Текст книги "На уроках сценарного мастерства. Том 2"

– А почему бы и нет? – сказал штурман, ничуть не смутившись. – Я офицер, и если бы дуэли не отменили, то стрелялся бы время от времени с людьми того заслуживающими…

– Но-но, – сказал капитан. – Ты говори, да не заговаривайся. Когда мы бросили жребий, первым выпало стрелять мне.

Я отсчитал тридцать шагов от камня, на котором он сидел, отметил точку для себя и вернулся к нему. Он следил за моими действиями с настороженным любопытством человека, на глазах которого совершается что-то малоприятное, но к нему непосредственного отношения не имеющее.

– Держите, – протянул я ему ружье. – Я уступаю вам право первого выстрела. Но и предупреждаю: стреляете один раз.

– Но жребий же на тебя выпал.

– Свидетелей у нас нет. Вызвал вас я. И считаю, что первым должны стрелять вы.

– Заряжены оба ствола? – почему-то усмехнулся он, глядя на приклад, поднесенный мною прямо к его глазам.

– Да.

– Вытащи один патрон, – он даже не пошевелил рукой, чтобы взять у меня ружье, – а то я могу не удержаться и нажать второй раз…

– Не нажмете, – сказал я, – хоть вы и негодяй.

– Ты посмотрел бы на себя со стороны, – сказал он, – педагог, серьезный человек, а черт знает, что затеял…

– Возьмите ружье, – сказал я, – вы офицер, в конце концов…

Я опять сунул ему под нос приклад, полированная поверхность которого была чуть темнее его загорелого лица. Видимо, упоминание об офицерском звании в какой-то мере устыдило его, и на этот раз он взял у меня ружье. Я отошел на свою позицию, с прощальным удовольствием вдыхая в себя пьяняще свежий прибрежный воздух.

Он продолжал сидеть на камне, держа ружье дулом вверх и опираясь на него, как на палку.

– Стреляй, – сказал я, выставив вперед правую ногу и поворачиваясь боком, как это делалось во времена Александра Сергеевича…

Он разыскал меня после концерта судовой самодеятельности, состоявшегося в кают-компании вечером. Теперь-то понятно, что интересовал его не я и не Александр Сергеевич Пушкин, но тогда я принял все за чистую монету. Была жаркая ночь с низким ватно-облачным небом. Мы лежали у кромки бассейна, Вика и я: она уткнулась мне головой в живот, и дыхание ее было прохладней липкого влажного воздуха, прижавшего нас к палубным доскам.

– Простите, – сказал он, возникнув внезапно и глядя на нас в течение всего не очень длинного разговора сверху вниз; двумя стройными колоннами высились над нами его ноги в белоснежных брюках, – но мне кажется, нам есть о чем поговорить.

– Сомневаюсь, – сказал я, сам почувствовав, что прозвучало это грубовато.

– Дело в том, что Пушкин – моя слабость, – заявил он так, будто речь шла о ловле рыбы на спиннинг; Вику аж передернуло. – И поэтому я хотел бы вас еще кое о чем порасспросить…

– Только не сегодня, – сказала Вика, – такая ночь не для длинных разговоров.

– Ну почему? – возразил я, чтобы хоть немного смягчить общую нашу нелюбезность с ним. – Если молодому человеку… Кажется, вас Александром зовут?

– Да, причем Сергеевичем. Мне, собственно, нужно, чтобы вы мне посоветовали, какие книги почитать для расширения, так сказать, кругозора.

– Хорошо. Я напишу вам небольшой список.

– Спасибо. А я в библиотеке возьму.

– Вряд ли эти книги будут в обычной библиотеке.

– Что же делать?

– Вы в Таганроге бываете?

– Редко. Наш кораблик к Одессе приписан.

– Тогда не знаю, как вам помочь.

– Ну, раз такое дело, я могу и заехать…

– Вот и хорошо, – холодно сказал я, – будете в Таганроге, постараюсь помочь с книгами…

Я потянулся к висевшим на шезлонге брюкам за ручкой и записной книжкой.

– Мы еще увидимся, – остановил он меня, – впереди еще целый день. Он отошел от нас так же внезапно, как и возник.

– Вот привязался, – сказала вслед Вика. Он не понравился ей с первого взгляда, я это сразу почувствовал. Совершенно очевидным это стало на танцах, устроенных уже за полночь на верхней палубе носовой части.

