Текст книги "Ковчег Лит. Том 2"

– А не надо пришивать всем подряд руки пианиста.

Л. А. доволен, что мы смеемся, и я довольна, что я смеюсь, каждый по своим причинам, а в целом – все справились. Царь уходит, а Моя Сестра-Ангел восхищается:

– Какой у тебя доктор хороший!

– Художник!

– Вот пришел посетитель, а его кормят. Что он подумает?

– Ты не волнуйся, мы все делаем по его инструкции. Ты пришла и кормишься «за больным», а не впереди. Он все подумает правильно.

Каша ужасная, но я тоже ем. Моя Сестра-Ангел говорит, надо есть теплое.

– Слушай, ты мне сможешь привезти кофе?

– Смогу.

Почему-то не пришло в башку что-то вкусное предложить Л. А. («Л. А., а вы у меня один опять не емши», – кричит смешная тетя-повар и, переваливаясь, пытается догнать его. Л. А., не оборачиваясь и прибавляя скорость, отвечает: «Емши я, я емши», – и прячется от нее в ординаторской, и это понятно. То, что готовит эта тетя, есть невкусно), хотя на работе я всегда предлагаю что-то для «емши». Это совершенно очевидный островной фокус – отобрать все привычки. Сделать из меня больную. Невежливую, тупую обитательницу.

Перевязанные бинтами коллеги (не путать с врачами) восхищаются нашей похожестью с сестрой, чего раньше не было. Когда мы в детстве говорили, что мы сестры, нас подозревали во лжи. Теперь мы плаваем в нашей похожести по больничному коридору. Я взвизгиваю и хрюкаю от жжения в ноге, соблюдая стерильность (пришлось заменить неприличное слово на светское похрюкивание), – это ужасно больно, просто очень, но терпимо. Сестра-Ангел смеется над каждым моим «хрю», и я смеюсь.

Коллеги по больнице думают, что мне уже не больно. Я утопаю в лучах восхищения и не раскрываю свой секрет. – Не хромайте, – приказывает пробегающий в реанимацию Л. А.

– Не получается, – пугаюсь я.

– Получается, – не хромая, убегает он.

Ексель-напупоксель. Надо как-то не хромать. Как? Нога – не моя. Она хромает сама. Я задумалась и, проводив сестру, спряталась в палате.

После ее отъезда я звоню Жаворонку и прошу привезти мазь от синяков и бумажные полотенца. Может, попросить нехроматель? Знать бы, что это и сколько стоит. Жаворонок приедет сегодня вечером после работы, смогу ее покормить. Выписанные старушки рассеялись. На их месте только хитро заправленные кровати. Не выдерживая, выхрамываю в коридор – скучно. Одну книжку я уже прочитала, начала вторую. К тому же, в голову пришла счастливая идея посмотреть, что там, за пределами коридора, – расширить островное сознание.

Подхожу к Л. А. и спрашиваю:

– А можно мне ходить по лестнице?

Л. А. молчит (я пугаюсь), брови у него приподнялись:

– А зачем?

– Скучно. Я коридор весь уже изучила.

– Ясно, но больница – не увеселительное заведение, – хитря, сообщает он.

– Да-а-а? Это пляж?

– Пляж?.. Так – вам можно ходить десять минут. Потом лежать, как минимум тридцать. Стоять и сидеть нельзя вообще. Понятно?

– Но…

– И не хромайте.

Теперь я строго хромаю правой ногой по десять минут и лежу не хромая по полчаса.

Десять минут, пока хожу, я думаю, как мне не хромать. Возможно, нужно серьезно поговорить с ногой. Может, ей позвонить? Смотрю по сторонам – почти все хромают. Где-то вдалеке, хромая не вперед, а в стороны, ходит плохо причесанная, в смешном цветном халате молодая женщина, пытаясь кокетничать с Зеленым Облаком, даже когда он стоит к ней спиной. Это вызывает у меня любопытство: он вылетает из палаты и по ходу своего движения спрашивает, не кружится ли ее голова и все ли хорошо, уже в спину она говорит, что если ей будет плохо, она его позовет. Облако уже не реагирует, а что-то подписывает на посту, где медсестры начинают проверять назначения. Я застыла, хотя мне нельзя. Она стоит вдалеке, с кружкой в руке, смотрит ему в спину и улыбается. Потом переводит взгляд на меня. Я киваю – «добрый вечер». Она смотрит на меня с ненавистью, неужели догадалась, что я развлекаюсь. Вот он, злобный эффект замкнутого пространства. Я смотрю на анестезиолога, он – в бумаги. Мне становится смешно и немного жаль ее. Зеленое Облако спешит мимо.

