Текст книги "Социальный либерализм"

Понимание своей роли и ответственности формируется у членов элитных групп, как известно, двумя путями. Это: 1) наследственное воспроизводство элитных групп[72]72
  При этом под элитными группами я подразумеваю не только политическую, но и экономическую, научную и иные элиты. Исключение – та часть элитных и субэлитных групп, которая связана со спортом и шоу-бизнесом, то есть теми областями, где ключевую роль играют природные данные, а не только культурный капитал (в понимании П. Бурдье) человека, и для которых нехарактерно межгенерационное воспроизводство элит.


[Закрыть], при котором соответствующие нормы и ценности усваиваются в процессе социализации; 2) жесточайший конкурентный отбор, который в современных обществах с рыночной экономикой проходит в целом в соответствии с меритократическими принципами, что также обеспечивает, хотя бы на этапе вторичной социализации, усвоение соответствующих норм и ценностей.

Что же касается российской элиты, то характер ее формирования в последние 20 лет был мало связан с выбором действительно наиболее достойных. Конкуренция по качеству человеческого капитала была отнюдь не основным путем ее формирования. Ключевую роль играли, скорее, личная лояльность и связи. В итоге вместо наследственных элит или элит, сформированных на основе меритократических принципов, Россия имеет сегодня псевдоэлиту, не осознающую своих функций в обществе и воспроизводящую нормативно-ценностные системы обычного, рядового населения. Как говорится, «вышли мы все из народа» и, увы, далеко от него в этом отношении не ушли. В то же время, в отличие от рядового населения, профессионализм элит определяется не только их технической грамотностъю, но и наличием у них специфических нормативно-ценностных систем, отражающих функциональный аспект их социальной роли.

К сожалению, и жизненный опыт россиян, и данные исследований[73]73
  Помимо результатов исследования элитных групп О. Крыштановской, А. Чириковой, Г. Сатаровым, М. Афанасьевым, Левада-Центром и др., сошлюсь также на результаты исследований, участником которых я сама являлась. Так, уже на рубеже ельцинской и путинской эпох политическая, административная и бизнес-элиты в подавляющем большинстве (более 80 %) усматривали основные цели даже социальной политики лишь в обеспечении стабильности в обществе и защите интересов правящих групп. Что же касается таких функций социальной политики, как помощь наиболее обездоленным слоям населения, поддержка экономически активного населения, сохранение и развитие человеческого потенциала страны и т. д., то о них упоминалось в этой связи гораздо реже (см. [Государственная… 2003]). Спустя 10 лет личные интересы стали для правящей элиты еще более значимы, и даже на уровне деклараций ни один (!) из опрошенных работников системы государственного и муниципального управления в ходе исследования «Готово ли российское общество к модернизации?» не сказал, что в случае конфликта личных и общественных интересов он руководствовался бы интересами государства.


[Закрыть] свидетельствуют, что современные элиты и субэлиты в России не просто технократически ориентированы – они в принципе не осознают необходимости выполнения определенных функций в рамках неформального договора с обществом. Складывается впечатление, что российские элиты вообще не мыслят в этих категориях и просто пытаются снять с себя любую ответственность за реализацию социальных (в широком смысле этого слова) функций государства. Более того, со ссылками на неолиберализм и недопустимость поощрения патерналистских ожиданий они пытаются отстоять свое право уже не просто выдавать свои интересы за интересы общества, а в принципе отрицать существование последних и свою ответственность за их реализацию. И даже идеология социального либерализма, успешно использовавшаяся на протяжении десятилетий многими странами и обеспечившая им быстрый экономический рост в сочетании с социальной стабильностью, кажется им уже слишком левой. При этом они не понимают что для подлинной элиты такое поведение просто неприлично, и что отнюдь не по собственному недомыслию элиты большинства западных стран еще со времен Нового курса Т. Рузвельта, Великой депрессии и кейнсианства ориентировались на идеи социального либерализма.