Зная мое равнодушие к этому способу времяпрепровождения, Вика настроилась на то, чтобы посидеть рядом со мной под легкими, прохладными брызгами от волны, вскипающей за бортом, у которого мы устроились на шезлонгах.

Над нами гремела музыка, в нескольких шагах от нас коллектив института, усиленный членами своих семей, лихо отплясывал танец за танцем, а мы молча глядели на лунную дорожку, уходившую от нас в темноту, объединенные особым состоянием покоя, которое часто возникает у людей на море и у костра. И ничего больше нам не нужно было, ничего другого не хотелось. Так, во всяком случае, мне казалось тогда. И, видимо, не только мне – никто из моих сослуживцев, даже самые ретивые плясуны, не решались пригласить Вику, задумчивое, обращенное в себя лицо которой не располагало и к разговору тоже. И когда за спиной у меня возникла фигура штурмана Брянцева, тень от которой упала на Вику, я не удивился неудовольствию, возникшему у нее на лице. Я полез в карман за заготовленной уже бумажкой с телефоном и перечнем книг.

– Это потом, – сказал он, – не будем торопить события. Я по другому поводу: позвольте пригласить вашу жену на танец. – Он стоял у меня за спиной, поэтому даже предельным поворотом головы вправо и вверх я не мог толком рассмотреть лицо штурмана, но по тому, как шевелился его левый ус, можно было понять, что он улыбается.

– Это вы уж у нее спросите, – сказал я и посмотрел на Вику.

Подняв глаза на штурмана, она отрицательно покачала головой, сохраняя на лице все ту же гримасу – будто что-то кислое попало на зуб.

– Ну сколько можно сидеть! – продолжая топорщить надо мной ус, сказал штурман, как бы признаваясь в том, что давно следит за нами. – Не мешало бы размяться перед сном.

– Нет, – сказала Вика, судя по направлению взгляда, она глядела ему прямо в глаза, – не хочу.

– Чего не хотите? – спросил штурман. – Я танцевать вас приглашаю. Объясните вы ей, – обратился он ко мне, – что грех хотя бы разок не потанцевать на море.

– Вы проявляете странную настойчивость, – сдерживая раздражение, cказал я, – вам же ясно сказали…

– Только не сердись, – ласково посмотрев на меня, Вика встала. Мы так прекрасно сидели, – сказала она штурману, – а вы все испортили. Ну что с вами поделаешь. Идем, потанцуем…

– Благодарю вас, – сказал мне штурман и повел Вику к танцующей толпе, которая не сразу поглотила их.

Время от времени мне удавалось отыскать их глазами – они возникали ненадолго, пока какая-нибудь пара не перекрывала их, но даже в эти короткие мгновения на лице Вики можно было разглядеть холодную отчужденность, которую она не скрывала от партнера.

Я понимал, что надо встать, сделать необходимое количество шагов и лечь на кровать. Теперь, когда Марат отвязался от меня с просьбами о добровольной сдаче в милицию и в какой-то мере удалось укротить Вику, вернулось желание поддаться действию снотворного и поспать хотя бы несколько часов за последние двое суток.

Вика стояла рядом и, сохраняя на лице выражение покорной заботливости, ждала решения: пойду ли я в спальню или останусь сидеть на стуле.

– Одного понять не могу, – сказал я, не сумев преодолеть болезненное желание поковырять рану, саднящая боль которой не утихла даже после этой проклятой дуэли. – Он ведь тебе противен был? Ты сама мне говорила? Как могло все так повернуться?

– Ничего не повернулось, – Вика выдержала мой взгляд, тщетно пытающийся проникнуть в самую глубь ее существа, – все, что я говорила, правда. Не мучь меня, умоляю, я же уже все объяснила…

– Я тебя мучаю?

– Прости.

– Прости и ты, но есть вещи, которые я понять не могу.

– Родной мой, не надо об этом. Ты же знаешь, как я тебя люблю.

– Это-то и обидно.

– Не надо было приглашать его к нам. Я же просила тебя.

Он появился у нас месяца через два после знакомства, без звонка, хотя я дал ему только номер телефона. Нельзя сказать, что это был очень уж поздний вечер, но с работы я уже давно вернулся. Вика в ванной занималась стиркой, а я помогал Наташке решить пример по арифметике.

