Текст книги "Социальный либерализм"

Таким образом, критика мейнстрима в системной парадигме и в институциональной политической экономии осуществляется по двум основаниям: предлагается иная характеристика природы экономических явлений и процессов (соответственно, и иной предмет экономической науки); обосновывается иная познавательная стратегия. Кроме того, предлагается более сложный ответ на методологические вопросы относительно экономических действий индивида. Рациональность экономического действия либо отвергается (в отдельных версиях системной парадигмы), либо дается более сложная версия «рациональности». Однако в отношении координации как результата равновесия, вытекающего из рационального выбора индивидов, и системная парадигма, и институциональная политическая экономия едины. Они предлагают рассматривать координацию как результат установившегося порядка. Проблема же соотношения «индивидуального» и «социального» рассматривается здесь как проблема определенного социального порядка, формирующего стимулы экономического действия (либо определяющего социально-экономические роли). Именно в результате поворота исследовательского интереса к проблемам социального порядка оба подхода готовы снизить «точность» современной экономической науки ради усиления ее «достоверности».

Концепция «методологического социального либерализма» А. Рубинштейна

Статью Рубинштейна «Социальный либерализм: к вопросу экономической методологии» также можно рассматривать как программную, предлагающую научно-исследовательскую программу альтернативную мейнстриму. В ее основу положен «отказ от радикализации методологического индивидуализма», который «предоставляет возможность расширения границ социального анализа, формирования экономической методологии социального либерализма с использованием более общих предпосылок, применяемых в ряде научных дисциплин… в институциональной теории, социологии, философии и т. п.» [Рубинштейн, 2012, с. 16]. На первый взгляд, это близко к рассмотренным выше программам. На самом же деле, «социальное» в «социальном либерализме» включается в экономический анализ принципиально иначе. Рубинштейн предлагает следующие методологические подходы к исследованию социально-экономических систем:

1. Наряду с частными интересами существуют интересы общества в целом, которые в условиях усложнения связей между людьми генерируются институтами. Феномен социальной целостности не редуцируется к индивидуальным действиям, социальные блага не имеют индивидуальной полезности, а общественные интересы имеют нормативную природу. При этом общественные интересы не просто не сводимы к интересам индивидов, но и автономны от них (!!!).

2. В современной экономике существуют два независимых друг от друга механизма формирования экономических интересов и принятия экономических решений – рыночный и политический. Рыночный механизм выявляет индивидуальные предпочтения и усредняет (!?) их, формирует мегаиндивидуума, который представляет рыночный агрегат предпочтений. Политический механизм формирует нормативный общественный интерес, который представляет меритор. Таким образом, формируются два принципиально различных общественных интереса: выявляемый рынком и нормативно устанавливаемый.

3. Нормативные интересы общества формируются «другими людьми», принимающими «другие решения» в отношении «других событий». При этом признается, что нормативные интересы общества утверждаются лишь «в форме своей проекции, детерминированной действующей политической системой и сложившейся институциональной средой». Общественные интересы (интересы социальной целостности) оказываются таким образом принципиально непознаваемыми и частично реализуются как нормативные установки индивидуумов, обладающих властными полномочиями. Именно эти нормативные установки включаются в модель равновесия «социального либерализма» [Рубинштейн, 2012, с. 17–25].

Пользуясь языком «теории конвенций» (одного из направлений институциональной политической экономии), Рубинштейн предлагает рассматривать два «мира», в которых принимаются решения: рыночный (либерализм), в котором господствуют частные интересы и конкуренция; политический (социальный), в котором господствует нормативный общественный интерес и принимаются решения относительно производства опекаемых благ. Принципиальное отличие «теории конвенций» при этом заключается в переключении субъекта, принимающего решения, с одного на другой критерий принятия решений, в зависимости от того, с каким классом проблем он сталкивается (рыночной, индустриальной, традиционной, гражданской и т. п. координации). «Индивидуальное» и «социальное» в теории конвенций объединяется тем, что «индивиды» (те же люди) координируют свою деятельность в разных «мирах», принимая решения на основе складывающихся в «обществе» плюралистических критериях оценки их легитимности. Решения теряют легитимность, оцениваются как несправедливые, если критерии принятия решений одного «мира» переносятся в другой. При этом плюрализм способов координации не совпадает с границами организованных или институционально зафиксированных видов деятельности. Это означает, что в различных сферах экономической, политической и общественной жизни, в различных организациях могут складываться синтетические соглашения и действовать выполняющие посреднические функции субъекты, обеспечивающие компромисс между «мирами» (см., например, [Тевено, 1997; 2005]). Таким образом, предлагаемая «теорией соглашений» модель взаимоотношений между «мирами» носит не только плюралистический, но и динамический характер.

