Текст книги "Лина и Сергей Прокофьевы. История любви"

Американский комитет был частью Всероссийского центрального союза потребительских обществ, организации, известной под непонятным акронимом «Центросоюз». Комитет издавал ежемесячный журнал на английском языке Russian Cooperative News, в котором подробно рассказывалось о деятельности и планах организации. В первом номере журнала говорилось об экономической и дипломатической целях американского комитета, о важности вклада Соединенных Штатов в торговлю и промышленность России[37]37
  The Russian Cooperative News: Bulletin of the American Committee of Russian Cooperative Unions 1. № 1. 1919. Июнь.


[Закрыть]. Однако, хотя речь там шла об американских интересах, было очевидно, что на первом месте стоят интересы России. Объявление об окончании Первой мировой войны вызвало какие угодно чувства, но только не эйфорию. Россия была растерзана войной, так что праздновать было нечего. С Германией был подписан мирный договор, и снята блокада. На мировом рынке появился сильный и влиятельный конкурент, с которым следовало считаться. «Теперь страны вынуждены сформировать принципы экономической политики, полностью отличающиеся от тех, что были во время войны»[38]38
  The peace treaty has been signed // The Russian Cooperative News. № 3. 1919. Август.


[Закрыть]. Экономические реформы, проведенные большевиками для спасения российской экономики, находились под угрозой. Кто бы мог подумать, что таковы окажутся последствия заключенного мира?

В американском Центросоюзе (еще одно отделение находилось в Москве, в здании, построенном Ле Корбюзье) располагалось отделение Московского народного банка[39]39
  Открылся в Москве 9 мая 1912 года. Идея создания подобного банка возникла на I Всероссийском съезде представителей кооперативных учреждений в 1908 году. Цель создания и деятельности – «доставлять денежные средства учреждениям мелкого кредита и всякого рода кооперативным предприятиям для облегчения их оборотов». Были учреждены агентства в Лондоне (1915 год) и Нью-Йорке (1916 год). (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Лина работала на четвертом этаже под руководством Евгения Сомова, которому ее представили общие знакомые. Кроме того, он работал помощником и секретарем композитора Сергея Рахманинова. Сомов был немного влюблен в Лину, и ему нравилось поддразнивать ее из-за стеклянной перегородки между столами. Иногда он снимал трубку параллельного телефона и подслушивал ее личные разговоры.

Одним из клиентов банка был голубоглазый блондин, композитор и пианист, приехавший в Нью-Йорк из России. Он был на пути к славе, однако музыка его вызывала споры в Европе и Соединенных Штатах. Этот человек не скрывал, что презирает музыку композиторов-романтиков, которая была по душе нью-йоркским любителям музыки. Американские средства массовой информации рассуждали о его жесткой, механистической технике исполнения и какофонических сочинениях, таких как Концерт для фортепиано с оркестром № 2 и Скифская сюита. Однако при личном общении композитор не производил впечатление эксцентричного человека не от мира сего. У него был настолько плотный гастрольный график, что он постоянно испытывал смертельную усталость, но, несмотря на это, упорно двигался к поставленной цели – завоеванию Нового Света. В Нью-Йорке на его пути стоял Рахманинов, он был старше и относился к более консервативному поколению.

Время от времени новый клиент заходил в банк, чтобы отправить телеграфный перевод своей матери, оставшейся в России. Насколько ему было известно, мать поехала на юг с семьей племянника. Путешествие было опасным, поскольку племянник отступал вместе с проигравшей Гражданскую войну белой армией. Композитор надеялся, что родным удастся благополучно добраться до Черного моря и покинуть Россию. У него было крайне мало денег, однако он отчаянно пытался разыскать мать. Рассылал письма во все российские консульства, вкладывая в них скромные денежные суммы, с просьбой сообщить, где его мать и как он может связаться с ней.

Сначала Лина считала его самодовольным и грубым, но потом прониклась обаянием композитора. Он тоже заинтересовался Линой. Летом 1919 года они несколько раз ходили вместе на концерты и званые ужины. Сталь был их общим другом и, поощряя их отношения, часто приглашал на вечеринки на Стейтен-Айленде. Мать Лины высказывала беспокойство по поводу зарождающихся отношений и призывала дочь держаться от музыкантов подальше – то же самое ей самой когда-то говорил отец. Но Ольга признавала, что он обаятельный человек, и с удовольствием слушала его рассказы о России, бывшей и настоящей.

