Текст книги "Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых"

Рукопожатие кирпича и другие свидетельства о девяностых. Сборник

От издательства

Российские девяностые уже много лет как являются предметом активного художественного и философского осмысления, и общественного консенсуса относительно этого периода пока нет и в ближайшем времени, судя по всему, не предвидится. Отчасти это связано с тем, что ещё слишком свежи и порой болезненны воспоминания об этом времени, отчасти с тем, что «невозможность объяснить явление до конца – свидетельство его подлинности», как сформулировал один замечательный современный писатель и историк, писавший в том числе и о девяностых.

В этот сборник вошли произведения трёх десятков литераторов – совершенно разных по мировоззрению, стилистике, эстетическим и житейским предпочтениям. Главное, что их объединяет, – искренность высказывания и плодотворность интеллектуального и художественного поиска: «Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу…»

Произведения, включённые в сборник, разбиты на два больших раздела. В первый вошли сочинения в жанрах, традиционно относящихся к литературе художественной. Второй раздел составлен из текстов, которые формально проходят по ведомствам журналистики, публицистики и гуманитарной науки, но, на наш взгляд, остаются по-прежнему актуальными, несмотря на то что газета и журнал, как принято считать, живут один день. Мы постарались сделать так, чтобы рассказы, пьесы, эссе, статьи, очерки и стихи, помещённые здесь, вступали в диалог между собой и дополняли друг друга.

Многие произведения написаны двадцать и даже тридцать лет назад, многие – специально для этой книги.

Фотографии Михаила Борисова.

Благодарим всех, кто согласился участвовать в этом сборнике и поддержал нас в осуществлении данного проекта.

I

Александр Бураков

За последние двадцать лет климат в этих местах заметно изменился: лето стало теплее, зима короче, и – невиданное дело – появились гнус и мошкара. Такого на его памяти никогда не было, а память у Спартака долгая, лет ему то ли семьдесят, то ли восемьдесят, а может, и все девяносто – не помнит он уже, когда появился на этот свет. Сидит Спартак на большом бревне, принесённом Рекой из далёкой Тайги, у своего тордоха[1]1
  Тордо́х – здесь: небольшая бревенчатая изба.


[Закрыть], греется на солнышке, дремлет и вспоминает. Воспоминания заставляют быстрее биться его изношенное сердце, воспоминания приходят и рябью тревожат его мятущуюся некогда душу. Воспоминания – это всё, что осталось у него в этой жизни. Спартак – странное для якута имя, но он не задумывался, почему его так назвали, он всегда был Спартаком, Спартаком Ивановичем Поповым. Теплый ещё осенний ветерок отгоняет облака мошкары от старика, восходящие потоки воздуха подкидывают чёрные рои, мысли убегают в давние времена. Ему хорошо и спокойно.

Когда-то в этих местах было много русских, они колесили на гремящих машинах по тундре, оставляя на её теле рваные раны траками своих «железных оленей».

Раны эти не заживают десятилетиями, и до сих пор тундра в районе его Сагыллах-Арыта исполосована следами деятельности русских.

Звались они «гидрографы» или «геодезисты», возили с собой какие-то приборы на трёх ногах, один человек смотрел в прибор, махал рукой второму с длинной рейкой, разрисованной чёрными и красными полосками, и что-то кричал, потом первый писал в книжку карандашом. Русские – странный народ, они всегда куда-то торопятся, что-то строят, чего-то ищут, за чем-то гонятся. Помимо огромного количества матерных слов, часто употребляются слова «план», «гидроотряд», «разведка», «задание»… Больше всего русские не любят слова «райком», «парткомиссия», «милиция».

* * *

Русские в эти места пришли очень давно, Спартака ещё не было на свете. После их прихода у якутов стали появляться имена и фамилии, в основном Иваны и в основном Поповы. Русские батюшки в срочном порядке крестили паству, воображением не отличались, имена и фамилии использовали типовые, и вот отец, Иван Попов, видимо, решил исправить это положение и дал сыну имя Спартак, то ли знал откуда-то о древнем полководце, то ли слышал о существовании спортивной команды «Спартак» – как говорится, история умалчивает. Меж тем якуты понемногу стали забывать своих древних богов, перестали верить колдунам, да их и не осталось почти. Разве лишь в потайных древних ледниках лежали ещё замёрзшие мумии самых сильных и старых шаманов, которые сберегал народ, и места эти тщательно скрывали от вездесущих русских глаз.