Дверь открыл я и, конечно же, был очень удивлен, увидев на пороге своего дома человека, которого видел лишь однажды, живущего в другом городе и, по собственным его уверениям, в Таганроге редко бывающего.

В руках он держал цветы, большой пестрый букет; форма на нем была летняя, хотя осень уже вступила в свои права и я несколько дней как пользовался плащом.

– Узнаете? – он не преминул широко улыбнуться, оголив свои великолепные зубы до края розовых десен, – попал в ваши края и решил заглянуть.

– Вас не узнать трудно, – сказал я, справившись со своим удивлением. Вы должны были позвонить, насколько я помню.

– Да. Точно. Но не получилось, знаете. Набрал пару раз из автоматов, потом, думаю, проще зайти.

– Проходите.

Он вошел в прихожую, повесил на вешалку форменную фуражку; оглянулся, видимо, пытаясь пристроить куда-нибудь цветы: можно было положить их на холодильник, который мы из-за тесноты в кухне держали в прихожей, но он не захотел.

– Кому мы их и вручим, – обрадовался он Наташке, выглянувшей из комнаты, – это тебе.

– Спасибо, – в отличие от Вики, Наташе он очень понравился; это было настолько заметно, что он ее сразу же расцеловал в обе щеки.

Мы прошли в комнату. Наташа занялась устройством букета, а я, усадив гостя, пошел в ванную комнату.

– Кто это? – выключив стиральную машину, спросила Вика, на лице ее, покрытом бисеринками пота, возникло выражение настороженности.

– Штурман Брянцев, собственной персоной.

– Тот самый?!

– Да.

– А как он узнал адрес?

– Черт его знает. Что будем делать?

Она передернула плечами и нажала на кнопку стиральной машины.

– Неудобно, – сказал я, – чаем хотя бы угостила…

– Сейчас не могу, – отрезала она, – позже, если получится…

Я погладил ее по склоненной над ванной голове и пошел к гостю…

Он стоял у книжных полок, которые рядами шли от пола к потолку по всем стенам комнаты.

– Сколько у вас книг! – он восхищенно покрутил головой.

– Вот в этом углу то, что может вас заинтересовать, – направил я его взгляд в нужную сторону.

– Да тут столько, что я за всю жизнь не прочту, – улыбнулся он.

– Неужели так медленно читаете? – не удержался я от возможности подшутить над ним.

– Читаю я нормально, но вы же не дадите увезти с собой.

– Не дам, – подтвердил я.

– А если читать здесь, как раз и растянется на всю жизнь.

– Вы надолго в наши края? – спросил я, наблюдая за тем, как он снял с полки и принялся листать какую-то из моих книг.

– На сутки. Завтра вечером – назад в Одессу. Я специально приехал из-за книг.

– А где остановились?

– Пока нигде. Я ведь не собираюсь спать, – он опять улыбнулся, наверное, в сотый раз за время нашего недолгого знакомства, – я же читать приехал.

Я промолчал, не зная, как отреагировать на это его заявление.

– Смотрите, как красиво! – воскликнула Наташа, водрузив вазу с цветами посреди стола.

– А по-моему, слишком тесно для одной вазы; найди, пожалуйста, еще одну, – сказал он, бросив короткий взгляд на стол.

Обычно очень норовистая, любящая поспорить, Наташа послушно пошла искать вторую вазу.

– Чаю выпьете? – спросил я.

– С удовольствием.

Я пошел ставить чайник; по дороге заглянул в ванную, откуда все еще продолжал доноситься шум стиральной машины.

– Иду ставить чайник.

– Желаю успеха.

– Не составишь нам компанию?

– Пока не могу.

– Особенно не спеши, по-моему, он надолго.

– То есть?

– Ему негде ночевать.

– Надеюсь, ты не предложил ему остаться у нас?

– Пока нет. Но боюсь, что придется. – Я шутил, конечно. Но смысл старой пословицы об обязательном содержании определенного процента правды в каждой шутке был в этот момент мне особенно понятен.

– Не вздумай этого сделать, – Вика восприняла мою шутку всерьез и почему-то очень встревожилась.

– Да не нервничай, я пошутил.

– Просто нам негде его уложить.

