Текст книги "Мир Калевалы"

Pyhän magnuksen testamentti

Jevgeni Lukin

 
Tarina siitä, kuinka kerran
Suomalainen vaeltaja Elias Lönnrot
Lähti venäläiselle Valamon saarelle
Ja kävi siellä munkkien hautausmaalla.
Ja mitä sitten tapahtui.
 
 
Lähdin kerran laivateitse
Laatokan meren ylitse
Luostariin pyhän Valamon.
Munkeille minä kumarsin
Alla kirkon ristiholvin.
Sitten hiljaa mä kävelin
hoidetulle kirkkomaalle.
 
 
Valkoisena seisoi aita
Kirkkomaan tuon ympärillä.
Enkelit pylväiden päässä
Pasuunoita puhaltavat.
Pauhaavat Laatokan aallot,
Kuiskivat lehdet vaahteran.
Mutta päällä hautakumpuin
Kimaltavat pikkukivet.
 
 
Alla pienten lohkareiden
Pyhien on miesten hauta.
Igumeni tuossa kuulu,
Munkkikokelas ja munkki.
Tiheässä kuusikossa
sinertävän paaden alla
Magnuksen on siinä paasi
Ruotsin uljaan hallitsijan.
 
 
Kiven aallot huuhtelivat
Laatokan meri sen peitti.
Oli paasi kuin lumottu.
Venäjäksi kirjoitettu:
“Sijaan tsaarin diadeemin
Valitsin mä munkin kaavun.
kolme päivää luostarissa
antoi ikuisen rauhan”.
 
 
Kyselin mä vanhukselta,
Suomea joka osasi.
“Selitä minulle teksti
kiven outo kirjoitus!”
Vastasi erakko vanha:
“Kaikki munkit tietää täällä
tarinan tuon muinaisen,
ikivanhan kertomuksen”.
 
 
Oli kerran urho Magnus —
Ruotsinmaan uljas soturi
Joka päivä taisteluissa,
Joka päivä miekka säihkyi.
Venäjälle kerran lähti
laivastonsa suuren kanssa.
Vakuutteli Magnus ennen
Ettei koskaan tänne lähde.
 
 
Muttei Magnus uljas tiennyt
voimasta pyhän Valamon.
Etukäteen Herran kellot
varoittivat uhasta.
Väsymättä siunausta
Anoivat Kaikkivaltiaalta.
Pelostansa huolimatta
Luojaa kutsuivat avuksi
estämään nyt vainolaista
Valamoa tuhoamasta.
 
 
Munkkein hartaat rukoukset
Itkut heidän sielujensa
Heidän kuumat kyyneleensä
Kuuli Herra armollinen.
Ruotsin toimiin suuttui Herra,
Kämmentänsä heilautti.
Niinpä Ruotsin purjelaivat
myrskyn kouriin joutuivat.
 
 
Salama taivaalla välähti,
Kauhea ukkonen jyrisi.
Vedet Laatokan nosti tuuli
Tuuli vahva, voimallinen!
Heitti tuuli aallot suuret
Purjelaivojen tuhoksi.
Lastuiksi leikiten rikkoi
Purren kuningas Magnuksen.
 
 
Yksi ainoa jäi lauta
Haaksirikossa veneestä.
Laivan kyljen rautarengas
Tässä laudassa on kiinni
Kulkutapaa muuttaa täytyi,
Apuun laudan turvautua.
Tarttui lautaan Magnuksemme.
Pelasti nyt rautarengas
pelästyneen Ruotsin urhon.
 
 
Meren sylis yön ja päivän
Vaahtopäisissä aalloissa
Meren sylis yön ja päivän
Tyyntynyt ei tuulen voima.
Kaikkivaltias armahti:
Lauta rantaan rikkoutui.
Pelastui kuningas Magnus
Saarelle pyhän Valamon.
 
 
Munkit hyväsydämiset
Veivät pyhiinvaeltajan,
Luostariin hänet kannettiin.
Munkiksi vihittiin Magnus,
Ja hallitsijan diadeemin
Munkin vaatteisiin hän vaihtoi.
Pani päälle mustan viitan,
Munkin kaavun hartioille.
 
 
Pyhin menoin kastettuna
Rukouksin ohjattuna
Syntejään katui soturi
Tuo Ruotsin uljas kuningas:
“Miksihän Venäjän maalle
Hurjasti sotimaan lähdin?
Minä miksi miekkaan tartuin
Tappamaan veljiä Venäjän?”
 
 
Siitä lähtien hän käski
Pyysi Ruotsin ritareita:
“Tehkää aina rauhan töitä,
Lopettakaa sotiminen”.
Jäähyväiset sitten jätti,
testamentin kuollessansa.
Skeemamunkki Magnus uljas
Luojalle sielunsa antoi.
 