– Стоять нельзя?

Я киваю.

– А что стоим?

– А вы все в зеленом?

– А в каком?

– В сиреневом!

– Да ну, – машет руками Зеленое Облако, – не стой. Еще скажи в розовом.

– О! Пожалуй, вы правы, если бы в операционной вы были в розовом, я бы обалдела в прямом смысле.

– А так все нормально? – хихикая, доспрашивает он.

– Как обычно. Все как должно быть.

– Ну и хорошо, – и несется в реанимацию. Там наверняка кого-нибудь тошнит.

Я двигаюсь в ее сторону, губы у нее дрожат, кружится голова. Она всматривается в меня. Наверное, уже пересчитала, насколько больше слов мне досталось. Я не могу сочувствовать, не хочу с ней знакомиться – у нее слишком унылый и больной вид. Общаться с больными невозможно. Я защищаюсь. Занятые врачи и медсестры мне нравятся больше – у них здоровый вид. Они не кокетничают и не выдумывают больше того, что здесь есть на самом деле, поэтому Зеленое Облако никогда не обернется.

Медсестры проверяют назначения, мне хочется поработать. Я открываю рот, чтобы предложить им помощь (я, между прочим, могу и уколы делать), но не успеваю: из какой-то палаты выбегает Л. А. и бежит мимо поста в ординаторскую.

– Л. А.! – кричат обрадовавшиеся медсестры.

Он разворачивается и подходит к ним.

– Это что у вас написано?

Говорит.

Я курсирую – мне неожиданно еще одно развлечение.

Уходит от поста к ординаторской.

– Л. А.!

– Да.

Подходит.

– Это что у вас написано для Н*****?

Говорит.

Я замираю от любопытства.

Уходит от поста к ординаторской.

– Л. А.!

– Ну что опять?

Подходит. Я уже смеюсь – мне так хочется поработать! Поделать что-нибудь. Он улыбается.

– Это что у вас написано для Г*****?

Говорит.

Я делаю вид, что хожу, но наблюдаю.

Уходит от поста к ординаторской.

– Л. А.!

– Блин, ну что опять?

Я неожиданно смущаюсь (Л. А. говорит «блин», как будто врач тоже человек) и ухожу в палату – десять минут прошли. Лежу и не хромаю. И завидую! У меня ведь тоже так на работе бывает.

– Оксана Павловна!

Иду-ухожу. Бегу в другой корпус – у меня ведь сидячая работа.

– Оксана Павловна!

Иду-ухожу. Бегу в другой корпус, прыгаю по лестницам.

Такие ценности совсем незаметны вне острова.

Жаворонок и баба Зина

Жаворонок – моя подруга. У меня много подруг и одна сестра. Мне вообще повезло в жизни. Я думала, что так у всех, но пожив немного, я обнаружила, что друзья – это одна из самых веселых, прекрасных и бескорыстных задумок природы, но они есть не у всех. Выписанной Вере Ивановне тоже звонила подруга, но, услышав «не приезжай», не приезжала.

Жаворонок, услышав «не приезжай», спросила: «Тебе шоколад можно?» Она появилась, когда я кормила ужином оставшуюся мне бабу Зину, «это чудо», как назвала ее Вера Ивановна. Мы теперь тут выздоравливаем вдвоем. Баба Зина чудит – например, бросает допитую бутылку с водой в противоположный угол и наблюдает, как я корячусь, чтобы ее поднять. Другие развлечения ей недоступны.

Я прошу Жаворонка докормить метательницу бутылок, если не противно, потому что я устала стоять. Жаворонок моет руки и докармливает «чудо» остатками каши и кефиром.

– Моя бабушка была точно такая же.

– Правда? – сочувствую я. – Бутылками кидалась?

– Нет. Просто лежала. Ой, – мимо нас пролетела пустая бутылка и ударилась в оконную раму.

– Баба Зина, наверное, была баскетболисткой.

– Давай я подниму.

– Не надо, у нее на столе еще три, допьет, кинет, я потом все и соберу. Утром. Сойдет за зарядку.