– А он не претендует на спальное место. Собирается всю ночь читать.

– Вы, я вижу, уже обо всем договорились.

– Но не получили утверждения – все зависит от тебя, – сказал я, выходя из ванной.

– Я против, – успела произнести она до того, как я закрыл за собой дверь…

Наполнив чайник водой и поставив его на огонь, я вернулся в комнату. Гость помогал Наташе распределить принесенные им цветы в двух вазах.

– Это не важно, уживутся цветы вместе или нет. Главное, чтобы они смотрелись красиво. Я в Токио такие икебаны видел! Японцы большие мастера…

– Вы были в Токио? – с почтением спросила Наташа.

– Три раза.

– А что такое икебана?

– Мама уже тебе объясняла, – напомнил я.

– Вспомнила, – вынуждена была признаться Наташа; она откровенно с ним заигрывала, с этим штурманом. Разные же у вас вкусы с мамой, подумал я, видя, с каким удовольствием она наблюдает за его манипуляциями с цветами. Никогда мне не удавалось добиться от нее такого выражения лица, как бы ни старался…

Позже, когда Вика закончила стирку и уложила Наташу спать, мы пили чай втроем. И штурман опять завел разговор о «иезуитской» версии гибели Пушкина.

– Конечно, по одной книге трудно судить, но очень уж сильно написана… Я оторваться не мог.

– А где вы ее достали? – спросила Вика.

– На Канарских островах. Мне один русский священник ее дал, из дореволюционных эмигрантов.

– Вы были на Канарских островах? – вопрос этот непосредственностью интонации напомнил мне удивление Наташи по поводу того, что наш гость трижды побывал в Токио.

– В семьдесят восьмом, – без хвастовства, но с большим самоудовлетворением ответил Брянцев, – я тогда на сухогрузе плавал. Меня что еще очень интересует, так это поведение Натали, жены Пушкина. Об этом было бы интересно почитать. Я вот слышал, что в день ее свидания с Дантесом в доме одной женщины, которая Пушкина не любила, ее будущий муж, генерал Ланской, стоял на часах, оберегая их покой… Это правда? – Он опять уставился на Вику своими наглыми глазами.

– Не смейте говорить об этой женщине таким тоном! – вдруг вскричал я, хлопнув по столу ладонью.

– А он ничего не сказал, – тихо произнесла Вика, перехватив удивленный взгляд гостя.

– Именно в результате разговора у Идалии Полетики Наталья Николаевна Гончарова не оставила Дантесу никаких надежд!

– А я разве возражаю? – сохраняющий, в отличие от меня, полное спокойствие штурман Брянцев смотрел на нас со своей всегдашней широкой улыбкой. – Я только говорю о том, что во время этого разговора будущий ее муж стоял у дверей, чтобы никто не помешал Дантесу.

– Что с тобой, дорогой? – тихо спросила меня Вика.

– Быть может, мы поговорим о чем-нибудь другом? – я старался говорить спокойно. – Канарские острова, например, – чем не интересная тема? У нашего гостя есть, наверное, что рассказать о них.

– Все, что связано с Пушкиным, очень дорого Кирюше, – объяснила Вика гостю, как бы прося его не обращать внимания на мое поведение.

– Я понимаю, – успокоил ее Брянцев, – бывает… – Он посмотрел на часы. – Ну, мне пора, поздно уже…

– А сколько сейчас? – спросила Вика.

– Да первый час уже.

– Не может быть! – поразилась Вика. – Как пролетело время!

– В интересных разговорах, – улыбнулся я.

Ничего не ответив, гость поднялся со стула; голову его, оказавшуюся выше низко висевшего абажура, не было видно из-за слепяще яркого света.

– Куда же вы пойдете в такой час? – спросила Вика.

Я молчал, глядя на его широкую, украшенную несколькими значками грудь: белая ткань кителя была безупречно чистой.

– Да устроюсь где-нибудь.

– Мы бы вас оставили, но раскладушка сломалась, а новую все не купим, – сказала Вика извиняющимся тоном.

– Честно говоря, я не собирался сегодня спать, – сказал он, видимо, улыбаясь. – Думал, возьму у вас какую-нибудь книжку, почитаю.

– Да, Кирюша мне сказал… Но если так, то мы, – Вика посмотрела на меня, как бы спрашивая одобрения, – можем предоставить в ваше распоряжение эту комнату.