Его звали Сергей Прокофьев. Лина впервые увидела Прокофьева 10 декабря 1918 года в Карнеги-Холл, где он исполнял свой Концерт для фортепиано с оркестром № 1. Вера Данчакова позвонила матери Лины с известием, что из России с концертом приехал композитор, опровергающий устоявшиеся представления о музыке. Ни Вере, ни Ольге не нравилась новая музыка, но им было интересно послушать «большевистского» музыканта, имевшего репутацию «безумного гения». Лина, услышавшая разговор матери с Данчаковой, воскликнула: «О, я тоже хочу пойти на концерт!»[40]40
  ЛПФ.


[Закрыть] Так она попала на концерт, вызвавший бурю самых разных эмоций, а после этого встретилась с композитором за кулисами. С этого, казалось бы, незначительного эпизода началась следующая фаза ее жизни, еще более наполненная приключениями, чем детство.

Глава 2

Зарубежные музыканты много лет развлекали нью-йоркскую публику, но в 1918 году гвоздем программы был Сергей Прокофьев – виртуоз, модернист, исполнявший собственную новаторскую музыку.

Вундеркинд, сравнимый по таланту с Моцартом, учился в Петербургской консерватории, первым знаменитым выпускником которой стал Петр Чайковский. Сергей был намного младше сокурсников, однако смотрел на них свысока. В насмешку на уроках гармонии он вел статистику их ошибок, старательно сортируя параллельные квинты и другие несуразности в отдельные графы и высчитывая проценты. Он во всеуслышание заявлял, какая скука эта учеба. Преподаватели ворчали, сердились и вздыхали, возмущаясь «неправильными» нотами и непонятными оркестровками. Прокофьеву объясняли, что он слишком увлечен наделавшими развращенными экспрессионистами, футуристами и примитивистами, но на самом деле их музыка – просто шум; следует оказывать больше уважения традициям. Как правило, Сергей не обращал внимания на критику и даже гордился тем, что оценки у него хуже, чем у послушных, примерных однокурсников. Однако выговоры, которые он регулярно получал от Николая Римского-Корсакова, Анатолия Лядова и Николая Черепнина, подчас бывали строгими, даже несправедливыми, и это его задевало.

Мария Прокофьева, безумно любившая сына, вселяла в него огромную уверенность и обещала поездку в Париж после окончания консерватории. В 1909 году Сергей окончил консерваторию как композитор, а в 1914 году – как пианист, выиграв первый приз в состязании с четырьмя другими музыкантами и поразив комиссию исполнением своего Первого фортепианного концерта. Директор консерватории, коренастый, краснолицый Александр Глазунов, даже почувствовал недомогание – такова была исполнительская мощь и властная энергия Прокофьева. Сергей продолжал учиться, чтобы избежать призыва в царскую армию. Сочинил Концерт для фортепиано с оркестром № 2, пьесу «Внушение дьявола», фортепианные циклы «Сарказмы» и «Мимолетные видения». Решив, по его собственному выражению, «подразнить гусей» – консерваторских ворчунов, он сочинил Симфонию № 1 «Классическую»[41]41
  Prokofiev. Prokofiev by Prokofiev: A Composer’s Memoir.


[Закрыть]. К его удивлению, она стала одним из его самых известных сочинений.

Прокофьев нашел Париж «удивительно красивым, жизнерадостным, веселым и обольстительным»[42]42
  Прокофьев. Дневники 1907–1914.


[Закрыть] и мгновенно погрузился в водоворот новых впечатлений – Эйфелева башня, с которой он послал открытки завидовавшим ему друзьям; шелковые цилиндры; балеты «Петрушка», «Дафнис и Хлоя», «Шехерезада»; Академия изящных искусств, кафе на бульварах, где он пристрастился к виски с содовой. Как только Сергей Дягилев, опытнейший балетный импресарио, организатор труппы «Русский балет», удостоил его аудиенции, Прокофьев понял, что его будущее связано с Западом. Но к тому времени, когда Прокофьев укрепился в желании покинуть Россию, путь в Париж был отрезан. В России царил хаос. Ужасающие события в феврале 1917 года – перестрелки на улицах Петрограда (в августе 1914 года Санкт-Петербург был переименован в Петроград); мятежные солдаты; огневые точки на крышах домов; усеянные листовками улицы; акты вандализма; костры на улицах. Однако для Сергея все эти события были не более чем ходами на политической шахматной доске. Прокофьев был свидетелем революции, однако происходившие в стране катаклизмы не затрагивали его глубоко. Заботящийся исключительно о собственных интересах и обладающий феноменальной способностью концентрироваться, Прокофьев отгородился от мира и царившего в нем хаоса и сосредоточился на своей музыке.

Весной 1918 года, оставив мать на Кавказе, Сергей отправился в длительное путешествие на Восток, сначала в Японию, а оттуда в Америку. В дороге он учил английский язык, который знал намного хуже французского, и начал работу над оперой «Любовь к трем апельсинам» по заказу Чикагского оперного театра.

