Текст книги "Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых"

Турцию часто выдвигают примером успешной модернизации. Но блуждания по Стамбулу наводят на ретроградные мысли: европейские здания здесь удручающе неинтересны – такого европейского захолустья в Европе, пожалуй, и не сыщешь: немало для удобства, кое-что для представительства и ничего для восхищения. Равнодушный серый бетон, без любви, без выдумки излитый в прямоугольное лоно, вкрапления никакого ампира, напоминающего разве что о сталинской Москве. Поближе к окраинам – вообще какой-то советский райцентр Партияабад. Арабская вязь – сама по себе дивный орнамент, но – ведь латиница практичней! Утешают только сарьяновские собаки – хоть они и нечистые животные.

Султанский дворец прошлого века – роскошь тогдашней европейской эклектики воспроизведена на почти кустарном уровне, росписи плафонов напоминают опять-таки Дворец культуры начала пятидесятых. Да и так называемый народ – так ли уж он осчастливлен весьма относительным европейским комфортом (из многих окон торчат самоварного вида дымящиеся трубы), ради которого нужно целый день хватать прохожих за руки: «Колэга, хороший кожа, дублёнка, воротник из стриженой ламы»? В патриархальных, неподвижных странах самоубийств во много раз меньше, чем в «передовых», где не жизнь, а сплошное состязание, – но ведь на пьедестале почёта не может быть слишком много вакансий. Главное – эта гонка не оставляет возможности бежать вполсилы и жить вполкачества: или чеши до упаду – или будешь отброшен в полное ничтожество. И тем, кто желает отстоять своё право на неторопливость, не остаётся ничего другого, кроме фашизма…

За всю неделю я не видел, чтобы кто-нибудь на кого-нибудь заорал. Единственный раз солидный мужчина топал на меня ногами и кричал: «Дюрак, дюрак!» – показывал, что нужно идти до автобусной остановки с таким интересным названием. Объяснять, где сойти, собирается пол-автобуса.

В уличных киосках выставлена такая крутая порнуха, какой и у нас не увидишь. Стамбул гяуры нынче славят… «Э, сейчас многие только пишут: мусульман – а сами не верят!..» – с сожалением машет рукой красавчик продавец. Итог нашей беседы таков: что вера пала – это плохо, но жить без неё стало лучше: «Раньше я много не мог такого делать, как сейчас». Но в деревне верят, в парандже ходят, уважительно вспоминает он. «Раньше османы сильные были – о! – но у падишаха (падишах – это как президент) дети дураки, думают: а что, я тоже буду падишах… Забываю историю – все проблемы, проблемы, – а ваш Бог разрешает голых женщин?» – «Он нам не говорит. Может, уже исстрадался весь…»

Наконец и на азиатской стороне, за Босфором, осмотрены точно такие же достопримечательности – чем можно поразить, после волоса из бороды Магомета, к которому поднесена предусмотрительная лупа (табличка при входе просит соблюдать почтительность, за спиной не музейные бабуси, а бравые автоматчики). Пора позаботиться и о растаможке. Российская таможня не позволяет драть с одной страны больше трёх шкур, то есть дублёнок, тогда как для нас именно кожа самый выгодный груз: максимум стоимости на килограмм веса. Приходится нагружаться и текстилем, ещё одну дублёнку натягивая на себя (вальяжность, бархатные нотки в голосе обретаются с поразительной быстротой), а кожномеховой излишек отправлять «каргой» – препоручить тысячедолларовый мешок неведомой конторе, которая «гарантирует» и доставить до места, и «договориться» с таможней всего за 4–5 баксов с килограмма. В случае пропажи она «гарантирует» и выплату полной стоимости. Гарантией служит отстриженная от школьной тетрадки бумажная ленточка, в которую шариковой ручкой вписана фамилия хозяйки (не могу нарадоваться, что я всего лишь верблюд!).

