Текст книги "На уроках сценарного мастерства. Том 2"

– …Конечно, нужно ходить босиком. Это, говорят, разряжает.

– Вот Лев Толстой любил ходить босиком…

– Ой, а я видела иностранца босого! – вспомнила Евгения Васильевна. – Представляете, топает прямо по городу, босой, в каких-то художественных лохмотьях! Я стою – и прямо остолбенела!

– Может, он тоже разряжается?

– Ну что вы – он этот, ну как они называются… Я стою и думаю: ну как ему сказать… – Голос Евгении Васильевны громче всех звучал за столом. – А Сашка дергает меня за рукав: пошли, неприлично так смотреть, ну хочет человек и ходит, как хочет. А я говорю: правильно, пусть ходит, как хочет, а я смотрю! Хочу и смотрю! Я хочу понять: что же это такое, мода такая?

Пока все наперебой обсуждали босого иностранца, а хозяин позвякивал вилкой по рюмке, призывая тишину, Саша повертел свою рюмку да как-то незаметно опрокинул. Выпил и не стал закусывать.

– Саша! – вылупила глаза Евгения Васильевна.

– Мам, это вода, – соврал он и поперхнулся, и покраснел.

Маша протянула ему огурец на вилке и подмигнула, и выражение лица у нее было, будто вот-вот расхохочется, и подмигивала она неизвестно кому – то ли ему, то ли Евгении Васильевне.

– По-моему, вы на меня сердитесь, вы со мной даже не чокнулись, – тихонько сказала она. Саша откинулся на стуле.

– Ничего подобного. Никогда не сержусь на женщин.

Она улыбнулась и сказала просто:

– Позвони мне в городе, ладно?

Он пожал плечами.

– Может быть… А может быть, меня и не будет в этом городе.

Маша вытянулась, прислушалась – так он таинственно и тихо это произнес. Евгения Васильевна скользнула по нему тревожным взглядом.

– …Мы все поздравляем Машеньку со вступлением в новую жизнь! За сбывшуюся мечту! – Елизавета Андреевна обошла стол, чтобы поцеловать Машу.

– И родителей, и родителей! Поздравляем! – кричала Евгения Васильевна. – Родители тоже стремились! Нина Ивановна, Георгий Филиппович!

– Поочередно, поочередно, – крутил головой Сашин сосед, в третий раз чокаясь с пустой Сашиной рюмкой. – За родителей в свою очередь, по порядку! Тебе чего – винца? – Саша закрыл свою рюмку. – Женечка Васильевна, видите, какой он у вас строгий? Тоже в архитектурный собрался?

– Они с Машенькой вместе занимались, а потом он бросил, – объясняла через стол хозяйка, – а нам так повезло…

– А что это за курсы? Нина Ивановна, Ниночка Иванна, а ведь Маша обещала взять шефство над моим сыном, устроить его на эти курсы, помните? Машенька…

– Мам, не надо!

– Это не курсы, это один старичок! – объясняла Маша лично Евгении Васильевне, как будто Саши здесь и не было.

– Но у него много ребят, – сказала Нина Ивановна. – Он в прошлом архитектор. Кто у него занимался, все поступили! С гарантией!

– Я не хочу в архитектурный, – тихо сказал Саша.

– Ты же раньше хотел! В первый раз слышу! Нина Ивановна, я готова платить сколько угодно!..

– Да он бесплатно учит! – кричала через стол Маша. – Он для собственного удовольствия!

– Правда? Это замечательный случай! Саша, ты слышишь?

– Я раздумал.

– Он раздумал! Вы слышите, он уже раздумал и ничего мне не говорит! А что же ты надумал? – резко повернулась она к Саше. Но он почему-то отводил глаза. – А я-то стараюсь! Что же ты надумал?

– Ничего.

Сосед снова стал наполнять рюмки.

– Я не пью. – Саша налил себе воды.

– Ваш старичок – просто святой человек! Другой бы за деньги не согласился с ними возиться! Знаете, сколько учителя берут за частные уроки?!

– Мать-то! Волнуется! – подтолкнул сосед Сашу. – Вот беспокойная душа! Давай выпьем… за них…

Саша поспешно чокнулся с ним, и так, что бокал чуть не разбился, и вода расплескалась через край.

– Я вот искала летом для Сашки математика…

– Что?! Репетитора?! – Саша захохотал и закашлялся. – Какого математика? Зачем математика?! Я тебя просил?!

