Текст книги "Орел нападает. Орел и Волки"

Когда лошадь Боадики замедлила шаг, Макрон склонился с седла и ухватил девушку за плечо:

– Погоди. Нам нужно кое о чем перемолвиться.

– Не сейчас, – ответила Боадика. – В другой раз.

– Когда же?

– Не знаю. Когда будет время. А сейчас отпусти, ты мне делаешь больно.

Макрон взглянул гордячке в глаза в поисках чего-нибудь, похожего на то многообещающее поддразнивание, что светилось в них прежде, но нашел лишь усталое равнодушие. Рука его упала, и Боадика быстрыми ударами каблуков погнала лошадь вперед.

– Проклятая девчонка! – проворчал Макрон. – Катон, сынок, позволь дать тебе совет. Никогда не позволяй себе увлекаться ни одной из этих особ слишком сильно. Только дай слабину – и тебя схватят за самое сердце.

– Мне ли о том не знать, командир?

– Ну да, конечно. Прости меня, парень.

Не желая давать воли болезненным воспоминаниям о Лавинии, Катон дернул поводья, направляя свою лошадь, равно как и понуро бредущего за ней пони, к отдаленной усадьбе. Небо в быстро убывающем свете заката наливалось свинцом, окрестности словно бы размывались, исчезая из виду. Частокол с хижиной тоже пропали во тьме, но из проема ворот выбивалось приветливое оранжевое свечение, манившее к себе обещанием отдыха и укрытия от ночной стужи.

Когда кавалькада приблизилась к цели, бревенчатые ворота мгновенно захлопнулись, а спустя еще миг наверху, в промежутке между заостренными кольями, появилась чья-то простоволосая голова. Незнакомцев окликнули. Празутаг проревел что-то в ответ, и по прошествии какого-то времени, очевидно достаточного, чтобы провести короткое совещание, ворота опять распахнулись, и маленький отряд въехал в добротно огороженный двор. Празутаг спешился и поспешил навстречу низкорослому коренастому мужчине, выглядевшему не намного старше Катона. Гость и хозяин пожали друг другу руки. Приветствие было достаточно дружеским, хотя и формальным.

Оказалось, старый хозяин одиноко стоящей усадьбы, которого, собственно, и знал Празутаг, уже три года как помер и теперь покоился в маленькой рощице за частоколом. Его старший сын пал в битве с римлянами близ реки Мидуэй, и все хозяйство перешло ко второму сыну старика, Веллокату, который, впрочем, хорошо помнил Празутага. Правда, покосившись на его спутников, он что-то вполголоса произнес, но икен рассмеялся и ответил веселой тирадой, ткнув пальцем в сторону Боадики. Веллокат окинул девушку взглядом и молча кивнул.

Поманив всю новоприбывшую компанию за собой, он повел гостей через грязный двор к грубо сколоченным хозяйственным постройкам. Двое немолодых работников, возившихся в стойлах, подняли глаза, чтобы взглянуть на незнакомцев, заводивших своих животных в маленькую конюшню, но тут же их опустили. Усталые путники расседлали и развьючили лошадей, потом аккуратно сложили свои припасы и снаряжение под стеной, а хозяин тем временем насыпал зерна в пустующие кормушки. Лошади и пони с довольным видом принялись жевать корм, пофыркивая и выдувая из ноздрей струи пара.

Уже в полной темноте путешественники добрались до большой круглой хижины, накрытой плотной высокой соломенной кровлей. Хозяин сдвинул в сторону кожаный полог и жестом пригласил всех войти. Попав после чистого, морозного воздуха в задымленное, плохо проветриваемое помещение, Катон невольно закашлялся, но там хотя бы было тепло. Пол в доме клонился к устроенному в выемке очагу, где потрескивали дрова и плясали, отбрасывая колеблющийся оранжевый свет, языки пламени. Над очагом, свисая с железной треноги, приятно побулькивал закопченный котелок, возле которого хлопотала женщина, чей огромный живот недвусмысленно говорил, что ей подошла пора разродиться. Придерживаясь свободной рукой за поясницу, она помешивала варево длинным деревянным черпаком. Заслышав шаги, хозяйка подняла глаза и улыбнулась, приветствуя мужа, но, когда перевела взгляд на гостей, на ее лице появилось настороженное выражение.