Жаворонок привезла мне крем от синяков (радуйся, подукольная область), полотенца, леденец на палочке, маникюрный набор! Можно себя украсить! Я слушаю про институт. Немного удивляюсь тому, что происходит, хотя в целом понимаю, что ничего не чувствую, работа меня не волнует, может, просто вечер? Или остров пожадничал и отобрал, кроме свободы, неравнодушность к работе. Я рассказываю, как провела день, – получается довольно весело.

– Давай споем! Потихоньку!

– Давай. Что?

– Глинку.

Мы шепотом поем, когда-то мы вместе ходили в институтский хор. Жаворонок поет лучше, а я умею не мешать. – Между небом и землей…

Я живу тут между небом и землей, на своем острове, и баба Зина тоже. Так не живут здесь Л. А., Зеленое Облако, Красавец, Боковой доктор… кто еще?

– Лейся, песенка моя…

Я мельком смотрю в окно – синица моя повернулась спиной. Обиделась на Глинку, дурище.

Жаворонок рассказывает, что полчаса искала корпус. Два раза зашла не туда.

Сдает где-то пальто в гардероб.

– Мы работаем до без пятнадцати семь, не опаздывайте.

– Хорошо, спасибо!

Жаворонок бежит на второй этаж. Там нет моего отделения. Она бежит обратно.

Берет пальто и бежит в другой корпус.

Сдает пальто.

– Мы работаем до без пятнадцати семь, не опаздывайте.

– Да, конечно, спасибо!

Жаворонок бежит на второй этаж. Там нет моего отделения.

Она берет пальто и бежит в другой корпус.

Сдает пальто.

– Мы работаем до без пятнадцати семь, не опаздывайте.

– Спасибо! Знаете, вы уже третий, кто мне это говорит!

– Слушай, мне надо как-то перестать хромать, но я не знаю, как.

– А может… ой! Без пятнадцати семь!

– Ну, все, давай. Спасибо!

Мимо пролетела круглая пластмассовая банка из-под одноразовых салфеток и закатилась под батарею.

– Я посмотрю где-нибудь, как не хромать!

– Чужой ногой, – кричу я, – посмотри, как не хромают чужими ногами!

Включился фонарь. Мы остались вдвоем с лежачей, ненужной никому бабой Зиной. Ей понадобился обезболивающий укол. Я позвала сестер, и баба Зина затихла. После них пришел подуставший Л. А., поправил ей одеяло, которое она постоянно сбрасывает (я встаю к ней только когда она просит укрыть, иначе можно прыгать туда-сюда, как синица).

Л. А. пытается спросить у нее, что болит.

Баба Зина говорит неразборчиво – инсульт.

– Вы ее понимаете?

– Частично. Нога болит. Но ее укололи уже.

Честно пытаюсь помочь, вслушиваюсь в слова, спрашиваю, но получается не очень. Он измерил ей давление. – Как она пьет?

– Нормально.

Я знаю точно, я даю ей воду в бутылке и кормлю иногда.

Л. А. перешел ко мне, облокотился на спинку кровати, хотел что-то сказать, но внезапно сжал пальцы моих ног:

– Вы бы надели носки, а то у вас ноги ледяные.

– Не, не надену, – всерьез пораздумав, отвечаю я.

– Почему?

– Мне так приятно, когда прохладно.

Он удивился, посмотрел на меня – не обманываю ли, пожал плечами, но пальцы не отпустил:

– Ну-у… ладно… понимаете, вам сейчас совсем не нужно много ходить, потому что в первые пять дней образуется отек, а это не нужно.

Я киваю, откладывая книжку. Мне уже щекотно. Он наконец отвлекается от пальцев и щупает забинтованную ногу.

– Ойк! Больно-больно…

– Вот сейчас у вас все нормально, но можно только ходить или лежать.

– Да, но вот я кормила бабушку. А когда кормишь – стоишь.

– Это не ваше дело, у нее родственники есть.

Меня привезли в больницу. Мне шесть лет. Нужно оперировать грыжу. Я все время плачу. Места в девчачьей палате не оказалось, и я лежу среди мальчишек. В палате человек четырнадцать. Никто не обращает на меня внимания. Температура тридцать семь и семь. Я хочу домой. Я не ем. Какой-то мальчик пытается со мной возиться – вытирает нос, слезы и заставляет есть. Он меня кормит с ложки. Ворчит, что я дура-плакса, что в больнице плакать нельзя. Я ем и плачу. Больница была где-то на Первомайской. Меня вернули маме. Оперировать было нельзя, температура все время поднималась. Через неделю положили еще раз.

– Они не пришли. А как? Жалко же ее!

