Текст книги "На уроках сценарного мастерства. Том 2"

– Ты подумай, что делаешь, – сказал он, сравнявшись в этот момент цветом лица со своей кипейно-белой офицерской формой, – ты же и меня губишь, и себя. Начитался ерунды, и вот результат. Я же тебе по-человечески говорю: прости. Ну, сглупил, потерял голову. Что же, убивать за это надо?! Ну, подумай! Всю жизнь же будешь мучиться. А если простишь, я исчезну. Клянусь чем хочешь, исчезну навсегда, будто и не было меня. Уеду на Север или на Дальний Восток. И никогда не встретимся. Тебе же это нужно? Чтобы меня не было…

– Да, мне нужно, чтобы вас не было, – сказал я, отрывая щеку от приклада и поняв вдруг, что уступил право первого выстрела не из-за высказанных вслух благородных соображений, а движимый подсознательным нежеланием стрелять в него, – вообще не было, нигде и никогда. Вам кажется, что я из ревности убить вас хочу. А это неверно – вы мне ненавистны самим существованием, наглым видом, самоуверенностью, правом присваивать все, что понравилось. Я вас за Пушкина убить хочу. За то, что такие, как вы, довели его до гибели, а теперь хотите…

На этих моих словах он вдруг шагнул вперед, забыв о направленном на него ружье.

– Много ты понимаешь! – он свирепо перекосился: упоминание о Пушкине вывело его из себя. – Стреляй, если нацелился. Болтун. А то я тебе так накостыляю, что ты и про Пушкина забудешь, и про Лермонтова! – постояв еще несколько секунд, чтобы дать мне возможность выстрелить, он повернулся ко мне спиной и, откровенно наплевав на то, что я продолжаю в него целиться, зашагал к кустам, отделяющим выбранную для поединка площадку от дороги, по которой мы пришли…

Я опустил ружье, не мог же я выстрелить ему в спину…

– Рогонос-и-ик, – вдруг пропел он протяжно высоким и очень знакомым женским голосом, прежде чем исчез в кустах…

– И очень хорошо, что не выстрелил, – одобрил мое поведение Mapaт с неопределенно-холодным выражением лица. – Но меня-то ты мог предупредить, чтобы я не перся туда.

– Извини. Я собирался сделать это позже.

– Как Вика?

– Это зависит от того, что ты ей сказал.

– Сказал, что там спокойно, и никто тебя не ищет.

– Ты с ума сошел! Зачем ты так сказал?! Она же все поняла!

– Должен же я был ее успокоить, – голос его звучал издевательски невозмутимо. – Я повернулся и пошел к подъезду. – Да она и без меня обо всем догадалась, – сказал он мне вслед.

Войдя в темный подъезд, я остановился у лифта. Двери открылись и закрылись передо мной, я снова нажал кнопку, но пошел к лестнице, движимый инстинктивным стремлением оттянуть встречу с Викой. Что ей сказать? Как объяснить то, что произошло?

Выстрелы прозвучали один за другим, с короткой паузой, во время которой я возвратил на место соскочивший с плеча приклад. Из кустов шумно вылетела стая воробьев…

Выждав немного, чтобы он убрался подальше, я двинулся по направлению к автобусной станции: зная, чего стоит Вике каждая минута неизвестности и ожидания, не поехать домой я не мог.

Но и сказать ей правду я тоже не смог…

Повесив ружье на вешалку в прихожей и войдя в комнату, я подавил тяжелым взглядом ее порыв броситься мне навстречу и прошел к шкафу.

– Где ты это взял? – взгляд ее застыл на кожаном поясе с патронташем, которым я был перепоясан.

– У Марата, – я выдвинул ящик, в котором хранились имеющиеся в доме медикаменты.

Она подошла к двери и, выглянув в переднюю, увидала ружье, висевшее на вешалке.

– Значит… все-таки вы… ты это сделал?!

– А как ты думала? – спросил я. – По-твоему, я должен был отпустить этого подонка, ничего ему не сделав?

– Неужели ты мог, Кирюша?!

– Представь себе.

– Кирюша, тебя же посадят!

На лице ее появилось такое выражение ужаса, что я не мог не сказать что-нибудь успокаивающее:

– Еще неизвестно. Нас никто не видел.