– Я знаю – зачем! Четверка – это не отметка, если человек собирается…

– Мам, дома поговорим…

– Я же не знала, что ты раздумал! – твердо и раздельно произнесла Евгения Васильевна.

– Дома поговорим…

– Я же не знаю, что ты надумал!

– Дома… – Саша опять закашлялся и заметил, что Маша ему подмигнула: мол, ничего, бывает, и это было самое невыносимое – видеть ее ободряющий, веселый взгляд…

– Дома? Ну, хорошо. А вы думаете, дома он мне что-нибудь говорит? «Да» и «нет»! «Нет» и «да»! И еще – «посмотрим»! Посмотрим, посмотрим! – взорвалась Евгения Васильевна. – А что посмотрим? Что ты надумал?! Я желаю знать! Я мать! – И вдруг она осеклась, услышав тишину за столом.

Улыбнулась сквозь подступающие слезы, заметила, что все время сидела спиной к Николаю Сергеевичу. – Простите…

Подняла рюмку.

– Так выпьем же, наконец, за наших прекрасных дам! – сказал Николай Сергеевич, и все с облегчением отвели взгляд от Евгении Васильевны.

Учитель физкультуры переставил планку повыше и крикнул:

– Не разбегаться! Все на место! Чтобы я всех видел! В колонну по одному!

Урок проходил на стадионе. Девочки уже отпрыгались и сидели на скамейках болтая. Некоторые открыли учебники – к следующему уроку.

– Антипов! Кунавин! Вас не касается?! Устинов, тебе особое приглашение? Кто покажет правильный «перекат»?

Двое хотели улизнуть на скамейку, но вернулись, а Саша отошел и сел на траву рядом со своим лучшим другом Павликом.

– Я пропущу высоту, можно, Игорь Петрович? Тут Антипов заболел…

У Павлика болел зуб, он держался за щеку, и Саша рядом с ним сам морщился от боли.

– А можно он уйдет? – подкатился Саша к учителю. – У него флюс. А я его провожу.

– Отрываетесь? – обернулся Валерка Кунавин.

– Никуда не пойдешь! – рявкнул учитель. – Антипов, ступай к врачу, а Устинову надо тренироваться, скоро соревнования.

Саша стал ступнями отсчитывать расстояние разбега. Кунавин попрыгал на старте и с воплем: «Ой, высоко!» сбил планку животом. Кривлялся он всегда одинаково, и давно всем надоели его дурацкие ужимки, но все привычно смеялись, когда он передразнивал за спиной то учителя, то Павлика, то Сашу. Он складывал руки рупором и гнусавил негромко:

– Устинов покажет пгавильный пегекат! Устинов, тебя ждем!

– Отвали, артист! – Саша сбился со счета и снова начал готовиться.

– Я к врачу не пойду, я голодный, – сказал Павлик.

– Домой пойдем.

– К тебе?

Саша поморщился. Опять сбился со счета.

– Тебе же на целый месяц деньги оставили! Куда дел? Какой-то ты бесхозяйственный.

– Куда-то делись. – Павлик схватился за щеку. – Тебе отец не подкинул?

– Вообще-то подкинул. – Саша вспомнил с сомнением: – Они дома лежат, я принесу. – Он задумался: лежат ли они на том же месте, где лежали? Надо было спрятать получше.

От скамейки отделилась девочка в очках с золотыми дужками, с учебником, прижатым к груди. Она медленно подошла к ним и сказала как можно развязнее:

– У вас мужской разговор? А можно женщине словечко вставить? А можно я буду оказывать на вас облагораживающее женское влияние?

– Ну что тебе?

Инна вздрогнула и залилась краской, сбилась с заготовленного текста. Она долго ждала повода подойти, а Саша упорно ее не замечал. Что-то с ним стряслось за лето, они стали совсем чужие.

– Нет, Инночка, конкретней.

Как он снисходительно обнял ее за плечо!

– Ты, Устинов, рискуешь потерять старых друзей. Не звонишь, не появляешься. Ну ладно…

– Есть причины. – Саша еще раз пробуравил на земле черточку, старательно отводя глаза от Инны.

Она, как прежде, слова в простоте не скажет, и бойкая ее скороговорка, и птичьи, боязливые движения – все стало ни с того ни с сего раздражать Сашу. А человек ведь не любит чувствовать себя виноватым! Получалось, что он виноват перед всеми.

– Ну ладно, можешь не говорить. Ребята хотят оторваться с астрономии, хорошо ли это?