Автор же методологии «социального либерализма» предлагает разделить субъектов на две группы, принимающие два различных типа решений. В подходе Рубинштейна система социально-экономической координации дуалистична: рынок координирует экономические действия индивидов, а политический механизм формирует нормативный интерес общества. При этом политический механизм рассматривается как действие «других людей», принимающих «другие решения» в отношении «других событий». В различных же концепциях институциональной политической экономии те же самые люди, которые принимают решения на рынках, действуя в политической сфере (формируя представление об общественном интересе), принимают те же самые решения (максимизируют полезность), учитывая при этом свое социальное положение и меняющиеся социальные роли. Однако события для них, на самом деле, – иные, не сводимые как к установлению рыночного равновесия, так и к ценностным представлениям относительно общественного устройства.

Концепцию «социального либерализма» можно было бы рассматривать как иной вариант реализации предлагаемого в «Манифесте институциональной политической экономии» принципа интегрированного подхода к исследованию рынков, хозяйства и институтов (рассмотрения экономических институтов во взаимосвязи с политическими, юридическими, социальными и этическими нормами). Однако предлагаемый Рубинштейном подход, хотя и близок к институциональной политической экономии по экономической онтологии, серьезно отличается по выбранным принципам познания и методологии. Отличие это заключается, во-первых, в более категоричной позиции относительно гносеологических принципов исследования, которая проявляется в разрабатываемой реляционной методологии, представляемой как взаимодействие холизма и методологического индивидуализма [Рубинштейн, 2012, с. 20]. Во-вторых, в том, что предлагая иную картину мира (экономическую онтологию), Рубинштейн пытается сохранить методологический инструментарий мейнстрима – дедуктивное моделирование и обеспечить «точность» своих теоретических построений по подобию ее моделей.

Фактически реляционная методология представляет собой специфический вариант ответа на методологические вопросы об экономическом поведении субъекта. Методологическую проблему соотношения «индивидуального» и «социального» предлагается решать за счет изменения применяемых в мейнстриме онтологических и гносеологических принципов исследования экономического действия при сохранении принципов исследования координации как результата равновесия. Точнее, экономическое действие как таковое не имеет в методологии «социального либерализма» самостоятельного значения (несмотря на неоднократные заверения автора). Вместо рационально действующих индивидов, принимающих независимые экономические решения и взаимодействующих на экономических и политических рынках, на экономическую арену выводятся, во-первых, мегаиндивидуум, который «представляет рыночный агрегат предпочтений», и во-вторых, меритор как «статистически незначимая часть общества», которая формирует «целевые установки», соответствующие общественным ожиданиям [Рубинштейн, 2012, с. 22].

Это означает, что в предложенной концепции проблема соотношения «индивидуального» и «социального» решается через разделение субъектов, принимающих экономические решения, на две группы: «этих людей» и «других людей» (онтологическое основание реляционной методологии). «Этим людям» оставляется право на основе собственных предпочтений принимать решения в отношении индивидуальных полезностей (однако в мегаиндивидууме и эти решения теряют качество автономности), а «другим людям» – в отношении общественной полезности. Сложнейшая проблема социальной обусловленности индивидуальных экономических действий механически расчленяется. В результате получается следующая картина: «статистически незначимая часть общества» (другие люди), которые «самоидентифицирутот себя с обществом, от имени которого они принимают решения» (другое поведение), решают, «надо ли приобщать население к театральному искусству или для общества важнее потребление населением фруктов» (другие события) [Рубинштейн, 2012, с. 23]. В то же время проблема координации деятельности сводится к достижению равновесия и предлагается его модель. Это – модель равновесия, учитывающая интерес индивидуумов и общества в целом, которые представляют мегаиндивидуум и меритор. Таким образом, проблема соотношения «индивидуального» и «социального» рассматривается как изменение параметров рыночного равновесия.