Турбюро, доставившее нас в Стамбул, тоже обещало растаможку, но на месте призналось, что несколько прилгнуло. Искушённые в деловой этике челноки даже не сердятся: понятно, у них клиентов не хватает, и так полсамолёта пустые летели, придётся отправлять через «Гиппопотам» или «Агат», а то «NNN» прокололось: возили через К., – военный аэродром, очень добрый дяденька-таможенник, армянин, возил ворованные машины, люди по месяцу не могут получить, всё погнило на складе…

Трое бравых молодцов под сорок (молодая ослепительная седина, физиономии альпинистско-инженерские) предлагают за ту же цену доставить на автобусе через Болгарию, Румынию, – в общем, смотрите сами по карте до Смоленска. Всё расписано – таможни, рэкетиры, омоновцы с пистолетами: сто, сто, тридцать пять, двадцать пять, – баксы отскакивают от зубов, как «до-ре-ми-фа-соль», – а после российской границы подсаживаются двое с автоматами: зачем рисковать? Вот именно: если что, как мы с них получим свои зелёные? У «Гиппопотамов» хоть адрес есть…

Отправляем через «Трейдпокет». В полутёмном пустом баре на пыльной стойке гарантийный лоскуток с твоей же фамилией выписывает приветливая женщина в очках – явно тоже «из бывших», из сокращённых инженеров, чей приток в торговлю заметно очеловечил эту беспросветно советскую стихию. Наш плетёный, как лапоть, пластиковый мешочище с перевязанными для тасканий кроличьими ушками, опутав скотчем (это якобы предохраняет от вскрытий), покидаем под высокими вращающимися табуретами. «Они только деньги берут как за самолёт, а повезут всё равно на машине, хрена с два во вторник получите», – предрекают автобусные ушкуйники – и как в воду глядят: в самые морозы, когда бы продавать и продавать, моя хозяйка тщетно дозванивается в «Трейдпокет».

Мне легче, но поди докажи таможеннику, что ты верблюд! Зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Но, видимо, какие-то рудименты интеллигентности во мне всё-таки уцелели: суровый таможенник – он хороший парень, но с нашим братом по-другому нельзя – пронзительно глянул в упор: «В сумке всё точно по декларации?» Точно, с предельной (запредельной) честностью подтвердил я и раскрыл перочинный нож. Видя, что я действительно готов сделать харакири не только своей «капучино», но и самому себе, он молча мотнул головой: проходите, мол, не задерживайте.

И всё же дублёночная вальяжность не улетучилась до конца, даже когда я поспешно семенил на волю. С хозяйкой мы друзья, но насколько же легче наёмнику, чем собственнику!

Обретя в околочелночном бизнесе известный опыт, а с ним и известное нахальство, я, как всякий уважающий себя трудящийся, постепенно начал ощущать гнёт эксплуатации: я таскаю за хозяйкой суму, кланяюсь в таможне, торгуюсь ин инглиш, а получаю всего в два раза больше, чем законные четверть ставки в своем НИИ. Будя, попили нашей кровушки, ноне не старый режим!

Отправляясь в Грецию, я взял взаймы тысячу дойчмарок – сумму для меня абсолютно неподъёмную: если что – как честный офицер придётся стреляться, и даже вдвоём, потому что ссудивший меня друг сам позаимствовал эти деньги в кассе своего малого предприятия – этак на месячишко. Хуже того – друг этот был женщиной, так что пришлось бы застрелить сначала его, а потом себя.

Как звучит – Македония! Фессалия! Счастливы мы, фессалийцы… Среди тамошних памятников больше Византии, чем Афин, но и это звучит сказочно: Византия… Из Софии нас доставили на автобусе – чувствуется, что и горы здесь не простые, а византийские. Почему болгары все такие красивые? Отчасти, может быть, из-за имен – Снежина, Камен? Но наши бабы немедленно высчитали, во что нам обходятся эти светящиеся гостеприимством сопровождающие: мы живём в Греции неделю – и они с нами, – едят, пьют и загорают за наш счёт.

По вечерам отчётливо виден Олимп, но мысли у нас не олимпийские.

На третий день:

– Бабы, а что это хоть за море? Чёрное, что ли?

– Эгейское, дура.

Белый сверкающий городок в пять-шесть рядов растянут вдоль моря – одни отели да магазины: почти одинаковые трёх-, четырёхэтажные параллелепипеды, опоясанные лентами (фризами, выражаясь по-здешнему) балконов, а в первых этажах – рестораны и ресторанчики, лавки и лавчонки, среди курортной жары утопающие в мехах. Богини судьбы Мойры с чего-то устроили так, что наследники Искандера Двурогого торгуют шубами, которые сегодняшние олимпийцы шьют где-то на горных фабриках, дерущих шкуры со всего мехородящего мира, включая и Россию. А мы для неё выбираем, уж конечно, не русских соболей и даже не «целиковую» норку, а самую что ни на есть мозаичную. Пушистые сквозные «хвостики» дешевле всего. Потом идут «лобики» – ряды полукруглых, вложенных друг в друга норковых скальпов, напоминающие панцирь, а шуба «из сердца» – из сигмаобразных гистерезисных петель, вырезанных из грудок несчастных зверьков, – имеет самый причудливый рисунок. Дешевле этих мозаик, кажется, только ощетинившийся, тронутый сединой опоссум – я его и сейчас распознаю на эскалаторах: ага, матушка, на норку, стало быть, не тянешь… А в разгар охоты на опоссума я усматривал сходство с ним и в ночном бурьяне.