 
Vanhus kertoi kertomuksen,
Tarinan lopetti vanhan.
Sumuun hän Valamon saaren
katosi nyt silmistäni.
Tiheässä kuusikossa
päällä tumman hautapaaden
seisoin aivan yksikseni
aikaa mennyttä muistellen.
 
 
Olen kauan mietiskellyt
kuninkaan testamenttia.
Päätin, että täytyy tehdä
niin kuin määräsi kuningas.
Siksi lähdin hoitamahan
Asioita rauhan, sovun,
Runoja keräilemähän
Lähdin mä Kalevalahan.
 

Перевели на финский

Ольга Миловидова и Марья Сойни

Европеус

Олег Мишин

(Петрозаводск)

 
Умирал на Охте Европеус,
древних песен ревностный знаток.
Сердце настрадалось, натерпелось,
утомилось от путей-дорог.
 
 
С саквояжем, в подорожном платье,
свой для дальних деревень и сел,
у карел он был и на Ояти,
всю Ингерманландию прошел.
 
 
Европеус мучается, стонет,
видится ему в предсмертном сне:
в бездне моря Куллерво не тонет,
не сгорает в пламени-огне.
 
 
С удочкой сидит на пенном гребне,
знай стоит на углях с кочергой.
Подрастает Куллерво и крепнет,
чтобы осознать, что он – изгой.
 
 
Разогнал цыплят орел крылатый,
по чужим краям развеял их.
Куллерво, бездомный, виноватый,
мстит и мстит за родичей своих.
 
 
Умирает нищий Европеус,
на его устах коснеет речь.
Куллерво, отчаясь, разуверяясь,
Гордой грудью падает на меч.
 

Сосна Лённрота

Елена Николева

(Петрозаводск)

 
Кто говорил, что умерла она,
Задумчивая Лённрота сосна?
Кто распустил невероятный слух,
Что улетел ее смолистый дух?
 
 
Сосна осталась в памяти людей.
Ее молчанье – давняя привычка.
И ей, должно быть, больно от гвоздей,
Которыми прикреплена табличка.
 
 
Нет рук-ветвей – не велика беда,
В искусстве есть подобные примеры:
Своей судьбой теперь она горда
Не меньше, чем Милосская Венера.
 
 
Ты на закате дня к сосне приди,
К ее груди щекою припади:
Звенит внутри ствола, поет струна!
Бессмертна калевальская сосна.
 

Сампо
По мотивам Калевали

Вячеслав ОВСЯННИКОВ

(Санкт-Петербург)

 
И выковывает Сампо,
Что муку одним бы боком,
А другим бы соль мололо,
Третьим боком много денег.
 

«Калевала»

Предисловие

«Калевала», собрание песен карело-финского эпоса, давно уже сделалась важным духовным явлением в русской культуре. Еще до первой публикации книги Элиаса Лённрота в 1835 году отголоски древних карело-финских рун звучали в русской поэзии: поэма Федора Глинки «Карелия»; стихотворение Евгения Баратынского «Финляндия» и другие; образ волхва-чародея Финна в «Руслане и Людмиле» Пушкина.

Мощный всплеск интереса к «Калевале» и карелофинскому эпосу возник у символистов: Константин Бальмонт, «Поэзия как волшебство»; Валерий Брюсов, цикл стихов «На Сайме»; Сергей Городецкий, «Юхано» (стихотворение о финском озере); Иван Коневской, «Песнь изгнанника» («Из той унылой Сариолы»). В Библиотеке Блока сохранилась «Калевала» с его, Блока, пометками.

Много созвучного своему мироощущению нашли в «Калевале» поэты и художники русского авангарда. Ве-лимир Хлебников, стихотворения «Вы помните о городе», «Вечер, он черный, он призрак», «Усадьба ночью…»; Григорий Петников, «Финские стихи»; Елена Гуро, стихотворения «Финляндия», «Финская мелодия» и другие; Николай Асеев, пересказ «Калевалы» для детей; Осип Мандельштам, «О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала». «Калевала» в живописи русского авангарда – иллюстрации к «Калевале» и общее оформление учеников Филонова, издание «Academia», 1933 год, под руководством и редакцией самого Филонова. Первое иллюстрированное издание «Калевалы».

Образы «Калевалы» отразились и в творчестве больших русских писателей. У Андрея Платонова есть рассказа «Сампо», о разрушенной и дотла сгоревшей в войну карельской деревне, о страстном желании одинокого деревенского кузнеца, потерявшего всю свою семью, жену и детей, построить такую чудо-мельницу, которая бы все зло мира перемалывала в добро и саму смерть – в жизнь.

Образ «Сампо», ставший символом вечной мечты человека о счастье, теперь не менее актуален, чем в прошлом. В наше сложное время этот образ приобретает глобальный символический смысл.