Веллокат указал на удобные, широкие табуреты, расставленные вокруг очага. Празутаг поблагодарил его, и усталые путешественники с великой признательностью воспользовались предложением сесть и возможностью вытянуть ноги. В то время как великан говорил о чем-то с хозяином, остальные удовлетворенно смотрели на огонь и вбирали в себя тепло, исходящее от горящих поленьев. Поднимавшийся над котелком густой аромат заставил вдруг ощутившего волчий голод Макрона облизать губы. Женщина, заметив это, кивнула ему и, подняв черпак, что-то сказала.

– Что она говорит? – спросил он Боадику.

– Почем мне знать? Она атребатка, а я икенка.

– Но ведь и те и другие кельты.

– То, что мы родом с одного острова, еще не значит, будто у нас и наречия сходны.

– Вот как?

Макрон напустил на себя удивленный вид.

– А ты что думал? Разве у вас в империи все говорят по-латыни?

– Нет, разумеется, нет.

– Ну и как же вы, римляне, добиваетесь, чтобы вас понимали?

– Мы просто говорим, что нам нужно, – пожал плечами Макрон. – Громко, отчетливо. Обычно этого нам хватает. Люди понимают смысл сказанного. Это в их интересах.

– Не сомневаюсь, что способ действенный, только не стоит применять его здесь. – Боадика покачала головой. – Вот она, мудрость народа-завоевателя… Ладно, так уж случилось, что я кое-что уловила. Эта женщина предлагает вам подкрепиться.

– Подкрепиться! Что же ты сразу-то не сказала? – воскликнул Макрон, энергично кивая хозяйке дома.

Та рассмеялась, полезла в стоявшую близ очага большую плетеную корзину и извлекла оттуда несколько мисок, ставя их прямо на хорошо утоптанный земляной пол. Наполнив миски горячей, дымящейся похлебкой, она подала их гостям. Затем из той же корзины вынула маленькие деревянные ложки. Мгновение спустя в помещении воцарилось молчание. Все занялись едой.

Похлебка была обжигающе горяча, и Катону приходилось дуть на каждую ложку перед тем, как отправить ее в рот. Варево остывало медленно, и, чтобы чем-то занять себя в промежутках между глотками, юноша стал бездумно рассматривать свою миску, пока вдруг не понял, что она изготовлена отнюдь не местными мастерами. Такую дешевую недорогую посуду производили в Галлии, откуда купцы развозили ее чуть ли не по всем окраинам западной части материка. А оттуда, похоже, переправляли и дальше.

– Боадика, ты можешь спросить, откуда здесь эти миски?

Чтобы ответ на столь сложный вопрос был получен, обеим женщинам пришлось потратить немало усилий и слов. Наконец обмен жестами и фразами прекратился.

– Хозяйка приобрела их у греческого купца.

– Греческого?

Катон слегка подтолкнул Макрона.

– Э?

– Командир, эта женщина говорит, что плошки куплены ею у греческого торговца.

– Я слышал, и что же?

– А этого торгаша, случайно, звали не Диомедом?

Женщина с улыбкой кивнула и быстро заговорила с Боадикой на своем певучем кельтском наречии.

– Ей нравится Диомед. Он просто волшебник. Всегда приберегает маленькие подарки для женщин и при этом находит, чем умаслить мужчин.

– Бойтесь греков, дары приносящих, – пробормотал, чуть переиначив Гомера, Макрон. – Эта публика на каждом норовит прокатиться, будь то хоть женщина, хоть мужчина, – им все равно.

Боадика улыбнулась:

– По своему опыту я бы сказала, что римляне им не уступят. Может быть, потому, что оба ваших народа издревле наливаются винами, малодоступными нам, северянам.

– Издеваешься? – спросил Макрон, пристально глядя на Боадику.

– Скажем так, извлекаю уроки.

– И у тебя, полагаю, составилось мнение и о простых римских парнях?

– Самое приблизительное.

Глаза Макрона сердито вспыхнули, но он опустил их и вернулся в молчании к еде. В воздухе повисло тревожное напряжение, и Катон, помешивая похлебку, попытался возвратить разговор к менее раздражающей теме. К Диомеду.

– Когда его видели тут в последний раз?

– Всего пару дней назад, – был ответ.

