Текст книги "Терапевтические факторы в психоанализе. Специфичность и не специфичность процессов трансформации"

Полагаю, что именно эта асимметрия, этот выбор между опытом и его смыслом лежит в основе каждой возможной перемены в субъекте и в его психическом поле.

Давайте вместе с Фрейдом и Бионом допустим, что основной особенностью анализа является «способность вести пациента к репрезентации».

Опять же допустим, что эта задача не может быть решена лишь в рамках репрезентации. Это чисто герменевтическая теория, и она не способна регистрировать аналитическое изменение. Предпосылкой психоаналитической трансформации является преодоление эмоциональной спутанности, от которой зависит изменение смысла.

Но, с другой стороны, не только эмоциональные изменения подпадают под определение аналитической трансформации, так как связь с речью в свою очередь ответственна за новое обретение смысла, при отсутствии которого аналитическое поле превращается в арену «инверсивных трансформаций»: десимволизации, дезинтеграции, галлюцинаций и отыгрываний.

Найдется ли для них место в нашей модели? Думаю, что должно найтись.

Рассмотрим место действия. Потребность в сенсорном и действенном вознаграждении, пишет Бион, представляет собой контраст с потребностью в анализе, ограниченном полем умственной деятельности: «следовательно, возникает конфликт между мыслью и действием». И тем не менее, добавляет он, в отличие от религии, психоанализ не преследует цель поддерживать мысль и действие в состоянии взаимоисключающем, ибо в этом состоянии они пребывали бы разъединенными и не изменялись бы: «бета-элементы продолжали бы ограничиваться областью действия, будучи изолированными от мыслей, замкнувшихся в области мыслительной, включающей в себя и анализ. Аналогичным образом мысли замыкались бы в области мыслительной и не подвергались бы влиянию бета-элементов, ограниченных областью действия».

Психоанализ стремится к разъединению мысли и действия и поддержанию конфликта между ними с тем, чтобы обеспечить их влияние друг на друга (Bion, 1974).

В анализе присутствуют две личности, они являются субъектами и одновременно объектами в поле трансформации. Каждый раз, когда один из субъектов или измерений поля присваивает себе (применяя сенсорное, эмоциональное или рациональное давление) место другого, границы поля, подлежащего наблюдению, размываются и исчезают: субъект заслоняет объект, сознание заслоняет бессознательное, интерсубъективное занимает место интрапсихического и наоборот.

В результате наступает кризис аналитического поля и его перерождение в поле неспецифическое; в поле бессознательного взаимодействия или в поле реальных трансакций.

Подобное «вычитание» порождает, как я говорил вначале, риск превращения психоанализа в психологию сознания или мистику бессознательного; более того (мне кажется, что именно это происходит у нас сейчас), превращения в такую практику отношений, где все больше преобладают симметрия и «безымянность», т. е. отсутствуют правила, за исключением тех, что время от времени диктуются состояниями «здесь и теперь», потребностями эмоциональными и «повествовательными».

Да будет мне позволено подчеркнуть основной аспект данной модели: боюсь, что акцент на трансформативных и конструктивных процессах, протекающих в аналитических отношениях, рискует сделать из них некую саморецензирующую систему, которая заслонит собой необходимость обращения к реальности другого, как к источнику и цели трансформации.

Говорить, что смысл является продуктом трансформации, вовсе не означает утверждать, что аналитическая трансформация является также источником смысла. Более того, я нахожу это простейшее заключение ошибочным. Это все равно, что утверждать, будто математические преобразования, на которых строятся объяснения моделей Вселенной, и есть источник вселенной. Никакая наука, будь она трижды постмодернистской, до такого не додумается.

Чтобы не прослыть идеалистом, необходимо предположить, что понятие равенства и идея галактики относятся к двум различным планам реальности. Но для того, чтобы вычисление и раскрытие смысла стали возможны, необходимо предположить, что эти два плана связаны между собой.

Иными словами, для того, чтобы интерпретации и конструкции не выглядели чистой оценкой или «бесконечным повествованием», необходимо поддерживать фрейдовский постулат о психическом детерминизме, на основании которого различные планы: план (предположительный)реальности субъекта, план аналитических отношений и план построения значения – это предполагаемые отношения инвариантности и деривации.

Для того, чтобы интерпретация сновидения имела ценность, необходимо думать, как говорит Лапланш, что «приснившийся сон существует», что он существует как сон прежде и независимо от рассказа о нем; что процесс обретения значения, являющийся объектом анализа, берет начало от какого-то элемента внутреннего мира сновидца, а не только мира анализа.