Русский тундру не слышит, он привык пользоваться своим гремящим и воняющим солярой или бензином железом. Он промчится мимо тайного места и не заметит его, а найдёт, так набегут следователи-опера, понапишут кучу бумаг, поместят шамана в деревянный ящик да и закопают в землю, даже в вечную мерзлоту. А делать этого, по поверьям якутов, никак нельзя, дабы не ушла сила шамана в землю и не перестала опекать северный народ. Странные люди русские, тундру не знают, не чувствуют, пришли сюда, гибнут сотнями, но не уходят, и вот за это Спартак их уважает. Есть в них какая-то озорная бесшабашность, пренебрежение к опасности, чего в себе и в народе своём он не видел.

* * *

Спартак с малых лет учился слушать Тундру, Реку, Небо, учил его дед, а деда его дед, так и передавалась мудрость народа, сумевшего выжить в этих суровых, неприветливых к человеку краях. Спартак Тундру понимал: по мельчайшим изменениям ветра или даже по цвету облаков он мог сказать, когда придет пурга, или начнётся шторм, или будет ясно и безветренно. Он знал, где и когда поставить сеть, чтобы поймать омуля, муксуна, или нельму, или осетра, он знал, когда в этом году олени нагуляют жир и можно начинать охоту, будет ли этот год урожайным на песца. Использовал Спартак в своём промысле снасти, которые якуты делали испокон веков, не любил новомодных капроновых китайских сеток, стрелял оленя из старинной берданки, доставшейся от отца, но, правда, оборудовал свою «казанку» мотором «Вихрь» и зимой уже давно не ездил на оленьей или собачьей упряжке, а передвигался по тундре на «Буране» – первом советском снегоходе. Всё же цивилизация имела и положительные стороны.

Вдруг захотелось закурить, и несмотря на то, что не курил он уже лет двадцать, ноздри затрепетали от воспоминания о душистом сладковатом дымке его любимых сигарет «Родопи». Вспомнилось, как в детстве возился с братом, который крутил в руках отцовскую «курковку» и вдруг нечаянно нажал на курок. И как заряд дроби срезал с головы Спартака половину скальпа. И ходил с тех пор Спартак полулысый и некрасивый. Но несмотря на это, был Спартак когда-то женат, и был у него сын. Сына убили в далёких девяностых, в пьяной драке в Тикси ткнули ему в живот пешней и бросили в сугроб. В те времена якуты жестоко дрались между собой, русских не трогали.

Для русских ведь якуты все на одно лицо, а у тех своя иерархия. Например, южные якуты с Нерюнгри или даже из Якутска считаются аристократами, а северные, те, что пасут стада оленей, добывают песца, рыбачат на побережье и островах, – как выражаются русские, плебеи. В девяностые у якутов тоже случилась «оранжевая революция» – в Посёлке северные гасили приезжих с юга. Вот сын Спартака и попал под раздачу, в неразберихе драки спутали его с пришлыми. Сына он теперь вспоминал с тёплым грустным чувством и с сожалением, что видел его всего несколько раз, не воспитывал и не смог уберечь от беды. От жены вообще почти не осталось воспоминаний, только какое-то сладко-мутное, расплывчатое чувство.