Катон придержал свою ложку.

– Грек шел пешком, – продолжила Боадика. – Остановился, только чтобы перекусить, и двинулся дальше, в края дуротригов. Хотя и сомнительно, чтобы по нынешним временам он там что-то наторговал.

– Он не торговать там собрался, – произнес тихо Катон. – И отправился не за барышом. Ты все понял, командир?

– Конечно, чтоб ему пусто было, этому греческому пройдохе! Наша затея провальна сама по себе, и чьи-то лишние выкрутасы нам совсем не на пользу. Остается надеяться, что этого сумасшедшего изловят и прикончат быстрей, чем он успеет разворошить весь вражеский муравейник.

Трапеза продолжалась в молчании. Катон больше не предпринимал попыток оживить разговор. Он думал о Диомеде. Получалось, что грек не удовлетворился убийством пленных жрецов и жажда мщения увлекла его дальше, в самое сердце владений друидов. При этом, действуя в одиночку, этот храбрец не только практически обрекал себя на верную гибель, но и, взбудоражив и насторожив дуротригов, навлекал дополнительную опасность на движущийся за ним следом отряд. Конечно, он о том ведать не ведал, но кому, скажите, от этого легче? И так ничтожный шанс на успех сводился почти к нулю. Как ни крути, а выходило, что Макрон во всем прав.

С унылым вздохом Катон отправил в рот ложку похлебки и стал старательно пережевывать неподатливый хрящик.

Веллокат с супругой настолько расщедрились, что после горячего гостям подали еще гору медовых лепешек, причем не на какой-нибудь деревянной тарелке, а на плоском серебряном блюде. Взгляд Катона скользнул по тонкому геометрическому узору, и он наклонился, присматриваясь к искусной чеканке.

– Вещица тоже, видно, из тех, какими торговал грек, – промолвила, заметив его интерес, потянувшаяся к угощению Боадика. – На ней он, наверное, хорошо заработал.

– Да уж, держу пари, что неплохо, – хмыкнул Макрон.

Прожевав и проглотив кусок сдобы, он одобрительно закивал хозяйке:

– Превосходно.

Та просияла и предложила ему еще лепешку.

– Не откажусь, – отозвался центурион, отряхивая крошки с туники. – А ты, Катон, что зеваешь? Заправляйся, малыш.

Но Катон с отсутствующим видом таращился на плоскую серебряную посудину, пока та не опустела и ее не убрали в корзину. Юношу почему-то снедала уверенность, что он уже где-то видел этот предмет столовой утвари, но не мог вспомнить где и сильно тревожился, ибо, по его ощущениям, блюдо никак не должно было здесь находиться. В то время как все с видимым удовольствием уплетали лепешки, он только делал вид, что жует, глядя на Веллоката и его женушку со все возрастающим беспокойством.

– А ты уверена, что они спят? – шепотом спросил Макрон.

Боадика бросила взгляд на низкое ложе, где под грудой мехов посапывали хозяева дома, и кивнула:

– Хорошо, тогда пусть Празутаг говорит.

Чуть ранее икенский воин бесстрастно попросил Боадику уведомить римлян, что он хотел бы им что-то сказать. Но тут хозяин дома выкатил бочонок эля и настоял на опустошении оного, в связи с чем было произнесено множество тостов, прежде чем Веллокат в счастливом подпитии, шатаясь, отправился к своей уже видящей третий сон половине, свалился возле нее в постель и уснул. Сейчас он ритмично похрапывал, производя впечатление человека, которого ничто не способно поднять до утра. Под аккомпанемент сонных всхлипов и заливистого посвистывания, доносившихся из темноты за пределами освещенного угасающим очагом пятачка, Празутаг тихо и с необычной для него серьезностью в голосе обратился к центуриону и оптиону. При этом он внимательно смотрел на переводившую его слова Боадику, словно желая удостовериться, что она верно передает их смысл.