Таким образом, не сновидение и не анализ, а реальность сновидца (О) является источником значения; она является тем, что (пока еще) не имеет значения; более того, она по своей природе гетерогенна и в плане анализа, и в плане значения.

Именно «не являясь ни репрезентацией, ни повествованием», этот посыл и является тем, что противостоит всемогуществу толкования. Это та не относящаяся к дискурсу область, в которой произвольность дискурса, неограниченность герменевтических возможностей наталкиваются на сопротивление и на преграду в своем бесконечном самовоспроизведении.

Ди Кьяра (Di Chiara, 2002) напоминает нам, что область анализа – это то, что определяется точкой пересечения горизонтальной, или отношенческой, размерности, от которой отталкивается процесс толкования (deutung), и вертикальной, или интрапсихической, размерности, от которой берет свое начало процесс реконструкции реальности прошлого (kon-struktion). Недостаточно, чтобы план словесный и план дискурса опирался на план аффективного опыта: «рабочий инструмент в лечении, выполняющий психическую проработку (Durcharbei-tung), не привязан исключительно к опыту отношений на сеансе; он нуждается в установлении связи с ядрами, сформировавшимися в пациенте в течение его прошлой жизни».

Трансформация поэтому требует разделения позиций «здесь-и-теперь» и «там-и-тогда», времени настоящего и времени прошедшего, переживания и воспоминания, становления бессознательного и бессознательного-вытесненного, где слово, аффект и смысл выступают на равных.

Это возвращает нас к вопросу о том, какова природа трансформации. В своем письме о Фаусте Вальтер Беньямин предостерегает нас от суггестивной власти алхимической трансформации, т. е. «превращений веществ и душ»: свинца в золото, старика в юношу. Алхимический символ – это «врата бытия», и в его власти растворять и созидать бытие.

Идея алхимической трансформации околдовала Юнга. Фрейд, как известно, выступал против нее. Solve et coagula (растворяет и коагулирует): из этих двух стадий трансформации, говорит Фрейд, нас касается только первая: нашей задачей является лишь «разъединять», «устранять». Анализ не желает что-либо производить.

Это не означает, что он ничего не производит, он лишь не хочет управлять трансформацией как функцией высшей цели: намерения, амбиции, аффекта или желания. «Если нам удается расщепить симптом, – говорит Фрейд, – освободить поток влечения от конкретного контекста, он немедленно попадает в новый контекст». Так же, как в химии, если высвободить какой-либо элемент, он немедленно образует новые соединения исходя из собственных свойств и по закону химического сродства. «Таким образом, “новый синтез” вовсе не входит в наши намерения…» (Freud, 1918).

Когда я был моложе, мое отношение к анализу и его действию было, возможно, более «просветительским»: заботу и аффективное участие я считал чем-то неправильным – свинцом, который нужно было выделить и преобразовать в чистое золото лечения. Теперь, когда мои пациенты обучили меня тому, как им помогать, я знаю, что мысль и действие, участие и интерпретация, специфические и неспецифические факторы неотделимы друг от друга.

Но это не означает, что задача кажется мне отличной от той, что поставил Фрейд (Freud, 1938): «Трансформировать процессы бессознательные в процессы сознательные», т. е., в сущности, исследовать истину.

«В конце концов, мы не должны забывать, что аналитические отношения основаны на любви к истине» (Freud, 1937).

Свой вывод я сформулирую просто: не думаю, что существует такая вещь, как психическое выздоровление. Но я верю, что существует лечение и что наша работа с пациентом помогает ему изменить свой мир. Не в том смысле, что он наконец-то становится «другим», а в том смысле, что он обретает реальную способность стать «самим собой». Человеку позволяет измениться тот фрагмент истины, которую анализ искусно возвращает ему, извлекая ее из памяти о себе, иллюзий о себе, печали о себе.

Литература

Bion WR. (1965). 'Trasformazioni", Armando, 1973, Roma.

Bion WR. (1974). "Il cambiamento catastrofico", Loescher, 1981. Torino.

Bion WR. (1977). "Caesura", in "Il cambiamento catastrofico", Loescher, 1981. Torino.

Corrao F. (1989). "Morfologia e trasformazione dei nodelli analitici", Riv.

Psa., 35, 3.

Di Chiara G. (2002). "Curare con la psicoanalisi, percorsi e strategie della clinica psicoanalitica", volume non pubblicato.

Freud S. (1899). "L'interpretazione dei sogni", O.S.F., 3.