* * *

Среди русских были и другие люди, они называли себя зимовщиками или полярниками. Эти по тундре не бегали, жили на полярных станциях, составляли и передавали сводки погоды куда-то на материк, чуть ли не в Москву. Многие из них были ленинградцами, показывали фотографии города, рассказывали о нём с восторгом. Для Спартака самым большим городом, который он видел, был Посёлок, поэтому фото и рассказы он воспринимал с сомнением. Но что его удивляло – зимовщики пытались учиться у него пониманию тундры, проток, моря, расспрашивали об охоте, рыбалке и очень внимательно слушали его рассказы. Со многими из них Спартак подружился и даже брал их с собой на охоту. Иногда, приезжая в гости, он привозил им свежих осетров, они подкидывали ему бочку бензина, так и жили. Больше всего огорчало Спартака то, что он совсем не умел пить. Полстакана разбавленного спирта, и уже слюни, сопли, падает на пол – готов. Русские смеялись, говорили, что нет у него какого-то антиалкогольного гена, сами могли пить неделями, чем вызывали у него ещё большее уважение. Любили русские обильные, продолжительные застолья. Выпивают, разговаривают, а то затянут свои тягостнощемящие песни или пустятся в пляс, гитара и гармошка на станции – обычное дело. Ещё нравилось Спартаку, как устроены полярные станции. Обычно два-три домика, построенные из привезённых с материка брёвен, жилой дом, дизельная с радиорубкой и, бывает, склад. Всё у них работает на электричестве, вырабатываемом дизель-генераторами, дома отапливаются корабельными котлами, вся территория станции в ночное время освещается мощными прожекторами, на макушках антенн – красные огоньки, красиво. Но пуще всего любил Спартак смотреть кино. Едва ли не каждый вечер, после девяти часов, доставали из специальной кладовой кинопроектор «Украина», заряжали какой-нибудь фильм и начиналось волшебство. Фильмов в кладовой было много, почти сто, и все их Спартак пересмотрел по два-три раза. А самое любимое развлечение – показывать фильм наоборот. От смеха он катался по полу, глядя на то, как задом наперёд ходят люди, лошади, едут машины. Хорошее, светлое было время…

* * *

Но вот пришло время другое, нехорошее. Где-то в далёкой Москве Большой начальник сказал, что больше не будет Большой страны, разделил с другими начальниками Большую страну на маленькие кусочки, стали они править каждый своим. И скоро позабыли-позабросили начальники Север, и стало меньше приходить судов с грузом для полярников, и заскучали-загрустили зимовщики, и стали закрывать-консервировать полярные станции. По заброшенным станциям ходят белые медведи, терриконы ржавых, пустых бочек высятся в тундре, мерзость запустения. А начальники шумят на весь мир: нет у нас больше врагов никаких и не от кого нам охранять рубежи северные, теперь весь мир у нас в друзьях. И «друзья» пришли в Арктику, стали летать над тундрой, просвечивать её всякими приборами, чтобы узнать, где нефть лежит, а где газ и сколько этого добра в земле. «Друзья» запасы посчитали, занесли все результаты в бумажки-компьютеры, полетали, постреляли с вертолётов по оленям и отбыли восвояси. Перестали по протокам ходить грузовые баржонки, перестали летать вертолёты над тундрой. Посмотрели якуты по сторонам, развели руками и снова вернулись к своим олешкам да собачьим упряжкам. Больше не вывозили детей в интернаты на учёбу, русский язык забывать стали. Вернулись якуты к древним обычаям, натуральному хозяйству и так жили долгие тёмные годы.

* * *

Но вот вместе с новым веком пришел в Москву новый Большой начальник, стал ругаться с «друзьями», мол, обманывают они Россию, тянут денежки из страны, бывших холопов российских прикормили, те и затявкали, как обычно, в сторону Большого соседа, бьют копытцем, в битву рвутся, в информационную. В реальную войну с русскими ввязываться боязно, хоть и стали забывать уже, как огребли от Ваньки в прошлый раз, но меж лопаток да в заднице ощущаются фантомные боли, помнит тело, куда прилетало в ту Войну от ненавистного Русского медведя.

Вместо старых зимовщиков пришли новые, с компьютерами, радиотелефонами, в яркой красивой одежде. В такой одежде на охоту не пойдёшь, далеко видно. Гоняли они по тундре на невиданной машине «бомбардье» с немыслимой скоростью. Спартака в его избушке не навещали, знакомства не заводили, не рыбачили, не охотились.