* * *

Возьмемся, брат, за руки, как брались отцы наши, – спеть песни предков, древние руны! Споем о Вяйнемёйнене вещем, первом песнопевце, прародителе всех певцов на свете.

Вяйнемёйнен от Ильматар, девы творенья, родился, от Ильматар, матери воды и ветра. Сразу родился старым. А чудо-утка у него на колене снесла семь яиц, шесть золотых, одно железное. Покатились они из гнезда, упали в море и разбились: из желтка стало солнце, из белка – месяц и звезды. Из железного яйца – земля наша.

Увидел все это Вяйнемёйнен, увидел, как все это красиво, как мир наш прекрасен. И запел он в радости первую свою песню.

Встал Вяйнемёйнен у моря, один он здесь на пустом острове. Пустом и голом. Никто его песен не слышит. Кто б ему этот остров заселил и засеял, чтобы слышали его птицы и звери, леса и травы? И явился на его зов Сампса, сын земли, сам-то с ноготок, а весь остров заселил и засеял. Взошли сосны и ели, ива, ольха, береза, рябина. Вырос вереск и можжевельник. Только дуб взойти не может. Вот вышли из моря четыре девы. Пятая выходит. Косят, сгребают сено, стог ставят. Тут ступает из моря на берег Турсас, богатырь могучий. Поджег стог, в пепел положил желудь. И вырос из того желудя великанище-дуб, поднялся до неба, затмил солнце, кроной весь мир покрыл.

И возгласил тогда Вяйнемёйнен: «Кто бы срубил этот дуб-громаду, кто бы его на землю поверг? Зло и горе от него всему свету!»

Вышел из моря мальчик-с-пальчик, в медной шапке и в медных рукавицах. Топором три раза ударил, на третий раз грянул дуб наземь. Ствол к востоку лег, верхушка – к западу, листья – на юг, ветки – на север. Кто возьмет ветку – навеки счастлив будет. Кто верхушку – чародеем станет. Кто листья – сердцу радость. А щепки понес ветер по морю к Похъёле, стране мрака. В Похъёле дева платок свой в море стирала, платье полоскала, на камне сушила. Увидала щепку в море, домой принесла. Из той щепки колдун-лапландец стрелу заколдованную сделал.

Нашел Вяйнемёйнен на берегу семь зернышек ячменных. Орел прилетел, поле под посев ему приготовил, лес пожег. А кукушка урожай богатый накуковала. Утром рано вышел Вяйнемёйнен в поле, засеял семью семенами. Вечером видит: все поле заколосилось, могуч ячмень, шестигранный колос, три узла на стебле.

* * *

Пел Вяйнемёйнен в полях Калевалы, в чащах Вяйне-лы, в лесах зеленых, у озер Осмо. Пел он о богатырях могучих, о первом предке великане Калеве, создателе земли нашей, победителе чудовищ. Далеко разнеслась молва о чарующей силе этих песен. Дошла молва на север, в По-хъёлу, до молодого Еукахайнена. Досадно стало Еукахайнену, лучшему певцу в Похъёле. Говорит он старухе-мате-ри, что собрался в Вяйнелу ехать, состязаться в песне с седым Вяйнемёйненом. Старуха-мать его не пускает: «Тебя там, сынок, околдуют. Околдуют, тело превратят в корягу, голову в канаву кинут». Не послушался Еукахайнен матери, сам он мастер колдовать-чародействовать. Взнуздал коня, запряг в сани, помчался, буйный, в далекую Калевалу. А навстречу ему сам Вяйнемёйнен: «Уступи-ка, молодец, дорогу мне, седобородому! Двум саням тут не разминуться». А Еукахайнен уступать дорогу не хочет, состязаться предлагает: кто лучше споет, тот первым и проедет.

Говорит ему Вяйнемёйнен: «Я ведь песнопевец безыскусный, прожил жизнь одиноко в Калевале, в лесах Калевы, у озер Осмо. Слушал там только одну кукушку. Но пусть будет как будет. Начинай, послушаю, что ты знаешь».

Начал молодой Еукахайнен: «Знаю, есть очаг у печки. Тюлень лососей ловит. На севере пашут на оленях, на юге – на кобылах, в Лапландии – быками. Знаю сосны на утесах Хорны, лес на Писе, Вуоксу знаю и Иматру. Знаю, что вода – лучший лекарь, а пена – главная из гадалок».

Усмехнулся старый вещий Вяйнемёйнен: «Велика мудрость! Может, что поумней вспомнишь».

Еукахайнен ему на это: «Помню, вспахал я море, вскопал глуби морские, вырыл ямы рыбам. Разлил по земле озера, раскидал скалы. Еще помню, поставил я столб медный – держать небо, воздвигнул на севере высокую гору железную – подпирать звезды. Полярную звезду вместо гвоздя взял – небо к земле прибить».