Freud S. (1914). "Ricordare, ripetere, elaborare", O.S.F., 7.

Freud S. (1918). "Vie della terapia psicoanalitica", O.S.F., 9.

Freud S. (1937). "Analisi terminabile e interminabile", O.S.F., H.

Freud S. (1938). "Alcune lezioni elementari di psicoanalisi", O.S.F., H.

Gitelson M. (1961). "The first phase of psycho-analysis", presentato al 22 Congresso dell’ I.PA

Heimann P. (1961). "The curative factors in psycho-analysis", presentato al 22 Congresso dell'I.P.A., Edimburgo 31 luglio 1961.

Hautmann G. (1977). "Pensiero onirico e realta psichica", Riv. Psa., 23,1.

Hautmann G. (1996). "Psicoanalisi e metodo", Vol. 1, Borla, Roma.

King P. (1961) "The curative factors in psicho-analysis", presentato al 22 Congresso dell'I.P.A., Edimburgo 31 luglio 1961.

Lacan J. (1958). "La direction de la cure et les principes de son pouvoir", La Psychanalyse, 6, 1961.

Laplanche J. (2001). "Chiusura e apertura del sogno. Bisogna riscrivere il capitolo settimo?", Riv. Pai., 47, 4.

Nacht S. (1961). "The curative factors in psicho-analysis", presentato al 22 Congresso dell'I.P.A., Edimburgo 31 luglio 1961.

Riolo F. (1989). "Teoria delle trasformazioni. Tre seminari su Bion", Gruppo e funzione analitica, 10, 2.

Riolo F. (1999). "II paradigma della cura", Riv. Psa., 45,1.

Segal H. (1961). "The curative factors in psicho-analysis", presentato al 22 Congresso dell'LP.A., Edimburgo 31 luglio 1961.

Возвратиться на новое место
Альберто Антонио Семи

Уважаемые коллеги!

Тема настоящего конгресса, как все мы понимаем, звучит призывом к ее же переосмыслению; в ходе истории психоанализа данная тема уже не раз подвергалась пересмотру и в определенном смысле она должна непременно переосмысливаться в профессиональной жизни каждого аналитика. Обязательна она и для развития самого психоанализа, если аналитики вообще заинтересованы в выведении категории развития в план теории. Ведь всегда можно просто держать «нос по ветру» и просто сопоставлять различные мнения, совершенно при этом не ощущая потребности в переменах, в каком-либо преобразовании теории. В этом случае движение в принципе отсутствует, а налицо лишь совокупность точек зрения.

Я хотел бы подчеркнуть, что если процесс преобразований уже затронул клиническую практику, он не может не перейти и на теоретический план. Кстати, как отмечали такие различно ориентированные ученые, как Балинт[10]10
  BalintM. (1965). Дидактический анализ. Guardiani, Rimini-Firenze, 1974.


[Закрыть] и Лакан[11]11
  Lacan J. (1978). ^минар. Книга II, Einaudi, Torino, 1991.


[Закрыть], теоретические преобразования всегда связаны с предшествующим ослаблением терапевтической силы анализа.

Вопрос о терапевтических факторах имеет, можно сказать, «сквозную» значимость, так как от их выявления и конкретного применения зависит не только развитие теории и ее приложение в нашей работе, но, честно говоря, и сама наша жизнь, ведь не будь этих факторов или не сумей мы их выделить и применить в анализе, нам пришлось бы срочно менять профессию. Тем не менее, если кто-то хотя бы в общих чертах знает или догадывается о причинах улучшения состояния своего пациента, то дать научное определение тому, что мы называем «терапевтическим фактором», представляется делом весьма затруднительным. Трудность подобного определения усугубляет наличие дополнительной темы: специфичности и неспецифичности этих факторов. Проблема деликатнейшая и (воспользуемся колоритным выражением Лакана в уже упомянутом тексте) не дантистам ее решать, они ведь заняты исключительно лечением кариеса; или, говоря словами Фрейда, это не тот вопрос, который может заинтересовать «чужаков, толпу психиатров и психотерапевтов, которые варят свой супчик на нашем огне и, кстати, не очень-то благодарны за гостеприимство»[12]12
  Freud S. (1932). Введение в психоанализ. Новый цикл лекций. O.S.F., 11, 124.


[Закрыть].