Он согласен, но не одобряет меня – стоять нельзя. Машет мне пальцем и сжимает губы:

– А если они ее совсем бросят, вы ее к себе домой возьмете?

Я немедленно представляю бабу Зину в своей квартире. Ей ведь придется купить такую же, как здесь, кровать, специальный матрас. Кровать займет всю мамину комнату, мама переедет ко мне. Значит, переставим мой письменный стол?.. Баба Зина по ночам будет громко кричать, бросать бутылки, а я – колоть уколы ей, маме и себе… и по всем нам будет скакать моя чумовая кошка.

– Нет, не возьму…

– Так, спать уже можете в обычном положении. Поднимать кровать утром, а вечером опускать.

– Честно?

– Да.

– Здорово! Спасибо! Вот счастье!

– Пожалуйста. Ну ладно, если что, вы нас позовете.

– Хорошо, – говорю, а сама думаю: опять не спать? Следить за «если что»? И сколько их там, если звать?

Оказывается, Царь сегодня дежурит.

Я, наконец, долго читаю, поздно ложусь, еще хожу в коридоре, пока нет никого, чтобы как-то устать и цинично заснуть под крики невезучей соседки. Вот такой он, больничный остров. Почти невозможно решить, что там правильно, когда непонятно, от чего вдруг устаешь, или когда больно.

Температура тридцать семь и два, мимо летит еще одна бутылка.

Как ходить

Спала! Мне даже показалось ночью, что я дома. И во сне подумала – скоро выпишут. Я очнулась под утро от крика бабы Зины и не сразу поняла, где я. Похоже, остров не съест меня. Может быть, я съем его? Синицы еще нет. Зато разносят завтрак:

– Девааачки, мальчииикии? Кто не емши??? Кому зафтракааать? Девааачки…

Кажется, Л. А. ушел поздно, теперь я знаю, почему он опаздывает в поликлинику, где консультирует. Я посмотрела – 12:30, а он еще на работе. Я его слышу и удивляюсь – так ведь тяжело работать-то. Ко мне не зашел.

Жду кофе, сестру и маму. Хожу по коридору, наблюдая за хромающими коллегами. Ходим туда-сюда, хромаем, здороваемся. На каком-то передвижном столике лежит детектив. Я останавливаюсь, пытаясь разобрать название, но остров неожиданно подкидывает мне странную идею – что если спрятать бабу Зину, и тогда ее болезнь неожиданно отступит, мне тогда не нужно будет ее кормить и забирать к себе домой… Куда ее спрятать? А что скажет Л. А.? Меня толкают – та самая, влюбленная в Зеленое Облако, с кружкой в руке, в смешном халате.

– Толкнули? – спрашивает Высокий парень без кружки.

– Да…

– А ты в карты играешь?

– Нет. И не курю.

Он смеется:

– А чаю хочешь?

– Нет, спасибо, я жду кофе.

– Приходи потом. Я спрошу про операцию.

– Хорошо.

Я возвращаюсь в палату, где через минуту появляются сестра с термосом и мама. Кофе ослепительно пахнет, споря с островными запахами и повседневными несчастьями. Мои садятся под окно. Островной запах невыносим. Это потому, что они из другого мира. Мне все равно, а синица закрывает крылом клюв, потому что я открыла фрамугу.

Мы с мамой успеваем поругаться из-за ее ноги. Она не идет к врачу и почему-то не ест ничего здесь, как все мои гости. А мы с сестрой едим, вспоминаем Л. А., восхищаемся. Мама передает привет от своей подруги – тети Марины. – Марина говорит, чтобы я сходила к врачу – спросила, как ты и что тебе отрезали.

– Мама, я давно выросла, я сама спрошу. А потом, и так видно, что я – как надо. А что отрезали – не важно, Царь знает, что резать.

– Ты хромаешь. Может, что надо. Она говорит, чтобы я обязательно пошла, что больным всего не говорят.

– И славно. Скажи тете Марине, что теперь родителям давно взрослых детей тоже ничего не говорят. Л. А. и без нас есть с кем поговорить. К тому же, он тебе ничего не скажет.

– Почему?

– Не положено без разрешения больного, который способен соображать, ну пусть хоть как я своим островным мозгом. В 1994 году запретили разглашать врачебную тайну без согласия островных жителей.

– Ох. Ты все шутишь.