Сергей отправился в гастрольную поездку на Запад с разрешения большевистского правительства России. Анатолий Луначарский, нарком просвещения, санкционировал заграничную поездку Прокофьева, считая, что Сергей будет своего рода атташе по культуре. Большевики – разрушители, признавался Луначарский, а Сергей – созидатель. Режим нуждается в нем. Прокофьев соблюдал договор, в беседе с американскими корреспондентами никогда не отзывался негативно о послереволюционной России, не желая рисковать хорошими отношениями с большевистским режимом и его заграничными агентами.

Поездку в Соединенные Штаты финансировал промышленник Сайрус Маккормик, который познакомился с Сергеем в июне 1917 года, во время посещения России в составе американской дипломатической миссии. Бурное пребывание в Америке началось с неприятного общения с таможенниками на острове Энджел, Калифорния, 24 августа 1918 года[43]43
  В своих воспоминаниях Прокофьев пишет: «Из Иокогамы, с чудесной остановкой в Гонолулу, я перебрался в Сан-Франциско. Там меня не сразу пустили на берег, зная, что в России правят «максималисты» (так в то время в Америке называли большевиков) – народ не совсем понятный и, вероятно, опасный. Продержав дня три на острове и подробно опросив («Вы сидели в тюрьме?» – «Сидел». – «Это плохо. Где же?» – «У вас, на острове». – «Ах, вам угодно шутить!»), меня впустили в Соединенные Штаты». (Примеч. ред.)


[Закрыть] и закончилось 27 апреля 1920 года ссорой в Чикагской опере. Между этими событиями Прокофьев ездил по Америке как концертирующий пианист, в основном исполняя собственные сочинения, а не музыку романтической эпохи, столь любимую зрителями.

Сергей тосковал по России, даже когда узнал о расстреле царя и конфискации частной собственности большевиками. Он переживал, что оставил страну в решающий – если не сказать страшный – переходный период, и боялся, что понесет наказание за то, что поехал за границу в поисках успеха. Но больше всего его волновала судьба матери, которая взращивала его талант и следила за учебой, а также перспективы возвращения на родину. Но у Прокофьева не было много времени на раздумья, поскольку он жил на чужие деньги и должен был крутиться как белка в колесе, чтобы обеспечить себе постоянный ангажемент и публикации в американской прессе. Деньги Маккормика заканчивались, и Сергей был вынужден обращаться за финансовой поддержкой к русским, жившим в Америке.

В течение 1918–1919 годов он перенес бесчисленное множество болезней, вызванных стрессом и усталостью, от мучительной простуды до мигрени, больных зубов, скарлатины, ревматизма и многочисленных абсцессов, в том числе в горле[44]44
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть]. Ему еще не было тридцати, а у него уже поредели волосы, Прокофьев страдал из-за слабого сердца и сильно похудел. Однако, несмотря на состояние здоровья и массу других проблем, в том числе споров по контрактам и выручке со скупым менеджером М. Д. Адамсом, Прокофьев продолжал верить в себя и свою гениальность. Как подтверждение, он скрупулезно подсчитывал, сколько раз его вызывали на поклон после концерта – десять или двенадцать раз (он не смог точно вспомнить) в Чикаго 8 декабря 1918 года, – и вычислял соотношение между громкостью аплодисментов, которые он получил, временем суток, когда состоялся концерт, и учитывал присутствие в зале дам в перчатках, поскольку их аплодисменты звучали глуше, чем следовало бы.

Однако его стремление к славе объяснялось не только самовлюбленностью. Читая сочинения философов – в подростковом возрасте Сергей изучал Канта, Гегеля, Шопенгауэра, – он пришел к выводу, что его музыка вне времени и пространства, что его талант действительно дарован Богом. Как еще он мог объяснить, что мелодии, гармонии приходят к нему, сами собой возникая в голове и требуя, чтобы их записали? У него не было иного выбора, кроме как целиком посвятить себя своей музыке.

Фанатичная преданность делу проявлялась то в неожиданных вспышках гнева и высокомерия, то в редких приступах меланхолии. Если дамы отвергали его или он разочаровывался в них, – Лина не была исключением, – его лицо багровело, и он обвинял их в том, что они банальные, поверхностные особы. Порой Сергей производил впечатление человека бесчувственного, и виной тому была странная привычка переводить эмоции в рациональную плоскость – это упражнение успокаивало Прокофьева и дарило ему своеобразное утешение. После смерти отца в 1910 году Прокофьев размышлял: «Любил ли я его? Не знаю… Он беззаветно служил мне, своему единственному сыну, и именно благодаря его неустанной заботе так долго удовлетворялись все мои материальные потребности»[45]45
  Прокофьев. Дневники 1907–1914.