В этом плане вся критика лозунга советской эпохи о том, что «каждая кухарка может управлять государством», оказывается вполне применимой и к современной эпохе за одним исключением, которое, к сожалению, не в пользу нынешнего времени: если в советский период элита все-таки ощущала свою ответственность за происходящее в стране в целом, то нынешние элиты принципиально не хотят ощущать за это никакой ответственности, сводя свои задачи в лучшем случае к выполнению своих конкретных производственных обязанностей (подготовка бюджета и т. п.). Более того, многих их представителей чрезвычайно возмущает даже сама постановка вопроса об этой ответственности, которую они воспринимают как проявление «иждивенчества».

Идея общественного договора при этом находится вне сознания большинства не только политической, но даже научной элиты (экспертного сообщества). Процесс мышления неолиберального крыла этих элит протекает в каких-то иных мировоззренческих координатах, описываемых в категориях «подданные», «позволить», «облагодетельствовали», «мы им добавили (пенсии, зарплаты и т. д.)», «пусть спасибо скажут» и т. д. Слушая предложения многих наших политиков и экспертов, подчас просто диву даешься. Такое ощущение, что о своих крепостных говорят потерявшие чувство реальности приказчики (так как у «бар» было за них обычно хоть какое-то чувство ответственности – примером такой весьма специфической, идущей от далекого прошлого, но все же бесспорной ответственности «за народ» выступает политическая позиция и мировоззрение представителя потомственной элиты Н. Михалкова). При этом ими «забываются» не только аксиоматичная для политиков и экспертов западных стран идея общественного договора, но и масса конкретных фактов, свидетельствующих об оправданности нарастания в российском обществе недовольства. Я имею в виду и то, что сам мандат на ликвидацию советской модели общества был получен в значительной степени под лозунгом «борьбы с привилегиями» и открытия новых лифтов социальной мобильности (ситуация с которыми теперь стала намного хуже, чем в советское время), и исчезновение фондов общественного потребления (без перераспределения уходивших в них средств на заработную плату работников, но с направлением их вместо этого на «первоначальное накопление капитала»), и попытки не передав эти средства работникам во все большей степени возложить на население не только решение всех социальных задач, решавшихся ранее с помощью общественных фондов потребления (образование, здравоохранение, рекреация, жилье и т. д.), но и усилить бремя граждан по текущему обслуживанию своих базовых социальных потребностей (идея введения налога на имущество при «спускании на тормозах» идеи налога на роскошь, постоянный рост тарифов на ЖКХ, фактический отказ государства от обязательств по капитальному ремонту жилищного фонда и т. д.).

Логика действий элит исходит при этом из посылки «Мы им ничего не должны». Это принципиально неверно. Мы – политические, административные, научные, бизнес-элиты – многое должны народу нашей страны. Население России дало мандат на смену элит и самого типа общества именно потому, что его не устраивало прежнее положение. И именно потому, что оно сохраняло надежду на формирование больше отвечавшего его представлениям об оптимальном общественном устройстве социума^ оно достаточно спокойно перенесло тяжелейшие 1990-е гг. с колоссальным падением уровня жизищ всплеском преступности; формированием чудовищной по глубине социальной дифференциации и т. д. И именно поэтому же после прихода в последние годы понимания; что нынешнее состояние общества – это уже не состояние транзита; а как раз то общество; в котором придется жить им и их детям; несмотря на бесспорный рост уровня жизищ население начало выходить на улицы с протестами. Причем протесты эти, в четком соответствии с постепенным осознанием рядовыми гражданами России идеи общественного договора и себя как одного из его субъектов; идут не под экономическими или политическими лозунгами; а под лозунгами; которые можно рассматривать как общегражданские – «Мы хотим; чтобы с нами считались»; «Уважайте нас – мы граждане этой страны» и т. п.

Конечно; можно в полном соответствии с логикой России времен крепостничества полагать; что это «смутьяны народ мутят»; пытаться выявлять; запугивать и изолировать этих «смутьянов» и наращивать численность и вооруженность разного рода силовых структур. Нынешние элиты так и делают, в очередной раз демонстрируя свое непонимание не только идеи общественного договора; но и «коридора возможностей» своих действий в рамках формирующегося запроса на него со стороны граждан страны. Однако; как показывает опыт всех революций; в том числе и российских; такими методами невозможно предотвратить формирование новой повестки дня общественного договора; если она действительно выстрадана обществом. И чем больше будут пытаться оттянуть момент осознания; что идеология социального либерализма – единственная приемлемая для России основа общественного договора, и подставить вместо нее поддерживаемую уже не нагайками и штыками, а водометами и слезоточивым газом неолиберальную идеологию; тем болезненнее будут последствия для всего общества; в том числе и самих элит.