Я вспоминаю, что раньше я стирала, а теперь отдаю белье в стирку сестре, она приедет во вторник и привезет его обратно. Уговариваю их не приезжать до вторника. Синица крутит крылом у виска:

– Ты что, в выходные одна будешь?

– А ты? Смотаешься на юг?

– Синицы осенью на юг не летят.

– А-а-а, ну слетай посмотри, как там Л. А.

– Зачем?

– Спроси, можно ли спать на животе.

– А нос ты куда денешь?

– В подушку.

– Ладно. Тогда не доедай вот ту штучку.

– По рукам.

– По крылам.

Синица улетела. Мои ушли. Я читала. Ходила. Болтала по телефону. Пила кофе. Поковыряла больничный ужин. Ждала синицу.

Но самое главное, я подсмотрела, как ходить! Весь день я думала, как мне, наконец, не хромать. Плавая в коридоре, я интуитивно рассматривала, как ходят больные, и только к вечеру вдруг поняла, что нужно посмотреть на здоровых! Я пристроилась за медсестрой с веселой музыкой и вдруг обнаружила, что у нее сгибаются ноги при ходьбе! Вот оно что! Надо пробовать, хотя, по назначениям Л. А., мои ходильные десять минут истекли – нужно лежать, но меня переполняет островное открытие, хочется попробовать, а то умру. Я отворачиваюсь от часов и начинаю повторять за медсестрой. Левой, правой, согнуть в коленях. Это оказалось довольно болезненным. Жечь стало сильнее, но хромать я стала меньше.

– Даже если ты не моя нога, то Л. А. не ходит хромая.

– Я тебя не знаю. Не трогай меня.

– Цыц. Раз Л. А. не забрал тебя с собой – привыкай ко мне. Как ты ходишь?

– Не скажу. Сама думай.

– Я не могу думать. Здесь остров.

– Тогда отстань от меня и надень мне носок. Я замерзла.

– Сначала учись ходить мной.

Нога жглась и сопротивлялась. Я училась не хромать, не смотрела на часы. Мы ходили с ней по коридору, скандаля друг с другом, пока Веселая музыка не позвала меня на уколы:

– Что ж вы, больная, так разбегались, я вас колоть, а вы от меня!

Я посмотрела в окно – синицы нет. Некому хвастать. Надела ноге носок. Медсестры закончили колоть и пришли менять подгузник моей старушке.

– Вы знаете, она сегодня какая-то тихая, пьет мало, ничего не бросает. А сейчас мне кажется, что и дышит гораздо тише, чем обычно.

Медсестры пытаются с ней поговорить. Уходят. Я подхожу к ней. Дыхание едва прорывается. На вопросы не реагирует. Взгляд ушел, потонул. Вот – проклятый остров! Я смотрю на ее глаза, пытаясь хоть что-то оттуда выудить, кричу ей:

– Баба Зина! Мы уплывем отсюда, посмотри на меня! Хочешь пить?

Остров злобно пнул меня прямо в пах, туда, где наклеен пластырь, и потянул вниз. Я испуганно вдохнула и заползла на свою кровать. Дверь распахнулась, и вошел Красавец, он наклонился над бабой Зиной, покричал ей и повернулся ко мне:

– Когда вы заметили тихое дыхание?

– Вот сейчас. С утра я ее кормила кашей. Потом обедом. Потом я училась ходить…

– Ясно.

Мне стало страшно, я плюнула на остров и вышла в коридор, Красавец вышел следом и стал звонить Л. А. Я думаю, вот Царь, уставший, приехал домой, ему хорошо, вокруг нет синиц и халатов, но вдруг звонят. Я наблюдаю за невообразимым для острова движением в это время, остров тянет меня, но в палату я вернуться не могу – боюсь. Боюсь чужого исчезновения. Распахиваются двери реанимации – оттуда в нашу палату идет сверкающая толпа врачей.

Я ухожу в Михайловский сад. Там по дорожкам разбросаны осенние листья. Сияют окна Русского музея, и свет падает на мои следы. Дверь палаты распахивается, и бело-голубая толпа исчезает. Я возвращаюсь, крещу бабу Зину, потому что больше некому, но снова ухожу от нее в свой сад.

– Что, у тебя бабулю увозят? – спрашивает Высокий парень, которому, похоже, еще не до сна.

– Да.

– Ну, хоть поспишь.

– Да, точно, я как-то не подумала. Ты курил?

– Да, пойду спать.

– Спокойной ночи.