Фрейд в этой лекции обращается к одному из «китов» психоанализа: к теории сновидений, которая через тридцать лет после появления первых ее постулатов выглядит запущенной и непонятой. Ключевая позиция этой теории, работа по толкованию снов, решительно забыта, а известна лишь сокращенная часть теории, некая «разбавленная» субтеория удовлетворения желаний. Возможно, если бы сегодня Фрейд решил переписать эту лекцию, он обнаружил бы, что даже эта часть теории не сохранилась и что сновидение используется и интерпретируется как аналогия одной из многих форм коммуникации, в которой слишком легко обнаруживаются аналитик и связь между аналитиком и анализируемым. Текст-манифест о сновидении возымел, так сказать, особую магнетическую власть, или же ему были приписаны функции, которыми он не обладает. Иной раз удается достичь некоего тайного сговора между аналитиком и анализируемым, и сговор этот заключается в немедленном сведении всего материала к банальной истории о встрече двух персонажей, и возникает вопрос: а нужен ли анализ, чтобы такое вскрыть, и зачем, собственно, нужна психическая работа со сновидениями, если она выражает только это.

Но именно здесь становится очевидной важность явления, которое, по моему мнению, имеет отношение к терапевтическому эффекту и на котором я бы хотел заострить внимание в данном докладе. Знаю, что оставлю без внимания многие другие фундаментальные терапевтические факторы анализа, однако попытаюсь выявить тот элемент анализа, который, как я думаю, слишком уж часто оказывается сброшенным со счетов или, наоборот, считается стоящим за рамками анализа. Я собираюсь обратиться к проблеме оценки реальности аналитиком.

Ведь в анализе часто случается, что оценка реальности у аналитика подвержена «встряскам» (порой он и сам их не ощущает), а атрибутивная оценка, квалификационная оценка и оценка вторичная, если угодно воспользоваться терминологией Проекта, могут подвергаться искажениям, которые, на мой взгляд, являются тем более тяжелыми, чем менее они замечены[13]13
  Я не собираюсь говорить здесь об оценочном отношении к индивидуальным наклонностям аналитика, оно сродни качественной оценке, ибо очевидно, что когда эти наклонности эгосинтонны, то отношение к ним выходит за рамки аналитической работы. Отмечу лишь, что этот аспект часто ускользает от критической оценки самого аналитика – мы часто наблюдаем данное явление в дружеских, «кулуарных» описаниях клинических случаев. См.: Семи А.А. (Semi, 1994), Фундаментальное правило, безоценочность, психоаналитическая этика. Riv. Psicoanal., XL, 4, 679–691.


[Закрыть]. Вторичная оценка – это постоянная психическая деятельность (за исключением случаев тяжелейшей патологии), частично наблюдаемая как факт, или даже как механизм, когда она связана с вниманием. Если сознание – это «орган чувств для восприятия психических свойств»[14]14
  Фрейд З. (1899). Толкование сновидений. O.S.F., 3, 560.


[Закрыть], то работа по восприятию этих свойств не исчерпывается восприятием удовольствия-неудовольствия, а распространяется на атрибуцию специфических оценок для каждого идеаторного содержания: сон признается сном, фантазия немедленно признается за таковую и так далее. Это постоянная оценивающая работа.

В настоящее время в анализе, как все мы знаем, внимание аналитика (особое, свободно плавающее внимание, которое со-

образуется с течением мысли, стоящей ближе всего к предсознательной сфере и входящей в систему сознательного[15]15
  Фрейд З. (1912). Советы врачу в ходе аналитического лечения. O.S.F., 6.


[Закрыть]) сконцентрировано на психической активности – собственной и пациента. Оценка аналитика является тенденциозно отстраненной в том, что касается психических качеств, типичных для организованной речи, логически выстроенной одним из элементов вторичного процесса, ответственного за перцепцию (или апперцепцию) элементарных психических качеств (на уровне единичных репрезентаций), а также комбинаторных связующих способностей, которые были либо вытеснены, либо исключены, либо утрачены. Нужно суметь угадать – Erraten – невозможные в реальности повороты сюжета, чтобы «реанимировать» функцию оценки реальности.

Этот вид внимания обязан своим существованием (во всех смыслах) тому, как нам справедливо напоминал Фрейд, что «в случае с наиболее близкими нам “другими” людьми убежденность в том, что у них есть сознание, базируется на умозаключении и не может обладать абсолютной точностью нашего личного сознания»[16]16
  Фрейд З. (1915). Метапсихология. O.S.F., 8, 52–53.


[Закрыть]. В соответствии с этими данными модальность слушания у аналитика, который с этой точки зрения является упорным реалистом, концентрируется на том, что достоверно[17]17
  Бион В.Р. (1967). Анализ при шизофрении и психоаналитический метод. Armando, Roma, 1970, с. 182, параграф 107.