Сравнительные преимущества институциональной политической экономии и методологического социального либерализма: есть ли серьезная угроза господству мейнстрима?

При оценке потенциала рассматриваемых альтернативных научно-исследовательских программ необходимо проанализировать их возможные сравнительные преимущества и на этой основе оценить их реальную способность бросить серьезный методологический вызов мейнстриму, вернув таким образом «социальное» в исследовательскую проблематику экономической науки. Исходным пунктом такого анализа является сравнительная характеристика содержания и оснований данных программ (см. табл.).

Важнейшее преимущество институциональной политической экономии – тесная увязка в ее научно-исследовательской программе онтологических, гносеологических и методологических принципов. Представление об экономической системе как сложной системе социально-экономической координации преломляется в ее исследовательской программе не отказом от методологического индивидуализма как единого основания экономико-теоретического анализа, а предложением «усложненной и, очевидно, более последовательной версии методологического индивидуализма» [Беси, Фавро, 2010, с. 13]. Его суть заключается в том, что исходной точной исследования становится индивидуальное действие человека, но далее движение идет к формированию структур и институтов, оформляющих и стимулирующих это действие: индивид рассматривается в совокупности социальных связей, а общество не является абстрактной предпосылкой, оно присутствует в ткани индивидуального действия.

Содержательная рациональность предполагает ориентацию на конечные ценности, она структурно, институционально и культурно обусловлена. Как отмечал М. Вебер, «понятие содержательной рациональности в высшей степени многозначно… по отношению к хозяйству применяются этические; политические; утилитарные; гедонистические; сословные; эгалитарные или какие-либо иные критерии; и с ними ценностно-рационально или содержательно рационально соизмеряют результаты хозяйствования» [Вебер, 2004, с. 81]. М. Грановеттер характеризует содержательную рациональность как «разумную реакцию на окружающий контекст» [Грановеттер, 2004, с. 154].

Таблица

Сравнительная характеристика оснований исследовательских программ

Таким образом, содержательная рациональность заключается в том, что человек действует в собственных интересах, но при этом понятие выгоды, к которой он стремится, приобретает иное значение. Он не максимизирует полезность как некую функцию, составляющую определенный набор благ и заданную экзогенно. Четко определенной и устойчивой функции полезности в институциональной политической экономии не существует, так как для человека, в зависимости от окружающего контекста и ролевой позиции, во-первых, меняется ценность отдельных материальных и нематериальных благ, а во-вторых, он использует «плавающий критерий принятия решений», то есть переключается между различными критериями принятия решений, в зависимости от «складывающейся конфигурации соображений и интересов» в конкретной ситуации [Аболафия, 2007, с. 57]. Соответственно, рациональность не сводится к последовательной оценке различных вариантов экономического действия, она изменчива, как изменчива ценность благ в разном социальном контексте (переменная рациональность). Кроме того, индивиды используют сформированные опытом определенные «смысловые схемы» для «выработки понимания ситуации», которые позволяют «упорядочить и интерпретировать полученную информацию» (интерпретативная рациональность).

Институциональная политическая экономия, таким образом, следует гетеродоксной версии методологического индивидуализма, включая в предмет исследования разнообразные социальные и политические факторы. Рубинштейн идет дальше – к реляционной методологии. Однако его «приобретения» в предмете исследования (включение в анализ общественного интереса) оказываются значительно скромнее и ограничиваются политическим механизмом формирования нормативных общественных интересов и формальной моделью, иллюстрирующей изменение параметров рыночного равновесия при их учете.

Версия методологического индивидуализма институциональной политической экономии реализуется далее в ситуативном подходе, отказе от жестких дедуктивных схем. Подход к исследованию является по преимуществу качественным и позитивным, обеспечивающим увеличение «достоверности» ценой определенного снижения (но не отказа) от «точности». Как отмечает Д. Коллайдер, «микрооснования сложных систем зависят от контекста, должны изучаться лишь в соотношении с существующей системой. Такие сложные системы возникают и развиваются от одной стадии к другой, причем новые стадии зависят от пройденного пути» [Коллайдер, 2009, с. 88].