Она как-то странно посмотрела на меня, будто разглядела что-то, чего никогда не замечала раньше.

– Ты убил человека, Кирюша, и так спокойно говоришь об этом?

– Он не человек, – возразил я и заглянул поглубже в ящик. – У нас снотворное есть?

– Я не могу в это поверить! – Она подошла поближе. – Я не могу поверить в то, что ты убил…

– Почему? – спросил я, поворачиваясь к ней с вопросом, на который не мог ответить сам. – Почему я не могу убить негодяя, который нагло влез в мой дом, чтобы совратить мою жену?! А как я должен был поступить? Написать на него жалобу? Или сделать вид, что я ничего не видел? Он же растоптал нас как насекомых. Всю нашу жизнь – и прежнюю, и настоящую, и будущую. Захотел развлечься и развлекся, не посчитавшись ни с чем. А я должен простить ему такое?! – К этому моменту я уже почти кричал, злясь от того, что она продолжает мне не верить. – Лучше в тюрьму сесть, чем так жить. Я даже рад буду, если меня посадят.

– Ну что ты говоришь! – она заплакала, закрыв лицо руками. – У тебя же дочь! Что мы наделали! Что мы наделали!

– Раньше надо было думать, – сказал я все еще зло и глотнул сразу несколько таблеток.

– Что ты делаешь?

– Это снотворное, – я показал ей надпись на картонной обертке. – Он тебе сразу понравился, с самого начала… – Я ждал возражений, но они не последовали. – И он это сразу почувствовал. А я, как идиот, воспринимал все наоборот. Если между вами ничего и не было, то только потому, что я помешал вам! – сказал я тоном, не допускающим возражений, но жаждя их услышать.

– Это неправда.

– Не ври.

– Я не вру. Еще там, на пароходе, он сказал, что влюбился в меня с первого взгляда. Что, наконец, встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. Что не сможет жить без меня. Поэтому я просила не давать адрес.

– А как вы оказались в спальне?

– Он неожиданно вошел туда, когда я там была.

– Сразу же, как я ушел?

– Не сразу. Перед твоим приходом.

– А почему Наташа оказалась у твоей матери?

– Я отослала ее. Испугалась, что он ляпнет что-нибудь при ней.

– А утром он выходил куда-нибудь, когда я уехал в институт?

– Да, во двор. С Наташей…

– Ну, ладно, – сказал я, – это все уже не имеет значения сейчас. Она опять заплакала.

– Мне так стыдно, так стыдно. Представляю, как я противна тебе сейчас… – Она не представляла, как противен был я сам себе в тот момент. – …Какое-то странное состояние было, он говорил о любви, о страданиях, о невозможности жить без меня, и я понимала, что он все врет, но почему-то хотелось верить… А он, видя это, врал еще больше и еще искренней, – она заплакала. – Меня надо было убить, меня! Я во всем виновата…

Я молчал, не зная, как ее успокоить.

– Я так тебя понимаю, – продолжала она, – ты не мог поступить иначе… Ты был бы другим, если бы не сделал этого. И я тебя люблю за то, что ты такой.

– У меня не было выхода, – сказал я.

Мучительное чувство стыда тем сильнее замедляло мой шаг, чем ближе был наш этаж. Но как я ни тянул, лестница кончилась, пришлось подойти к двери, нажать звонок. И сразу же на пороге возникла Вика.

– Что с тобой? – спросила она, бросив взгляд на мое лицо.

– Снотворное, – сказал я и закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Что-то похожее на головокружение качнуло меня вперед, к ней.

– Осторожно, – вскрикнув, она подставила плечо, рука обняла меня за талию.

Ни одна сила на свете не могла бы сейчас заставить меня открыть глаза, и, словно понимая это или веря тому, что снотворное оказало повторное действие, Вика медленно, как ребенка, помогая сделать шаг за шагом, повела меня в спальню.

Сняв туфли, она подняла и положила на кровать мои вновь отяжелевшие ноги. Теперь ей можно уйти; я был уверен, что она поступит именно так. Но что-то мягкое коснулось моего колена, и я понял, что она села на краешек кровати.