[Закрыть], т. е. на реальных психических данных, сущность которых – в том, что они являются производными восприятия (прежде всего акустического), а также на данных, предоставленных системой внутреннего восприятия течения собственных мыслей, собственной аффективной необходимости, – произвольных, насколько это возможно в ходе сеанса, и показательных с точки зрения бессознательных коммуникаций пациента. Только эти данные обладают абсолютной точностью, хотя сам факт их существования не означает, что мы способны объяснить их.

Все это происходит в контексте фундаментальной оценки реальности, относящейся как к внешней реальности (например, существованию пациента[18]18
  Широко известен клинический пример, приведенный Эудженио Гаддини, где речь идет о сеансе, в ходе которого на подоконнике в кабинете усаживается обезьяна. Аналитик при этом говорит: «А ведь это обезьяна».


[Закрыть]), так и к внутренней (психическая активность аналитика), но не более. Т е. речь идет о точной оценке реальности. То, что нам сообщает пациент, есть в любом случае факт его психической активности, проявленной в общении с нами, тогда как любая оценка происходящего, событий или людей, действующих в сегодняшней или прошедшей реальности пациента вне нашего кабинета, лишь ошибочно квалифицируется как оценка реальности. Реальность, если она вторгается в кабинет аналитика в различных вышеописанных формах, имеет потенциально травматизирующий эффект и нарушает поток свободных ассоциаций и плавающее внимание. И наоборот, поскольку все мы можем терпеть психическую реальность лишь в ограниченных дозах, то и в анализе есть свои материальные границы, которые берегут нас от возможных контактов с материальной реальностью[19]19
  К этой проблеме подошли по-другому: отталкиваясь от того, какое количество материальной реальности можно «переварить» – в статье МикатиЛ. Сколько реальности можно вынести? Riv. Psicoanal., 1993, XXXIX, 1, 153–163.


[Закрыть]<sup>[20]20
  «В нас есть некая интеллектуальная функция, которая требует унификации, связности и понятности от любого материала, подлежащего перцепции и осмыслению, и которая не преминет образовать ложные связи там, где при определенных обстоятельствах она не способна уловить связи истинные.» (Фрейд. Тотем и табу. 1912–1913. O.S.F., 7, 100).


[Закрыть]</sup>. Ассоциативная беседа и динамика переноса должны иметь возможность присутствовать там, где они могут найти свое выражение.

В продолжение данной темы: существуют люди, которые пытаются постоянно отклонить наше плавающее внимание и сконцентрировать его на том, что я далее буду называть «внешней реальностью» по отношению к кабинету; существуют личности, которые, наоборот, опасаются давать какие-либо сведения: они неизбежно¹¹ сложатся в сознании аналитика в истории, реконструкции, сюжеты, но также послужат базой для создания некой конструкции сознательно и подвижно мифологической.

Я собираюсь здесь рассмотреть, главным образом, первый тип пациентов, но хотел бы подчеркнуть, что оба типа (а, возможно, следует спросить себя, не поступает ли так на определенном этапе анализа каждый пациент) стремятся создать барьер между психической реальностью и собой как субъектом собственной психической жизни.

В первом случае имеется стремление установить с аналитиком проективный сговор и тайно разделить с ним опыт несуществования психической реальности. Таким образом, реальность (материальная) – это все, а репрезентация реальности (психическая) – это ничто.

Во втором случае пациент стремится «избежать самой аналитической функции, желая уклониться от того, что может быть обнаружено в самом себе»[21]21
  Грин А. (Green, 2000, Центральная фобическая позиция: с моделью свободной ассоциации). Rev. Franc. Psychoanal., 3/2000, 743–771.


[Закрыть], как пишет Андре Грин, иллюстрируя понятие «центральной фобической позиции», которая в любом случае несет в себе «отрицание субъектом существования собственной психической реальности»[22]22
  Грин А. Op. cit., с. 760.


[Закрыть]. Примером второго типа пациента является тот самый Габриэль, по поводу которого Грин замечает, что у него долгие годы не было относительно этой истории (пациента) «каких-либо точных данных»[23]23
  Грин А. Op. cit., с. 755.


[Закрыть].