Однако отсутствие общих дедуктивных оснований теоретических концепций и ситуативность анализа ведет, как отмечалось выше, к тому, что институциональная политическая экономия пока не способна превратиться в единую исследовательскую программу, способную на равных конкурировать с современным мейнстримом экономической науки. Тем не менее подход институциональной политической экономии к его критике оказывается достаточно последовательным и создает широкие возможности для анализа конкретных экономических проблем, выступая в качестве его серьезной альтернативы.

Возможное сравнительное преимущество «методологического социального либерализма» Рубинштейна – его ориентация на построение исследовательской программы, базирующейся на дедуктивном моделировании. Увеличение «достоверности» экономического исследования за счет включения в него процессов формирования «общественного интереса» при данном подходе предполагается обеспечить без существенного снижения уровня «точности». При этом Рубинштейн, по существу, претендует на построение «общей теории», в которую модели рыночного равновесия, лежащие в основе мейнстрима, интегрируются в качестве одного из двух равноправных основополагающих элементов. Фактически это означает отказ от принципа монизма в определении оснований экономического действия индивида (реализация реляционной методологии).

Наиболее полно это проявляется в предложенной Рубинштейном модификации модели Викселля-Линдаля, предполагающей учет интересов как отдельных индивидуумов, так и общества в целом. В рамках одной модели предлагается объединить «рыночный агрегат функций полезностей индивидов» и «нормативный интерес, формируемый в рамках политической системы». Формирование такой обобщающей модели на двух различных дедуктивных основаниях ставит вопрос о ее научной корректности. В этой связи показательна судьба «неоклассического синтеза», как известно, объединившего неоклассическую микроэкономику и кейнсианскую макроэкономику без подведения под них общих оснований. Возникший при этом разрыв между микро– и макроэкономикой (знаменитая проблема отсутствия прочных микрооснований макротеории) сыграл важную роль в кризисе «неоклассического синтеза». Это при том, что разница методологических оснований неоклассики и кейнсианства по сути сводилась к разным трактовкам степени рациональности индивидов, при сохранении общей приверженности принципам методологического индивидуализма. Так, сам Рубинштейн отмечает, что П. Самуэльсон (один из основоположников «неоклассического синтеза») включал общественные товары в расчет рыночного равновесия, опираясь исключительно на интересы индивидов [Рубинштейн, 2012, с. 28]. В модели же «социального либерализма» предлагается соединить две разные функции общественного благосостояния: объединяющую последовательность индивидуальных предпочтений и представляющую интересы общества как единого целого.

Положение о существовании не сводимой к индивидуальным предпочтениям функции общественного благосостояния представлено в современной экономической науке в работах представителей критического (традиционного) институционализма, прежде всего Д. Бромли [Bromley, 1989]. Он считает, что существование общественной функции благосостояния, предполагающей возможность сравнения функций полезности отдельных индивидов, проявляется в ходе принятия политических решений на основе коллективных представлений о социальной легитимности альтернатив. Представители мейнстрима критикуют такой подход, ставят под сомнение способность политиков непосредственно и альтруистически, не используя механизмы обмена рыночного типа, агрегировать предпочтения отдельных групп и слоев населения (см., например, [Тамбовцев, 2008^а; 2008⁶]. Точно такую же претензию можно предъявить и к модели Рубинштейна.

Вопрос о содержании функции общественного благосостояния, представляющей интересы общества как целого, в рамках концепции «социального либерализма» так и не становится предметом исследования. Речь идет о субъектах формирования и форме такого интереса: рассматриваются «другие люди», «философы», «политики», «информированная группа людей» формирующие нормативное понимание благосостояния общества. Таким образом, второе основание «общей теории» – «нормативный интерес общества»; так и остается экзогенной переменной. Экономическое содержание такого интереса; взаимосвязь с рыночными интересами так и не получает специальной экономико-теоретической интерпретации. Именно поэтому для того; чтобы включить его в микроэкономическую модель Викселля-ЛиндалЯ; эту модель пришлось трансформировать в макроэкономическую; заменив индивидов двумя агрегированными субъектами – мегаиндивидуумом и меритором и представив агрегированные интересы. К сожалению; заявленную задачу синтеза методологического индивидуализма и холизма Рубенштейну решить не удалось; поскольку не было найдено общее основание для такого синтеза. Потенциальное преимущество обеспечения большей «достоверности» при сохранении «точности» не получило своей развернутой реализации.