– Родной мой, – сказала она, – как ты измучился, любимый мой… Я всегда буду рядом, что бы ни случилось. Спи, мой родной, тебе надо отдохнуть, все должно быть по-прежнему, твой голос, твои руки, твоя нежность – разве я смогу жить без них?

И, слушая эти слова, ставшие почти привычными за восемь лет совместной жизни, я окончательно понял: она знает о том, что я не смог выстрелить в штурмана Брянцева, поняла все с самого начала, но это почему-то не мешает ей продолжать меня любить…

Так, во всяком случае, мне тогда казалось. Так мне хочется думать и сейчас.

Рязанцева Н.Б.
Долгие проводы

Рязанцева Наталья Борисовна – заслуженный деятель искусств РСФСР, кинодраматург, публицист, профессор ВГИКа. В 1962 году закончила сценарный факультет института кинематографии, мастерскую Е.И. Габриловича.

Известность Н. Рязанцевой принес сценарий «Повесть о лётчице», написанный совместно с В.И. Ежовым. По этому сценарию Ларисой Шепитько был снят один из лучших её фильмов – «Крылья» (1966). Классикой отечественного кинематографа 60–80-х годов стали сценарии Натальи Рязанцевой фильмов «Долгие проводы» режиссёра Киры Муратовой (1971), «Чужие письма» (1975) и «Голос» (1982) режиссёра Ильи Авербаха. Драматургия Н. Рязанцевой выразила лучшие традиции советской сценарной школы, её произведения отличают хороший литературный стиль, глубокое понимание жизненных ситуаций, неоднозначные образы, точные репризные диалоги. «Я давно поняла, – говорит Наталья Рязанцева, – что кино меня интересует как микроскоп, никакое другое искусство не может так приблизиться к человеку, так разглядеть его жизнь в постоянном движении».

По сценариям Н. Рязанцевой поставлены фильмы «Личная жизнь Кузяева Валентина» (1967), «Холодно – горячо» (1971), «Аленький цветочек» (1977), «Портрет жены художника» (1981), «Букет мимозы и другие цветы» (1984), «Никто не хотел уезжать» (1994), «Я свободен, я ничей» (1994), «Собственная тень» (2000), «Огни притона» (2011). Большое признание кинозрителей получили её экранизации романов В. Каверина «Открытая книга» (9 серий, 1973) и «Дым» (3 серии, 1992) И. Тургенева.

Наталья Рязанцева – автор книг «Не говори маме» (2005) и «Голос» (2007), где она предстаёт не только как автор сценариев, в том числе и не поставленных, но и как талантливый мемуарист и рассказчик.

Мастер-класс

Наталья Рязанцева

Можно ли назвать современный сценарий «новой областью литературы»? Актуально ли это сегодня?

Отвечу вопросом на вопрос: а что такое «современный сценарий»? Записанный по американской системе? Удобный для производства, для всех служб, составляющих сметы, считающих деньги? Если это считать современным, то, конечно, к литературе это мало имеет отношения, хотя опытный читатель сумеет оценить по качеству диалогов, по экономным ремаркам – и новизну замысла, и уровень мышления автора. Однако читать приятней и проще «литературный сценарий», как это прежде называлось. Они иногда печатаются в журналах и сборниках. А вечные самолюбивые вопросы: считать это литературой или «недолитературой» – оставим на усмотрение историкам кино. В 60-е годы, когда Е.И. Габрилович вместе с А.Я. Каплером боролись за достоинство сценарной профессии, им и в голову не могло прийти, что фамилию сценариста не будут писать в программах и на афишах, а в сериалах она пробежит незамеченной на курьерской скорости. И это хорошо! Для множества безымянных тружеников, нанявшихся «прописать диалоги» к чужим историям. Так что без всякого сарказма скажу: вопрос не актуален – «поезд ушёл!» И остановки не предвидится. Современный человек привык, чтобы над ухом всё время что-то говорило или орало. Так что вопрос скорее антропологический.

Что такое «профессиональный сценарий»?