Что касается меня, то я вспоминаю трудности с одной из пациенток, которая избегала каждого конкретного упоминания даже того, что происходило в анализе, хотя постоянно делала такие ссылки в форме, внешне очень абстрактной. Например, она никогда не говорила: «То, что вы сказали мне месяц назад по поводу моего сна про гору, мне сегодня пришло в голову». Вместо этого она говорила так: «Мне вчера вспомнилось наблюдение месячной давности», – и никогда не указывала при этом, какое именно наблюдение, т. е. никак не раскрывала свою мысль. Речь здесь шла не о каком-то абстрактном языке, как я некоторое время думал, а об отражении в языке конкретной невозможности для пациента выдерживать вероятные ассоциативные пересечения и, следовательно, об обязательном обесценивании высказанной мысли.

Сквозь форму, вобравшую в себя «ассоциативную» речь пациентки, постоянно просвечивал посыл о неинвестировании восприятия и о максимальном исключении любых соответствующих репрезентаций. Точное, детальное, часто очень яркое описание состояний ее души, ее чувств, не было связано с комплексом репрезентаций, с конкретным содержанием, с описаниями предметов, людей, ситуаций. А мои с ней отношения в переносе и контрпереносе оказались, по моему собственному выражению, в «оковах одиночества», опутавших мою пациентку, – узницу психической реальности, от которой она сама же хотела убежать. Как следствие, на первый план выступила неуместность общей реальности, самого времени сеанса, самого моего существования, если я при этом не являлся всего лишь конкретным посредником, обеспечивавшим ей пространство для говорения.

Что касается первого типа личностей, думаю, что каждый из нас имеет в запасе примеры пациентов, стремящихся вовлечь, соблазнить нас историями, полными событий, и на первый взгляд неважно, что эти истории рассказываются жалобным или, наоборот, триумфальным тоном, весело или с горечью, что речь идет о событиях, происшедших в перерыве между сеансами, или же о том, что случилось с кем-то еще. То, на что нападают или чего не признают эти пациенты, – это психическая реальность сама по себе, пусть даже сознательная. Прямо на сеансе мы можем присутствовать при попытке разрушения или устранения мысли как таковой, ее свойства как «пробного действия»[24]24
  См.: Фрейд З. (1911). Уточнения относительно двух принципов психического события. O.S.F., 6, 456.


[Закрыть], ее стремления к «идентичности мысли, а не идентичности восприятия»[25]25
  См.: Фрейд З. (1899). Толкование сновидений. O.S.F., 3, 548.


[Закрыть].

И все же с этими пациентами, которые на практике утверждают небытие мысли и поэтому особенно неподатливы в работе со свободными ассоциациями, аналитик рискует – и не может не рисковать – постепенно отклониться от своего собственного суждения о том, что он считает реальностью[26]26
  Мы можем еще раз задуматься о маргинальных феноменах, о своего рода расширенном сеттинге, состоящем из дружеской болтовни между коллегами, в котором за счет смещения внимания непринужденно озвучиваются мнения типа: «ну, с такой мамашей, как у него…» или: «разумеется, подобный отец.» или же: «этому-то хорошо жилось в детстве», – эти выражения указывают, насколько внутри нас сильна тенденция думать о внешней, а не о психической реальности пациента.


[Закрыть].

Где в данном случае ошибка в оценке? – я размышляю о том, какой смысл вложил в эту фразу Фрейд в заключительной части Проекта[27]27
  См.: Фрейд З. (1895). Проект психологии. O.S.F., 2, 280–281.


[Закрыть].

По-моему, получается так, что в результате переноса у пациента достижение аналитиком необходимого минимума качественной оценки (например, признания того, что в данный момент пациент обдумывает воспоминание о событии, передает течение мысли) снижается и все защитно сводится к оценке реальности[28]28
  По поводу проблематики этих ситуаций могу отослать вас к моей статье «Насилие, теория» (Le fait de l’analyse, 6, 1999, 89-107), которая перекликается с докладом о «Насилии, страсти, описаниях и теории» на Конгрессе Европейской Федерации Психоанализа (Берлин, 1999).


[Закрыть], но лишь «внешней реальности».

Ошибка в оценке, которая, с позиции топической, чаще всего остается на предсознательном уровне, позволяет, посредством проекции аналитического кабинета вовне, не воспринимать качество психической реальности, а вместе с ней и все неудовольствие, которое может быть с нею связано. Это дает ощутимые преимущества. В то же время ошибка в оценке вызывает эффект физиологический, т. е. тот, который можно получить, когда два человека при обычных обстоятельствах комментируют события, происшедшие с одним из них. Это полная противоположность психоаналитической эмпатии[29]29
  Я имею здесь в виду эмпатию, как ее понимает Болоньини (Bollati Boringhieri, Психоаналитическая эмпатия, Турин, 2002), т. е. «условие сознательного и предсознательного контакта, характеризующееся отдельностью, сложностью и расчлененностью; широкий перцептивный спектр, в который включены все эмоциональные оттенки (…) и прежде всего, усиливающийся, взаимный и глубокий контакт с объектной комплементарностью, с эго-защитами и с отщепленными элементами другого, а также с его эгосинтонной субъективностью (с. 136 и далее).