Бабу Зину увезли, и дышать в палате стало почему-то невозможно. Медсестры открыли мне фрамугу и дверь – сделали «коридор», чтобы продуло.

Я сижу на диване напротив ординаторской, ногу положила, читаю.

Мимо, зажав нос, проходит медсестра из реанимации. – Воняет? – спрашивает ее «наша».

– Ужас!!

– У вас что, таких не бывает?

– Нет, таких прям – очень редко.

– А-а-а… а вон женщина с ней лежала.

Все на меня сочувственно смотрят.

Я устала, хочу спать, к тому же остров так пнул меня в пах, что все еще больно. Медленно хожу по палате, закрываю фрамугу, открываю фрамугу. Синицы так и нет. Почему-то чувствую себя непомерно счастливой! И в этом безумном, непонятном счастье мне хочется свободы. И я раздеваюсь, я снимаю все, кроме бинта, и машу руками, словно это весла летающей лодки. Эту свою свободу я дополняю влажными салфетками, стирая с себя островной день, убирая его запах итальянским молочным кремом, достаю его из баночки, нюхаю и, показывая острову язык, желаю ему спокойной ночи.

Мне можно спать на плоской кровати, не видеть ноги на первой линии горизонта, видеть только Полярную звезду и Зеленое Облако. Остров вмешивается, подбрасывая неспокойную мысль – баба Зина уже умерла и скоро придет в палату. Синицы нет, Л. А. нет – никто не защитит. Вдруг она меня задушит? Мне даже кажется, что кто-то ходит, но я отпинываю эти мысли как абсолютно нехорошие и вынимаю градусник.

Температура тридцать семь и два.

140 на синицу

Спала до шести утра и даже видела, как стою под большой сосной, и на меня падают прозрачные зеленые иголки, они колют мне лицо и руки, застревают в волосах и улетают куда-то, унося следы моей крови. Мне больно, но хорошо, я стою и жду чего-то. Я вижу, как вокруг собираются люди. Они не очень мне рады. Им почему-то хочется под эту сосну, чтобы их тоже кололо иголками. Одна женщина в пестром шарфике требует у меня разрешение. Оказывается, нужно иметь специальный талон, чтобы стоять под этой сосной. У меня нет такого талона. Люди окружают, требуя талон. Мне становится холодно, я прижимаюсь к стволу и не знаю, куда деться. Бежать некуда. Неожиданно с сосны сваливается слон, подбирает меня хоботом и залезает со мной обратно. Иголки перестают падать. Внизу свиристит толпа, а мы со слоном машем им и показываем язык.

Интересно, что снится бабе Зине?

– Это что у вас? Йогурты на подоконнике греете? – врываясь в палатную тишину, орет белая плотная тетя, подпрыгивая на своих круглых ножках.

– Там погреть ничего нельзя, там холод. Вы руку протяните, – разглядывая желтые березовые листья, советую я.

Синицы нет. Я расстраиваюсь.

– Вы все греете там йогурты! Потом травитесь, а жалуетесь на наше питание.

– Я ни на что не жалуюсь.

– Вот и не жалуйтесь дальше!

– Хорошо, это не трудно.

Злюка хватает мою руку – и хрясь, чтобы узнать мое давление. Для нее я никто, меня спрашивать не надо, можно хватать за что угодно, я новое изделие, у меня почти стерты человеческие признаки, остались только островные. Я начинаю раздражаться.

– Вы одна в палате?

– Да. Мы с синицей понатворили тут. Часть бабулек сплавили по домам. Одну в реанимацию. Одну съели на завтрак.

Тетя замолчала на секунду, потом опять взорвалась, глядя на свой кругленький приборчик:

– У вас какое нормальное давление?

– От ста десяти до ста двадцати, – вспоминая самоработающий прибор в операционной, сообщаю я.

– У вас сто сорок! Вы себя как чувствуете с та-а-аким давлением? – цедит она сердито, как будто я ей всю жизнь испортила, а теперь вот еще и мое давление подгадило нестабильную атмосферу ее круглой судьбы.

Жму плечами. Ничего такого от ста сорока не чувствую. – Вы какие лекарства принимаете вообще от давления? Почему у вас тут все валяется?