Говорит Вяйнемёйнен, вещий прорицатель: «Складно гремишь, создатель мира! Громкими словесами воздух сотрясаешь. Когда все это дело делалось, о тебе там слыхом не слыхивали».

Обозлился Еукахайнен: «Если песня моя тебе не по вкусу, померяемся, старик, мечами! Поглядим, чей меч острее!»

Отвечает ему Вяйнемёйнен: «Постой-ка, соловей По-хъёлы! Теперь мой черед петь песню!»

Запел Вяйнемёйнен свою песню. Сани Еукахайнена сосной стали, конь – камнем, меч – змеей, шапка – гнез-

дом вороньим. Запел громче – и по колено в болото ушел Еукахайнен, по пояс уже в трясине, по плечи увяз.

И взмолился тогда Еукахайнен: «О мудрый Вяйне-мёйнен, чародей могучий! Верни свои слова вспять, возьми назад свои заклятья!»

* * *

Пошел старый Вяйнемёйнен в лес, увидел прекрасную Айно. Режет Айно ветки, вяжет веники. Три веника вяжет, веник – отцу, веник – матери, веник – брату. Спрашивает ее старый Вяйнемёйнен: «Скажи, прекрасная Айно, не для меня ли носишь ты на шее ожерелье из жемчужин, а на груди серебряный крестик? Не для меня ли плетешь косы и перевязываешь их алой лентой?»

Отвечает ему Айно: «Нет, не для тебя, старого, ношу я на шее ожерелье, на груди крестик, а в косах ленту». Сорвала Айно с шеи ожерелье, с груди крестик, с косы ленту, бросила в лесу и пошла домой, горько плача. Выдадут ее за старого Вяйнемёйнена замуж, ведь он песнопевец известный, прославленный во всей Калевале. Будет постель стелить старику на ночь, подносить кружку ячменного пива.

Отец на дворе сеть латает, спрашивает: «Что ты, дочка, плачешь?»

«Как же мне не плакать, отец мой родимый! Потеряла я в лесу серебряный крестик и ожерелье жемчужное потеряла, и алую ленту».

Отец ее утешает: «Не плачь, дочь! Куплю тебе новый крестик, не серебряный – золотой, и ожерелье куплю, еще побогаче, и ленту дорогую в косу. Станешь ты еще краше. Будет муж тебя холить и лелеять».

Брат под окном ловушку на зверя ладит, спрашивает: «Что ты, сестричка, плачешь?»

«Как же мне, братец милый, не плакать! Потеряла я в лесу крестик, и ожерелье потеряла, и ленту».

Брат утешает: «Не плачь, сестрица! Вот пойду завтра на охоту, отыщу в лесу твои крестик, ожерелье и ленту. Муж на тебя не наглядится, работой тебя утруждать не будет».

Мать в коровнике корову доит, спрашивает: «Что ты, доченька, плачешь?»

«Как же не плакать мне, матушка моя родная! Потеряла я в лесу крестик серебряный береженый, жемчуг ожерелья дорогого в чаще растеряла, а ленточку шелку алого злой Хийси, хозяин леса, из косы вырвал».

Утешает ее мать: «Не плачь, доченька! Есть у меня в сундуке семь платьев, ткали их тебе в приданое солнце и месяц. Нарядишься, по селу пойдешь. Мужу твоему позавидует сам Укко, владыка неба».

Нет, не нужно Айно семи платьев, сотканных месяцем и солнцем. Еще горше плачет, бежит к морю. «Лучше быть подругой рыбам, чем идти старику в жены. Пусть заберут меня в Маналу, страну мертвых, в мрачную Туонелу».

Вот и нет уже прекрасной Айно. Стала Айно девой морской, русалкой, прислужницей в чертогах царицы морской Велламо. Ночью выплывает из глубины Айно, выходит она из воды, садится на камень, поет при луне грустную песню:

«Пошла я погулять на берег моря, села на скале высокой, упала и утонула. Никогда, отец мой милый, никогда не лови здесь рыбы! Никогда ты, родимая матушка, никогда не стирай здесь платья!»

Опечалился старый песнопевец Вяйнемёйнен, жаль ему прекрасной Айно. Просит у бога сна Унтамо: «Скажи мне, Ун-тамо, где искать чертоги морского царя Ахто, где таятся девы Велламо, где прислужницы царицы морской прячутся?»

Пошел Вяйнемёйнен к морю, сел в лодку, гребет к тому месту, что указал ему бог сна Унтамо, к тому туманному мысу. Закинул удилище, схватилась за крючок рыбка. Вытащил Вяйнемёйнен чудо-рыбку, никогда такой не видел. Не простая рыбка, говорящая: «О, ты старый Вяйнемёйнен! Что ж не узнаешь ты меня, вещий песнопевец! Я из глубины морской вышла – быть женой твоей верной, постель тебе, старику, стелить на ночь, подносить кружку ячменного пива».

