись и делали любительские наброски, – вспоминал Черч. – Меня представили его семье, и мы начали вместе писать картину. Наверное, это произошло сразу после выставки в Королевской академии в 1854 году, когда там разместили мое произведение».

Черч создал собственную домашнюю лабораторию, превратив в нее маленький птичник, и поэтому был рад видеть самодельную лабораторию Перкина на верхнем этаже на Кинг-дэвид-форт, где тот работал по вечерам и на выходных. Уильям любил брать работу на дом, особенно когда после завершения основного курса в 1855 году Гофман оказал ему честь и сделал своим самым юным ассистентом. «Студенты, работающие над исследованиями, казались мне сверхлюдьми», – вспоминал Перкин.

Его первой задачей было создать органические основы из углеводорода, но больше его интересовали результаты следующего задания, которое привело к написанию одной из его первых статей. В начале февраля 1856 года он подал в журнал Proceedings of the Royal Society краткий отчет «О новых веществах для окрашивания», которые открыл вместе с Артуром Черчем. «Это новое вещество, – писали они, – имеет необычайные свойства». Субстанция, которую они назвали нитрософенилин, была результатом эксперимента с водородом и дистилляцией бензола. Получился яркий красный цвет, который растворялся в спирте, приобретал оранжево-красный оттенок и переходил в желто-коричневый при добавлении щелочи. Они сделали вывод, что его «блеск напоминает мурексид», насыщенный пурпурный, изначально производимый из гуано[19]19
  Гуано – разложившиеся естественным образом остатки помета морских птиц и летучих мышей. – Прим. ред.


[Закрыть].

Хотя Август Гофман был рад, чтобы его студенты публиковали работы (и в действительности сам направлял в журнал их статьи), он считал, что открытие цвета не имеет особой ценности. В каком-то смысле он был прав, поскольку Перкин и Черч не могли предложить никаких вариантов применения этого нового красителя, они продолжили заниматься другой работой. Но важно, что оба юноши были художниками и внимательно присматривались к тому, что другие могли посчитать просто совпадением.

Гофман столкнулся с другими дилеммами. Многие состоятельные патроны колледжа переживали, что химия не давала результатов, которые способствовали бы улучшению их материального благополучия. Все землевладельцы, которых вдохновил крестовый поход Юстуса фон Либиха, вскоре разочаровались, потому что институт, который они поддерживали, не стал спасением. Количество пожертвований стало снижаться, и колледж пришлось объединить с Горным училищем. Некоторые студенты на третьем году обучения Перкина поступили с единственной целью улучшить добычу угля.

Даже в 1856 году многие спорили и волновались о настоящих достоинствах чистой химии. Успешные практичные люди просто не верили ученым. Триумф Всемирной выставки 1851 года, во время которой Хрустальный дворец в Гайд-Парке стал домом впечатляющему разнообразию никогда не виданных прежде механизмов, намекал, что прогресса можно добиться, просто продолжая применять дешевую, но мощную энергию пара.

Проблема работы в области теоретической химии, с другой стороны, заключалась в том, что приложенные усилия редко приводили к чему-то хотя бы немного полезному.

* * *

В ежегодном отчете Королевского колледжа, опубликованном в 1849 году, Август Гофман рассказал о своем самом большом замысле: показать, как благодаря изучению химии можно искусственно синтезировать натуральные материалы. Он признал, что для этого необходима смесь терпеливой работы и удачи. И правда, ученый и его студенты просто пытались найти нечто выдающееся, как умелые художники, рисующие неопробованными материалами. «Возможно, нам повезет», – сказал ученый.

Но примерно к 1830 году стало ясно, что все вещества, выделенные из растительных и животных источников, содержат элементы углерода, водорода и кислорода, часто азота и серы (наука органической химии – сама по себе химия соединений углерода). Простое химическое соединение характеризовалось комбинацией его элементов. В школе Перкин изучил базовые истины: элементы представлены химическими символами, такими как C (углерод), H (водород), O (кислород), S (сера). Элемент здесь – субстанция, соединяющаяся с другими и создающая соединения, но которую нельзя разбить на более простые вещества. Когда соединяются два или более элемента, объединяются именно атомы разных элементов, создавая молекулы. Каждая молекула соединения содержит то же количество атомов, как и любая другая его молекула. Самый простой пример H₂O, химический символ воды, в котором таким образом содержатся два атома водорода и один кислорода. Было еще неизвестно, что в некоторых элементах, таких как кислород в воздухе, атомы могут соединяться и образовывать молекулы без участия других элементов.

Что Гофман хотел получить в лаборатории, так это хинин. Он был единственным эффективным способом лечения малярии, а в середине девятнадцатого века болезнь стала проблемой, от которой зависел размер и уровень процветания империи.

Малярия – древнее заболевания и, возможно, причина гибели древних цивилизаций. Рим и Кампанья пострадали от ее существования. Она распространилась после Второй Пунической войны[20]20
  Вторая Пуническая война – военный конфликт между двумя коалициями, во главе которых стояли Рим и Карфаген, за гегемонию в Средиземноморье. – Прим. ред.


[Закрыть] примерно в 200 году до нашей эры и почти не встречалась в Римской империи до конца четвертого века нашей эры. Но потом болезнь достигла эпидемического размаха и мешала колонизации до своего спада незадолго до эпохи Возрождения.

Термин «малярия» (неправильный буквальный перевод с итальянского – «плохой воздух») – скорее всего, впервые использовался в английском языке в 1740-х годах, когда Хорас Уолпол описал «ужасную болезнь, названную mal’aria, приходящую в Рим каждое лето и несущую смерть». До этого ставили диагноз лихорадка или озноб.

Копия из книги рецептов «Робертса, Дейл и K°», Cornbook Chemical Works, 1862 (Museum of Science and Industry/Science&Society Picture Library)

В дни Гофмана малярия была серьезной проблемой не только для Азии и Африки. Франция, Испания, Голландия и Италия все еще страдали от нее, хотя, как и в любом другом месте в тот период, невозможно было точно определить, сколько человек умерло от других видов лихорадки, например вызванной холерой. Она не была чем-то необычным в России и в Западной Австралии, а в Америке распространилась в болотистых землях Каролины, Флориды и Нового Орлеана. Во время Гражданской войны именно малярия стала основной причиной смертей в южных штатах, а в Нью-Йорке и Филадельфии были выявлены тысячи случаев – ситуация улучшилась только при расчистке и застройке земель.

В Англии, где, как считалось, от малярии умерли Яков I и Кромвель, болезнь все еще бушевала в 1850-х годах. Главными рассадниками были кембриджширские Фенские и эссекские болота. В «Больших надеждах» Диккенс описал вспышку болотной лихорадки у дома Пипа в Медуэе, Кент. В 1850–1860 годах десятки тысяч людей попадали в Госпиталь Святого Фомы с диагнозом озноб (малярийная лихорадка), а в 1853 году ее выявляли практически у 50 процентов пациентов.