В Греции, как известно, пишут русскими буквами с довольно незначительными погрешностями. И слова почти понятные: на вокзале видишь вывеску «тро-фим», в лифте читаешь что-то по поводу литургии, растерявшись у общественного туалета – в какую дверь сунуться? – с облегчением прочитываешь на табличках нечто вроде «андрон» и «гинекейон». Почему арбуз – карпузо, тоже легко догадаться: на кого же ещё похож карапуз! И венцом всему в книжной лавке отыскиваешь том Бориса Полевого, повествующего о некоем «прагматичном андроне». И такое счастье тебя охватывает, когда поймёшь, что прагматичный андрон есть не что иное, как «настоящий человек». И впрямь, что ж такое «настоящий», как не «серьёзный», «солидный», «положительный» – ну, словом, прагматичный.

Ныне я и сам прагматичный андрон. «Тысяча марок, тысяча марок!» – стучит в моё сердце («Сначала её, а потом себя, сначала её, потом себя…»). В Метеору я, правда, съездил – в монастырь, угнездившийся на пучке гигантских выветренных скал, округлых, как вставшие на дыбы исполинские чёрные свиньи. Греция – страна причёсанная, как и вся Европа, никаких первозданностей, вроде буреломов и помоек, не наблюдается. А добираться до Акрополя нам вдруг совершенно расхотелось. В Пушкинском музее я, бывает, прихожу в греческий дворик просто посидеть среди макетов, а в качестве озабоченного прагматичного андрона как подумал – ночь туда да ночь обратно, да всё сидя, да сколько денег, да сколько меховых лавок за это время можно обойти, да сколько шуб пересмотреть и перещупать, со сколькими приказчиками переторговаться, изображая человека положительного…

В качестве такового здесь предложат присесть, поразмыслить, потягивая метаксу с какой-нибудь шипучкой – ужасно втягиваешься в это дело. Однажды в Салониках (Фессалониках) я обскакал всех коллег, разнюхав некую щель с хвостами, которые ещё немного и пришлись бы по карману даже работникам культуры. Усатый толстяк (жара, усы, пузо – всё напоминало почему-то о Сухуми) был настолько щедр, что накинул в презент тяжёленькую монету.

Драхма – как это звучит! Оскорблённые моим успехом завистники в отеле немедленно обнаружили (о лысинках я умолчу: кто живёт в стеклянном доме…), что мне втюхали так называемую «летнюю» норку, осыпающуюся как одуванчик при первом же дуновении покупателя. Но всё кончилось благополучно: руководительница группы (она и в первой жизни была «рукгруппы» оборонного НИИ – высшее образование всюду высшее образование) помогла мне найти магазин, куда согласились взять мои шубы совсем с небольшим для меня убытком – долларов с полсотни.

Теперь я понимаю, откуда взялась мечта о социализме: когда люди тебе улыбаются, угощают метаксой, а потом… потом действуют не в твоих, а в собственных интересах, ужасно хочется сделать так, чтобы они этих интересов не имели, чтобы ничто не мешало нам улыбаться друг другу без всякой задней мысли. Ужасно жалко, что состязательность может быть изгнана из жизни лишь вместе с самой жизнью! А то вглядишься в заботы зазывал и торговцев – так их же ещё и пожалеешь. Для нашего брата челнока повсюду набран русскоязычный штат: наш великий и могучий слышится всюду. Аки племя иудейское… В добрый или недобрый час вспомнили наши бывшие соотечественники о своей неполной русскости? Эта милая брюнетка, стесняющаяся хватать тебя за руки, заваливая всё новыми и новыми мехами, – наверно, она была счастливее в качестве старшего технолога в Подмосковье. А эти братишки из Уфы – может, им лучше было бы по-прежнему слесарить, а не бегать среди кромешной тьмы по сверкающим отелям, заманивая в какой-то сказочный магазин, страну Муравию, где торгуют себе в убыток. «Запомните их хорошенько!» – гремит наша Гренадёр-баба, отправляясь с ними во тьму. Они натянуто улыбаются – бакшиш у них грошовый (кажется, по-гречески это именуется лептой?). Время от времени проносится слух, что своих избранников они могут взять на Олимп – черпать прямо с фабрики.