Так сказала она и скользнула из лодки обратно в море. Горько заплакал тогда старый Вяйнемёйнен, понапрасну клянет свое безрассудство. Упустил он свою долю, свою удачу. Не вернется к нему дева Велламо, прекрасная Айно. Никогда она не вернется, не будет ему женою.

Все в мире может зачаровать песней своей старый Вяйнемёйнен, только сердце девы морской зачаровать не может.

* * *

Слышит Вяйнемёйнен голос матери свой, девы творенья Ильматар: «Не горюй, Вяйнемёйнен! Запрягай коня в сани, поезжай в Похъёлу, сватай дочь у хозяйки Похъёлы старухи Лоухи!»

Запряг Вяйнемёйнен коня в сани, помчался в туманную ту Похъёлу. А Еукахайнен его на пути подстерегает, затаил обиду лапландец. Лук железный, стрелы отравленные ядом змеиным. Ждет в засаде. Вот что-то чернеет в море, ближе, ближе, блестит на солнце. Это вещий Вяйнемёйнен на санях по волнам, распевая, мчится, чародейною песней сделав зыбкую влагу твердой дорогой. Тогда Еукахайнен три стрелы пускает. Первая стрела улетела в тучи, вторая стрела в трясине утонула. Третья стрела в коня попала, пробила печень. Вывалился из саней Вяйнемёйнен, упал в воду. Семь лет по волнам его носило. На восьмой год подхватил его орел, вынес на берег холодной Похъёлы, страны севера.

Услыхала старуха Лоухи хозяйка Похъёлы плач с моря, стенания громкие с берега. Дети так не плачут, женщины так не стонут. Плачут так одни только седобородые мужи Калевалы, ревут, как ночная буря. Вот столкнула она лодку в воду, гребет к тому месту, откуда стон раздается, среди скал суровых на дальнем мысе. Видит, лежит вещий песнопевец Вяйнемёйнен, избит, изранен, ни рукой, ни ногой двинуть не может. «Ах, старик ты, старик, старичище жалкий, что тебя сюда занесло, что пригнало в нашу Похъёлу?»

Отвезла страдальца к себе в дом, месяц лечила, раны-ушибы мазями целебными мазала, настоями травными поила. Повеселел Вяйнемёйнен. Просит у старухи Лоухи дочь себе в жены.

Отвечает на это хозяйка Похъёлы: «О ты, вещий Вяйнемёйнен, великий песнопевец! Сделаешь мне чудо-мельницу Сампо, чтобы молола что ни пожелаю, – отдам дочь свою тебе в награду».

Опечалился старый песнопевец, поник седой головою: «Многое могу я совершить своей песней, а вот Сампо сделать не сумею, чтобы молола по твоему веленью что ни пожелаешь. Сделать может один только Ильмаринен, кузнец в Калевале. Первый кузнец мира, это он выковал столб медный, подпирать небо».

* * *

Едет Вяйнемёйнен в обратный путь по дороге, видит – радуга во все небо. Сидит на радуге дева, краса мира, ткет покров семицветный, золотом-серебром вышивает. Остановил коня Вяйнемёйнен: «Сойди, дева, ко мне в сани, сядь со мной рядом!»

Отвечает ему краса мира: «Разрежешь волос ножом без лезвия, завяжешь яйцо узлом – сяду к тебе в сани».

Разрезал Вяйнемёйнен волос ножом без лезвия, завязал яйцо узлом. «Сядь, дева, ко мне в сани!»

А краса мира ему на это: «Выточи жердинку из льдинки, да чтобы ни кусочка не пропало, ни крошки не искрошилось, – сяду в сани с тобой рядом».

Выточил Вяйнемёйнен из льдинки жердинку, ни крошки не искрошил. «Сядь со мной, дева, в сани!»

Говорит ему краса мира в третий раз: «Выстругай лодку из обломков веретенца, из катушек расколотых. Сяду с тобой в сани».

Взялся Вяйнемёйнен за работу, лодку из обломков веретенца стругает, из катушек расколотых вытесывает. Обломок – с бревно, катушка – с мельничный жернов. Отскочил топор да ему в колено. Лемпо, злой дух – его козни! Хийси, хозяин леса, лезвием топор на него повернул! Хлынула кровь из раны, потоком течет, рекой разливается. Стал Вяйнемёйнен заклинания вспоминать: кровь заговорить, запереть в жилах, закрыть рану. Вспомнил всех зол происхожденье, каждое слово вспомнил. Одного только вспомнить не может – заклинания о железе.