«Профессиональный сценарий», конечно, отличается от самодеятельных попыток соорудить что-то, что можно снять в кино. Если не говорить о чистом графоманстве, можно припомнить талантливые сочинения, иногда хороших писателей, которые до кино не добирались. «Это ещё нужно экранизировать» – говорили опытные редакторы и приглашали «доработчика», или режиссер брался превратить интересный «текст» в то, что можно снимать. Нужно поставить себя на место ответственного лица, дающего деньги и отвечающего за результат. Если он может завтра же запустить в производство один из трёх (предположим) сценариев, он выберет самый готовый, то есть тот, в котором есть «запас прочности». То есть грамотно разработанный сюжет и хотя бы один персонаж, вызывающий сочувствие зрителей. Пусть даже ему самому этот сценарий не нравится – ни по теме, ни по стилю. Иногда имеет значение и «товарный вид» – безупречная запись, толковая аннотация – для предъявления вышестоящим контролёрам. Им же некогда всё читать! А у редактора нет времени возиться с талантливой, но не готовой вещью. Если даже он семи пядей во лбу, и автор – его друг.

Что делает сценарий произведением искусства?

Режиссёр, если он склонен заниматься искусством, и ему не мешают. Заслужить такую возможность далеко не всем удаётся. Но есть примеры.

Можно ли считать какие-то компоненты кинодраматургии самыми важными?

Попросту: я уже ответила на вопрос о «профессиональном сценарии». Зритель идёт смотреть сюжет и любимых артистов – это ещё Вуди Ален говорил в незапамятные времена. А посложнее: в кино всё от всего зависит. Никаких элементов, компонентов нельзя оценивать отдельно – от жанра, стиля, интонации, от соседства с другими элементами. Бывает, что вовремя вставленное закадровое словечко спасает целый эпизод. А бывает, что прекрасно сыгранная сцена выпадает, тормозит, и её безжалостно ликвидируют. Всё решается в монтаже и в сведении звукового ряда. Это что касается киноискусства. В других искусствах тоже всё решает «чуть-чуть», но у них нет такого количества выразительных средств. В кино их не перечислить. Количество стремится к бесконечности.

Какими основными секретами сценарного мастерства вы можете поделиться со своими студентами?

Секреты индивидуальны – зависят от автора и задуманного им сюжета. Типичные ошибки начинающих – это другое, от них можно предостеречь на младших курсах – всех, коллективно, но всегда на примерах – из прошлого и настоящего. Желательно – в занимательной, игровой форме.

Что делать, если сценарий не пишется?

А он никогда не пишется. Ну, первые странички – экспозиция, завязка могут доставить автору удовольствие, а дальше – если это полнометражный сценарий или сериал – необходимы такие усилия мозга, такой включается шахматный компьютер, что не всякая головушка выдержит. Если сценарий нужен к сроку, можно представить, что завтра тебя закуют в кандалы и посадят в клетку, если не сдашь обещанное. На эту тему у опытных сценаристов есть много интересных историй. А один старый редактор предложил вырыть большую яму для сценариста – и чтоб там ни телефона, ни телевизора, еду спускать на верёвочке. Кстати, Бернард Шоу, весьма плодовитый драматург, владелец большого красивого дома, устроил себе домик в саду, кабинет, чтоб ничто не отвлекало.

Чему, кроме умения писать сценарий, должен научиться будущий сценарист за время обучения во ВГИКе?

Общению с другими факультетами – с режиссерами, актерами, продюсерами. Умению слушать и слышать. Не слишком огорчаться критике и не обольщаться похвалами.

Что такое «сценарная мастерская»? Продуктивно ли воспитание сценаристов в мастерской?

Воспитание – неверное слово. Мы выбираем ребят, которых не надо «воспитывать», даже если они прямо из школы. Я, кстати, и в неволе не выносила учителей, которые меня воспитывают, и это заметно. А в мастерской они все друг друга воспитывают, иногда «от противного», в смысле «мы пойдём другим путём!»

Что вы можете пожелать сценаристу-первокурснику и выпускнику сценарного факультета?

Сочинять каждый день хоть что-нибудь, чтобы образовалась устойчивая привычка. А выпускнику – не впадать в отчаянье, если ваш сценарий оказался не таким прекрасным, каким казался. Всё впереди.