– Мы все можем, – сказал я, вставая, – но если бы вы позвонили заранее, я что-нибудь придумал бы с ночлегом.

– Да не беспокойтесь… Я здесь в кресле посижу, почитаю. Только вы мне подберите что-нибудь поинтересней.

– Надеюсь, вас не только дуэль интересует, а сам Пушкин тоже.

– Дуэль больше, – откровенно признался он, – такой человек погиб из-за женщины!..

– Ничего вы не понимаете, – сказал я устало, – я же сказал вам: иной возможности защитить свою честь у него не было. Что еще он мог сделать?! Написать жалобу царю?

Она спала на боку, подложив под щеку сложенные, как в хлопке, ладони. Собранные в узел волосы открыли родинку на шее, которую я часто целовал в первые годы нашего знакомства. Скосив глаза и не шевелясь, чтобы не потревожить ее сна, я смотрел на дорогие моему сердцу черты, постепенно справляясь с разбудившим меня желанием, столь неуместным и из-за позднего времени – за окном стояла глубокая ночь, и из-за присутствия в соседней комнате постороннего человека…

Утром, когда я, выпив чаю на кухне, ушел на работу, все в квартире еще спали, и Вика, и Наташа в своей комнате, и гость в гостиной. В приоткрытую дверь было видно, как он устроился в кресле, запрокинув голову на мягкую спинку и вытянув длинные ноги почти до середины комнаты. Рядом с креслом на полу стопкой лежали книги, которые он собирался прочитать.

После первой двухчасовки я длинными институтскими коридорами, полными шумно движущимся потоком студентов, прошел в профессорскую, чтобы позвонить домой.

– Вас кто-то спрашивал, – сказала сидевшая за столом с телефоном дежурная сотрудница ректората, когда я, сняв трубку, начал набирать номер.

– Кто? – удивился я, мне редко звонили на работу.

– Женский голос!..

Еще раз скорчив удивленную гримасу, я услышал длинные гудки в трубке, означавшие, что Вики нет дома.

– Не отвечает? – спросил стоявший рядом пожилой толстый историк, давая понять, что я слишком долго держу снятую трубку у уха.

– Пожалуйста, звоните. – Я повесил трубку и чуть отступил в сторону.

Историк вытащил записную книжку и открыл ее на нужной странице.

Видно, он был очень нервным человеком, потому что отдернул руку от вдруг зазвонившего телефона с такой резкостью, что уронил свою книжку, из которой вывалилось на пол множество разных бумажек. Сотрудница ректората, недовольно поморщившись, сняла трубку.

– Да, педагогический, – сказала она раздраженно, – я же вам сказала… да, он здесь… Сейчас… – она протянула трубку, – вас…

Голос, который я услышал, был мне незнаком и звучал очень странно, видимо, кто-то специально искажал его, чтобы остаться неузнанным.

– Кирилл Константинович? – спросил этот дребезжащий женский голос. – Это вы?

– Да, – ответил я. – Кто это?

– Какая разница? – сказал голос.

– Кто это говорит?

– Не нервничай из-за пустяков, Кирюша, – голос зазвучал откровенно насмешливо. – Есть более важные вещи в этой жизни. Ты знаешь, чем сейчас занимается твоя жена?

Я повесил трубку.

– Хулиганят? – спросила сотрудница ректората, пододвигая телефон поближе к историку, который уже собрал выпавшие из записной книжки бумажки.

– Позвольте, – он тронул меня за локоть, чтобы я отодвинулся от стола с телефоном. Я шагнул в сторону, он заглянул в свою записную книжку, потянулся к трубке, но тут опять раздался звонок. На этот раз он книжку не уронил, но руку отдернул с прежней нервной проворностью.

– Видимо, опять вас, – сказала сотрудница ректората, не глядя на меня.

– Ты еще там? – Спросил тот же голос, как только я поднес трубку к уху. – Смотри, опоздаешь! Рогоноси-и-и-ик, – вдруг изменив тембр и сильно помолодев от этого, почти пропел голос, протянув последний слог так, что, уже оторвав трубку от уха, я продолжал его слышать.

– Что-то случилось? – сотрудница ректората испуганно уставилась на меня глазами, густо подведенными синей тушью.