Самое отвратительное, что есть в жизни (и без чего, увы, нет жизни), – это борьба. А стоит на шаг отступить от неё – и начинается рай. Отель скромный, то есть, по советским меркам, очень хороший: кровать, холодильник, ванная – наших братских могил здесь, видно, тоже не строят. Выходишь на улицу в плавках, босиком проходишь сто метров до моря. С лотков без всякой очереди и хамства набираешь каких вздумается фруктов (я и не знал, что простой персик способен на целый день наполнить комнату ароматом), горячий хлеб, на твоих глазах извлекаемый из элегантной печи (только там видишь потного торговца, но и он улыбается без малейшей натуги), в молочной (но побыстрее, не то схватишь насморк) берёшь холодное молоко, йогурт с размякшими ягодками на дне (столько сортов – вечная проблема выбора, от которой тоже избавляет социализм), и – горячий песок, сияющая лазурь, халявные пластиковые топчаны – наживка, подброшенная хозяином кафе: ты только приляг, а там, глядишь, и не удержишься от стакана прохладного пива, сока, кофе глясе, шашлыка из кругленьких сладких пончиков.

Пробуксовывая в песке подведомственного ему пляжа – километра три по солнцепёку, – без устали с восхода до заката обходит нежащуюся публику с подносом на плече юный грек лет десяти, подёрнутый по загару золотистым пушком. Он родом из Ташкента, здешних греков не любит: они злые, всё время подгоняют, в Ташкенте было лучше. Но греки, по крайней мере, купеческое слово держат: назови адрес – хоть из другого города доставят ваши шубы – аккуратнейше скрученные в чёрных пластиковых мешках, заклеенных скотчем. Укладывай в автобус – места полно – и кати в Софию, как белый человек.

Мы прибыли на границу без четверти ноль – через пятнадцать минут истекала наша виза. Всё шло точно по расписанию. Утром София, в полдень – самолёт. Мимо автоматчиков и колючей проволоки въезжаем на залитый прожектором асфальтовый нейтральный пятачок: гофрированный навес, витринные стёкла конторы, но на витрине мы, а не эти усатые люди в униформе. «У нас всё законно», – твердим мы себе, но сами-то знаем, что закон – тайга. «Тысяча марок, тысяча марок…» («Сначала её, потом себя, сначала её, потом…»)

Внезапно – никто не слышал этой команды, она разнеслась телепатически, но все разом начинают понуро выбираться из автобуса, не поднимая глаза – каждому известна инструкция завоевателей (не древнегреческая ли?): «Убивайте гордых!» «Выгружайте!» – разносится телепатически. Наши чёрные тючки, аккуратные, как почтовые посылки, вывалены на пыльный асфальт; расшвыривая их ногами, взад-вперёд прохаживается гневный усатый коротышка (замухрышка, шмакодявка, мандавошка, соплей перешибёшь), напоминающий шпанёнка на танцплощадке, покровительствуемого взрослыми блатарями. Бледная руководительница группы пытается забежать вперед, разъяснить, что у нас всё в точности по декларации, что, если мы распакуемся, нам будет до утра не упаковаться, что утром у нас самолёт…

«Это ваши проблемы!» – мы без переводчика понимаем эту формулу развитого капитализма, она же формула развитого социализма: «Нас это не е…!» Коротышка скрылся в конторе, а мы остались под прожекторами. Каждый знает – законов нет, возьмут и конфискуют, требуй потом через международный суд в Гааге. Ну, не конфискуют, так размажут штрафом. Или задержат на… Сколько дней мне потребуется здесь отсидеть, чтобы пришлось сначала её, а потом себя?