– Мой кузен говорит: как только мы переправимся за реку, нам следует сделаться совсем незаметными. Возможно, сегодня в последний раз мы ночуем в тепле. На том берегу мы не станем разводить огонь по ночам, ибо пламя может нас выдать. Также мы должны будем всячески избегать любого соприкосновения с дуротригами. Наши поиски, если они не дадут результатов, продлятся дней двадцать, пока не пройдет назначенный друидами срок. Празутаг говорит, что если мы до той поры ничего не найдем, то повернем обратно. Оставаться дольше будет слишком опасно, особенно имея в виду, что ваш легион намерен предпринять карательный рейд. Как только первый легионер ступит на территорию дуротригов, не только с римлянами, но и со всеми обнаруженными там инородцами начнут обходиться как с вражескими лазутчиками.

– Тут не торги, – возразил спокойно Макрон. – У нас приказ, и он гласит: найти близких командующего, живых или мертвых.

– Празутаг говорит – да, но лишь до срока.

– Празутаг будет выполнять приказ, как и все мы.

– Говори за себя, Макрон, – поморщилась Боадика. – Если Празутаг решит вернуться, вернусь с ним и я, а ты действуй как хочешь. Мы не подряжались на самоубийство.

– Мы? – сердито вскинулся Макрон. – Что это за «мы», Боадика? В совсем недавние времена этими «мы» были лишь ты да я, а этот тип являлся не больше чем тупоумным родственничком, порывавшимся неизвестно на каком основании корчить из себя твоего папашу. Что с тех пор изменилось?

– Все! – отрезала Боадика. – Что было, то минуло, и прошлое не должно марать будущее.

– Марать? – Макрон поднял бровь. – Марать? Это я тебя, что ли, мараю? Или кто?

– Да пошел ты! Все вы, вот кто!

Празутаг шикнул, мотнув головой в сторону ложа хозяев, и помахал воздетым вверх пальцем, веля спорщикам вести себя тише. После чего, понизив голос, он что-то сказал Боадике. Та перевела:

– Празутаг говорит, что путь, по которому мы с ним пойдем, ведет вглубь страны дуротригов. Там мы найдем большие деревни и поселения, такие, в которых только и можно прятать столь ценных заложников, как семья римского генерала.

– А что будет, если нас вдруг поймают? – внезапно поинтересовался Катон.

– Если нас, как ты говоришь, «вдруг поймают» и передадут друидам, то вас обоих и меня сожгут заживо. Ну а кузена ждет куда худшая смерть.

– Худшая? – Макрон фыркнул. – Что может быть хуже?

– Он говорит, что с него сдерут заживо кожу, а плоть, кусок за куском, станут скармливать охотничьим псам у него на глазах. Так будет продолжаться, пока в нем теплится жизнь, а потом его кожу и голову прибьют к одному из дубов, окружающих жертвенную поляну, в напоминание друидам всех рангов о том, что бывает со жрецами, предавшими братство.

– Ох, ничего себе!

Повисло томительное молчание, потом Празутаг ворчливо посоветовал всем идти спать. Завтра они окажутся на вражьей земле, там-то им и понадобится вся их смекалка.

– Да, но у меня есть вопрос, – тихо сказал Катон.

Празутаг встал и покачал головой:

– Нет! Сейчас спать!

– Это успеется, – не сдавался Катон, и, раздраженно выпустив воздух, Празутаг снова сел.

– Какие соображения убеждают нас в том, что здешний хозяин заслуживает доверия? – шепотом спросил оптион.

Празутаг что-то проворчал и нетерпеливо кивнул Боадике.

– Он говорит, что знал Веллоката мальчишкой.

– О, это обнадеживает, – хмыкнул Макрон.

– Но я все же не понимаю, как может этот Веллокат спокойно жить здесь, под самым носом у дуротригов, и не бояться их опустошающих пограничные земли набегов, – упорствовал юноша. – Ведь они разорили великое множество подвластных Верике поселений, глубоко проникая в страну атребатов, а тут все равно тишь да гладь. Разве вам это не кажется странным?

– А есть ли еще что-нибудь, подтверждающее твои сомнения? – устало осведомилась Боадика.

– Только это.

Катон потянулся к плетеной корзине и осторожно, стараясь не ворошить остальную посуду, вытащил из нее плоскую серебряную тарелку.

– Видите? Похожее или это же самое блюдо я видел в Новиомаге, в яме с награбленным добром. Взгляни, командир. Если ты помнишь, мы бросили там часть ценностей, так как обоз наш всего не вмещал.

– Помню. – Макрон с сожалением вздохнул. – Но если это то самое блюдо, как же оно попало сюда?