[Закрыть]. Сергей не выносил сантиментов ни в музыке, ни в жизни.

Во время поездки по Соединенным Штатам композитор вел дневник; он подробно описывал то, что видел и слышал в первые месяцы жизни в Нью-Йорке летом 1918 года; «мрачного на вид негра»[46]46
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть], жившего этажом ниже в доме на 109-й улице, в котором он снимал квартиру, «красивую, плоскогрудую, равнодушную»[47]47
  Там же.


[Закрыть] молодую женщину, профессиональными услугами которой он пользовался. Вскоре он переехал из окраинного района Манхэттена ближе к центру и поселился в отеле Wellington, расположенном на углу 7-й авеню и 55-й улицы. Он занимал две меблированные комнаты с роялем. Места хватало, чтобы «спрятать чужих жен, если их разъяренные мужья ворвутся в номер», пошутил он в дневнике, но признался, что личная жизнь «ужасно хромает»[48]48
  Там же.


[Закрыть]. Положение улучшилась, как только Сергей начал выходить в свет и посещать особняки спонсоров. Он флиртовал с нью-йоркскими кокетками и ухаживал за Харриет Ланье, основателем и президентом Общества друзей музыки. Харриет и ее муж, брокер, устраивали приемы в особняке на Восточной 55-й улице. Харриет Ланье посвятила свою жизнь Обществу и даже прикованная к постели из-за сердечной болезни продолжала организовывать концерты из спальни апартаментов в отеле Savoy Plaza. Сергей покорил Ланье своей игрой, и она пообещала организовать его дебют[49]49
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть]. Но передумала, когда узнала, какие огромные деньги Сергей требует за выступление.

Вечером 19 октября 1918 года Сергей прошел один квартал от отеля Wellington до Карнеги-Холл, чтобы принять участие в смешанном русском концерте, организованном Russian Liberty Loan Committee. Сергей представлял блестящий нью-йоркский дебют совсем по-другому и боялся испортить еще не окрепшую репутацию. Организаторы концерта, сами о том не подозревая, спасли Прокофьева, поставив его выступление в конце программы. Концерт слишком затянулся, и номер Сергея был отменен. Таким образом, дебют состоялся спустя десять дней, 29 октября, в Бруклинском музее. Концерт был посвящен открытию выставки Бориса Анисфельда[50]50
  Анисфельд Борис – живописец, график, сценограф, скульптор, педагог. С 1903 года выставлялся на отчетных выставках Академии художеств и Союза русских художников. С 1906 года выставлял свои работы за рубежом: в Париже был участником выставки русского изобразительного искусства, организованной С. Дягилевым. В 1910 году вошел в объединение «Мир искусства» и выставлялся до 1917 года на всех его выставках. В 1907 году оформил свой первый спектакль «Свадьба Зобеиды» Г. Гофмансталя. В 1909–1911 годах по эскизам Л. Бакста создал декорации для некоторых постановок Русских сезонов Дягилева. В 1912–1914 годах оформлял спектакли для заграничного турне А. Павловой, для лондонских выступлений В. Нижинского, для хореографа М. Фокина. В августе 1917 года выехал в США (через Сибирь, Японию, Канаду) и в 1918 году поселился в Нью-Йорке, где в Бруклинском музее состоялась выставка его работ, созданных в России. После ее огромного успеха совершил с выставкой двухгодичное турне по США. (Примеч. ред.)


[Закрыть], оформившего для Чикагской оперы премьерный спектакль «Любовь к трем апельсинам». Перед приемом было устроено выступление русских вокалистов и пианистов, однако никто из двухсот гостей не ожидал увидеть за роялем выдающегося музыканта. Для них концерт был просто развлечением. Внимательно оглядев публику, Прокофьев решил, что его варварский стиль не придется по вкусу зрителям и не заставит их раскошелиться. Его энергичная токката звучала сдержанно. «Может быть, Прокофьев и является львом музыкальных революционеров, но вчера этот лев рычал нежно, как милый голубок, – сокрушался один из критиков в Brooklyn Daily Eagle. – Мы напрасно ждали от него демонстрации музыкальных крайностей». Возможно, высказывал предположение критик, Прокофьева «попросили обращаться с публикой в наиболее доброжелательной манере. Нам придется ждать других, более благоприятных случаев, чтобы услышать музыку будущего»[51]51
  Concert and Reception at the Brooklyn Museum // Brooklyn Daily Eagle. 1918. 30 октября.


[Закрыть].