Согбенные, мы стоим над грудой своего мохнатого имущества на пятачке ослепительного мертвенного света среди жаркой тьмы. Проходит час, другой. «Сначала её, потом себя, сначала её…» Отдельные добровольцы отправляются в витрину, где, униженно склонившись к конторе, что-то лепечет наша рукгруппы на своём пиджн инглиш. «Ничего, прорвёмся!» – подбадривает Гренадёр-баба и собирается идти ругаться, зная, что её не пустят. «Как по-гречески геморрой?» – спрашивает она меня. «Это греческое слово. Что-то вроде кровотечения». Все поражены.

Света, в миру её соседка, которую Гренадёр-баба ради своего увеселения таскает по всему свету, как всегда, покорна судьбе. Людмила не переставая капает корвалол в термосную крышку. «Они хотят большую бутылку метаксы!» – с видом бывалого человека повторяет Юра, но и он только храбрится: рукгруппы уже намекала усатику на некую сумму в долларах, но вызвала лишь новый взрыв самой опасной злобы – патриотической. Всем Светам, Милам и Юрам около пятидесяти. Все с высшим – группа исключительно интеллигентная.

Постепенно выясняется, что бешеный коротышка возмущён долларизацией греческой экономики: он требует, чтобы мы вернулись во все магазины всех населенных пунктов, где мы что-то покупали, и взяли там справки, что расплачивались драхмами, а не долларами. Мы действительно платили долларами – в голову не приходило, что это запрещено: лавочники просто сияли навстречу нашей «зелени»; они же дали бы нам и любую справку, но заняло бы это дня три (не говоря уже о том, что всех магазинов и не вспомнишь). А виза? Ведь мы уже не имеем права находиться в Греции. А полдневный самолёт?

Я брожу кругами, петлями и спиралями под белыми солнцами прожекторов. Кругом колючая проволока неизвестно среди какого мира, вдоль шлагбаума прохаживается солдат в незнакомой форме, держа как-то странно, поперёк поясницы, непривычно длинный автомат. «Сначала её…» Может, броситься на проволоку? Короткая очередь – и всё кончено. А на нейтральной полосе цветы… Выплывают из тьмы и с рёвом скрываются во тьме огромные трейлеры с надписями: «Истанбул», «Амстердам» – я уже не различаю кириллицу и латиницу. Не покидает ощущение бреда: неужели это я, старший научный сотрудник престижного НИИ, совсем недавно получивший приглашение вступить в нью-йоркскую академию, брожу по этой нейтральной полосе между Стамбулом и Амстердамом? Зайти здесь можно только в туалет и «фри-шоп» – каждый из них я обследую раз по двадцать: чисто, поблёскивают краны, гудят унитазы, на полках пред зеркалами фессалийское и фалернское, кивающая уже из мира потустороннего метакса, две тысячи сортов виски и шоколада, электробритвы, магнитофоны… Какая страшная, сверкающая красота! Сколько на свете вещей, не нужных человеку!

На некоем подобии клумбы, под агавами небольшим таборцем сидят умиротворенные украинцы. «Ничого», – утешают они меня. Ось воны уже с месяць здесь сидять: неправильно оформилы паспорта, в Грецию их не впускают, а назад вернуться не на что. Вот, оказывается, где мне суждено скончать свои дни. А как же «сначала её»?..

Чёрная тьма понемногу превращается в серую мглу, проступают контуры гор. Горы начинают розоветь. Выходят солдаты причесывать грабельками и без того великолепно возделанную землю промеж двух колючек. Усатый замухрышка, исполненный достоинства, отбыл на отдых. Его сменил другой усач. Он бы нас отпустил, но не решается отменить распоряжение коллеги. Вот в девять придёт начальник – он нас рассудит. «У нас же самолёт!..» Не могу знать. Всё это по-гречески. Рукгруппы звонит в Афины, в российское посольство. Посол соблюдает день субботний. Но в понедельник он нами обязательно займётся. Рукгруппы грозит дежурному международным конфликтом, хотя наши уже окончательно сморены. Дежурный призывает таможенника и что-то долго ему внушает. Рукгруппы дозванивается до софийского турбюро, оно обещает задержать самолёт. «Турбовинтовой?» – напрашивается бредовое созвучие, но говорят, что это может каждый – за сто долларов не то в час, не то в минуту, не то в секунду. Всё это ляжет на наши кошельки. «Сначала её…»

Начальник уже выехал в таможню, Снежина в аэропорт – кто кого? Он уже здесь – усы, пузо, но почему-то больше не Сухуми. Он готов нас отпустить, если мы распишемся, что не имеем претензий. Опытные люди предостерегают: на незнакомом языке можно подписать признание в попытке провезти наркотики. Все же по одному тянемся расписываться. Очумелые, укладываем тючки, расползаемся по успевшему хорошенько прокалиться автобусу – и начинается гонка: Снежина в Софии сыплет нашими долларами, мы в Балканах жмём на газ. Но победила нас японская делегация, у которой был уже назначен вылет из Москвы – не Болгарии тягаться с финансовым могуществом Японии. Уже на ступенях аэропорта (что-то в духе Хлебникова – чуть ли не «Детище») мы увидели, как наш лайнер взял курс на Москву – мы остались на плавящемся асфальте над своей меховой грудой.