В тундре, в небе, в море началось движение, полетели «восьмушки», побежали вездеходы, пошли суда с грузами. На больших островах зашевелились военные, базы восстанавливают, бюджеты «осваивают», не всё же «друзьям» воровать. Дело, однако, движется, новый Начальник Страны иногда даёт импульс к движению пинком в известное место, то есть присаживает самых ретивых «освоителей» на нары. Народ встрепенулся, башкой крутнул, мол, чё-то мы не за тех голосили на площадях да кровушку проливали у разных Белых домов! Опять омманули народ буржуи-кровопийцы, долой дерьмократов-либерастов! Даешь Едимую (тьфу ты, оговорился!) Единую Россию! Прошлого Большого начальника с ног до головы измазали в… ну, в том самом. Он же мёртвый, уже можно. Железа наклепали нового, суперсовременного, заняли круговую оборону, ждём. Или Начальника сменят, или супостат нападёт, ну, в общем, как всегда.

* * *

Много всего пережил Спартак в жизни своей долгой, был свидетелем и взлётов, и падений Страны, много и хорошего, и плохого видел. Не было в его жизни одного – Большой Войны, и тому он рад, потому как старики рассказывали: плохо всем народам было в Большую Войну и многие народы многих сыновей и дочерей потеряли своих. И многим этим народам молиться Богам своим нужно, чтобы не повторилось такого никогда, так Спартак думает. И просит Бога в молитвах своих, чтобы не было в стране войны междоусобной, ещё более страшной, и чтобы берёг Народ мир на земле своей, ведь часто не ценим мы жизнь мирную, и многие недовольные пытаются бучу заварить, не ведая последствий ужасных, а ведь примеры – вот они: Сирии, Ливии, Ираки всякие взорваны изнутри. И растекается по всему Миру тёмная, злобная жижа, поглощает уже благополучные некогда страны. Берегите Мир, люди, нет ничего ценнее на свете. Так Спартак думает.

Сидит он на своем брёвнышке, вспоминает прожитое и счастлив: жизнь прожил он достойную, зла старался не делать людям, ни своим, ни пришлым, одна печаль: не увидеть больше друзей старых, не узнать, как живут они на далёком материке, помнят ли своего старого Спартака? Запахи тундры, запах дымка от тордоха, от бочек с солёной кондёвкой[2]2
  Кондёвка – арктическая селёдка.


[Закрыть] убаюкивают старика.

* * *

Налетает осенний заряд, небо в мгновение ока чернеет, порывистый ветер треплет развешанные для проветривания оленьи шкуры, первый снег ложится на крышу жилища, на чёрную воду протоки и тут же тает. Не тает он только на лице старого якута, из сухого, холодного кулачка выкатывается незажжённая «родопина» и падает на влажный мох…

Ольга Гренец

Мне почти сорок два, и у меня счастливый брак. Двое детей. Мы живём в университетском городке в Южной Калифорнии, где у мужа в университете место пожизненного профессора метеорологии, а я служу ассистентом на кафедре иностранных языков и литературы. Преподаю русскую литературу в контексте мировой культуры. Без сомнения, мои корни много для меня значат, хотя я и уехала из Советского Союза почти тридцать лет назад. Когда меня спрашивают, откуда я родом, с гордостью отвечаю – из Ленинграда.

Мне было пятнадцать, когда родители против моей воли увезли меня в Нью-Йорк. Это «против воли» приводит в замешательство большинство моих американских друзей. Они просят растолковать. Но как это сделать? Каждый вкладывает что-то своё в воспоминания о доме. Я делаю попытку передать их единственным доступным мне способом. Я рассказываю истории.