– А я при чем? Я за всех не отвечаю.

– Понятно, – кивнула Инна, и слезы встали поперек горла. Вот и все, разговор окончен. Она для него ничего не значит.

– Устинов!

Учитель поставил планку повыше. В прошлом году Саша запросто брал эту высоту. Он прыгал лучше всех в классе.

Он глубоко вздохнул, покачался на старте, взглянул на планку, разбежался, услышал, как все притихли, и… проскочил вдоль ямы.

Не смог оттолкнуться.

– Я сейчас!

Он еще раз продавил носком свою черточку, снял тренировочные брюки, отшвырнул подальше. Разбежался и сбил планку грудью.

– Еще раз!

Он помотал головой и стал медленно подниматься, отряхиваясь от опилок.

На работе Евгения Васильевна была человеком заметным. Одевалась она модно, но строго и всегда помнила, как она выглядит со стороны. Словом, умела «держаться». С молодыми – чуть надменно, соблюдая дистанцию, со старушками – ласково, а с начальством – о, тут ей не было равных в дипломатии, она умела постоять за честь своего отдела, особенно по телефону. Голос у нее был приятный, выразительный, легко перескакивал с высоких нот на низкие, с женского кокетства – к отрезвляющей собеседника твердости.

– …В первый раз слышу, не понимаю. Вы нас просто недооцениваете… Станислав Федорович, вы у нас человек новый… – Она взглядом успокоила своих сотрудниц, ждавших ее, чтобы идти в буфет, и помахала им: мол, все будет в порядке. – Может быть, вы не в курсе, а Софья Матвеевна у нас весьма опытный товарищ именно в устном, даже и в синхронном переводе. А Лиде надо тоже набираться опыта… – Она подмигнула Софье Матвеевне, подмигнула и Лиде, и все они с благодарностью оценили старания. – Ну, Станислав Федорович, ну нельзя же быть таким провинциалом, вы совершенно не уважаете свой отдел. Это же не совещание в верхах, это же просто юбилей, светская болтовня. А вы хотите пригласить варяга со стороны. Я чувствую… Я слышу по вашему голосу… Вот-вот, ловлю на слове! Значит, «настоящего»? А мы, значит, ненастоящие? – И вдруг ее гибкий послушный голос стал подводить ее. Она сорвалась, когда сотрудницы скрылись из виду. – Да, да, да, я все понимаю! Да речь же не обо мне! Я, может, и не приду! Некогда мне по юбилеям ходить! Развели церемонии! У меня других забот хватает! – И кинула трубку.

Саша и Павлик вышли из почтового отделения.

– Не понимаю, почему он не пишет… Он сказал: «Приезжай, в любую минуту приезжай, если мать не против». Знаешь, какой у меня отец оказался? Даже не ожидал.

– А она против? – спросил Павлик. Саша не знал, как на это ответить.

– Пошли, зубы вырвем! У меня тоже такой зуб есть, зубы надо рвать. Знаешь, я там себя человеком чувствовал, а здесь – опять… Был человек – и нет человека. Ненавижу нашу школу! Пошли! – Они свернули в крутой переулок. Павлик остановился.

– Что? Зуб болит?

– Еще хуже болит. Я голодный, и там могу упасть.

– Ну что мне с вами со всеми делать? Тебе деньги для чего оставили? Чтобы ты питался!

– Не кричи на меня.

– Я не кричу. А ты чем питался?

– А у меня деньги попросил один человек…

– Танька, что ли?

– А ты на меня не кричи. Не твое дело. Ты все равно уезжаешь, да?

– Надоело, понимаешь, – виновато сказал Саша. – Вот так надоело! А отец, понимаешь… он… в общем – свой!

Евгения Васильевна забежала на почту. Прошлась вдоль окошек, кого-то высматривая.

– Будьте добры… Тонечка сегодня работает? Можно ее позвать? И стала ждать в углу. Вышла знакомая почтальонша.

– Тонечка! – Евгения Васильевна схватила ее за руку и потянула в угол. – Тонечка!.. Ничего нет? Вы помните…

– Не волнуйтесь, Евгения Васильевна, как будет – принесу.

– Нет! Тонечка! Вы положите в ящик, а вдруг меня нет дома? Я сама буду забегать, лучше оставьте у себя…

– Пока ничего нет…

– А если… – осмелилась Евгения Васильевна, – если оно «до востребования»?!!

– Мы не смотрим.