– Никакие. Я вообще никаких лекарств не принимаю. Чувствую себя прекрасно. Никакого давления у меня нет. И вообще, не волнуйтесь, со мной все будет хорошо. А валяется здесь все потому…

Последнее говорю уже в спину. Дверь испуганно хлюпает и смотрит на меня. Ну… я не виновата… я не знаю, откуда эта «злая чуда». И вот меня с «та-а-аким» давлением, от которого я бы улетела вслед за синицей, если бы оно было, оставляют в покое, больше не приходят и давление не перемеряют. И таблеток не предлагают, что поделать – хороший медработник не выходит в воскресенье.

И эту злую тетю зовут, как меня. Я прекрасно слышу ее в коридоре, все мы можем громко кричать:

– Что вы тут все ходите с та-а-аким давлением!!! А мне потом за вас отвечать!

А, ну понятно, у всех давление зашкалило, а ей отвечать. Значит, прибор сломан. Уж по отношению ко мне – точно. Нет моей синицы, она наверняка знала, что сегодня придет эта Меддама, вот и смылась. Зараза! Небось, подглядывает в окно к Л. А.!

Я лежу на своей высоченной кровати, слышу, как Меддама в коридоре расспрашивает у сестер, сколько женских мест, почему в двести десятой – одна больная. Островные мурашки сдавливают мне живот и мешают вдыхать – а не переселят ли меня с моей кровати? Мне не жалко кровати, но когда я оказываюсь в чужом месте, то боюсь подобных изменений – ненавижу, например, переезжать в другую гостиницу. Перевод из одной палаты в другую кажется мне нехорошим знаком – я хочу долежать здесь. Я ведь жду синицу. Она меня потеряет. Я буду злиться, потом плакать… настроение резко ухудшится, и это мягко говоря, я-то себя знаю. И надо отнести йогурты в холодильник, чтобы у Меддамы не было повода выдернуть меня из привычного пространства и поорать. С другой стороны: не уйти ли мне вовсе отсюда? Вещи у меня под кроватью. Она вряд ли заметит. Вернусь вечером… или завтра… а уколы? Л. А. – очень правильный, если узнает, то может рассердиться, наверное… или не узнает.

Общий холодильник пустой – еда прячется на подоконниках.

Синицы все нет. Мне плохо – давление, наверное. Предательница. Обещала ведь вернуться. Я злобно пью пустырник и кофе, потому что никакого давления, кроме давления обиженной на свою работу Меддамы, не чувствую. Открываю фрамугу, бросаю за окно вчерашний синицын ужин, плачу и засыпаю под непрекращающийся крик.

Проснувшись от тишины, я выползаю в коридор, где начинаю учиться как следует не хромать. В коридоре удивительно тихо. Мне жарко. Я плаваю в этом вымершем голубом рукаве с закрытыми глазами и натыкаюсь на что-то. – Тебе плохо? – спрашивает Высокий парень. – А выглядишь хорошо.

– Нет. Не знаю, лишнее. Спасибо.

– А у меня давление сто сорок сегодня.

– Сегодня у всех.

– Я звонил своему врачу. Он мне дал телефон.

– У меня тоже есть.

– Позвони.

– Нет. Пусть отдыхает. Это нехорошо. Я позвоню, только если меня будут переселять из палаты. Я этого боюсь. Кроме него никто не поможет. А давление уйдет само, если есть.

– Приходи к нам. Раскинем карты.

– Пожалуй.

Пожалуй, он прав, если остров без Царя выйдет из-под контроля, я приду к ним. Буду играть в карты. Могу начать курить. Еще все-таки я могу одеться и уйти, хотя бы погулять, а то голова лопается от беспомощности. Чтобы не переживать за синицу, я открываю блокнот и начинаю писать. Спокойно ждать сегодня я могу только Вику-сан с японским блюдом на ужин. Буквы и незнакомые образы, наконец, вырывают меня из больничной жизни – мне становится лучше, я забываю, где я. Остров исчезает.

После дневных уколов приходит Вика-сан с коробкой пахучих и хитро завернутых вкусностей. Я вспоминаю, как мы ходили в японский ресторан, чтобы пообщаться с совершенно незнакомыми людьми. Это было очень весело и вкусно. Итальянские разговоры в японском ресторане. Я старательно пересказываю ей забавную жизнь в больнице, мне и самой становится интересно. Возможно ли вместить столько в четыре дня? Невероятная хитрость.

– Ты не похожа на больную! Ты вообще шикарно выглядишь.

– Да, я сама удивляюсь, но я не хочу быть похожей на больную, а то заболею.

– Это правильно. Пусть сами болеют. Ты похожа на птицу.

– На птицу-синицу?

– Нет. На большую птицу, которая плывет.