Представьте, что вы сидите на галёрке в театре, который задолго до вашего появления на свет был настоящим дворцом, но сейчас половина стульев разваливается, штукатурка облупилась, на балконных балюстрадах зияют дыры от вывалившихся балясин, а когда действие начинается, занавес застревает, и выходит рабочий в синем комбинезоне подёргать его и открыть сцену. Вам пятнадцать, и слева от вас сидит подруга, с которой вы знакомы с десяти лет, справа другая – с ней вы дружите с шести. Поход в оперу – школьное мероприятие. На сцене сопрано признается в любви к баритону. Она в своей комнатке, сконструированной по самым что ни на есть подлинным эскизам девятнадцатого века, только без четвёртой стены. Она пишет ему письмо, где описывает свою страсть, она мечется, не в силах понять, что несёт ей судьба: благословение или проклятие. Она сознаёт, что, открывая сердце, преступает все границы приличий, и умоляет отнестись с пониманием к её исповеди. Вы прекрасно знаете, что кончится всё это плачевно, и всё же на мгновение музыка захватывает вас и наполняет надеждой.

В полном отчаянии она бросает перо на стол – и… стол падает. Вся спальня с треском и шиком рушится на сцену – чудом, что не на певицу. Пыль столбом! Сопрано невозмутимо продолжает петь, признаваясь баритону, как бесконечно она ему доверяет.

На галёрке ваша подруга слева заходится от смеха, да так, что стул под ней подкашивается и валится на пол, она падает вместе с ним – снова шум и новый взрыв смеха. Какая катастрофа! Какое блаженство! Опера такая мёртвая, что буквально разваливается на части! И в тот же миг она превращается в сказочную фантасмагорию формального искусства, ибо голос сопрано, изо всех сил пытаясь передать нечто невыразимо важное этим варварам-подросткам, сгрудившимся в темноте, воспаряет над руинами.

И представьте, даже тогда, в пятнадцать, я хорошо понимала, что радость, которую мы испытывали с подругами, была обратной стороной кошмара, рождённого из зрелища деградации и распада. Звезда взрывается, империя рушится, небо пронзает огненный шар. Наблюдать такое событие – удача, которая может выпасть только раз в жизни. Правда, она может обернуться пламенем, желающим пожрать всё, что тебя окружает, и опалить сердце навсегда. Шёл девяностый год. Забыть такое невозможно, предсказать, чем обернётся будущее, тоже было невозможно.

* * *

Сегодня 9 июня 2017 года. Несколько дней назад по социальным сетям разошёлся мем, где люди вспоминали самые смешные эпизоды своей жизни, и я рассказала об этом ленинградском спектакле – хотела описать только комическую сторону, но для американских друзей, незнакомых ни с Пушкиным, ни с оперой, пришлось изобразить всю сцену в подробностях. Многие мои коллеги любят ругать социальные сети, я же охотно пользуюсь ими, чтобы поддерживать связь со старыми друзьями. Особенно актуально это стало в последние годы, когда мы с мужем переехали с Восточного побережья в задыхающуюся от машин калифорнийскую деревню и оказались блокированными дорожными пробками.

Я с удовольствием отметила, что подруги, которые вместе со мной слушали тогда оперу, увидели и отозвались на мой пост. Первой откликнулась Екатерина: «Удивительно, как я сама-то осталась цела. Я так вцепилась в подлокотник, что занозила руку. Нам ещё повезло, что мы выбрались оттуда живьём». Катя – юрист, с годами она становится всё более нервозной. Ей выпала трудная судьба, вскоре после университета она вышла замуж за одного нашего одноклассника, родила дочь, развелась и вышла замуж за другого одноклассника. С ним у неё тоже дочь. Обеих зовут Евгениями – я думаю, она позволила мужьям самим выбирать имена. И ей это не кажется смешным. И скорее всего, тут нет никакой связи с Евгением Онегиным.

Таня, моя подруга с детсадовских времен, та, что на спектакле сидела от меня по правую руку, стала биологом и вышла замуж за коллегу из Норвегии. Работает микологом, живет за Полярным кругом, её дочери – она на год младше, чем моя старшая, – в этом году исполнится шестнадцать. Таня тоже ответила на мой пост. Её послание настигло меня как письмо в бутылке, вынырнувшей из-под обломков нашего детства. Она написала: «Отлично помню тот день! Ты всю дорогу смешила меня. Запамятовала, что в точности тебя так развеселило, но я, как зачарованная, смотрела, как ты прикалываешься над спесивым Онегиным. Тогда-то я и влюбилась в тебя».