[Закрыть]. Ведь то, что является полезным условием в обычном разговоре, выглядит как утрата реальности в анализе, который, по всей вероятности, отдает предпочтение акустической активности в противовес слушанию сведений, идущих от внутреннего восприятия[30]30
  Что должно заставить задуматься о характерных особенностях ежедневного общения.


[Закрыть]. Т е. даже у аналитика наблюдается такое же явление – когда внимание направляется на внешнюю реальность, на восприятие, и когда реальность психическая отодвигается на задний план.

Можно наблюдать, как в этой ситуации субъект чувствует себя и предъявляет себя как человек, находящийся во власти внешней реальности[31]31
  И следовательно, мало ответственности, мало «субъекта» в собственной истории.


[Закрыть], ибо он не имеет противовеса в реальности психической, которая исключается[32]32
  Можно к тому же себя спросить, не являются ли «психологические» теории, стремящиеся отдать предпочтение внешней реальности и отношениям с ней личности, также реализацией этой позиции, и не рисуют ли они нам профиль разбалансированной личности в том смысле, что они лишены возможности уравновесить внешнюю и внутреннюю реальности.


[Закрыть]. Можно, однако, заметить, что когда происходит это искажение, пациент чувствует себя в этой своей реальности уважаемым человеком, что в общем выявляет нарциссический выигрыш состояния «чувствовать себя вдвоем» в одной и той же психической ситуации.

Мы с вами, как видите, находимся в кругу проблем, которые в течение долгого времени изучал Фрейд, а гораздо позднее и Бион[33]33
  См.: Бион В.Р. (1972). Обучаться через опыт, Armando, Рим, XVIII.


[Закрыть]: как происходит переход количества в качество и что заключает в себе оценка? Или же, пользуясь терминологией Биона: что необходимо личности «для того чтобы войти в контакт с психическим качеством»[34]34
  Бион В.Р. op. cit., с. 100.


[Закрыть]? Что же, исходя из терминологии Фрейда, получается, что психическая система, выдающая производные сознания, воспринимается лишь как некий орган чувств, отвечающий за психические качества?[35]35
  Семи А.А. (2000). К метапсихологии сознания. Riv. Psicoanal., XLVI, 1, 45–67.


[Закрыть] Или же, наоборот, необходимо предложить новый теоретический подход для объяснения «психических качеств» и повторить путь Биона[36]36
  Сначала в статье о Критериях различия между психотической и не психотической личностью (1957), затем в работе Анализ при шизофрении и психоаналитический метод (ит. пер.: Armando, Roma, 1970).


[Закрыть]?

Речь идет о сложных теоретических проблемах[37]37
  По этому поводу см. предисловие к Влечения и их судьба (1915), O.S.F., 8), а также начало Лекции 32. Печаль и жизнь влечений в Новой серии лекций по введению в психоанализ (1932б) O.S.F., 11.


[Закрыть], затрагивающих также процесс становления и распада сознания, т. е. проблемах, перед лицом которых нам следовало бы задуматься и попытаться определить, что представляют собой трансформативные процессы, теоретически необходимые для Действительного представления психической реальности на теоретическом уровне (который является уровнем мысли, топически расположенном в системе сознательного: по крайней мере, в том, что касается заключений). Или же задуматься о том, какие процессы должны быть задействованы, чтобы на уровне теории было порой так трудно репрезентировать психическую реальность, и, напротив, становилось все нужнее репрезентировать лихорадочный поиск реальности материальной.

Очевидно лишь то, что нам не стоит пытаться решить эти проблемы эмпирическим путем, практически, при помощи одной лишь клиники. Именно поэтому, прежде чем предъявить какой-нибудь клинический случай, Бион уточнял – абсолютно так же, как Фрейд, – что этот случай представлял собой «скорее опыт, вытекающий из современных теорий, нежели описание опыта, из которого выводятся теории»[38]38
  Бион В.Р. op. cit., с.87.


[Закрыть].