* * *

Эта работа начиналась легко. Впрочем – иначе никто бы ничего не начинал. Возвращаясь из Пицунды, в самолёте я от начала до конца проговорила про себя заявку, которая начиналась так: «Прощайся, – сказал отец, – Бог знает, когда ещё сюда попадём». Я её записала в один день на четырнадцати страницах. Она была похожа на рассказ, но тесноватый, ему хотелось развернуться в повесть. Заявка понравилась редактору Л. Голубкиной и без промедления была принята объединением «Юность» на «Мосфильме». А потом началась работа над бесконечными вариантами и поправками, первый раунд в Москве, второй – в Одессе с Кирой Муратовой, с которой мы давно дружили. Осенью, в опустевшей из-за холеры Одессе, Муратовой удалось каким-то чудом приступить к съёмкам. Сезон, правда, был упущен, актёры мёрзли, изображая лето, но именно благодаря «холерному» опустению, развалившему планы студии, Кире удалось сотворить свою картину, которую она же и окрестила так удачно – «Долгие проводы»…

Я могла бы подробно вспоминать, как мы ссорились и спорили на последнем этапе, при монтаже. Истина в тех спорах не рождалась, напрасны были мои продуманные советы или попытки что-то исключить или добавить, и горючие слёзы, и обиды – «зачем ты меня тут держишь, если ты всё равно делаешь по-своему?» Все эти вкусовые разногласия не имели никакого отношения к тому, за что потом «убивали» эту картину. Я сумела по-настоящему полюбить этот фильм только после того, как четырежды забытый сценарий перестал быть для меня «горячей точкой», после того, как фильмы о терзаниях юности пошли косяком и почти все оказывались плоскими и неверными, и всё сильнее стал светиться, всё чаще вспоминаться великолепно снятый финал, романс «Белеет парус одинокий», спетый беззащитным, самодеятельным, ни на кого не похожим голосом.

Долгие проводы

«Долгие проводы», 1971 г., Одесская киностудия, режиссёр Кира Муратова, в ролях: З. Шарко (Евгения Васильевна), О. Владомирский (Саша), Т. Мычко (Маша), Ю. Каюров (Николай Сергеевич)

Евгения Васильевна выбирала рассаду в маленьком пустом магазине возле кладбища. Продавщица ушла, и Саша томился у двери, ждал, не скрывая скуки, или так ей казалось, что он теперь все время скучает и молчит ей назло и нарочно остановился у двери, чтобы она не задавала больше вопросов. Но она не будет обращать на это внимания, она спросит…

– А как ты его называл? – спросила она.

– Никак не называл.

– Целых полтора месяца?! Я тебе говорила – ты должен называть его «папа». Ведь он же твой отец.

– Ладно, постараюсь.

Продавщица вернулась.

– Вот эти белые мне заверните. Нет, не эти, я же сказала: эти я не возьму, у них корни слабые, ну что вы мне опять подсовываете? Саша, иди сюда! Держи… А ты его на «вы» называл?

– Еще чего! Это его аспирантки на «вы» называли.

Она отметила, как улыбка задержалась у него в глазах – от хорошего воспоминания.

– Ага, две. Одна – папина, а другая – не папина. – Как легко он, однако, произносил это слово: «папина – не папина»! И разговорился: – Они обе в экспедиции были, а потом с нами отдыхать поехали.

– А чем же вы там питались? Вам хозяйка готовила?

– Нет, мы сами.

– Представляю…

Продавщица щелкала на счетах. Евгении Васильевне пришлось отвлечься, расплатиться, но она прислушивалась, ловила каждое слово Саши:

– В основном, конечно, аспирантки варили.

Он нес сумку с рассадой, а Евгения Васильевна едва поспевала за ним на высоких каблуках. У нее были с собой тапочки, они ведь собрались за город. Она достала их, сняла туфли, прислонившись к резной ограде. Саша остановился, поджидая ее.

– Саша, Саша, ну подержи…

Вернулся. Она ухватилась за его локоть. Он стоял покорно, равнодушно, глядел в сторону.

– Зачем цветы? Скоро снег пойдет.

– В кои-то веки мы приехали к дедушке, а ты все время недоволен.

– Я доволен, – сказал он и протяжно вздохнул. Или зевнул.

Наконец они посадили астры. Саша полил их из консервной банки.

Евгения Васильевна вышла на дорожку и, выпрямившись, устремила взгляд на пятиконечную звезду над памятником.

– Помолчим, – сказала она торжественным шепотом.

– Я и так молчу.