И такой случай представился 20 ноября. Благодаря 450 долларам, занятым у мецената российского происхождения, Сергею удалось в последнюю минуту договориться о концерте в Aeolian Hall (Эолиан-Холл), на третьем этаже 17-этажного небоскреба, расположенного напротив Райант-парка и Нью-Йоркской публичной библиотеки. Прокофьев ожидал увидеть небольшую толпу завистливых местных пианистов, но, к его удивлению, успех выступлению обеспечил менеджер. Удалось собрать почти полный зал, рассчитанный на 1300 мест. Чем дольше длился концерт, тем ближе к сцене подходили зрители, чтобы наблюдать за блистательным исполнением искрящегося скерцо и финала сонаты для фортепиано № 2. Однако, к смятению Прокофьева, из предоставленного ему инструмента с трудом удавалось извлечь нужные звуки, один раз он даже допустил ошибку, но вышел из положения с честью – Сергей барабанил по клавишам «Стенвея», пока не добился необходимого fortissimos (фортиссимо). Его пальцы почти утратили чувствительность, но он одержал победу.

Сергей включил в программу произведения Скрябина и Рахманинова в надежде на то, что последний придет на концерт. Рахманинов недавно прибыл в Нью-Йорк, и Сергей рассчитывал удостоиться внимания и уважения соотечественника, пианиста и композитора, достигшего высот славы, к которым Прокофьев пока только стремился. Но Рахманинов обошел вниманием его выступление, и Сергей сделал вывод, что тому просто неинтересны «взгляды молодежи»[52]52
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть]. Очевидно, он «продал душу дьяволу за американские доллары», презрительно хмыкал Сергей, если вместо серьезной музыки исполняет популярные произведения[53]53
  Там же.


[Закрыть].

В любом случае Сергей добился желаемого эффекта – ультрамодернист, интеллектуал, ниспровергатель традиций. Во время трех перерывов в концерте Сергей десять раз выходил на поклоны и на следующий день насчитал в прессе одиннадцать рецензий. Он был готов к уничижительной критике – его музыка XX века была непривычна для ушей XIX века. В конце концов, одно не слишком удачное выступление перед консервативными слушателями не нанесет ущерба карьере. Кроме того, он был способен лучше, чем критики, оценить успех своего выступления. Статьи, как он и предполагал, были нелестными. New York Times назвала его человеком «отвратительных эмоций. Ненависть, презрение, гнев – прежде всего гнев, – отвращение, отчаяние, осмеяние и вызов служат в качестве образцов настроения»[54]54
  Aldrich R. Serge Prokofieff a Virile Pianist // New York Times. 1918. 21 ноября.


[Закрыть]. У критика из Tribune хватило наглости назвать его музыку «адским снадобьем», смешанным в «ведьмином котле», – только для того, чтобы на следующий день отказаться от своих слов[55]55
  Slonimsky N. Lexicon of Musical Invective: Critical Assaults on Composers Since Beethoven’s Time. New York: W. W. Norton & Co., 2000.


[Закрыть]. Оказалось, случайно перепутал Прокофьева с другим ультрамодернистом.

В тот вечер на концерте не присутствовал новый друг и наставник Сергея, Алексей Сталь, – он слег от тяжелой болезни. Лина тоже была знакома со Сталем через певицу Веру Янакопулос, драматическое сопрано. Прокофьев и Сталь виделись по нескольку раз в неделю, но теперь, когда Сталь заболел испанским гриппом, испанкой, «кашлял как сумасшедший», а температура поднялась выше 40 градусов, Сергей воздерживался от визитов[56]56
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть]. Композитор был уверен, что непременно заразится этой смертельной болезнью, как заразились ею тысячи жителей Нью-Йорка в конце 1918 года. Даже легкий насморк повергал его в панику, и Сергей отказывался от посещения Сталя до тех пор, пока не получил письменную гарантию, что в доме проведена дезинфекция.

Они случайно встретились летом 1918 года в Иокогаме, когда оба направлялись в Соединенные Штаты – хотя и по абсолютно разным причинам.