Речь идет также и о проблемах, которые надо как-то уместить в особом историческом контексте[39]39
  Росси (2001). Карманы аутиста, Riv. Psicoanal., XLVII, 4, 677–692.


[Закрыть], вытекающем из общественной, политической и общечеловеческой реальности, которая не исключает и нас. И если психоанализ – это постоянный вопрос об индивидууме, о его задействованности в обществе, о его биологическом виде, судьбе, о психической реальности, вступающей в постоянные отношения с реальностью материальной, было бы странно не задаться сегодня вопросом о сегодняшнем человеке, его сегодняшних контактах, о его сегодняшней судьбе, прокладывающей путь в условиях непрерывного поиска счастья и постоянной жажды стабильности. В какой степени сегодня поставлен на обсуждение вопрос о системе сознательного? И насколько именно качественная оценка, открывающая к нему путь, подменяется оценкой реальности? В какой степени коммуникация вербальная или зрительная – т. е. событие психическое – может быть принята за восприятие события материального[40]40
  Здесь любой может заподозрить «политический спектакль» и задуматься о последствиях в общественной жизни.


[Закрыть]? В остальном, что касается нас, можно наблюдать, с какой легкостью истории пациентов облекаются в реалистические термины, вместо того, чтобы стать реконструкцией необходимой и необходимо проблематичной, выведенной из разбора ассоциативной речи, прозвучавшей в процессе анализа.

В общем, я хотел бы сказать, что общность, установленная постоянством оценки психической реальности, т. е. квалификативной оценкой аналитика в ходе анализа и теорией психической реальности, стоящей в основе анализа, учреждает специфический терапевтический фактор анализа, который органами чувств пациента воспринимается как основополагающий.

Теория психической реальности, т. е. некая идеаторная и аффективная организация, при посредстве которой каждый из нас репрезентирует на уровне сознания свои мыслительные процессы, в большинстве своем бессознательные, не только постоянно предъявляет вопрос к аналитику в масштабах, в которых восприятие другого (и другого в нас) никогда не дает эффекта идентичности, примиряющего с теоретическими построениями, но и выстраивает необходимое дополнение, обязательные «строительные леса», чтобы не отказываться от оценки психической реальности.

Данный тезис мы проиллюстрируем случаем с пациентом первого типа, из тех, что «пичкают» нас реальностью. Начнем с самого простого и самого верного: с психоаналитического случая, имевшего место в моей практике несколько лет тому назад.

Я привожу его здесь потому, что когда я осенью готовил этот доклад, в моем сознании снова «всплыл «вопрос, который однажды, во время сеанса с тем же пациентом, вдруг зазвучал в моей голове: «Куда мог подеваться черный список?»

Я не знаю, как ответить на этот вопрос и что сказать по поводу конкретного предмета: черного списка. Впервые этот образ пришел мне в голову во время работы с пациентом. Старинный и пыльный Index librorum prohibitorum (список запрещенных книг) – его, посмеиваясь, подарил мне отец, но книга была вовсе не черная, а серая. Черный же список имеет вполне определенный смысл: это список грешников или врагов. Хотя, конечно, выражения «внести в список» или «запретить» могут связываться в сознании с образом черного списка. Потом я понял, о каком черном списке шла речь.

Мне кажется, я знаю, почему мне и во второй раз пришел в голову этот черный список: потому что для меня Триест связан с Истрией, а последние поколения моей семьи были выходцами именно из этого места. Я поехал туда, чтобы увидеть город предков сразу после окончания университета, и надолго застрял на границе, пока югославские полицейские листали именно «черный список» – тетрадь, или книгу, с именами и фамилиями всех подозрительных и нежелательных для въезда в страну людей, я убеждал их в том, что действительно родился в Венеции, как это было указано в моем паспорте, в удостоверении личности и в водительских правах.

Так куда же подевался тот черный список?

Мне хотелось бы спокойно полистать его, чтобы узнать, с кем соседствует фамилия моего отца – он был антифашист, партизан, а в этом списке мог оказаться рядом с кем угодно: там стирались различия и смешивались истории о уже закончившихся битвах и о уже пережитой боли[41]41
  С тех пор прошло много времени, и, как писал Биаджо Марин (Плач в Истрийских Элегиях, 1963), см. также Биаджо Марин, Стихи под ред. Ч. Магриса и Е. Серры, Garzanti, Milano, 1981: Мы слышали твой голос / он доносился из всех дверей / там, под крестом / лежат наши мертвецы. / Жизнь без солнца / лишь горькие воспоминания / как плач ближних / умерших от горя.


[Закрыть].