– Мне кажется, я здесь превратилась в лодку.

– Может быть, точно! Но тебе идет.

– Брось под порог больницы записку, чтобы меня не переселяли в другую палату. А то мы с островом разойдемся. – А что сказали?

– Нет, так, дурное предчувствие. Царя нет. А бояре бунтуют, видела, тут такая тетка круглая орет?

– А-а-а-а… видела. Она мне сказала, что в таком виде в больницу не ходят, надо брюки, а не джинсы со стразами. Давай. Брошу. Могу еще дунуть на нее, чтобы не подходила к тебе.

Вика-сан владеет древними заговорами и другими хитрыми знаниями, и если дунет, то события изменятся.

Воскресный день пустеет. Меддама больше не заходит. За окном начинает темнеть. Вечер слегка разбрызгивает капли разведенной китайской туши по глянцевой бумаге.

Я ищу свою подружку – птицу-синицу, я еще надеюсь, что она успеет, пока тушь полностью не спрячет березу за окном. У меня нет возможности вернуть ее обратно самой. Я – только лодка, и мне жарко. Я удивленно всхлипываю и начинаю рыдать в полный голос, который носится по пустой палате.

Подлость в том, что я не могу поджать ноги к подбородку и уютно порыдать, мне нельзя сгибать ноги углом девяносто градусов. Я не знаю, что такое девяносто градусов, я постеснялась уточнить у Л. А. эту геометрию. Мне не то чтобы жалко себя, мне себя непонятно – непонятно, почему так. Я что-то выкрикиваю неразборчиво в бесчеловечное пространство и рыдаю громко-громко, благо меня никто не слышит. Я могу так громко и долго рыдать, потому что здесь на это всем наплевать, никто меня не прервет. Это оно – противное вечное настоящее, никем не перебиваемое метафизическое одиночество. Смотря на свои подвешенные ноги и на гладкий пол палаты, я пугаюсь, что распущусь, и внезапно замолкаю. Я встаю и вспоминаю: руки немного выше, с правой ноги вперед и по кругу. Под ногами весело шуршат листья Михайловского сада, и качается прозрачная занавеска в волшебной комнате моей подруги Авроры.

Температура тридцать семь и один.

Думать за синицу

Ночью спала.

Проснулась в пять утра. Не знаю, что происходит в мире, да и есть ли он вообще, этот посторонний мир? Синицы так и нет. Странное какое-то событие. Куда она могла подеваться. Может, кошка съела? Я утыкаюсь в книжку. Скоро уколы.

– Ой, вы уже проснулись? Выспались? – спрашивает медсестра, прокалывая мой живот иглой шприца.

– Ага, непонятно, почему. Знаете, мама всегда говорила, что уколы в живот – это ужасно больно, но это совсем не так, оказывается. Только синяки, а боли никакой нет.

– Синяки пройдут. Главное, быть веселой.

Я не выспалась, я все время хочу здесь спать, но спать не могу. Мне жарко и тяжело еще и оттого, что я слышу вчерашний крик Меддамы и непривычную суету. Читать невозможно. Я пью пустырник, который предварительно выливаю в бутылку с водой, сразу весь флакон. Мне нельзя сегодня плакать. Я не хочу, чтобы Л. А. видел что-то подобное. Если прилетит синица – сверну ей шею, и только тогда у меня будет хороший повод поплакать. Остров решил пошутить. Ничего, к чему я привыкла за эти дни, нет – врача нет, анестезиолога нет. Но последнему, как мне кажется, нет смысла ко мне заходить. Островной коридор разрывается криком! Мне тоже хочется крикнуть – соблюдайте режим дня! Верните все на место! Ничего подобного, шум нарастает.

Я ничего не хочу знать, я чувствую, как вчерашняя паника сжимает мне живот и ползет выше. Я слышу, что мужских мест не хватает, в двести десятой одна больная, что можно поставить в двести пятнадцатую еще одну кровать и освободить целую палату. Я прячусь под одеялом и включаю музыку на полную громкость. Итальянский тенор, ничего не подозревая, поет мне о любви. Коридорная история исчезает. Иногда мне кажется, что хлопает дверь, и тогда я срочно выскакиваю из своей норы, чтобы, наконец, увидеть Меддаму и переселяться. В этом случае синица точно не найдет меня. Дверь неподвижно смотрит в мою сторону, и я залезаю обратно, попросив ее хлопать громче, «если что». Итальянец взял паузу, и дверь дернулась.