Сталь был очевидцем и в некотором смысле жертвой политического хаоса в России в период между 1905 и 1917 годами. Будучи членом Временного правительства, пришедшего к власти после отречения царя, после большевистского переворота он оказался в Японии. Тем не менее бывшему московскому и петербургскому судье удалось поддерживать связи с Россией. В Нью-Йорке Сталь установил добрые отношения с русским консулом – потенциальным работодателем для себя и возможным источником финансирования для Сергея. Прокофьев, активно интересовавшийся новостями из России, навещал Сталя во всех его квартирах в Вест-Сайде (со 133-й улицы Сталь переехал на 86-ю, оттуда на 112-ю, а после этого уже арендовал вместе с Верой большой дом на Стейтен-Айленде). Они обсуждали захват большевиками Кремля и жестокую борьбу между красными и белыми – ту самую, из-за которой мать Сергея оказалась в опасности. Сталь потчевал Сергея рассказами о своей захватывающей работе до революции. Он вел агитацию за освобождение политических заключенных и являлся членом Союза освобождения; в 1905 году был арестован за агитационную деятельность. В 1906 году Сталь был изгнан из России, уехал во Францию; в 1913 году был помилован и вернулся. Все это время Сталь был активным членом французской и американской масонских лож и участвовал в создании Российского общества Красного Креста. В 1917 году он отправился по делам в Японию как член Дальневосточного комитета, но после большевистского переворота решил не возвращаться и продолжил путь на восток, пока не добрался до Соединенных Штатов, где и познакомился с Сергеем. В Россию Сталь так и не вернулся.

Несмотря на международные связи, Сталь не смог завоевать прочное положение в Соединенных Штатах, за исключением членства в Великой масонской ложе Нью-Йорка. Поэтому всю свою энергию он направил на развитие певческой карьеры Янакопулос, дважды сопровождал ее в Рио-де-Жанейро, а в 1921 году они переехали в Париж. После переезда в жизни Сталя произошли неожиданные перемены. Сталь создал Les Craquantes, фабрику по производству хрустящего картофеля, в северо-восточном пригороде. Доходы этого предприятия были достаточными, чтобы Вера Янакопулос занималась пением, не заботясь о финансовой стороне дела. Кроме того, в начале 1930-х годов Сталь занялся частной юридической практикой.

Сергея, так же как и Лину, восхищала поразительная жизненная стойкость этого человека. Его советы по самому широкому кругу вопросов, как личных, так и профессиональных, были неоценимы. Сталь был неутомим на выдумки. Сергей вспоминал, как однажды в Париже они отправились «в своего рода ночной клуб, где поют заупокойную мессу, кладут вас в гроб и затем, с помощью зеркал, на вашем теле начинают появляться пятна, и вот в гробу уже лежит скелет»[57]57
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть]. Однако в 1924 году между Сергеем и Янакопулос произошла ссора – Вера отказалась от выступления по составленной Сергеем программе концерта. Гордость Прокофьева была задета, и он не мог простить Веру. Впрочем, к тому времени он уже разочаровался в Париже и обдумывал другие варианты. Сергей пришел к выводу, что «город огней» испортился и стал «уже не тот».

Сергей восхищался хитроумием Сталя, однако не мог понять, как ему удалось обольстить Янакопулос, которой в 1918 году, когда она приехала в Нью-Йорк, было всего двадцать пять. Сталь был на 21 год старше и вдобавок женат. Сталь ушел от супруги, чтобы быть с Верой. Янакопулос родилась в Бразилии, но росла и училась в Париже. Начинала карьеру как альтистка, потом стала певицей. Французским Вера владела намного лучше португальского, при первой встрече Сергей даже принял ее за парижанку. В 1919 году он привлек Веру и Сталя к работе над французским вариантом либретто оперы «Любовь к трем апельсинам». Сталь взялся за работу, потому что у него было свободное время и он нуждался в деньгах, а Янакопулос была в долгу у Сергея. На первом концерте в Нью-Йорке, состоявшемся 14 декабря 1918 года, она исполнила три песни, написанные Прокофьевым. И на концерте в Эолиан-Холл сразу после Рождества, 29 декабря, она исполнила романс Римского-Корсакова в оркестровке Прокофьева. Сергей восхищался ее бьющей через край энергией, даже если, как не уставали твердить критики, она просто маскировала слабую исполнительскую технику.

Янакопулос исполнила романс Римского-Корсакова «Роза и соловей» в сопровождении разношерстного оркестра, состоявшего из безработных русских музыкантов, под управлением Модеста Альтшулера[58]58
  Альтшулер Модест – российско-американский виолончелист и дирижер. С 1896 года жил и работал в США. В 1904 году основал в Нью-Йорке Оркестр Русского симфонического общества, просуществовавший около 15 лет и внесший значительный вклад в пропаганду русской музыки. Оркестр под управлением Альтшулера впервые в США исполнил многие сочинения Александра Скрябина и Первый фортепианный концерт Сергея Прокофьева. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Так, по крайней мере, описала оркестр Лина, впервые услышав его на концерте в Карнеги-Холл 10 декабря – это было первое выступление Сергея в Нью-Йорке с оркестром, в которое был включен Первый концерт для фортепиано[59]59
  Huneker J. G. Etude in Rhythms // Music: The Russian Symphony Orchestra // New York Times. 1918. 11 декабря.