– Ну, я же знаю!.. Посмотрите, а! Устинов его фамилия, такая же, как у меня. На «у». При удобном случае!..

Тоня оглянулась на окошко «до востребования».

– Вы сейчас посмотрите? – с надеждой спросила Евгения Васильевна.

– Нет. Может, потом, – неодобрительно кивнула Тоня.

– Сын, Тонечка! Вы меня можете понять! Одно словечко – «было» или «не было»! Ладно? Из Новосибирска…

– Ладно, постараюсь…

– А если домой, то только мне в руки! Тонечка! – Евгения Васильевна, глядя ей в глаза, неуверенно вытаскивала из сумки плитку шоколада.

– Ой! – поморщилась почтальонша и отвернулась. Евгения Васильевна мигом защелкнула сумку. – Жениться, что ль, надумал?

– Нет, – медленно произнесла Евгения Васильевна. – Не-ет… – и закусила губу.

Тоня прочитала в ее глазах – «если бы, если бы жениться…», ничего не поняла и окончательно прониклась сочувствием к Евгении Васильевне.

Саша в двадцатый раз яростно перерывал ящик письменного стола. Содержимое выпотрошенного ящика в беспорядке лежало на столе, валялось на полу. Саша устал от поисков, от досады, от непонятности. Он с треском задвинул пустой ящик, опустил голову на стол.

А Евгения Васильевна, неслышно вошедшая, все это время стояла у двери комнаты, в углу, до которого не добирался свет от настольной лампы.

– Зачем тебе деньги? – тихо прозвучал ее голос из полутьмы.

Саша вздрогнул, обернулся.

– Твои деньги будут у меня. Можешь не искать. Зачем тебе деньги?

– Нужны, – тихо сказал Саша.

– Зачем?

– Нужны.

– Тебе нужны шапка и ботинки. Что еще тебе нужно? Что еще тебе нужно, что можно купить на деньги?.. Билет? – сказала и испугалась.

– Какой билет?

– Не знаю, какой. Сама не знаю, что говорю.

Евгения Васильевна зажгла общий свет, пошла к шкафу, достала нарядное платье, пошла за ширму переодеться.

– Ты куда? – спросил Саша.

– В театр. Зачем тебе нужны деньги?

– Мне нужно…

– Можешь не врать.

– Я не собираюсь врать.

– И на том спасибо.

– Мне нужны деньги для Павлика.

– Ах, для Павлика! – она горько усмехнулась. Она не поверила.

Евгения Васильевна подошла к зеркалу, одетая в черное платье с блестками на плечах.

– Ну мама…

– Мама, мама! Говоришь «мама», а не любишь ты свою маму… – голос ее задрожал.

– Там внизу стоит машина, – мрачно сказал он. – Тебя ждут.

– Какая машина? Меня никто не ждет, – она смотрела на него, недоуменно соображая. – Ах вот оно что! Ты… может быть… из-за Николая Сергеевича?.. Да, он меня ждет…

– Он мне понравился, – сказал Саша. – Даже очень.

– Мне тоже. Но это же несерьезно, – улыбнулась она. – Это так… Мы идем в театр всем коллективом. Открою тебе один секрет: у меня всегда поклонники! Их столько, сколько я захочу! Но я не из тех, кто бросается в омут вниз головой!

– Машина внизу стоит, и какой-то мужчина в ней сидит, – сказал Саша, не повернувшись. Она так смешно оправдывалась – стыдно слушать.

Евгения Васильевна невольно рассмеялась рифме.

– Ты мне не веришь? – спросила она. – Это несерьезно. Он приехал и уедет.

– А почему я должен верить тебе? Разве ты веришь, когда я говорю, что мне нужны деньги для Павлика?

– При чем тут Павлик? Значит, внизу стоит машина. Такси?

– Он кого-то ждет, а кто-то к нему не идет… – бубнил Саша, стараясь рассмешить. – А кто-то болтает с сыном, а не с этим красивым мужчином.

Евгения Васильевна расхохоталась:

– Ой, Сашка! Стал такой остряк!

– Театр уже начинается, а мужчина сидит и обижается. Почему женщины любят все блестящее и всегда пахнут духами?

– Это французские! – взмахнула платочком Евгения Васильевна.

– А зачем тебе французские?

– Мне всем коллективом подарили! – Евгения Васильевна послала Саше из коридора воздушный поцелуй.