Таким образом; проанализированные концептуальные подходы; предлагающие альтернативы мейнстриму, достаточно убедительно обосновывают необходимость расширения предмета экономико-теоретического анализа и его познавательного инструментария. Они показывают определенную ограниченность мейнстрима; однако пока выступить в качестве полномасштабной альтернативы ему не могут. «Институциональная политическая экономия» в настоящее время не способна решить заявленную задачу замещения economics, при превращении последнего в свою аналитическую составляющую. «Социальный либерализм»; в свою очередь; также не способен превратить модели рыночного равновесия в часть более «общей теории». С позиции же исследования комплекса отдельных; но важных экономических явлений или процессов; не получающих адекватного отражения в рамках мейнстрима, «институциональная политическая экономия» обладает сравнительными преимуществами перед концепцией «методологического социального либерализма», обусловленными обеспечением более «достоверной» их картины.

Субъекты формирования экономической и социальной политики в современной России: мериторы или «группы специальных интересов», позиционирующие себя как «благодетельного диктатора»

Стоит заметить, что механическое разделение в концепции «социального либерализма» «индивидуального» и «социального», представленное в форме двух разных общественных интересов, носителями которых оказываются мегаиндивидуум и меритор, как это ни парадоксально, отражает российские реалии формирования экономической и социальной политики. Меритор, на роль которого претендуют как «политики» в кабинетах государственных органов власти, так и «пассионарии» с Болотной, навязывают обществу актуализированный ими «якобы» общественный интерес. Присвоив себе право отражать «общественные интересы», ни те, ни другие не считаются с индивидуальными интересами людей, укорененными в сложившихся социальных условиях их жизни. Отдельным хозяйствующим субъектам отказано в способности быть носителями интересов «социальной целостности» и в какой-либо форме защищать эти интересы на экономических и политических рынках. Вместо них меритор видит лишь некоего мегаиндивидуума, представляющего усредненные (!?) предпочтения, то есть инертную массу, не понимающую свои собственные интересы сохранения «социальной целостности». Этой массе меритор предлагает иные объемы опекаемых благ, которые, по его мнению, обеспечат реализацию нормативного общественного интереса (в той форме, как он его актуализирует в сложившейся институциональной среде и при данной политической системе, то есть фактически – по его собственному разумению). Так, меритор навязывает реформу образования и здравоохранения в интересах обеспечения населения соответствующими услугами того качества, которое, по его разумению, обеспечивает реализацию нормативного интереса общества (в отношении образования – сбрасывает излишний «образовательный капитал»).

Однако речь идет именно об «отражении» российских реалий формирования экономической и социальной политики, причем в своеобразном превращенном виде, а не об их научном объяснении. По нашему мнению, решить исследовательскую проблему объяснения сложившихся в России механизмов формирования экономической и социальной политики государства вполне можно, используя инструментарий теории общественного выбора.

В современной России сложились политические рынки (рынки власти), на которых представлены преимущественно узкие по составу «группы специальных интересов». Возникшая ситуация обусловлена слабой экономической и социальной структурированностью большинства населения. Оно либо выступает как экономически зависимый от государства и тесно связанного с ним крупного бизнеса низовой элемент закрытых сетевых структур корпоративно-кланового типа, либо занято в неформальной экономике, которая, как правило, обеспечивает возможности только для выживания. Отсутствие у большинства населения самостоятельных источников расширенного воспроизводства означает слабость ресурсного потенциала для его гражданской самоорганизации. В этих условиях созидательная активность населения ограничена достаточно узкими рамками и носит, во многом, направляемый характер. Большинство населения не выступает активным субъектом общественного выбора вследствие неоформленности, размытости групповых целевых установок и запретительно высоких издержек коллективного действия. Это означает, что на политическом рынке не представлены широкие группы интересов, являющиеся носителями всеобщих интересов, связанных с накоплением общественного богатства. В таких условиях узкие по составу «группы специальных интересов» имеют возможность извлекать политическую ренту, выступая как «распределительные коалиции» (развернутый анализ различия мотиваций широких и узких по составу групп интересов был дан М. Олсоном) [Олсон, 1995].