Нет, он не смеялся, но он отворачивался, как будто ему неловко.

– Саша, а ты помнишь дедушку?

– Помню.

– Ну как же ты можешь его помнить? Ты был совсем маленький. А твой дедушка – он был такой… всегда всех смешил, а сам никогда не улыбался. Бывало, говорит: «Люся!..» Люся – это бабушка. Когда же, говорит, мы наших девок замуж-то отдадим? Отдавай поскорее! Пускай они мне внуков нарожают, а то мне с вами скучно. А Верка – она перед ним, бывало, вытянется: «Так точно – будет сделано!» Он же был военный… Я – нет, я была рассудительная, я говорю: «Нет, папа, для этого нужно сначала институт закончить». А он – так брови высоко поднимет и говорит: «Для этого? Институт надо кончать? В первый раз слышу. Наверно, отстал совсем от жизни». Ой, Саша, куда мы идем? По-моему, здесь направо… Смотри-ка, ты помнишь лучше, чем я.

– А женщины вообще плохо ориентируются. Болезнь есть такая, называется «топографический идиотизм».

Евгения Васильевна хмыкнула:

– Это он придумал – отец?

– Нет, это до него.

– Ничего, остроумно, в его стиле… Дедушка всегда ходил в военной форме. А потом началась война, и все мужчины стали ходить в форме. Не все, конечно, но для меня – все, потому что тех, кто в штатском, я просто даже не замечала, они были для меня не мужчины, а какая-то пятая раса. Ах, вот если бы дедушка был жив… а то что я тебе могу рассказать!

– Я читал.

– Нет, как дедушка рассказывал – так никто не написал и уже не напишет.

Когда они вышли за ворота, Евгения Васильевна оглянулась и вздохнула:

– Красота какая! И меня здесь похоронишь, запомни.

– Ладно, похороню.

…К Евгении Васильевне до сих пор обращались – «девушка», несмотря на ее сорок лет. У нее были легкие, коротко стриженные волосы, ямочки на щеках и подвижные, всегда чуть удивленные брови. Она бдительно следила за своей внешностью, – держала наготове зеркальце и косметику, пилку для ногтей.

На перроне, пока они ждали электричку, она все это разложила на скамейке. И вдруг заметила:

– Ой, как ты плохо вымыл руки! Приведи ногти в порядок. Ну, пожалуйста… Саша, мы же едем в приличный дом, будем там обедать…

– Я не буду. – Саша, словно дразня, зажал руки подмышками. – Я только тебя провожу.

– Ну почему?! Нина Ивановна столько раз тебя приглашала! Тебе же раньше нравилось у них…

Он как будто не слышал. Упрямство, «переходный возраст». Он, конечно, испортит ей все воскресенье, но, чем труднее ей было разговаривать с сыном, тем неотвязнее этого хотелось. Когда подошел поезд, он встал за ней.

– Ну почему ты не хочешь? Ты мне можешь объяснить?

– Ну ладно, мам. Я уже еду. Я еду.

– Мне не нужно одолжений.

В вагоне она опять достала пудреницу, маникюрный набор и занялась собой. Не обращать внимания на его капризы и причуды, не поднимать глаз – так она твердо себе поставила. Но он сидел напротив и пристально за ней следил.

– Я вспомнил, – вдруг сказал он. – Отец меня спрашивал: почему она замуж не выходит?

– «Она» – то есть я? Ну и что ты ему ответил?

– Я, говорю, ей не мешаю. Она сама не хочет.

– Так прямо и сказал? А он что?

– Удивляюсь, говорит. Не понимаю, почему.

– Ой! – Евгения Васильевна отбросила пилку и неестественно расхохоталась. – Почему-то все заумные люди любят говорить – «не понимаю»! Он удивляется! Одна я почему-то всегда все понимаю! У него очень обаятельная улыбка, правда? И он всегда всем нравится с первого взгляда. На работе и везде… Да?

– Я бы не сказал, что всем.

– Ну а тебе? Тебе-то он понравился?

– Да, – ответил Саша быстро и серьезно.

Ей бы хотелось все это обдумать как следует, повторить про себя весь этот важный разговор, каждый его оттенок, и она переменила тему:

– Да, у меня есть прекрасная идея: мы можем сделать перегородку.