[Закрыть].

Лина, сидевшая рядом с матерью и Верой Данчаковой, испытывала волнение и благоговение, слушая концерт. В программе также была Вторая симфония Рахманинова и Скерцо для четырех фаготов Прокофьева, но они не произвели на Лину никакого впечатления. Она была под сильным впечатлением от флегматичной манеры поведения композитора, сочетавшейся со стремительной исполнительской техникой и странной манерой принимать овации. «Он был поразительно тонкий и худой, можно было подумать, что он сломается пополам, кланяясь публике; его движения были резкими, почти автоматическими», – вспоминала Лина. На Данчакову и Ольгу Прокофьев не произвел такого сильного впечатления, как на Лину. Они вежливо похлопали и стали подшучивать над Линой, говоря, что ей не столько понравилась музыка, сколько сам музыкант – правда, он не настолько хорош, чтобы внушить любовь с первого взгляда, особенно с задних рядов. Лина с возмущением отрицала романтический интерес. «Разве вы не понимаете? Это замечательно… какой ритм, какая красивая тема»[60]60
  ЛПФ.


[Закрыть]. Поддразнивания продолжались по пути домой, и в результате Лина поссорилась с матерью.

А Сергей после концерта решил расслабиться и пошел с несколькими друзьями пить пиво и есть сыр в ресторане поблизости.

Сергей и Лина впервые встретились два месяца спустя, 17 февраля 1919 года, после сольного концерта в Эолиан-Холл; на этот раз публика оказалась гораздо более благодарной и готовой к восприятию новой музыки. Лину пригласил Сталь, но она ничего не сказала матери, чтобы избежать поддразниваний. Однако тем самым Лина нарушила неписаное семейное правило – родители должны знать, куда она идет. Лина с таким восторгом отзывалась о музыке Сергея, что Сталь обещал познакомить их – ему это ничего не стоило, поскольку в это время они с Верой Янакопулос занимались переводом либретто оперы Прокофьева. После концерта супруги Сталь позвали Лину в артистическое фойе, чтобы познакомить с композитором. Сначала она для вида отказалась, но затем пошла за ними. Войдя в фойе, она увидела Сталя и Веру, беседующих с Сергеем. Он встретился с ней взглядом и улыбнулся. Сталь торжественно представил их друг другу, и тут Лина с ужасом поняла, что не может сказать ни слова, и дело было вовсе не в посредственном владении русским языком. Высокого, худощавого композитора в тот вечер окружали очаровательные дамы, а одна прямо-таки висла у него на руке. А когда поклонники разошлись, Сергей раскланялся и вместе с приятелем, Борисом Самойленко, отправился в ресторан. Позже он играл в бридж. В дневниковой записи за этот день Прокофьев ничего о Лине не написал.

Она осталась незамеченной среди многочисленных почитательниц таланта. Некоторые старались держаться в рамках приличий, но, как не уставали предупреждать Сергея представительницы старшего поколения, неосторожная связь с любой из них может сломать ему жизнь. Лина была воспитана матерью в строгих правилах и не собиралась их нарушать. Сергей флиртовал с Гертрудой Либман, красивой и порядочной девушкой, пока с характерной для американок прямотой она не объяснилась ему в любви. Испугавшись, он отступил, хотя встреч с Гертрудой было не избежать – Прокофьев наносил визиты ее родителям, известным нью-йоркским меценатам.

Дерзкая 21-летняя девушка, державшая Сергея под руку после концерта 17 февраля, представляла бо́льшую угрозу, чем Либман. Дагмара Годовская, темноволосая, черноглазая дочь польского пианиста и композитора Леопольда Годовского, была совершенно лишена застенчивости, поскольку в квартире отца на Риверсайд-Драйв не переводились гости[61]61
  Американский пианист А. Чейсинс писал о Годовском в своей книге «Говоря о пианистах»: «Он был человеком энциклопедических знаний и веселого, ненасытного любопытного ума. Он любил фейерверк интеллекта, и его сияющие голубые глаза блестели, а большой живот колыхался в дыму словесных боев… Днем и ночью здесь была толчея, шум и гам на четырех языках. Всех и каждого ждал радушный прием… Стол был всегда накрыт и ломился от еды и питья… Попси (так называли Годовского близкие и друзья) любил людей и любил быть окруженным ими… Вы могли застать у него десятка два людей… и не только музыкантов, но и Попсиного портного или мясника – любителей музыки, Альберта Эйнштейна или Чарли Чаплина…» (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Дагмара только начинала сниматься в немом кино. Роковая женщина и на экране, и в жизни, впоследствии она стала известна благодаря громким романам с известными людьми, в том числе с Рудольфом Валентино, Чарли Чаплином и Игорем Стравинским. Сергей, как и другие знаменитости, уступил ее сексуальным домогательствам; в дневнике он назвал ее «чертовкой» и в шутливой форме выразил сочувствие ее отцу, у которого не было никаких шансов удерживать ее под контролем[62]62
  Прокофьев. Дневники 1915–1923.