Волосы на моём затылке встали дыбом, когда до меня дошли её слова.

– Как это прикажешь понимать? – отстучала я.

Она ответила… часов через восемь… ох уж эта разница в часовых поясах.

– Так и понимай.

– А подробнее?

– Куда уж подробнее. Обсудим как-нибудь при встрече.

О, чёрт, о чём она говорит? Намекнула и сразу на попятную – меня почему-то сильно смутили её слова.

Три дня я просидела перед компьютером, разбирая студенческие работы, просматривая социальные сети и пытаясь забыться среди историй малознакомых людей. Дети с мужем отправились в поход в каньон на маленькое горное озеро и оставили в моём распоряжении если и не мой рассудок, то, по крайней мере, весь дом. Я исправила склонение у сотни русских прилагательных, отредактировала вид и спряжение у двух сотен глаголов и наконец-то узнала все последние сплетни о платоническом романе между Путиным и Трампом.

Неужели Таня намекает, думаю я, что испытывала ко мне физический интерес, что она желала меня душой и телом? И почему она призналась только сейчас и по такому случайному поводу? Скорее всего, она хотела сказать, что любит меня как друга. Это не новость. Конечно, я тоже люблю её. Мы подруги, мы дружили все эти годы и, не раз случалось, вспоминали детство, а возрастающие Катькины странности связывают нас даже ещё больше. Я до сих пор в шоке: зачем она назвала обеих дочерей Женями? Что за манера ставить на детях метку, лишний раз напоминающую о прошлом их матери.

Кажется, единственное, что мне остаётся, – это сидеть и наблюдать, как работает двигатель в исторической маслобойке. Надо полагать, Таня не вкладывала особого смысла в свои слова. Только чем дольше я думаю, тем больше деталей всплывает из прошлого: случайное прикосновение, взгляд, неожиданно нежное слово – их можно по-всякому интерпретировать. В третьем или четвёртом классе мы с ней сочиняли историю про нас троих: Катя, Таня и я строим дом на далёком острове в Северном море и живём там, охотимся, ловим рыбу, собираем грибы-ягоды. Она рисовала карты острова, а я проектировала дом. И я совсем не удивилась, когда Таня отправилась в эту свою первую экспедицию в Арктику. Я была уверена, что ею безотчётно руководила наша старая фантазия.

Всё же звоню Тане по скайпу и, пока мой компьютер имитирует тональный набор, всматриваюсь в её снимок на иконке: с возрастом она сильно похудела; в её профиле и всегда было что-то птичье, а в последнее время черты лица ещё больше заострились, будто отчеканились. Она не отвечает. Занята? Не хочет разговаривать? И то и другое, решаю я и пробую представить, как я ласкаю её губы своими, прижимаюсь к телу через всегдашний её свитер – такое часто можно увидеть здесь, в Калифорнии, – по-моему, ей это нравится, она льнёт ко мне.

Выключаю скайп, выключаю компьютер и иду в гостиную, включаю и выключаю телевизор. Полдень, на улицу выходить нельзя – слишком жарко. Сейчас эта калифорнийская пустыня кажется особенно несуразным местом. И всё-таки это дом! Дети возвращаются домой сегодня вечером и ждут, что я буду расспрашивать их о приключениях.

Неужели Таня действительно намекала на любовь «девушки к девушке»? Не может быть.

Ну точно, я сошла с ума. В сорок два впервые сподобилась представить, как могла сложиться моя жизнь, если бы в пятнадцать мне было известно, что женщинам не обязательно выходить замуж. Что они могут любить друг друга, жить вместе и вместе растить детей. Если бы я знала, хотя бы понаслышке, что где-то есть женщина, открыто живущая с другой женщиной, – как бы это повлияло на меня? Если бы я встретила женщин, которые совместно воспитывают детей, если бы я слышала, что хоть один человек, отзываясь о женщинах, которые любят женщин, произносит иные выражения, вместо привычных: «Блажь», «Извращенки», или «Какая мерзость», или даже просто «Бедолаги».