– Коллективные духи… состоят из чепухи… Блохи… Петухи, – вдруг сказал Саша сам себе и увидел свое отражение в зеркале. – Врем о том, о сем и себя потом спасем… Пошляк! – крикнул он своему отражению. – Дурак! – он засмеялся. Над собой. Над тем, что говорит стихами, над тем, что болтает сам с собой, и смахнул в открытый ящик три палочки помады, тюбик с кремом, тушь – все, что лежало перед зеркалом. Он быстро вставил лист в машинку и напечатал: «Привет, папа». Поставил восклицательный знак и задумался.

– Не смейтесь, не смейтесь, – сказал он громко и откинулся на спинку кресла. – Не смейте, не смейте, и так оно будет всегда! – Он вскочил и стал расхаживать по комнате. – У вас отрастет борода… У вас борода? Вы идете, мой друг, не туда! – Слова выскакивали, словно выкрикивал их какой-то посторонний голос, чтобы заглушить Сашины мысли. – А куда? И причем тут моя борода? А вы рифмоплет, мой друг! Ну и что же, мой враг?.. Рифмоплет-идиот… А также дурак. Где восклицательный знак? Восклицательный увлекательный, вопросительный унизительный… – Саша опомнился и выдрал лист из машинки. И скомкал.

– Другие есть города. Беда… Вода… Ерунда… Все слова рифмуются со словом «балда»… И беда не беда, и еда не еда, и друг не друг, и враг не враг… Рифмуется со словом «дурак»! – Он кинулся на диван и зарылся с головой в подушку.

Смятение охватило Евгению Васильевну, как только она села в машину. Дружелюбное участие полузнакомого Николая Сергеевича ее угнетало. А ведь она сама, сама так устроила, чтобы состоялось это свидание, чтобы они вместе пошли в театр. Зачем? В последнее время ее, как болезнь, преследовало чувство, что она не там, где ей надо быть, не с теми, не то говорит и делает. А что ей на самом деле нужно? Попить чаю с сыном да поговорить обо всем спокойно, без нервов? Эту возможность она упускала изо дня в день, ненавидела себя за это, но постоянно помнила, что нельзя распускаться, нельзя окружающим портить настроение.

– Не обижайтесь, Николай Сергеич, я так спешила… Я опоздала? – Она теребила длинные перчатки, снимала и надевала, и бестолку перебирала предметы в маленькой театральной сумочке.

– На вас невозможно обижаться, Евгения Васильевна.

– Почему? – Он смотрел умудренно. Он улыбался ей, как ребенку. – Да, конечно, правильно. У вас обо мне сложилось такое впечатление. Там, на даче. Я иногда позволяю себе…

– Да нет, не сложилось никакого впечатления.

– Вообще никакого? Тоже хорошо.

– Сложилось, сложилось, но не то, что вы думаете.

– А куда мы едем? Ах да, в театр!

– В театр.

– По-моему, я уже видела эту вещь.

– «Соловьиная ночь», – напомнил он.

– Да, я уже видела эту «Соловьиную ночь». – Из маленькой сумочки вываливались какие-то бумажки, конфетные обертки, концертные билеты, а носовой платок она забыла положить. Зато был бинокль. И веер. Впрочем, он сломался. – Да, я видела. Я немного посмотрю и уйду.

– Вы знаете, мы сразу можем изменить направление. Поедем куда-нибудь…

– Нет, нет, зачем? Нет, никуда не надо!

– Опять с сыном что-нибудь не то?

– Нет, нет, он у меня очень хороший мальчик!

– А я ничего плохого и не сказал.

– Вы подумали. Вы подумали… – Зачем она откровенничает с этим случайным человеком, которому не нужна ее откровенность, как и ее сын, как и она сама?

Николай Сергеевич достал сигареты, предложил ей.

– Я не курю.

– А мне показалось, там, на даче, – вы же курили?

– Да никогда в жизни!

– Значит, мне показалось. Ох, Евгения Васильевна… увез бы я вас куда-нибудь – «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»…

– Что? Почему в Саратов? В какую деревню?

– Чтобы прийти в себя и вновь обрести чувство юмора и другие чувства, помогающие жить на свете.

– Ах, это цитата! «В глушь, в Саратов» – да, да! А я подумала, правда в деревню, к тетке, но я же не могу…

Ах, он считает, что у нее нет чувства юмора?

– Я говорил в сослагательном наклонении, дорогая Евгения Васильевна! Нет у меня тетки в Саратове!