[Закрыть]. Отношения прекратились, едва начавшись. «Я жила только для собственного удовольствия, – написала Дагмара в своей автобиографии, оплакивая блестящее прошлое, – и сама испортила свою жизнь»[63]63
  First Person Plural: The Lives of Dagmar Godowsky. New York: Viking Press, 1958.


[Закрыть].

Гертруда спасла Сергея от беззастенчивой Дагмары и журналистов светской хроники, познакомив с еще одной поклонницей, 18-летней Стеллой Адлер. Сергей позволил Гертруде привести к нему домой Стеллу только после клятвенных заверений, что девушка хороша собой. Прокофьев был сражен красотой Стеллы. Она, как и Дагмара, была актрисой, но играла в основном в театре и не пользовалась такой популярностью, как Годовская. Зато впоследствии она завоевала известность не только в Соединенных Штатах, но и в Европе, затмив Дагмару. Дочь двух актеров еврейского театра, Стелла уже в четырехлетнем возрасте вышла на сцену. Кроме того, играла в Гранд-театре в Нижнем Ист-Сайде, школу же посещала только тогда, когда позволял рабочий график. Позже, в середине 1920-х, изучала теорию Константина Станиславского, одного из основателей Московского Художественного театра, сначала в Нью-Йорке, затем в Париже, где брала уроки у самого Станиславского. Основываясь на его теории, она разработала методику, получившую название «метод действия»[64]64
  Отправная точка работы над ролью, по Адлер, – это воображение. Адлер призывает смотреть актера на жизнь не собственными глазами, а через призму своего воображения. Техника Адлер – это техника действия, именно поэтому она так востребована у киноактеров. Продумывая свои действия, актер должен обращать внимание на то, где, когда, что и почему он делает. Прежде чем работать над характером, нужно оценить обстоятельства, в которых находится герой. В обстоятельствах нужно жить, нужно, чтобы у них было свое настроение. Обстоятельства всегда на первом месте. В этом плане на актера влияет практически все, даже место. Человек ведет себя совершенно по-разному в церкви, баре или больнице – у каждого места свое настроение, и его нужно уловить. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Заявив о себе как об актрисе театра и кино и получив опыт преподавания в Школе социальных исследований в Нью-Йорке, Адлер открыла в 1949 году театральную студию. Среди ее учеников были Марлон Брандо и Роберт Де Ниро. «Ваше воображение – вот ваш главный талант, остальное – ерунда», – учила их Адлер[65]65
  Flint P. B. Stella Adler, 91, an Actress and Teatcher of the Method // New York Times. 1992. 22 декабря.


[Закрыть].

Сергей сразу нашел ее очаровательной и описывал словами, которые вызывали в памяти картины импрессионистов. Она тоже влюбилась в него, однако давали о себе знать различия в характерах, а вскоре их разлучили обстоятельства. В конце 1919 года они уже разошлись – отношения, не начавшись, закончились. Оставив Сергея в подавленном, угнетенном состоянии, Стелла вместе с родителями отплыла в Лондон. Переживания сказались на работе Сергея. Вспоминая о Стелле, он встречался с их общими друзьями и на протяжении нескольких лет оплакивал разрыв – даже когда ухаживал за Линой. Ничто не могло заставить его забыть Стеллу, несмотря на то что шансов на воссоединение со временем становилось все меньше. К 1921 году его общение со Стеллой ограничивалось сардоническими записками. «В последнее время я редко думаю о тебе. Ты спрашивал обо мне. Теперь ты отвечаешь за последствия – в ответ эта глупая записка», – пишет ему Стелла. Она плохо владела словом, поскольку ушла из школы в шестнадцать лет[66]66
  РГАЛИ. Ф. 1929 [14 января 1921 года].


[Закрыть]. Сергей отвечает: «Я приехал в Нью-Йорк неделю назад и очень расстроился, найдя твое письмо вместо тебя. Как это похоже на тебя: когда я в Нью-Йорке, ты спешишь в Лондон; когда я еду в Европу, ты возвращаешься в Нью-Йорк; когда я в Калифорнии, ты здесь; когда я возвращаюсь, ты едешь в Сан-Франциско; когда я обожаю тебя, ты безразлична». «Как бы то ни было, – признается он, – я скучаю по тебе»[67]67
  Там же [31 января 1921 года].


[Закрыть].