В данной связи не могу не отдать должное нынешнему руководству страны и части ее губернаторского корпуса в противовес неолиберальным элитам как в политике; так и в науке. Нельзя не признать; что, при всех минусах нынешней власти, в частности непонимании ею сути запроса со стороны населения к общественному договору и сведению этого запроса лишь к социально-экономическим сюжетам, многие нынешние политические лидеры, в том числе В. Путин и Д. Медведев, все-таки хотя бы на уровне политической риторики не отрицают свою ответственность перед гражданами своей страны и существования несводимых к интересам отдельных индивидов «общих интересов» (другой вопрос – интерпретация ими этих интересов).

Такая позиция в любом случае оставляет для власти больший «коридор возможностей»; чем упорно навязываемая российскому обществу как альтернатива нынешней политике неолиберальная доктрина.

Таким образом, проблема выбора идеологии и стратегии дальнейшего развития России заключается не только в том, что государство в лице элитных групп и население говорят в своем диалоге на разных языках и одно и то же действие в контексте этих разных знаковых систем приобретает различный смысл (достаточно вспомнить реакцию общества на выступление Путина в роли «вожака стаи» журавлей). Главная проблема заключается в отрицании российскими элитами в целом как самостоятельно действующим субъектом не только необходимости самого этого диалога, но и идеи общественного договора как таковой с неизбежно вытекающей отсюда попыткой отказаться от ответственности за возложенные именно на элитные группы обязанности по реализации «общего интереса» вплоть до отрицания самого этого интереса как социального по своей природе интереса.

В этих условиях принятие неолиберальной доктрины, при которой функции государства сводятся на словах – к обеспечению максимальных темпов экономического роста, а на деле – к защите интересов капитала вместо интересов общества, как не только фактической, но и официальной идеологии российских элит, может резко ухудшить ситуацию. Более того, оно поставит крест на всех попытках сделать Россию цивилизованной, свободной и современной страной. В то же время идеология социального либерализма, оставляя, как показывает опыт других стран, достаточно большие возможности для защиты классовых интересов элит, позволяет выработать тот тип общественного договора, который был бы приемлем также и для населения, а в перспективе – обеспечил бы России длительное устойчивое развитие и достойное место на международной арене. Для этого нужно «лишь» (!) четко понять, в чем же заключается этот «общий интерес», который должно реализовывать государство в лице элитных групп, во-первых, и сформировать политические механизмы, обеспечивающие решение этой задачи, во-вторых. Впрочем, вопрос о том, как это сделать, – тема совсем другого разговора. Если же говорить о дальнейшем развитии методологии социальных наук как основы всей системы государственного управления, то наиболее важно сегодня, на мой взгляд, понять, можно ли, и если да – то в какой степени и в какой именно части, рассматривать деятельность современного российского государства как реализацию «общего интереса», а также как отразить соответствующие выводы в аналитических и математических моделях, описывающих современное российское общество.

Список литературы

Государственная социальная политика и стратегии выживания домохозяйств. М., 2003.

Готово ли российское общество к модернизации? М., 2010.

Милль Дж. С. Основания политической экономии. В 2 т. Т. 1. М., 1980.

О чем мечтают россияне? М., 2012.

Рубинштейн А. Я. Социальный либерализм: к вопросу экономической методологии // Общественные науки и современность, 2012, № 6.

Тихонова Н. Е. Бюрократия: часть общества или его контрагент? // Социологические исследования. 2006. № 3.

Тихонова Н. Е. Динамика нормативно-ценностной системы российского общества: 1995–2010 годы // Общественные науки и современность. 2011а. № 4.

Тихонова Н. Е. Динамика нормативно-ценностных систем россиян и перспективы модернизационного проекта // Вестник Института социологии. 2011 в. № 3.