– Какую перегородку?

– В комнате. Стенку. У тебя будет почти отдельная комната. Ты заметил, как хорошо получилось с ширмой? Все твои вещи на твоей стороне, а мои – на моей.

Он усмехнулся:

– «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».

– Тебе не нравится ширма? Правильно, давай сделаем до потолка. Ко мне могут прийти гости, а тебе надо заниматься, надо готовиться в институт и вообще… А когда ты поступишь…

– Может, я в армию поступлю и вообще – там видно будет.

– Ты же сам когда-то предлагал!

– Посмотрим.

– А что смотреть? Что тут смотреть? Ты уже взрослый человек…

– Сейчас – не имеет смысла.

– Что значит – сейчас?.. Я что-то совсем перестала тебя понимать…

Он упорно смотрел в сторону.

На даче было много гостей. Когда Евгения Васильевна вошла, Саша нарочно задержался у крыльца, чтобы переждать приветственный гомон и смех. Глупый смех, которым люди одаривают друг друга при встрече, дурацкие поцелуи и объятия. Не любил он этого. Он отошел за дерево и увидел наверху, за решеткой балкона, длинные золотые волосы. Мелькнул быстрый взгляд. Это Маша. Она не поднялась, не позвала его. Она загорала на балконе. Он отошел еще подальше и стал ждать. Может, она его не видела? Или не узнала? Или – узнала, но продолжала загорать?

– Саша! – послышался энергичный голос матери.

Евгения Васильевна ходила по террасе, держа на весу кусочек сахара. Веселый рыжий пес вилял хвостом у ее ног.

– Лютик! Служи! Служи!

Пес подпрыгивал, а она краем глаза изучала незнакомого гостя. Он вынес два шезлонга и пытался их разместить на террасе.

– Люблю дворняжек, это самые умные собаки, вы не находите? – сказала Евгения Васильевна.

– Женечка, – появилась хозяйка дома, – ты уж развлекай Николая Сергеевича, он у нас в первый раз, он у нас в командировке, а я в кухне…

– Но я надеюсь – не в последний? – вскинула глаза Евгения Васильевна и увидела за крупной спиной гостя, путавшегося с шезлонгами, спину своего Саши. Он прогуливался. Он удалялся от террасы.

– Саша! Саша, ты что там делаешь?

– Думаю! – откликнулся глухой голос.

– Думает, – фыркнула она. – Вот вам – пожалуйста. Это мой сын. Он всегда о чем-то думает.

– Возраст такой, – поспешил посочувствовать гость.

Это был полнеющий мужчина лет пятидесяти, одетый не по-дачному, в галстуке и пиджаке, и кабинетный, начальственный вид чрезвычайно его стеснял, а непосредственность и общительность хорошенькой Евгении Васильевны, напротив, подбадривали. Он уже настроился называть ее просто Женечкой, как все ее здесь называли, но она поминутно оглядывалась на сына и смущалась своего кокетства, и лицо ее тускнело под его недовольным взглядом.

– Саша, – шепнула она с крыльца, – пожалуйста, можешь ехать в город, если тебе так хочется… – Но Саша поднялся на террасу. – Познакомьтесь, это мой сын!

Мужчины раскланялись и замолчали. Саша не знал, уходить или нет. Николай Сергеевич разглядывал спортивный лук, висевший на стене. – Конечно же, он не понравился Саше, этот столичный гость, – думала Евгения Васильевна и боролась с собой: ну хватит, хватит измерять свою жизнь глазами мальчишки, она приехала отдыхать!

– Вы умеете стрелять из лука? – спросила она гостя.

– Нет, не приходилось. Имел дело только с огнестрельным. Например, с пулеметом. А молодой человек, наверно, лучник?

– Это мама увлекается, – сказал Саша.

– Увлекается? Ты уж скажешь! Некогда мне увлекаться. Всего два раза стреляла, но у меня, оказывается, талант. Саша, Саша, иди, помоги Маше!

Саша заложил руки в карманы и, насвистывая, спустился с террасы. Маша шла мимо, разматывая водопроводный шланг. Она была старше Саши на целый год, она была высокая, красивая, загорелая. Она откинула за спину волосы, сделала глубокий реверанс и сказала:

– Вы со мной не здороваетесь? Вы меня избегаете? – И ушла.