Закручинился вещий Вяйнемёйнен. Сел в сани, хлестнул коня кнутом. Помчал конь по дороге.

Вот подъезжает Вяйнемёйнен к деревне, в первый дом стучится: «Есть ли кто в этом доме, кто бы знал заклинание о железе, запер кровь в жилах, закрыл рану?»

На полу дитя сидит, отвечает: «Никого нет в этом доме, нет здесь знающих заклинание о железе. Поезжай к другому дому».

Стучится Вяйнемёйнен во второй дом: «Есть ли кто в этом доме, кто бы знал заклинание о железе, повелел бы крови остановиться, закрыл бы рану?»

Старуха с печи прошамкала: «Никого нет в этом доме, не знают здесь заклинание о железе. Поезжай дальше».

Вот в третий дом стучится Вяйнемёйнен, силы уже покидают, много крови вытекло. «Есть ли кто в этом доме – кто бы заклинание о железе знал, унял бы кровь?»

Проворчал с лавки старичище, борода до пола: «И не то еще творило слово! Моря усмиряло, реки вспять поворачивало!»

Произнес он это заветное слово. Никто не расслышал. Услышала только кровь, повиновалась, прекратила свое теченье.

Запел Вяйнемёйнен в радости, жизнь к нему вернулась. Зарекся сажать дев к себе в сани.

* * *

Подъезжает к родной своей Калевале, слышит, в кузнице звенят удары, кузнец Ильмаринен трудится.

«Где ты пропадал так долго, Вяйнемёйнен? Без тебя в Калевале не стало песен. Землю не пашут, рыбу не ловят, коров не доят. Угрюмые по домам сидят».

«Был я в Похъёле у лапландцев, сосватал тебе дочь старухи Лоухи. Выкуешь им чудо-мельницу Сампо, получишь в награду жену-красавицу».

Не хочет Ильмаринен ехать в Похъёлу выковывать лапландцам Сампо и дочери старухи Лоухи в жены не желает.

Тогда старый Вяйнемёйнен, песнопевец вещий, вот что придумал: «Пойдем, Ильмаринен, в лес, покажу диво. Стоит ель-великанша, вершиной в небо уперлась; на верхушке месяц, на ветвях медведица сидит. Влезь на вершину, возьми их себе в помощники: месяц будет кузницу освещать, а медведица молотом по наковальне бить».

Полез Ильмаринен на ель, только до верхушки добрался – запел Вяйнемёйнен во весь голос, напел бурю. Сдунуло кузнеца с верхушки еловой и понесло прямехонько в Похъёлу. Кинуло на двор к старухе Лоухи. Вышла к нему из дома старуха Лоухи:

«О Ильмаринен, великий кователь! Давно о тебе молва к нам в Похъёлу волной морской докатилась, о волшебном твоем искусстве, а теперь ты и сам здесь! Выкуешь Сампо – отдам дочь тебе в жены. Все девы Калевалы мизинчика ее не стоят».

Тут же принялся Ильмаринен за работу, взял перышко лебяжье, взял молока коров нетельных, взял шерсти овечьей, ячменя зерен прибавил. Бросил в горн, раздул огонь, жару мехами нагоняет. Трудится три дня и три ночи. На четвертый день смотрит: что там на дне горнила, что из огня вышло? Явился лук, серебром сияет. Не рад Ильмаринен луку, обратно в огонь бросил. Опять принялся меха раздувать, трудится еще три дня и три ночи. На четвертый день смотрит: что вышло? Из огня лодка явилась, золотом сияет. Не рад Ильмаринен и лодке, изломал, в огонь кинул. Опять – меха раздувать. На четвертый день смотрит: что теперь вышло? Видит: Сампо из огня-пламени явилось, чудесная мельница Сампо. Все мелет, что ни пожелаешь. Денег надо – намелет и золотых и серебряных, только мешки подставляй, и на потребу, и на пирушки. Оружия надо – накует мечей непобедимых, сами режут, рубят, страх и ужас всему миру. Да что там, попади весь мир в жернова Сампо, и весь мир перемелет, с морями, горами, небом и звездами.

Спрятала Сампо старуха Лоухи в горе медной, за семью замками. Вот потребовал Илмаринен плату за работу, обещанную награду. А ему старуха подлая Лоухи: «Нет, женишок, не всю работу еще ты исполнил! Спустись-ка теперь под землю, в страну мертвых, поймай там медведя Маналы, добудь волка Туонелы! Отдам дочь тебе в жены!»

* * *

Жил в Калевале молодой веселый Лемминкяйнен. Любил он с девицами гулять, на лугу с ними плясать. Слышит, есть на Саари дева-краса, женихи за ней роем вьются. Солнце сваталось, отказ получило; месяц сватался, тоже ни с чем ушел. Вот бы ту деву добыть, в дом к себе привезти. А мать остерегает: «Ты, сыночек, к деве той не сватайся, дева та выше нас родом, не будет тебе в сватовстве удачи».