– А у меня нет чувства юмора! Я вообще не понимаю этого вашего «чувства юмора»! Когда смешно – я смеюсь! Когда мне смешно. А «чувство юмора» – нет, я не знаю, что это такое! Ну конечно, мы опоздали! Все из-за меня! Я не могу никуда идти, я не хочу в этот театр, надоел мне этот наш театр!

Машина пробиралась по многолюдной улице. Евгения Васильевна стала совать шоферу деньги.

– Евгения Васильевна, ну что вы, дорогая…

– Все из-за меня, из-за меня! Ну а что такого? У меня есть мелочь! Я всегда плачу! Я всегда сама за себя плачу!

– Ну хорошо, хорошо, пожалуйста…

Она кинула деньги на переднее сиденье, выскочила из машины и пошла прочь от театра.

На уроках Саша отсиживал с отсутствующим взглядом; держал под партой постороннюю книгу и читал, почти не скрываясь, или смотрел в окно. Его терзало непринятое решение, неотвязные мысли – почему же отец не пишет, может, и думать забыл про него?

Новая физичка боялась сделать ему замечание, она вообще всех боялась, не умела кричать и ошибочно полагала, что перед ней взрослые люди. Класс, как водится, пользовался слабиной, и уроки, особенно астрономия, превращались в веселые антракты.

Вот она рисует круг на доске, длинная, нескладная женщина без возраста, в плоских старушечьих туфлях, и мел крошится в тонких пальцах…

– …Сначала подумайте, в каком направлении вращается Земля, поставьте стрелки, и сейчас я буду вас вызывать… Будем знакомиться, – она склоняется над журналом.

– Анна Даниловна, а вы в пришельцев верите?

– Анна Даниловна, а вот нас очень интересует, когда будет солнечное затмение.

– Отвечать пойдет… Антипов.

– А у него зуб болит!

Почему-то все хохочут. Какая-то девочка с первой парты тянет перепачканные чернилами пальцы:

– У меня ручка протекает, Анна Даниловна, можно выйти?

– Идите, что же. Один поезд идет с востока на запад, а другой, с таким же грузом, ему навстречу… – Анну Даниловну охватывает отчаянье от собственной бездарности.

– Есть ли жизнь на Марсе? – вопрошает спокойный бас. – Вот в чем вопрос!

– Анна Даниловна, а вы нам еще не объясняли, для чего нужна астрономия в жизни.

– Если у вас болит зуб, можете идти домой. Бурыкин пойдет отвечать. Вы прочли то, что задано на сегодня?

– А мы не поняли, – гнусавит противный голос.

Все гогочут. Голос Анны Даниловны тонет в общем шуме. По классу скачет записка.

– …Подумайте, который из поездов тяжелее и почему?

Они даже не скрывают своего к ней презрения. А тот высокомерный юноша на последней парте – он вообще безучастен. Нет, вот он как раз получил записку, читает.

– Так кто же все-таки подготовился сегодня к уроку?

– А мы не поняли…

– Может быть, вы плохо объясняли…

Анна Даниловна стояла. Побелевшие пальцы сжимали угол стола.

Саша прочел в записке: «Я все поняла и ко всему готова. Только не надо врать, ты передо мной ни в чем не виноват». Из противоположного угла класса на него пристально смотрели очки с золотыми дужками. Инна ждала ответа, хотя бы взгляда.

– Вон из класса! – визгливым, чужим голосом крикнула учительница разгулявшемуся за ее спиной Кунавину. – Все, кто не хочет присутствовать на моих уроках, могут выйти из класса!

Кунавин взял под ручку Бурыкина, оттянул от доски, и они, переталкиваясь и хихикая, распахнули дверь. Кое-кто стал подниматься, громко хлопали крышками, озирались друг на друга.

Анна Даниловна схватила журнал и выбежала в слезах.

– Сейчас директора приведет!

– Срываемся!

– Тихо, тихо, тихо!

– Выходи по одному!

– Да она не приведет, она не такая!

– Ой, нехорошо, девочки!

– А если она не умеет держать в руках?

– Кого? Тебя?

– Ой, закройте дверь, тихо! На палку закройте!

Стали все слышнее женские жалостливые голоса.

– Устинов, а ты куда?

– Саш, ты куда? – вскочила Инна.

Саша собрал книги, вытащил палку из дверной ручки и молча вышел. Инна его догоняла.

– Ой, девочки, надо извиниться!

– Устинов, ты извиняться пошел? Он вернулся и четко произнес:

– Я за все стадо не извиняюсь.