– Здравствуйте, – коротко выдохнул Саша. – Я вас не узнал. Раньше, в детстве, они были на «ты», но это уже не считалось. Должно быть, она и не слышала его, она была далеко и сражалась со шлангом. Вода не текла.

Нет, теперь уж он не уйдет. Он будет вести себя спокойно, с вежливым достоинством. Он подошел и открутил до предела кран. Но вода все равно не пошла.

Евгения Васильевна проводила их долгим умиленным взглядом. Вздохнула с облегчением и спросила Николая Сергеевича:

– У вас есть дети?

– Йес, – улыбнулся он и пробормотал что-то по-английски. – К сожалению, уже взрослые.

– Ду ю спик инглиш? – подняв брови, отозвалась Евгения Васильевна. Значит, хозяйка уже рассказала о ней.

– Нет, пользуюсь вашими переводами. Видите, я с вами давно знаком. Я почти ежедневно вас читаю.

– Меня?! – засмеялась Евгения Васильевна. Да, не случайно ее сюда позвали и его сюда позвали. Вечно Нина кого-то ей сватала, вот и теперь…

– Нет, серьезно, вы прекрасно улавливаете нашу терминологию.

– Опыт, Николай Сергеич, опыт. – Меж тем они пересекли участок и оказались у зарослей орешника. – А вот там росли шампиньоны! А вот здесь я нашла два подберезовика! – размахивала руками Евгения Васильевна. – Да, опыт. Пятнадцать лет сижу на одном месте, даже за одним столом, а у нас такая узкая специализация. Как села, так и сижу, и совсем забыла разговорный язык, просто не с кем разговаривать! Когда приезжают иностранцы, нас не допускают, как будто мы низшая раса. Вот так и сижу, и сижу пятнадцать лет, а вы, наверно, подумали, что я такая ветреная женщина?

– Наоборот, очень усидчивая женщина, пятнадцать лет за одним столом, – качал головой Николай Сергеевич, и они оба беспричинно смеялись, щурились от яркого осеннего солнца, искали грибы и не находили и уже слышали, что зовут к обеду, но не прислушивались.

А Саша, наконец, оказался совсем рядом с Машей.

– Ну-ка, пусти, – взял шланг у нее из рук, крутанул с силой, и вода вырвалась фонтаном, намочила платье. Маша засмеялась, потащила к себе шланг, но он не отдал.

– Погоди… – прочистил резьбу, аккуратно прикрутил головку.

Когда он кончил возиться со шлангом и расправил плечи, Маши рядом не оказалось – что она собиралась поливать, зачем он чинил? Ее улыбка мелькнула над забором, и дразнящий звоночек ее велосипеда посмеялся над ним и растаял.

– Саша, позови маму! – кричала в окно хозяйка. – Обедать, обедать! Все готово!

Никто из гостей не умел стрелять из спортивного лука, но все хотели попробовать. Евгения Васильевна расхаживала по поляне, где осталась мишень, – здесь летом тренировались лучники – и увлеченно командовала:

– …Нет, вот так! Ровно посередине носа!.. Нет, сначала снимите пиджак! Это спорт! Товарищи, скоро охоту с ружьями совсем запретят! И разрешат только с луком и стрелами! И правильно! Ногу вперед, вот эту ногу вперед!..

– Женечка, покажите нам…

Евгения Васильевна приняла пиджак у Николая Сергеевича, положила его на бревно.

Саша обошел стороной это несуразное зрелище. Почему они все так смеются? Не умеют стрелять из лука, смущаются и смеются – и толстый отец Маши, и сослуживица матери Елизавета Андреевна, рыжая, крашеная, в коротких брючках, как у клоуна.

И за столом они тоже смеялись, болтали всякую чепуху, ни капли не смешную, и поспешно смеялись.

– …Пусть Елизавета Андреевна скажет, Елизавета Андреевна имеет тост!

– Она хочет поздравить!

– Не перебивайте!

Они галдели, как на большой перемене, а Саша гладил собаку и старался не смотреть на Машу, сидевшую справа, и старался не прислушиваться, но все время слышал, как мать беседует с Николаем Сергеевичем и с хозяйкой.