Тихонова Н. Е. Особенности нормативно-ценностной системы российского общества через призму теории модернизации // Terra economicus. 2011б. Т. 9. № 2.

Тихонова Н. Е. Особенности «российских модернистов» и перспективы культурной динамики России. Статьи 1, 2 // Общественные науки и современность. 2012. № 2, 3.

Тихонова Н. Е. Социокультурная модернизация в России (Опыт эмпирического анализа). Статья 1 // Общественные науки и современность. 2008а. № 2.

Тихонова Н. Е. Социокультурная модернизация в России (Опыт эмпирического анализа). Статья 2 // Общественные науки и современность. 2008б. № 3

Тихонова Н. Е., Шкаратан О. И. Социальная политика: есть ли альтернатива // Государственная социальная политика и стратегии выживания домохозяйств. М., 2003.

Шабанова М. А. Социоэкономика и современность (О пользе и рисках экспансии экономического подхода) // Общественные науки и современность. 2010. № 4.

Шабанова М. А. Социоэкономика. Для экономистов, менеджеров, госслужащих. М., 2012.

Шкаратан О. И. Становление постсоветского неоэтакратизма // Общественные науки и современность. 2009. № 1.

.

М. Ю. Урнов. Социальный либерализм в России.(Взгляд политолога)[74]74
  * Работа подготовлена в рамках программы фундаментальных исследований НИУ-ВШЭ в 2013 г.


[Закрыть]

 
И вновь продолжается бой?
И сердцу тревожно в груди?
 

(Слова Н. Добронравова; Интонации народные)

Некоторое время назад мне довелось высказать кое-какие критические замечания в адрес экономических империалистов. По преимуществу, критика моя была направлена на их методологический примитивизм[75]75
  Напомню, что, согласно отцу экономического империализма Г. Беккеру, «экономический подход является всеобъемлющим», то есть применимым для анализа «всякого человеческого поведения», а «сердцевиной экономического подхода» являются «предположения о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений» [Беккер, 2003, с. 32, 35].


[Закрыть], который, конечно же, облегчает империалистам жизнь, избавляя от необходимости обращать внимание на социальную реальность, но делает это не бесплатно: порождает неадекватные, а порой и смешные модели исследуемых процессов [Урнов, 2009]. Но мои политологические инвективы были для экономистов голосом постороннего.

Статья А. Рубинштейна, посвященная социальному либерализму, тоже представляет собой критику методологического примитивизма, но исходит от человека, принадлежащего к экономическому сообществу и адресована не экономическим империалистам, а экономистам, исповедующим, по словам Рубинштейна, классический либерализм. Замечу сразу же, что в определении своих идейных противников Рубинштейн не вполне точен. Современный либерализм слишком многообразен, чтобы его можно было просто разделить на «классический» и «социальный». Реальные оппоненты Рубинштейна – не «классические» либералы, а представители радикального либерализма, то есть либертарианцы. Возможно, конечно, что в экономическом сообществе высказывания П. Самуэльсона и Р. Масгрейва, служащие Рубинштейну объектами полемики [Рубинштейн, 2012, с. 17], принято относить к «классически» либеральным. Но по строго идеологическим критериям иначе как либертарианскими их назвать нельзя. Кроме того, за пределами либертаринского сообщества – в кругу «классических либералов», таких, например, как Ф. фон Хайек, – значительная часть позиций Рубинштейна вообще не будет оспариваться. Несколько подробнее о взглядах фон Хайека речь пойдет позже.

Впрочем, ни либертарианцы, ни тем более «классические» либералы, в отличие от экономических империалистов, не претендуют (по крайней мере, открыто) на методологическую экспансию за пределы экономической теории. Так что начатую Рубинштейном дискуссию я вполне мог бы рассматривать как «внутреннее дело» экономистов и не ввязываться в нее, потому что вмешательство во внутренние дела у нас считается нравственно сомнительным.