Историк опять подтолкнул в локоть с просьбой подвинуться. Я был уверен, что это розыгрыш, гнусная шутка, рожденная чьим-то болезненным воображением. Но чьим? Кто эта женщина, не поленившаяся узнать мой институтский телефон и дозвониться сюда, чтобы оскорбить и меня, и мою жену.

Выйдя из профессорской, я спустился по лестнице, прошел мимо актового зала, вход в который несколько студентов украшали ярко разрисованными плакатами, снял свой плащ с вешалки, вышел на улицу и направился к ближайшему телефону-автомату.

Дома по-прежнему не отвечали…

И все-таки снотворное добило меня: я заснул прямо на стуле, прервав разговор с Викой на полуслове.

Спал я, как выяснилось, часа три и очень беспокойно: снилось, что я стреляюсь с Дантесом, и он, не дав мне прикрыться рукой с пистолетом, прострелил мое сердце навылет… Секундант Данзас и врач почему-то не спешили оказать помощь, и я лежал на окровавленном снегу, брошенный всеми и забытый…

Очнувшись, я обнаружил, что сплю на стуле, положив голову на плечо Вики.

– Спи, спи, – ласково сказала она, когда я, отпрянув от нее, чуть не упал со стула.

– Заснул, что ли? – все еще не соображая, где нахожусь и что со мной произошло, спросил я. – Давно я сплю?

– Не очень… Часа два – три.

– А сколько сейчас?

– Около одиннадцати.

Я сделал попытку встать, но ноги подогнулись, не выдержав тяжести тела; Вика успела поддержать меня.

– Кто-нибудь звонил?

– Молчат.

– Теперь это на всю жизнь, – пробормотал я под нос.

– Что?

– Кто-то позвонил мне на работу вчера. – Мягким, но настойчивым движением я освободился из ее рук. – Женский голос. Кто-то из соседей, наверное, – я не мог заставить себя посмотреть на Вику, хотя и очень хотелось…

Меня удивила странная тишина, царившая в прихожей, когда я открыл дверь, Наташа училась во второй смене, и в это время она должна была быть дома.

Не снимая плаща, я заглянул в кухню и ванную и только потом прошел в гостиную. Все та же стопка книг лежала у кресла.

– Вика, – позвал я, вернувшись в прихожую. – Вика, – произнес я уже другим, осекшимся голосом, увидев, как повернулась ручка на двери в спальню: дернулась вверх, вниз, еще раз вверх… Я подошел поближе, за дверью было тихо.

– Где Наташа? – спросил я и взялся за металлическую ручку.

– Ушла, – не сразу и как-то приглушенно ответил Викин голос.

Я приоткрыл дверь: она сидела на кровати, закрыв лицо руками; штурман Брянцев стоял у окна, держа в руках свой белый китель.

Я повернулся и медленным шаркающим шагом, преодолевая вдруг возникшую страшную усталость, побрел прочь… Не закрыв за собой дверь, я пошел к лифту и нажал кнопку вызова.

Во дворе бегала детвора, топча ковер багряных листьев, третий день украшающих мокрый от дождя асфальт.

– Наташа выйдет поиграть? – подбежал ко мне очкастый мальчик из соседнего подъезда.

– Она у бабушки, – я направился к телефону-автомату, будка которого торчала между деревьями посреди двора.

Не сразу, с третьей или четвертой попытки удалось набрать номер тещи.

– Наташа у вас? – спросил я, не поздоровавшись.

– Кто это? Кирюша, вы? – раздражающе радостно спросила теща.

– Наташа у вас? – повторил я.

– Да.

– Кто ее привел?

– Сама. Она сама пришла. Кирюша, это вы?

Я повесил трубку и пошел к своему подъезду.

На этот раз он сидел в кресле в гостиной, и отобранные мною книги высились у его ног.

– Где Вика? – спросил я.

– Там, – он кивнул в сторону спальни, – что ты собираешься делать?

Сопровождаемый его настороженным взглядом, я открыл дверь в спальню: Вика все еще сидела на кровати в той же позе, закрыв лицо руками.

– Нам нужно поговорить, – сказал он, вставая; видимо, на тот случай, если я попытаюсь войти в спальню.

Я вернулся в гостиную, приблизился к нему.