Катон пожал плечами. Ему вовсе не хотелось пускаться в какие-то пояснения, а уж тем более обвинять Веллоката в пособничестве врагам. Празутаг мог отреагировать на то слишком рьяно.

– Можно, конечно, предположить, что это блюдо завез сюда Диомед, но оно слишком дорого стоит для дара или покупки. Скорее всего, Веллокат задешево приобрел его у кого-то из промышляющих грабежом дуротригов. Думаю, после того как мы ушли, уцелевшие негодяи вернулись в Новиомаг, чтобы подобрать все остатки добычи.

– А может быть, Веллокат и сам участвовал в разбойничьем рейде, – добавил, сдвинув брови, Макрон.

Когда Боадика перевела все это Празутагу, тот мрачно оглядел блюдо, потом резко поднялся на ноги, повернулся к хозяйскому ложу и взялся за меч.

– Нет!

Вскочив с места, Катон ухватил воина за запястье.

– А ну как мы ошибаемся? У нас ведь нет прямых доказательств вины человека, впустившего нас в свой дом. К тому же убивать его не имеет смысла. Так мы раскроемся раньше времени, ибо враги, обнаружившие труп, тут же помчатся по нашему следу.

Боадика перевела эту пламенную тираду, и Празутаг, что-то пробормотав, убрал ладонь с меча, после чего повернулся к огню и застыл, сложив на груди огромные мускулистые руки.

– Нет, с этим Веллокатом все равно следует разобраться, – заметил через какое-то время Макрон. – Иначе он будет судачить о нас со всеми, кто тут проезжает. До света нам надо прикончить хозяина хуторка, как и его домочадцев.

– Командир! – воскликнул потрясенный Катон.

– У тебя есть план получше?

– Есть!

Мгновенно посуровевшие взгляды присутствующих скрестились на молодом оптионе. Мозг того лихорадочно заработал.

– Если Веллокат связан с друидами, мы можем использовать это. Раз уж он так болтлив, пусть болтает. Нужно лишь, чтобы его болтовня нам ни в чем не вредила.

Глава 22

И опять они двигались в темноте, ведомые Веллокатом: тот знал ближний путь. Завтраком им послужили остатки холодной похлебки, хотя плотная пелена висевшего над ледяной водой и обволакивавшего прибрежные ивы тумана теперь будила в них мысли о том, что следовало бы глотнуть чего-нибудь погорячее. У брода Веллокат остановился, глядя, как гости усаживаются на коней. Когда все устроились, Празутаг склонился с седла и пожал хуторянину руку.

Затем атребат отступил в тень, отбрасываемую густым ивняком, а икен пришпорил коня, и лошади вошли в реку. Тишину нарушили громкие всплески воды, такой студеной, что животные протестующее заржали. Вода поднялась им по брюхо, а там и выше, она залила сапоги и без того ляскающего зубами Катона. Он попытался утешиться мыслью, что речной поток, по крайней мере, смоет налипшую на ноги грязь, но утешение было слабым. Уже в который раз юноша пожалел, что не остался на рабских хлебах при императорском дворе в Риме.

Пусть он навеки лишился бы всяких там прав и свобод, зато уж точно был бы свободен от нескончаемых воинских тягот. Жизнь легионера и так-то не очень сладка, а уж походная и того меньше. Продрогший Катон сейчас, кажется, отдал бы все за возможность часок посидеть-попотеть в римской бане. Увы, вместо этого ему приходится растирать вконец онемевшие ляжки на пути к худшим из всех перспектив, какие только могут ожидать человека.

– Приуныл в дороге? – с ухмылкой произнес едущий с ним рядом Макрон.

– Вмиг протянешь ноги, – угрюмо отозвался Катон, закончив армейскую поговорку.

– Вспомни, приятель, ты ведь сам заварил эту кашу. Кому же, на хрен, ее расхлебывать, как не тебе?

– Спору нет, командир.

Речное ложе плавно пошло на подъем, и вскоре лошади, радостно встряхиваясь, выбрались из холодной воды. Оглянувшись назад, на растревоженную стремнину, путники не увидели ничего, кроме береговой дальней кромки. Каждый мысленно попрощался с дружественной страной. Теперь она станет для них бесконечно далекой. В соответствии с планом Катона, заподозрившего в двурушничестве хозяина одинокой усадьбы, всадники поначалу двинулись вверх по реке, словно бы стремясь обогнуть по широкой дуге основные поселения дуротригов. Они даже перешли на тяжелую рысь, чтобы дробный стук конских копыт наверняка достиг слуха прячущегося в кустах Веллоката.