Действительно, какое наше политологическое дело до их теоретико-экономической жизни? И возможно, дела нам никакого бы и не было, ведись этот «спор славян между собой» по малозначительному поводу. Но тема спора напрямую затрагивает проблему прав и свобод, являющуюся ключевой для всех наук об обществе. Так что, дело «нам есть», и серьезное. А потому решаюсь в спор вмешаться. Но, как всегда, со стороны, то есть концентрируясь не на предлагаемой Рубинштейном модификации модели Викселля-Линдаля (теме, безусловно интересной, но сугубо экономической), а на лежащих в ее основе представлениях об общественных потребностях и на мировоззренческой позиции автора. Иными словами, ограничусь общегуманитарными замечаниями.

Что касается общественных потребностей, то основной посыл статьи Рубинштейна, насколько я ее понимаю, состоит в призыве признать, что при построении экономических теорий имеет смысл принимать во внимание элементы, существующие в подлунном мире, но игнорируемые методологическим индивидуализмом, и тем самым сделать эти теории более адекватными. Неполный набор упоминаемых Рубинштейном элементов социальной реальности таков:

– социальные группы, включая общество в целом, имеют свои собственные (неиндивидуализируемые) потребности, то есть потребности, не сводимые к сумме индивидуальных потребностей людей, образующих эти группы[76]76
  Примером несводимости и даже конфликта между групповыми и индивидуальными потребностями может служить контроль рождаемости, который вполне может оказаться потребностью социума, но не потребностью каждого отдельного индивида, в этот социум входящего. Пример того же типа, но несколько менее фундаментальный – нынешнее сокращение социальных расходов в Греции и других европейских странах в условиях гигантского бюджетного дефицита.


[Закрыть];

– для удовлетворения неиндивидуализируемых потребностей общества государство производит и предоставляет «опекаемые» блага.

– производя такие блага, государство исходит не столько из представлений об общественных потребностях, которые можно выявить с помощью социологических опросов, сколько из представлений об общественных потребностях, существующих во властных элитах[77]77
  Расхождения в понимании потребностей общества между гражданами и властными элитами могут вызываться не только злокозненностью последних, но и наличием огромного количества сложных проблем, «которые вряд ли могут формулироваться группами граждан, особенно так, чтобы полученные ответы становились ясными указаниями для правительства… Их невозможно отдать на откуп народной инициативе. Формулировка таких вопросов все равно будет поручена какой-то правительственной структуре» [Макферсон, 2011, с. 144, 146].


[Закрыть];

– эти блага и потребности следует в качестве самостоятельных переменных учитывать в моделях равновесия.

Не могу не отметить, что призыв сблизить экономическую теорию с реальностью отнюдь не является для А. Рубинштейна минутным порывом. Еще в 2000 г. он и Р. Гринберг предложили при построении теоретических моделей учитывать нестабильность индивидуальных предпочтений и функций полезности, а также рассматривать равновесие как нетипичное состояние [Гринберг, Рубинштейн, 2000] – предложения, вызывающие у меня чувство глубокой симпатии к их авторам.

Причины, по которым либертарианцы устойчиво отказывают в праве на существование подчас очевидным неиндивидуализируемым потребностям и не менее очевидным последствиям их существования, до конца непонятны. Возможно, методологический индивидуализм пробуждает в них бескомпромиссность в стиле ибсеновского Брандта («Девиз мой: все иль ничего!»). Возможно, срабатывают принципы рационального поведения, так как признание реальности этих потребностей значительно усложняет жизнь теоретика. Возможно, действуют иные причины. Бог весть. Но, каковы бы ни были обстоятельства попадания упомянутых выше позиций в слепое пятно либертарианских экономических воззрений, наличие такого пятна делает интеллектуальные усилия Рубинштейна позитивными не только с офтальмологической, но и моральной, педагогической и просветительской точек зрения.

Разделяя позиции Рубинштейна, я, несмотря на опасность прослыть брюзгой и экономофобом, вынужден высказать возражение, касающееся методологии доказательства им своей правоты. Основная вызывающая возражение особенность аргументации Рубинштейна – почти исключительное апеллирование к теориям, которые в терминологии Р. Мертона относятся к «общим теориям» или, скорее, к ним, чем к теориям «среднего уровня», при явном недоиспользовании арсенала последних [Мертон, 2006, с. 64–104].