– Я хочу сказать, – даже в этой ситуации он силился улыбнуться, не смея выставить зубы в чуть раздвинувшиеся губы, – ты не кипятись… Ничего ведь не было. Мы просто разговаривали… – Говоря это, он следил за моей реакцией на каждое свое слово. – Ничего дурного… Хочешь верь, хочешь нет… Она ни в чем не виновата… А со мной делай что хочешь… Я готов… – Он был на голову выше меня и несомненно намного сильней физически, поэтому готовность эта прозвучала не совсем искренне. – Делай что хочешь… – повторил он…

– Все, что вы можете сказать? – спросил я, сдерживая огромное желание впиться зубами в его кадыкастое горло.

– А что тут скажешь?

– Разное можно сказать.

Он смотрел мне в глаза, пытаясь понять, куда я клоню.

– Могли бы сказать, что любите ее.

– Это есть, конечно, – согласился он. – Чего тут отрицать? Она мне понравилась.

– И еще вы могли бы сказать, что она тоже вас любит.

Он промолчал, видимо, не зная, какой ответ был бы сейчас уместней.

– И если бы вы это сказали, я бы собрал свои вещи и ушел отсюда навсегда.

– Ну что ты! – он протестующе замотал головой. – У вас же семья… дочка…

– Но поскольку вы этого не сказали, – продолжал я, будто и не слыша его, – то я отсюда не уйду.

– Конечно, – одобрил он мое решение.

– Но и вы отсюда не уйдете, – сказал я.

– То есть как? Да ты чудак я вижу.

– А вы подлец!

Но-но, – усмехнулся он. – Ты потише на оборотах…

– И ответите за свою подлость, если не трус. – Я независимо от себя повысил голос, и теперь меня, несомненно, было слышно в спальне. – Легче всего болтать о чести и дуэлях, молоть малограмотную чушь перед женщинами и детьми, чтобы произвести впечатление. Но гораздо сложнее жить достойно.

– Я тебе сейчас, пожалуй, врежу – неуверенно сказал он.

– Это вы можете, – я презрительно поморщился, – дать по морде, изнасиловать женщину, написать донос. В этом я не сомневаюсь…

– Донос ты напишешь, – сказал он, – по роже видно.

– Слушайте, вы… Вы что, не поняли, что я вам говорю?! Я вызываю вас на дуэль! Понимаете: на дуэль! И если в вас есть хоть грамм мужского достоинства, вы должны принять мой вызов…

Дверь в спальню отворилась, мокрое от слез лицо Вики, появившейся на пороге, даже в этой ситуации вызвало у меня чувство щемящей жалости.

– Прошу тебя, – сказала она, – умоляю не делать этого…

– Пошли, – будто не слыша ее, обратился я к штурману.

– Ты послушай, что тебе говорят, – сказал он наставительно, – не раздувай историю. Ничего не было, я тебе говорю…

– Скажи ты ему, – попросил он поддержки у Вики. – Может, хоть тебе поверит.

– Кирюша, он говорит правду…

– Ты не вмешивайся, – перебил я ее.

– Ради нашей девочки…

– Я не смогу жить, если не сделаю этого, – тихо сказал я, глядя прямо ему в глаза, – неужели ты не понимаешь?

Ружье и патронташ продолжали лежать на столе.

– Может, лучше это спрятать куда-нибудь? – спросила Вика, проследив за моим взглядом.

Я прошел по комнате.

– Прятать это ружье так же бессмысленно, как и пойти в милицию. Я убежден, что нас никто не видел. А если я ошибаюсь, то прячь не прячь – все равно найдут. Меня больше волнует другое: ты ведь так и не поняла, из-за чего я пошел на такое… Дело не в самом факте. Я не знаю, слышала ты или нет, я готов был уйти отсюда, чтобы не мешать… Я сказал ему об этом. Если бы он ответил, что любит тебя, все было бы иначе. Но когда стало ясно, что это просто похоть, интрижка, не знаю, как это назвать, я не мог поступить иначе… Ты понимаешь меня?

– Да. Я же тебе объяснила…

– Ты так считаешь? – Мутное чувство ревности и обиды колыхнуло во мне желание ударить ее, что она, конечно же, почувствовала.