Не послушался Лемминкяйнен матери, запряг коня в сани, скачет добывать себе деву Саари знатного рода. Въехал во двор неловко, сани на бегу опрокинулись. Девушки Саари над ним смеются. А Лемминкяйнен не смущается, шутками-прибаутками отмахивается. Знать хочет: есть ли в Саари местечко, где бы ему погулять, поплясать, песни попеть, повеселиться, девушек потешить. Девушки ему отвечают: «Много есть в Саари местечек, много в лугах, в долах. Станешь у нас пастушонком, будем приходить дудочку твою слушать». Стал он в Саари пастушонком, весь день на лугу проводит, с девицами-молодицами пляшет, на дудочке играет. По ночам в спальни девичьи пробирается. Одна только на Лемминкяйнена не смотрит, одна презирает, Кюлликки-цветочек, та, за кем он сюда приехал. Всех дев краше она в Саари. Не выйдет за него замуж. Плохонького он рода, племени захудалого, нищий бродяга.

Вот подъехал Лемминкяйнен вечером к тому лужку, где девицы плясали, хоровод водили, схватил прекрасную Кюлликки, бросил в сани на шкуру медвежью. Хлестнул коня да и был таков. «Плачь, не плачь, Кюлликки-цветочек, а будешь ты моей женою, станем жить, не тужить в моем домишке, дырявой развалюхе».

Утешилась Кюлликки, слезы высохли. Видит: хорош Лемминкяйнен, высок и статен, в плечах сажень, нрава веселого. Скучно с ним не будет. Только бы на войну не ушел, а был с ней всегда рядом. Говорит ему Кюлликки: «Поклянись, Лемминкяйнен, что на войну не уйдешь. А я поклянусь, что буду тебе женой верной, не пойду на луг вечером с девушками гулять, хороводы водить».

Вот живут-поживают они в Калевале, в новом доме, ни на час не разлучаются. Заскучал Лемминкяйнен, не сидится ему дома, не живется на одном месте, сила мучает. Не сдержал клятвы, собрался один в Похъёлу ехать, с лапландцами воевать. «Дай мне, мать, острый меч отцовский да вымочи рубашку в яде гадючьем! Лучше брони железной убережет от ран та рубашка».

Отговаривает мать ехать в Похъёлу с лапландцами сражаться. «Околдуют тебя, сыночек, колдуны-чародеи Похъёлы, превратят в камень, в куст при дороге».

Упрям Лемминкяйнен, не слушается материнского совета. «Не держи, мать. Уж что задумал, то исполню. Как увидишь, проступит кровь на щетке, на той щетке, что кудри свои расчесываю, знай – беда стряслась с твоим сыном».

Отправился в дальний поход Лемминкяйнен. А Кюл-ликки в обиде, что он клятву свою нарушил, ушла на луг вечером гулять-веселиться, хороводы водить.

Вот достиг лапландской земли Лемминкяйнен, вызвал на бой мужчин Похъёлы, старых и малых, сразиться заклятьями, у кого заклятье сильнее. Запел Лемминкяйнен, всех певцов-чародеев похъельских пересилил, заклял своим словом, обезоружил все войско, заколдовал мечи и стрелы. Превратил всех в камни, раскидал по скалам. Пощадил одного только калеку-свинопаса, безъязыкого замухрышку, на такого и плевка жалко.

Разозлилась хозяйка Похъёлы, спрашивает: «Что тебе тут, удалец, понадобилось? Зачем к нам с войной пришел?»

Отвечает Лемминкяйнен: «Пришел силу свою испытать. А больше мне тут и делать нечего». Пустился он в обратный путь. А безъязыкий свинопас-замухрышка затаил злобу за то, что пощадил его Лемминкяйнен, всех заклял, а его оставил, пожалел и плевка на него калеку. Подстерег темной ночью у Туони, реки бурной, текущей в дебрях среди порогов. Идет берегом Лемминкяйнен, напевает, беды не чует. Нашла в темноте стрела его веселое сердце. Стрела – змеиное жало. Рухнул Лемминкяйнен в реку Туони. Понесла Туони мертвое тело к порогам, искромсала на кусочки, раскидала по дну, по глуби.

А в Калевале мать не отводит глаз от щетки, от той щетки, что расчесывала кудри ее сыну. Видит, выступила кровь на щетине, каплет красная из щетки. Заплакала горько мать, зарыдала. Погиб Лемминкяйнен, нет уже сыночка на свете!