Проехав так с милю, путники остановились и свернули на юго-восток, с осторожностью пересекая заболоченную низину. Через какое-то время они снова выбрались на дорогу, но уже на другую и поскакали по ней. С первыми проблесками рассвета Празутаг ускорил аллюр, беспокоясь, как бы день не застал их на голой равнине. Легким галопом маленький отряд продвигался вперед, пока заболоченные луга не сменились пахотными полями, а там и пустошами со вкраплениями лесной поросли. Наконец кавалькада нырнула в лесок. Где-то около получаса Празутаг продолжал придерживаться дороги, но потом резко направил свою лошадь к еле приметному в глубине хвойной чащи просвету. Огромные еловые ветви нередко смыкались над самой тропой, и всадникам пришлось спешиться и вести коней в поводу. Еще через полчаса перед ними открылась прогалина, на которой стояла маленькая бревенчатая хижина, с одной стороны обложенная дерном. Над входом был приколочен олений череп с раскидистыми рогами.

– По-моему, предполагалось, что мы будем держаться подальше от местных жителей, – прошипел, обращаясь к Боадике, Макрон.

– Что мы и делаем, – буркнула в ответ красотка. – Это охотничий схрон друидов. Мы проведем здесь день, отдохнем, а как стемнеет, двинемся дальше.

Когда лошади были развьючены и стреножены, Празутаг сдвинул в сторону заменявший дверь тяжелый кожаный полог, и путешественники проскользнули внутрь хижины, полом которой, как это и водится в таких грубых строениях, служила утоптанная земля. Густо переплетенные сосновые ветви поддерживали соломенную кровлю хибары. В ноздри ударил запах смолы, мешавшийся с затхлостью давно непосещаемого жилища. Прямо под дымоходным отверстием в кровле помещался маленький очаг, а к стенам жались низенькие деревянные лежанки, устланные сухим папоротником, слегка отсыревшим, но не настолько, чтобы на нем нельзя было спать.

– А что, выглядит все это заманчиво, – признал Макрон. – Только вот безопасно ли здесь?

– Не сомневайся, – заверила Боадика. – Друиды сюда заглядывают только летом, а дуротриги вообще не суются. Боятся.

Макрон похлопал рукой по одной из лежанок, потом растянулся на шуршащем папоротнике.

– Надо же, мягко! В нашем положении это просто сказочные удобства.

– Ну так и отдыхай, сколько хочешь, ведь как только стемнеет, нас опять ждет долгий путь.

– Справедливо.

Катон еще устраивался на соседней лежанке, а веки его уже отяжелели. Юношу неудержимо клонило ко сну. Отоспаться на хуторе ему не дали опасения, что Веллокат замышляет предательство, и теперь усталость брала свое. Улегшись, молодой оптион плотно укрылся плащом, утомленные глаза закрылись сами собой, и сознание его тут же ринулось прочь от суровых забот и тягот материального мира.

Празутаг бросил на римлян взгляд, в котором угадывался намек на презрение, и повернулся к узкому лазу. Макрон быстро приподнялся на локте:

– Куда это ты собрался?

Великан пальцем ткнул в свои губы:

– Пища. Искать.

Макрон пристально изучал бритта, гадая, насколько ему можно верить.

Празутаг помедлил, выдерживая его взгляд, потом повернулся и покинул избушку. Жемчужный свет залил на миг помещение, затем полог упал, опять отделив день от мрака. Повинуясь выработанной за годы службы привычке не упускать ни малейшей возможности прикорнуть, ветеран почти мгновенно уснул.

Пробудился он внезапно и, распахнув глаза, с удивлением воззрился на пучок прошлогоднего лапника, свисавшего прямо над ним с потолка. Чуть позже пришло понимание, где он находится. Судя по пробивавшемуся сквозь щель в стене тусклому свету, приближались сумерки – по всему выходило, что он проспал чуть ли не целый день. Из угла доносился сухой треск. Повернувшись на звук, Макрон увидел Боадику, ломавшую хворост для очага. Будто не замечая, что на нее смотрят, девушка потянулась и подтащила к себе новую ветку. Снаружи не доносилось ни звука. Празутаг, похоже, еще не вернулся. Катон спал, похрапывая, с открытым ртом.