Память подсовывает полузабытый образ из девяностых – что-то, что я подглядела? навязчивая фантазия? обрывок фильма? – две девушки взасос целуются в тёмном, едва отапливаемом подъезде незнакомого жилого дома. Слабея в коленках, падают на бетонную лестницу, вздрагивают всякий раз, когда слышится шум открывающейся двери. Они ищут близости друг у друга как защиту от возможного вторжения, греют ледяные пальцы во впадинках на груди друг у друга, находят соски, руками, губами пробиваются сквозь слои зимней одежды к клиторам друг друга.

И что потом? Из этого подъезда – куда они пойдут? они держатся за руки? они продолжают встречаться? Вообразить, как в то время должна была выглядеть девичья любовь, всё равно что пытаться построить чёртову параллельную вселенную. Я знаю – с тех пор я слышала некоторые истории, – я знаю, что некоторым девушкам это сошло с рук. Но до сих пор не понимаю, как у них хватило смелости.

* * *

Давным-давно, примерно в девяносто третьем году, жила-была пожилая пара, вслед за детьми и внуками эмигрировавшая из Советского Союза. Они обитали в маленькой квартирке в Бронксе и страдали от множества недугов. У него было больное сердце и камни в почках, у неё изнурительный артрит и остеопороз. Их медицинская страховка позволяла им пройти один профилактический осмотр в год. На назначенную проверку они решили пойти вместе. Доктором была женщина среднего возраста, похожая на их дочь, и, беседуя через переводчика, пара принялась жаловаться.

Докторша прервала их.

– Вот что вам следует делать, – сказала она. – Вы оба должны выпивать по два литра воды в день. Только ни в коем случае не газировку. Не сок. Не кофе и не чай. Вода, чистая и без газа.

– Но послушайте, доктор, – запротестовали они.

– Я постоянно сталкиваюсь с подобной проблемой среди своих пациентов-эмигрантов: если люди приехали из мест с плохой водой, они недостаточно пьют – особенно пожилые. Идите домой и пейте, пейте. Увидимся в следующем году.

Они посмотрели друг на друга и вздохнули. До них доходили слухи о качестве американского медобслуживания, но они не ожидали, что это будет настолько удручающе.

В следующем году они пошли к другому врачу. Молодой человек выглядел усталым, но, казалось, расположенным слушать. И кивал он вдумчиво. Пара закончила свою историю абсурдными советами, полученными от предыдущего врача. Лицо молодого человека оживилось.

– И вы последовали рекомендации моей коллеги? – спросил он.

– Да что вы! Она же посмеялась над нами.

– Исследователи настаивают: большинство людей должно потреблять по меньшей мере шестнадцать унций прозрачных жидкостей в день. Как минимум!

– Что значит прозрачные жидкости?

– Вода, сок. Лучше вода.

– А чай?

– Только не чай. Чай дает противоположный эффект – это мочегонное средство.

– Мы можем попробовать пить чай с молоком.

– Вам нужна просто вода. Вы что, не пьёте воду?

– Мы всю жизнь пили чёрный чай. И у местной воды тошнотный вкус.

– Ну, покупайте бутилированную. Она безвкусная.

– Спустить все деньги на воду? Вы с ума сошли.

– Хорошо, попробуйте выжать в воду немного лимонного сока. Добавьте кусочек огурца. Поищите. Поверьте, это принесёт вам пользу.

– Да, да. Прекрасно. Что ж, раз нам не получить нормального лечения, мы скорее уберёмся на тот свет.

– Даже не знаю, что вам сказать. Видите ли, у вас сейчас нет никаких острых симптомов.

– Но, доктор, они скоро появятся.

– Вот ваш рецепт. Видите? Я пишу: пить 16 унций воды o.d. – Omni diem – это значит каждый день. Возвращайтесь через год, и мы обсудим, что ещё можно сделать.

У пожилой пары не было другого выхода. Возвращаясь домой рука об руку, они договорились, что попробуют следовать указаниям врача.