Класс обомлел, онемел. Такого они еще не слышали.

А через минуту приникли к окнам и увидели, как уходит через школьный двор Анна Даниловна с большим портфелем, и ветер треплет ее шаль, и она застегивается, закутывается, остановилась. И Саша догоняет ее решительным шагом. А Инна и Павлик бегут за ним, размахивают руками, ссорятся о чем-то на ходу. Тоже остановились. Саша взял у Анны Даниловны портфель, и они не спеша пошли рядом.

– …Я хочу тебе что-нибудь подарить на память, – сказала она у подъезда. – Что дарят на память?

– Фотографию дарят.

– Я бы тебя пригласила в гости, но…

– С удовольствием, – сказал Саша, не расслышав «но».

Дом, где жила Анна Даниловна, был старинный, красивый, а лестница – крутая и тесная, и они долго поднимались в полутьме.

– Понимаешь, так получилось в жизни, что пришлось уйти из аспирантуры, а здесь что – только школа, но, видимо, придется уйти из школы.

– Ни в коем случае! – бодро сказал Саша. – У вас все получится, только надо стукнуть кулаком и взять себя в руки, надо изменить характер…

Анна Даниловна смеялась, вытаскивая ключи:

– Видишь, у меня остался единственный ученик, да и тот меня учит. Мне уже тридцать лет, Саша.

– Тридцать – это пустяки, лучший возраст, я думал – больше. Она засмеялась опять, закашлялась. Они вошли в темный заставленный коридор большой коммунальной квартиры.

– Сейчас, сейчас…

Она открыла дверь и зажгла свет в двух тесных комнатках.

– Мама, ну что же вы опять сидите в темноте!

Саша увидел потертое кожаное кресло и профиль старушки, сидевшей в кресле.

– Голубка прилетала без четверти десять часов, и опять она прилетала в три часа, а я опять заснула… – монотонный голос вдруг взорвался визгом: – Аня, куда ты положила мои карты? Кто там? Кто унес мои карты?!

– Сейчас, сейчас, мамуля, видите, я снимаю пальто, я сейчас, сейчас… – Анна Даниловна стояла у комода и рылась в каких-то коробках и альбомах. – Сейчас, сейчас, мама заснет, и мы попьем чаю. Не обращайте внимания.

Саша отступил в темноту. Анна Даниловна собрала с пола разбросанные вокруг кресла вещи, прикрыла мать пледом и повезла ее в другую комнату. Саша не решался подойти и помочь. Женщина была слепа или безумна – он не понял, он боялся понять, он отворачивался и топтался у двери.

– Вот. Фотография. – Анна Даниловна устало сбросила пальто. – Вспомните обо мне когда-нибудь в жизни. Вы, наверно, спешите, да? Я не стану вас задерживать, здесь такой беспорядок, мама – больной человек, и я сама не знаю, зачем пригласила вас… Спасибо, спасибо, что проводили, я сама скоро сойду с ума. Вы найдете выход? Вы сами найдете выход?

Саша быстро сбежал по лестнице и только на улице глянул на фотографию. С нее улыбалась веселая девушка с толстой косой, совершенно не похожая на Анну Даниловну.

Евгения Васильевна каждый день приходила на почту, искала Тоню и вот наконец дождалась. Тоня кивнула значительно и показала взглядом, как пройти во внутреннее, рабочее помещение. Там она молча сунула ей в сумку бандероль и скрылась.

Евгения Васильевна опустилась на приступочку у окна, достала из сумки бандероль, осмотрела ее со всех сторон, зачем-то понюхала, положила обратно в сумку, снова достала и быстрым движением дрожащих пальцев разорвала обертку.

Вывалилась груда фотографий… Саша и Юрий Андреевич на пляже, Саша и Юрий Андреевич чистят картошку, Саша с мячом в руках, Саша и Юрий Андреевич смотрят друг на друга и улыбаются… А вот они в экспедиции, с топорами, с лопатами…

Евгения Васильевна разглядывала их с волнением. Иначе она сама не сумела бы назвать чувство, охватившее ее. Не чувство – целый наплыв чувств: ревность, умиление, любопытство и еще что-то, щемящее так больно.

А вот и письмо: «Дорогой Саша! Я так и не понял, почему я должен писать на почту. Думаю, что мама не читает твоих писем, да и прятаться нам ни к чему. Как ты решил? Что говорит мама?..»