– Нет мне прощения, я понимаю, но ты все-таки прости… Ты же знаешь, как я тебя люблю…

Я ждал этих слов, они были единственным моим утешением, единственной компенсацией за то, что пришлось перенести. Я верил в их искренность, я должен был верить, другого выхода у меня не было: в противном случае следовало повернуться и уйти (преодолев унизительное желание причинить ей физическую боль), уйти раз и навсегда… Но это было выше моих сил…

– Я так тебя люблю, – продолжала она, робко взяв меня за руку, которую я, дернув несколько раз, все же оставил в ее распоряжении, – ты же знаешь это, ты всегда знал, как я к тебе отношусь, с самой первой нашей встречи. Я сразу себе сказала, как только увидела тебя: «Он мой! Вот кто мне нужен!» И все годы, что мы вместе, я повторяю себе эти слова. – Нагнувшись, она коснулась губами руки и подняла на меня глаза, полные слез. – Неужели ты не простишь меня, Кирюша?

– Что ты сказала Марату? – спросил я, уклоняясь от ответа на вопрос.

– Только то, что ты в кого-то стрелял.

– Зачем ты это сделала? Я же просил тебя никому не говорить.

– Я боялась за тебя, неужели ты не понимаешь?

– В любом случае ты не должна была к нему идти, не спросив меня. Он больше не звонил?

– Звонил. Сказал, чтобы ты связался с ним, как проснешься.

– Зачем?

– Не знаю, – она отвела глаза. – Кажется, он ездил туда.

– Куда?.. На Золотые Пески?

– Да.

– Идиот! – Я пошел к телефону…

Он снял трубку сразу, видимо, ждал моего звонка.

– Это я.

– Проснулся?

– Ты что, ездил туда?

– Да.

– Зачем?

– Ты еще спрашиваешь? Надо поговорить. Спустись во двор.

– Когда ты подъедешь?

– Минут через двадцать.

– Хорошо, – я повесил трубку, понимая, что поездка на место дуэли многое для него прояснила.

Штурман все еще опирался на ружье, держась за дуло; приклад, попавший в щель между плитами, казался выросшим из земли.

– Стреляйте! – настойчиво повторил я в третий раз, понимая уже, что он никогда этого не сделает.

– Да что ты заладил одно и то же, – сказал штурман с усталым раздражением. – чего это я буду в тебя стрелять? Я же сказал: ничего не было.

– Это ложь.

– Ложь не ложь, а стрелять я не буду. Надо тебе – стреляй сам. Жребий на тебя пал, – он встал и, почему-то прихрамывая, преодолел отделяющие нас двадцать шагов, чтобы вручить мне ружье…

Во дворе было довольно свежо, подняв воротник плаща, я прохаживался в ожидании Марата.

Двор был тих; освещенный несколькими неяркими лампочками, он был погружен в приятную, красящую его полутьму. Кто-то поздоровался, заходя в соседний подъезд.

Разговор с Маратом обещал быть малоприятным. Но избежать его я не мог. Хорошо хоть он догадался спустить меня во двор…

Он был точен, как всегда: ровно в назначенное время его быстро движущийся силуэт возник в свете крайней лампочки; исчезнув, он возник снова в лучах следующей и, пропав еще на несколько секунд, оказался в двух шагах от меня…

– Ты что голову морочишь? – спросил он со свойственной ему бесстрастной прямолинейностью.

– Кому?

– Мне, ей… Зачем это тебе нужно?

– Ты был там?

– Да.

– Ну и что же?

– Ничего. Ты все наврал, что ли?

– Почему ты так решил?!

– Не придуривайся. Я все там обошел, расспросил. Никаких трупов у маяка нет и не было.

– Трупов, может и не было, – сказал я, – но остальное было.

– Что остальное?

– Дуэль.

Я перевел мушку с груди штурмана на живот, потом сместил еще ниже.

– Смотри не промахнись, – сказал он мрачно, – мимо целишься… и давай, что ли, у меня тоже нервы есть.

Прижатая к прикладу щека взмокла, стиснутые челюсти сводило от напряжения, но указательный палец правой руки не подчинялся приказу, который я мысленно отдавал ему раз за разом, вопя, как командир на солдата, бросившего боевую позицию в момент атаки противника…

…Направляемое моей рукой дуло сдвинулось вверх, миновав мощное кадыкастое горло, и остановилось на уровне глаз штурмана.