В самом деле, Рубинштейн активно ссылается на мнения философов, социологов-теоретиков, лингвиста Ф. де Соссюра и, разумеется, теоретиков-экономистов. Но почему-то оставляет без внимания наработки тех наук, где его взгляды на методологический индивидуализм, и в частности на потребности социальных групп, а также на специфику принятия решений формальными институтами, считаются эмпирически достоверными и активно используются в теории. Я имею в виду исследования в социальной и политической психологии и социологии, культурологии, политологии и в целом анализ социума в неоинституциональной парадигме[78]78
  Приводить здесь сколько-нибудь подробный список работ, результаты которых говорят в пользу тезисов Рубинштейна, неуместно. Их слишком много. Ограничусь поэтому перечислением лишь некоторых наиболее интересных, с моей точки зрения, ученых, которыми и на основе концепций которых было проведено огромное количество эмпирических исследований. Это социальные психологи К. Левин, С. Милграм, К. Герген, Г. Таджфел, Дж. Тернер; культурологи Г. Алмонд, С. Верба, Г. Триандис, Д. Мацумото; неоинтитуциона-листы Дж. Марч, Й. Олсен, политологи К. Андерсон, С. Бир, Ж. Блондель.


[Закрыть].

Впрочем, поиск союзников по взглядам – дело в данном случае далеко не самое важное. Куда важнее методология исследования. Проблема в том, что дискуссия о методологическом индивидуализме на уровне общих теорий, сколь бы тонкой она ни была, имеет свои познавательные границы. Такая дискуссия может привести к уточнению существующих и появлению новых теоретических конструкций, но адекватного ответа на вопрос о реалистичности (а значит, и о пригодности для научных целей) методологического индивидуализма дать не может. Для этого нужна работа с теориями среднего уровня и эмпирическими данными, на которых эти теории основываются. Отсутствие такой работы превращает развернутое Рубинштейном обсуждение в столкновение «слова против слова», где критерием научности оказывается не реалистичность концептов, а их удобство для совершенствования парадигмы равновесия и соответствие либеральным ценностям.

Почему Рубинштейн перевел дискуссию из сферы эмпирики и теорий среднего уровня в горние области общих теорий, мне столь же непонятно, как и упорство либертарианцев в деле защиты методологического индивидуализма. Может быть, он решил поговорить с оппонентами на свойственном им языке конструкций, не обезображенных связью с реальностью[79]79
  То, что либертарианцы тяготеют именно к такому способу общения можно судить, например, по следующему утверждению одного из наиболее ярких современных представителей этого течения, исполнительного вице-президента Института Катона Д. Боуза: «Либертарианцы считают, – пишет он, – что история цивилизации – это движение к свободе» [Боуз, 2004, с. 24]. На чем основано такое проникновение в телеологию исторического процесса, сказать тяжело. Но, думаю, что суметь столь масштабно внять и «неба содраганье, и горних ангелов полет, и гад морских подводный ход» без помощи шестикрылого серафима или, как минимум, теней Г. Гегеля и К. Маркса невозможно.


[Закрыть]. Может быть, сказалась принадлежность самого Рубинштейна к цеху экономистов, не склонных без особой необходимости погружаться в бренную повседневность реализма, в особенности ту, что изучается другими научными дисциплинами. Но так или иначе, а аргументов, отсылающих к эмпирике, в статье Рубинштейна я заметил только два. И похоже, оба они используются им не столько для анализа реальности, сколько для того, чтобы по-джентельменски гуманно оправдать упорство своих оппонентов.

Первая отсылка такова. Приводя относящиеся к 1950-м гг. высказывания Самуэльсона и Масгрейва об отсутствии «мистического коллективного разума» и о неспособности группы выражать свои чувства, потому что группа «как таковая» не может говорить, Рубинштейн называет их «типичными для двадцатого столетия» «простыми аргументами» [Рубинштейн, 2012, с. 17] и подчеркивает, что сейчас «время простых аргументов прошло», потому что «в условиях усложнения связей между людьми сами институты генерируют специфические интересы отдельных общностей индивидуумов и общества в целом» [Рубинштейн, 2012, с. 17].