– Нам нужно поговорить, – произнес тихо Макрон.

Боадика, словно не расслышав его слов, продолжала ломать ветки и укладывать их вокруг кучки сухого папоротника, взятого с одной из лежанок.

– Боадика, я сказал, что нам нужно поговорить.

– Я слышала, – откликнулась она, не поворачиваясь. – Но о чем? Между нами все кончено.

– С каких это пор?

– Да с тех самых, как я обручилась с Празутагом. Мы с ним поженимся сразу по возвращении в Камулодунум.

Макрон сел на лежанке и свесил ноги.

– Поженитесь? С ним? Что за вздор? Еще месяца не прошло, как мы виделись в последний раз, и тогда ты даже смотреть на него не хотела. Во всяком случае, так тебя можно было понять. Что это за игра, женщина?

– Игра?

Боадика повторила это слово со слабой улыбкой, после чего повернула к нему опечаленное лицо:

– Знаешь, Макрон, мне уже больше не до игр. Они для меня закончились. Предполагается, что я взрослая женщина и должна вести себя соответственно. Так они мне сказали.

– Кто «они»?

– Мои родичи. После того как избили меня.

Она опустила глаза.

– Кажется, после нашей последней встречи на постоялом дворе терпение у них окончательно лопнуло. Когда я вернулась в дом своего дядюшки, там уже собралась вся семья. Откуда-то им все было известно. Дядя отволок меня на конюшню и выпорол плетью. Порол и кричал, что я бесстыжая тварь, что я позорю его, весь свой род и все свое племя. Я даже не представляла себе, как это больно, когда тебя бьют.

Макрона в его молодые годы тоже, бывало, нещадно лупили, а колотушки своего первого центуриона он помнил и по сей день, так что пережитый девушкой ужас не мог оставить его равнодушным. Движимый возмущением и всколыхнувшимся в нем состраданием, он встал и подсел к Боадике.

– Думала, он убьет меня, – прошептала она.

Макрон положил руку девушке на плечо, но в ответ на его сочувственный жест та вздрогнула и отстранилась.

– Не надо, Макрон. Ради всего святого, не прикасайся ко мне. Я этого не снесу.

Макрон похолодел от обиды, негодуя в первую очередь на себя и на то, что позволил этой девчонке полностью завладеть его сердцем. Можно представить, как хохотали бы за вином другие центурионы, стань им известно, что кто-то из них сохнет по туземной красотке. Спать с дикарками – это одно, но испытывать к ним какие-то там чувства – совсем другое. До недавнего времени он сам считал все амурные нежности «хре́новой чепухой». Макрону вдруг вспомнилось, как он поучал Катона не церемониться «с этим бабьем», когда тот по уши втюрился в смазливую взбалмошную рабыню. В Лавинию. Но то была наивная, юношеская влюбленность, вполне естественная для человека, еще не столкнувшегося со всей неприглядностью многих сторон взрослой жизни. Но ему-то, Макрону, уже тридцать пять. Он на десять лет старше Боадики. Да, конечно, люди строят серьезные отношения и при большей разнице в возрасте, но обычно молва подвергает осмеянию и презрению идущих на это мужчин. А вот завести молоденькую милашку вроде бы даже почетно. Макрон поджал губы и покачал головой. Вот он и распускал хвост перед местной красавицей. Ему, видно, льстило, что та моложе его. А копнуть глубже, так он, Макрон, мало чем отличается от старых слюнявых развратников, денно и нощно слоняющихся возле Большого цирка[2]2
  Большой цирк, или Циркус Максимус, – самый большой ипподром в Древнем Риме; вмещал до 250 тысяч зрителей. (Примеч. ред.)


[Закрыть] и тешащих с малолетками свою похоть. Эта мысль обожгла его стыдом, и он невольно поежился.

– Итак, они запретили тебе со мной видеться?

Боадика кивнула.

– И ты, значит, согласилась?