И вот что они сделали. Начали с одной кружки. После обычного вечернего чая жена выливала воду из чайника в большую кружку и ставила её посредине стола. Весь следующий день, пока они перемещались по квартире, готовили или ели, принимали таблетки, привезённые друзьями и родственниками из бывшего Советского Союза, читали газету или смотрели телевизор, – короче, всё время кружка неотрывно следила за ними. Время от времени один из них осмеливался сделать глоток, тогда другой тоже должен был сделать глоток, в этом и состояла их сделка. И так, понемногу, храбрясь и подбадривая друг друга, к концу дня они обычно допивали кружку до последней капли.

На следующий год они снова пришли к врачу. Он был молод, но хотя бы потрудился их выслушать.

– Мы делали то, что нам прописали, – сказали они. – Мы пили воду.

– И как?

– А как вы думаете? Это всего лишь вода.

– Опишите точно, что вы делали.

Они рассказали ему о кружке в середине стола и о том, сколько усилий понадобилось им, чтобы приканчивать её каждый день.

– Не понимаю, – сказал врач. – Мы живём в мире, который преимущественно создан из воды. Шестьдесят процентов человеческого тела состоит из воды. Наши клетки нуждаются в воде для работы. Как вы могли прожить такую долгую жизнь и не понять, что вода – основной компонент, необходимый всем людям?

Муж и жена посмотрели друг на друга. У обоих в глазах стояли слёзы.

– Вы говорите искренне, молодой человек, – сказали они доктору. – Мы ценим ваш энтузиазм. Возможно, вы и правы. Но ваш совет нам не подходит. Вода не для нас. Мы пьём чай.

* * *

Так вот в чём дело?! Как и мои предки, я тоже родилась в мире, созданном из воды. Здесь, в засушливой части Калифорнии, где у нас выпадает порядка десяти дюймов осадков в год, мне хорошо видно, как всё живое страдает без воды. Но я до сих пор не обращала на воду серьёзного внимания.

Я снова перечитываю сообщение, оставленное подругой: «Тогда-то я и влюбилась в тебя»; мое сердце замирает, и я чувствую так близко – будто вот-вот пойму что-то очень важное. Мне пятнадцать, я слушаю «Евгения Онегина» – Татьяна пишет письмо – декорации падают, и – я представляю обращённое ко мне смеющееся Танино лицо, а за смехом огонёк в её вопрошающих глазах… Но что я знаю. Это было тридцать лет назад. Я снова пытаюсь восстановить эту сцену в памяти. Вспоминаю или придумываю?

И тут мои фантазии обрываются: проживи я там чуть дольше, до хотя бы мало-мальской свободы – так нет же, всё, как всегда, заканчивается тем, что появляются родители и увозят меня в Нью-Йорк.

Я смотрю, сколько стоит долететь до городка Тромсо в Норвегии. Можно купить билет и навестить Таню – хотя, конечно, у меня дети и ученики. Их надо учить, диссертациями надо руководить, дискуссионные группы на конференциях надо готовить, и потом, у меня есть муж – мой надёжный партнер вот уже пятнадцать лет, и он рассчитывает, что я буду вносить свою лепту в работу по дому и уход за детьми.

Двадцать два часа лёта из моего городка до городка Тани.

Ну, положим, я прилетаю в Норвегию, где у моей подруги своим чередом протекает своя жизнь: дом, который нужно вести, дети, коллекция грибов. Встреча, которая не может привести ни к чему, кроме бездны неловкостей: «Я тоже тебя люблю», объятия, поцелуй в щёку.

Да и поздно уже всё. У меня слишком устоявшиеся привычки. Вода не для меня. Но я смотрю на кружку – она в центре стола. Она притягивает меня как магнит. Разве могу я забыть, что там вода? Я привыкла к чему-то другому, – ну а если рискнуть? Что, если я сделаю, как делают многие мои здешние ученики в восемнадцать или двадцать лет? Вот именно – пущусь в авантюру! Попробую начать всё сначала. Я в ужасе, но я не могу больше притворяться, что не понимаю. Вода – это жизнь.