В то же время «идеологизированные» политики, представляющие интересы «групп специальных интересов», трансформируют их в нормативные установки следования «общественным» интересам. При этом как «правящая группа», так и претендующая на ее место элитарная по составу оппозиция позиционируют себя по отношению к большинству населения страны в роли «благодетельного диктатора», то есть субъекта, который обладает суверенной властью (или претендующего на нее) и руководствуется в своем поведении стремлением к «общественному благу» и способностью самостоятельно сформулировать и обеспечить реализацию общественных интересов. Подобный подход позволяет рассмотреть роль нормативных установок, идеологии субъектов формирования экономической и социальной политики в рамках экономико-теоретического анализа. Это означает, что при признании того факта, что «идеология» имеет экономическое значение (это достаточно убедительно показал Д. Норт [Норт, 1997]), она всегда интегрирована в структуру интересов экономических субъектов («техже людей»).

Безусловно, следует согласиться с Рубинштейном, что «сам факт признания интереса общества как такового не означает подчинение ему интересов индивидуумов» [Рубинштейн, 2012, с. 31]. Однако предложенный вариант решения проблемы их соотношения вряд ли можно признать удачным. По объяснительной силе он явно уступает, с одной стороны, теории общественного выбора, а с другой – экономической социологии и институциональной экономике.

Список литературы

Аболафия М. Как вырабатывается понимание экономического спада: итерпретативная теория хозяйственного действия // Экономическая социология. 2007. Т. 8. № 5.

Беси К., Фавро О. Институты и экономическая теория конвенций // Вопросы экономики. 2010. № 7.

Буайе Р., Бруссо Э., Кайе А., Фавро О. К созданию институциональной политической экономии // Экономическая социология. 2008. Т. 9. № 3.

Вебер М. Хозяйство и общество // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. М., 2004.

Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности // Западная экономическая социология. Хрестоматия современной классики. М., 2004.

Колландер Д. Революционное значение теории сложности и будущее экономической науки // Вопросы экономики. 2009. № 1.

Корнаи Я. Системная парадигма // Вопросы экономики. 2002. № 4.

Корнаи Я. Системная парадигма // Общество и экономика. 1999. № 3–4.

Кун Т. Структура научных революций. М., 2001.

Мэнкью Н. Г. Макроэкономист как ученый и инженер // Вопросы экономики. 2009. № 5.

Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997.

Олейник А. Н. В заточении в башне из…? (к вопросу об институциональной организации науки) // Вопросы экономики. 2002. № 9.

Олсон М. Логика коллективного действия: общественные блага и теория групп. М., 1995.

Рубинштейн А. Я. Социальный либерализм: к вопросу экономической методологии // Общественные науки и современность. 2012. № 6.

Сорокин Д. Российская политико-экономическая мысль: основные черты и традиции // Вопросы экономики. 2001. № 2.

Тамбовцев В. Л. Перспективы экономического империализма // Общественные науки и современность. 2008. № 5.

Тамбовцев В. Л. Теории институциональных изменений. М., 2008.

Тевено Л. Множественность способов координации: равновесие и рациональность в сложном мире // Вопросы экономики. 1997. № 10.

Тевено Л. Рациональность или социальные нормы: преодоленное противоречие? // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 1.

Тевено Л. Ценности, координация и рациональность: экономика соглашений или эпоха сближения экономических, социальных и политических наук // Институциональная экономика. М., 2005.

Фридмен М. Методология позитивной экономической науки // THESIS. 1994. Вып. 4.

Эггертсон Т. Экономическое поведение и институты. М., 2001.

Bromley D. W. Economic Interests and Institutions: the Conceptual Foundations of Public Policy. New York, 1989.