Эмпириогуманизм Рубинштейна по отношению к поборникам методологического индивидуализма, как и любые другие формы гуманизма, безусловно заслуживает уважения, но выглядит не очень убедительно. Потому что тезис об усложнении связей неизбежно рождает вопросы: а когда, собственно, такое усложнение произошло или где в истории человечества отыскать период, когда этой сложности не было, то есть когда существовали только интересы индивидов?

То, что XXI в. по сложности связей столь сильно отличается от XX в., чтобы в 2000–2012 гг. самостоятельные интересы групп появились, а в 1950-е гг. еще не существовали, позволяя, не греша против реальности бытия, отстаивать методологический индивидуализм, представляется сомнительным. Значит, искомая простота связей и соответствующее ей отсутствие неин диви дуализируемых потребностей должны были существовать раньше. Но когда? Не ясно. Впрочем, судя по литературе, групповые интересы, не сводимые к интересам входящих в них индивидов, явно наблюдались уже во времена вождения Моисеем евреев по Синайской пустыне (то есть примерно в XIII в. до н. э.).

Про примитивные племена ничего не знаю, но думаю, что интересы племени на самых ранних этапах развития человечества тоже несколько отличались от интересов каждого отдельного члена племени. Такая же ситуация просматривается и у стадных животных. Иными словами, не будет ошибкой сказать, что в условиях сколько-нибудь стабильного человеческого сообщества собственные интересы группы существовали всегда. А если так, то теории, построенные на принципе методологического индивидуализма, то есть на принципе, заведомо не соответствующем реальности, вряд ли следует именовать теориями. Куда справедливее (хотя и обиднее) было бы называть их идеологическими аналогами теоретических моделей.

Второе обращение к эмпирике касается «тренда» в общественном выборе: «…если в недавнем прошлом доминировала концепция “благожелательного государства”, активность которого направлена на реализацию действительно общественных интересов, то к концу XX в. все большую роль начинает играть тезис о смещении общественного выбора и связанных с ним политических решений в сторону интересов правящих элит» [Рубинштейн, 2012, с. 25]. Здесь Рубинштейн ссылается на Дж. Стиглера и Ж.-Ж. Лаффона. В этой опосредованной теоретическими построениями апелляции к эмпирике, как и в предыдущем случае, ощущается гуманистическая установка Рубинштейна. В самом деле, заявить, что сторонники методологического индивидуализма основываются на неадекватных предпосылках, куда менее вежливо, чем сказать, что присутствие на рынке государства со своими специфическими интересами стало заметным лишь к концу XX в., а до этого оно в своей благожелательности так сливалось с общественными интересами, что методологические индивидуалисты имели полное теоретическое право им пренебречь. Но эта апелляция к реальности, так же как и первая, критики не выдерживает. Достаточно сравнить государство Средних веков с современной демократией или демократическую систему до и после введения всеобщего избирательного права, чтобы уловить, в каком направлении смещаются политические решения – в сторону общественных интересов или интересов элит.

Мои сожаления о том, что Рубинштейн отдал предпочтение общим теориям в ущерб теориям среднего уровня, порождены не только ослаблением аргументированности его позиций. Еще одна причина в том, что теоретизация проблемы, решение которой находится в области эмпирики, провоцирует Рубинштейна на создание довольно странных концептов. Я имею в виду противопоставление «нормативных» интересов социальных целостностей (в частности, государства) «позитивистским» интересам индивидов. Суть различия между ними состоит, по Рубинштейну, в том, что «в отличие от индивидуальных интересов, которые теория рассматривает в качестве того, что есть, интерес группы формулируется в терминах что должно быть» [Рубинштейн, 2012, с. 24]. При большем внимании к эмпирике, прекрасный экономист Рубинштейн наверняка принял бы во внимание, что любой покупатель и продавец, вне зависимости от того, представляет он свои личные интересы или интересы некоторой социальной общности, выходит на рынок, стремясь к тому, «что должно быть» с его личной или групповой точки зрения. Собственно говоря, это должное лежит в основе любой функции полезности. Так что разница между рыночной активностью индивида и государства состоит не в различиях между позитивистской и нормативной природой действия (если, конечно, под нормативностью понимать модус долженствования и не более того), а в том, что, взаимодействуя с обычным (частным) продавцом, покупатель самостоятельно принимает решение «покупать/ не покупать», а общаясь с государством по поводу опекаемых благ, покупатель в большинстве случаев подчиняется решению «других». Но подчиняется только в том случае, если считает «других» легитимными[80]80
  Как известно, оснований для легитимности может быть много (см., например, [Вебер, 1990; Easton, 1975]). И она обеспечивается отнюдь не только законными выборами. Так что ограничение Рубинштейном своих рассуждений демократическим государством тем более досадно, что не обосновано. Ссылка на простоту модели парламентской демократии [Рубинштейн, 2012, с. 23] также вряд ли оправдана: авторитарная модель с теоретической точки зрения проще, потому что может включать меньше элементов системы, меньше обратных связей, да и процедуры принятия решений в ней проще.