Побежала несчастная в Похъёлу. Спрашивает у сосны в чаще, не видела ли ее сына, веселого Лемминкяйнена? Нет, не видала сосна ее сына, ее Лемминкяйнена. Спрашивает у дороги. Нет, и дорога не видала ее сыночка, ее дорогого Лемминкяйнена. Один только месяц видел. Лежит Лемминкяйнен на дне Туони в черной пучине, на куски искромсан острыми каменьями.

Взяла мать длинные грабли, принялась вылавливать со дна сыновьи останки. Собирает по кусочкам мертвое тело, составляет часть к части, опять целым делает. Но лежит Лемминкяйнен, не шевельнется, не может с земли встать. Плачет мать над бездыханным телом, заклинает хозяйку жил Суонитар: «Ты Суонитар, жил богиня, пряха с веретенцем, с медной прялкой, с колесом железным! Свяжи покрепче жилы у моего Лемминкяйнена, наполни их новой кровью, чтобы жизнь к нему вернулась, чтоб забилось, как прежде, его веселое сердце!» Плачет, заклинает мать пчел небесных: «О пчелы небесные, принесите мед волшебный, мед ваш, чем питаете великого Укко, владыку неба – заживить раны, срастить тело моего сына, моего Лемминкяйнена!»

Услышала хозяйка жил Суонитар, пожалела материнское горе, связала жилы, наполнила новой кровью. А пчелы мед волшебный принесли из погреба самого Укко, владыки неба. Натерла мать этим медом, мазью чудодейственной тело сына, срослись части мертвого тела, жизнь в теле зажглась. Шевельнулся Лемминкяйнен, открыл глаза, проговорил со вздохом: «Крепко же я спал, матушка! На всю жизнь выспался!»

* * *

Вздумал Вяйнемёйнен лодку строить. Взял топор, подошел к осине. Спрашивает осина: «Что тебе, Вяйнемёйнен, от меня нужно?» Отвечает Вяйнемёйнен: «Лодку хочу из тебя построить, челн крепкий, по морю плавать». Говорит ему осина: «Потечет твой челн, утонет твоя лодка, если будешь из меня строить». Идет Вяйнемёйнен дальше, сосну встретил, с топором подступает. Сосна спрашивает: «Что тебе, Вяйнемёйнен, от меня надобно?» Отвечает Вяйнемёйнен: «Стань, сосна лодкой, стань судном славным, по морю плавать». Провещала ему сосна: «Не выйдет из меня лодки, подточили меня жуки-короеды». Дальше идет Вяйнемёйнен, ищет, из чего ему лодку строить. Видит, дуб стоит, десятеро не обхватят. «Что тебе, Вяйнемёйнен, какая потреба сюда привела?» Говорит Вяйнемёйнен: «Хочу, чтобы ты, дуб, лодочкой моей стал, корабликом добрым, по морю под парусом бегал». Прошумел ему дуб: «В груди у меня солнце, на вершине месяц, на суке днем и ночью кукушка кукует, годы мои считает, сосчитать не может. Буду я твоей лодкой, буду кораблем твоим добрым».

Снял Вяйнемёйнен топор с плеча, запел песню. Чародейное слово само работу делает, песней лодку строит – топором орудует, дуб наземь валит, рубит, пилит, строгает, брусья сбивает, сколачивает. Вот днище уже готово, борта выросли, руль слажен, весла в уключинах. Только на воду лодку столкнуть.

Да вот не столкнуть Вяйнемёйнену лодку, не сдвинуть с места. Трех слов ему в песне не хватает, всего-то трех словечек последнего заклинания. Спрашивает Вяйнемёйнен у лодки: «Скажи, лодка, где взять три слова, чтобы тебя на воду столкнуть?» Отвечает ему лодка: «Не найдешь ты их здесь, Вяйнемёйнен. Те три слова в стране мертвых, в Манале хранятся. Отправляйся, песнопевец, за ними в ту Маналу!»

Течет в Маналу черная река Туони, в страну мертвых течет, в Туонелу. Видит Вяйнемёйнен у Туони – дева Маны платье стирает, белье полощет. Говорит ей вещий Вяйнемёйнен: «Дай мне лодку, дева Маны, дочь Туони, – на тот берег перебраться».

Отвечает ему дева Маны, дочь Туони: «Дам тебе лодку, если скажешь, зачем пришел к нам, по какой надобе, живой, не мертвый».

Вещий Вяйнемёйнен на это: «Привело меня к вам железо, сталь-убийца в Туонелу толкнула».

Дева Маны не верит: «Эх ты старый врун Вяйнемёйнен! Привело бы тебя сюда железо, сталь-убийца в Туонелу толкнула бы – то текла бы кровь по платью. Скажешь правду – дам лодку».

А Вяйнемёйнен правду сказать не хочет: «В Маналу меня вода пригнала, в Туонелу пучина затянула».