Она повернулась к нему с горестным выражением на лице:

– А что мне еще оставалось? Они сказали, что если поймают меня с римлянином, то опять изобьют. По мне, так уж лучше смерть, чем побои. Можешь не верить, но это действительно так.

Высказав наболевшее, девушка несколько успокоилась, ее взгляд смягчился.

– Прости, Макрон. Но я должна позаботиться о себе. О своем будущем.

– О твоем будущем? – презрительно скривился Макрон. – Ты имеешь в виду свой брак с Празутагом? Вот уж тут я действительно удивлен. Сама подумай, разве он тебе пара? Как вообще ты могла на это пойти? Я хочу сказать, он ведь совсем не подарок и не очень-то дружит с мозгами.

– Да, на первый взгляд это так. Но Празутаг очень практичен, и у него хорошие виды на будущее. Он икенский принц, у него есть свита, двор и большой дом в Камулодунуме. Соплеменники уважают его. К тому же сейчас он налаживает прочные и полезные отношения с Римом. Ведь если мы добьемся успеха, ваш генерал ему этого не забудет. И, надо думать, отыщет способ выразить свою благодарность.

– Я бы на это особых надежд не возлагал, – проворчал Макрон. Он хорошо знал, насколько короткой бывает память высоких персон, когда им надо «выразить свою благодарность». Способы-то у них под рукой, но, похоже, их не всегда легко «отыскать».

Боадика покосилась на него с любопытством, но, поскольку он не стал пояснять свою мысль, продолжила:

– Спасши знатную римлянку и детишек, Празутаг тут же прославится среди римлян. Он станет известен, как ни один бритт до него. Имя его будет знать каждый римский легионер. А если случится, что вы и впрямь завоюете остров, то уже одно это возвеличит и тех, кто вам в том помогал.

– И их женушек, разумеется?

– Да.

– Понимаю. Да, ты здорово изменилась за месяц. Я едва тебя узнаю.

Боадика, задетая его тоном, отвела глаза. Макрон нимало не сожалел о сказанном, но в то же время он не чувствовал к девушке неприязни и, уязвляя ее, никакого удовольствия не получал. Ему просто очень хотелось вновь пробудить в рассудительной и сразу от этого поскучневшей красавице тот искрометный задор и ту неуемную безоглядную живость, так удивлявшие и восхищавшие его.

– Неужели у тебя и вправду холодная кровь?

– Холодная кровь?

Казалось, сама эта мысль ее удивила.

– Нет, кровь у меня совсем не холодная. Ничуть. Просто такова жизнь. Обладай я, как вы, мужчины, достаточной силой, все вышло бы по-другому. Однако я слабая женщина, и мне остается лишь подчиниться выпавшей на мою долю участи, то есть помалкивать и делать, что говорят. Иного выбора у меня теперь нет.

Последовала пауза, прежде чем Макрон, набравшись смелости, брякнул:

– Но он был у тебя, этот выбор. Ты могла выбрать меня.

Боадика повернулась и уставилась на него:

– Ты что, серьезно?

– Даже более чем, – проворчал Макрон и с болью увидел, что она улыбается.

Но эта улыбка быстро погасла, и девушка отвела взгляд, покачав головой:

– Нет. Об этом не могло быть и речи.

– Почему?

– Я бы не выдержала такой жизни. Меня, во-первых, отвергло бы мое племя и… и потом, кто поручится, что я не наскучила бы тебе? Мне хорошо известен удел брошенных женщин, таскающихся за легионами и копающихся в помоях в ожидании, когда их приберут болезни или неуемное пьянство. Такой судьбы ты мне, что ли, желал бы?

– Разумеется, нет! Ничего похожего. Я бы заботился о тебе.

– Заботился? Прости, но это звучит как пустые слова. Ты бы, значит, заботился, а я бы всецело зависела от твоей милости. Оторванная от родного гнезда, одна в чужом мире! Нет уж, спасибо, мне тут все же привычней. Я как-никак дочь икенских земель. А ты римлянин. У тебя свои цели, свой путь, чем-то даже привлекательный и для других. У вас ведь иной размах, чем у нас. Вот почему я выучила латынь. Не скрою, мне нравятся ваши манеры. Скажу даже больше, мне нравится ощущать в себе Рим… Эй, ты о чем вдруг подумал? Я не сказала ничего непристойного.