[Закрыть]. В противном случае предлагаемая продукция отвергается с помощью демонстраций, забастовок, бунтов, революций или (наиболее мягкий вариант, характерный для устойчивых демократий) замены «других» другими «другими» путем перевыборов – в срок или досрочных.

Теперь, воспользовавшись тем, что Рубинштейн оставил в стороне «философские и идеологические аспекты социального либерализма» [Рубинштейн, 2012, с. 15], поговорю именно о них. Помимо прочего, к этому меня подтолкнула тональность последнего раздела статьи Рубинштейна, в котором он излагает свои мировоззренческие позиции. Там Рубинштейн сообщает своим оппонентам, что, не будучи сторонником рыночного фундаментализма, он в то же время вовсе не является коммунистом, а занимает правоцентристскую позицию; что социальный либерализм не отрицает приоритет интересов личности и индивидуальных свобод, что экономическая методология социального либерализма является рыночной конструкцией. Все правильно. Но тон этого раздела напомнил мне извинения почтеннейшего помещика Егора Ильича Ростанева перед Фомой Фомичем Опискиным из «Села Степанчиково» Ф. Достоевского и вызвал эмоции, какие, наверно, и должно вызывать чтение этого произведения, а именно – «какого черта»?

В самом деле, что заставляет социального либерала Рубинштейна оправдываться за свою позицию перед либертарианцами, обеспокоенными тем, что «предлагаемая «начинка» социального либерализма может стать удобным идеологическим прикрытием для тех, кто стремятся навязать обществу свои представления о благополучии» [Рубинштейн, 2012, с. 31]? Прежде чем ответить на этот вопрос, попробуем понять:

– справедлива ли латентно присутствующая в этом беспокойстве претензия либертарианцев на идейное лидерство в обеспечении индивидуальных свобод по сравнению с социальным либерализмом;

– какое место занимают социальный либерализм и либертарианство в современной политике?

Начну с того, что на уровне декларируемых принципов организации «идеального» общества отношение к индивидуальной свободе в либертарианстве, классическом либерализме и социальном либерализме одинаково. Сторонники всех этих разновидностей либерализма хотят видеть общество основанным на максимально возможной свободе индивидов и полагают единственным естественным ограничителем этой свободы свободу другого. Как пишет упоминавшийся выше Боуз, «либертарианство – это убеждение в том, что каждый человек имеет право жить так, как захочет, если уважает права других» [Боуз, 2004, с. 2].

Практически то же самое говорил более умеренный («классический») либерал фон Хайек: «… наилучшим условием для достижения наших целей является свобода каждого использовать свои знания для достижения собственных целей, ограничиваемая только правилами справедливого поведения» [Хайек, 2006, с. 73]. А один из самых блестящих русских социальных либералов П. Струве значительно раньше и того и другого утверждал, что, «социальный либерализм, если он как мировоззрение верен себе, должен всегда придерживаться принципа индивидуальной свободы как высшего основоположения политики» [Струве, 1999].

В этом отношении все виды либерализма отличаются от любых тоталитарных (коллективистских) доктрин, которые в качестве базового принципа организации общества утверждают не индивидуальную свободу, а подчинение индивида интересам социальной целостности (общества/государства). Вот, для примера, высказывания четырех практиков – строителей тоталитарных обществ, достаточно ярко передающие пафос тоталитарного коллективизма и его отличие от либерализма.