Евгения Васильевна резко поднялась, снова зашла в почтовое отделение, взяла телеграфный бланк, решительно написала: «Оставь нас в покое…» Зачеркнула. Написала: «Прошу тебя не…» Зачеркнула. Снова начала: «Если ты…» Разорвала бланк. Почувствовала мгновенную сильную усталость. Вышла, постояла, пошла вдоль почты. Что-то остановило ее взгляд. За окном телефонного отделения мелькнул Сашин силуэт. Евгения Васильевна подошла к окну. Саша расхаживал взад и вперед как маятник.

Евгения Васильевна ждала. Саша тоже.

Он ходил, не останавливаясь. Мерил большими шагами тесное помещение. От окошка телефонистки до кабины туда и обратно. И так много раз. А она стояла и смотрела, держа за спиной бандероль.

Наконец его позвали в кабину.

Евгения Васильевна нерешительно и как будто даже неохотно и вяло зашла в помещение, приблизилась к дверце кабины, за которой стоял Саша с телефонной трубкой в руках. Она слушала. Спокойно. Не шевелясь.

– Это ты?! Это ты?! – кричал в трубку Саша. – Не слышно! Папа! Это ты? Папа! Ну ничего не слышно! – Он стучал кулаком по стене и кричал что было сил: – Папа! Три минуты! У меня три минуты! Больше нет денег! Папа!.. Ну я же тебе говорю!.. А я хожу на почту! Папа! У меня три минуты! У меня нет денег, понятно?! С почты! У меня три минуты!..

Евгения Васильевна подошла к окошку заказов:

– Девушка, не прерывайте, пожалуйста, разговор с Новосибирском. Пятая кабина. Я доплачу.

– С почтамта я звоню! – кричал Саша. – Да я не обижаю… Не смейся! Не смейся! У меня три минуты!

Вмешался отчетливый голос телефонистки:

– Молодой человек, говорите. Разъединять не буду. Говорите спокойно.

– Папа! Папа!

– А кто спасибо скажет? – произнес голос.

– Спасибо большое, – это немного отрезвило Сашу. – Ничего не стряслось. Я хочу к тебе. Что?.. У меня ноги длинные, под партой не помещаются. Я думал. Ничего не стряслось. Ни-че-го! Мелкие глупости. Я хочу уехать, понимаешь? Куда-нибудь! Я все равно уеду! Я не могу больше здесь жить! Не могу я! Пришли, пожалуйста. Папа, ну зачем, ты ведь все понимаешь… Нет, нет у меня денег, все потратил! Да нет, все в порядке. Ты мне написал?!

Евгения Васильевна не могла и не хотела больше слушать. Подошла к окошку заказов, выложила три рубля и пошла поскорее прочь.

– …Да ни с кем я не поссорился, – говорил Саша, уже не сдерживая счастливой улыбки. – Жду, я каждый день жду!

Над дверью зубоврачебного кабинета вспыхнула лампочка: «Следующий». Оттуда вышел Павлик, потрясенный, держащийся за отмерзающую щеку. Саша двинулся было к кабинету, но какая-то старушка опередила его со словами: «У меня острая… Я не в состоянии».

Павлик присел рядом. Саша погладил его по головке, как маленького. Павлик боднул головой, освобождаясь от его руки. Саша снова погладил его, уже нарочно.

– Деньги будут, – с трудом артикулируя замороженными губами, сказал Саша. – Деньги отец обещал прислать.

– Несущественно, – промычал Павлик. – Свитер загоню, – он ущипнул двумя пальцами свой свитер.

На них были одинаковые свитера.

– Да, – подтвердил Саша, – это идея. – Он стал оценивающе детально разглядывать и ощупывать свитер Павлика. Нашел штопку на локте. – Не пойдет, – сказал он. – Пятьдесят процентов долой. А то и все семьдесят. – У него после укола плохо ворочался язык.

Он стал снимать через голову свой свитер.

– Снимай, чего сидишь. Меняемся. Мой не штопаный. Совсем без свитера я прийти не могу – она удивится. А ты мой загонишь.

Павлик безропотно повиновался. Они обменялись свитерами. Присутствующие смотрели на них с недоумением.

– Вот что… – сказал Саша. – Сейчас позвонишь одному человеку. Скажешь: «Здравствуйте». Скажешь: «Саша Устинов уехал. Просил передать поклон».

– Понял, – покорно сказал Павлик. – Сейчас?

– Когда зубы вырвем. Только не «привет» скажешь, а «поклон». Над дверью зубного кабинета загорелась лампочка. Они вошли.