Нас отправили в пригородную гостиницу, обещали устроить на поезд, но в голове прагматичного андрона всегда звучит один вопрос: «Почём?» И насколько же его отсутствие украсило бы прогулку по Софии! А так больше всего запомнился мавзолей Георгия Димитрова с мазутными надписями: «Желев – предатель», «Луканов – предатель!» – дальше не хватило не то места, не то всенародных героев, которым всем до единого предстоит обращаться в предателей, стоит им оказаться наверху: от них всегда ждут невозможного. Впрочем, ещё более сильное впечатление произвёл шофёр автобуса, остановившийся закусить на наших глазах, когда я уже начинал нервничать, не уедет ли группа без меня: в нашем братском промысле это запросто, на нейтральной полосе я вскакивал уже на ходу.

– Запасайтесь пресной водой! – предупредила бывалая Гренадёр-баба. – Ехать через всю Болгарию, Румынию, Молдавию, Хохландию… И везде таможни! – зловеще перебила она себя. Все знают, что таможня – это произвол, не в ругательном, а в констатирующем смысле: очень многое передано на личное усмотрение таможенника.

Однако в поезде немедленно возникает избыток пресной воды: обрушивается ливень, пол начинает подтекать – прямо к нашим мешкам. Лихорадочно извлекаем, ощупываем, держим на руках, будто младенцев, – нам не до дивных горных пейзажей. В крепости… почему станцию Горный Ореховец так хочется назвать крепостью? – в Горном Ореховце уже затемно наблюдаем посадку «турецкого десанта» с текстилем и кожей. Согбенные чёрные силуэты, увешенные сумами, влекут силуэты багажных тележек, на которых уже в невидимой вышине колеблется чёрная пирамида таких же сумищ, именуемых почему-то «капучино». Силуэты забрасывают и забрасывают сумищи в тамбуры, держа поезд на стоп-сигналах. Каждое купе завалено по грудь, в него взбираются и ложатся поперёк.

Румыния. Таможенники, раззолоченные и свирепые, как латиноамериканские диктаторы. «Сначала её, потом…» Бесконечная кукуруза, изредка барашковая шапка, высокая, как сырная пасха. Где же ты, единое экономическое пространство?.. Молдавия, Украина, Россия – и всюду «сначала её, а потом себя». Наконец (и вокзальный рэкет не тронул) – стадион ЦСК!!! Место стоит – даже повторять не хочется, с парой шуб нечего и соваться, – приходится стоять во дворе, мешая движению и разбегаясь при виде стражей порядка. Занимаются этим одни бабы. Я разбежался разок и бросил. Огромный омоновец с золотым зубом за несколько тысяч пристроил меня к стеночке (как ему, должно быть, впоследствии не хотелось в эту трёхпогибельную Чечню!). Одна шуба на плечах, как бурка, другая в руках. Подошла денежная деваха с завидующими подружками, примерила. «Что это за шуба – никакой формы!» – «Формы надо иметь хозяйке», – вступился я. Завидующие подружки счастливо закатились. «Продают брак!» – денежная с ненавистью швырнула мне мои «хвостики». Я разыскал разбегающихся коллег и довольно быстро уговорил этих благороднейших людей взять мои шубы ровно за тысячу марок – ну, с самым пустячным минусом. Больше я в коммерцию не совался. И детям закажу.

А коллеги всё рискуют. Гренадёр-баба купила «BMW». Света всё вложила в «ЖЖЖ» – теперь служит там же кассиром в надежде, что хоть своим-то что-нибудь вернут. Успела уже просчитаться и внесла ещё один миллион. Юра летает в элитарные Эмираты – в предыдущем своём воплощении он был электронщиком, а в Эмиратах без этого трудно. Людмила, охая, причитая и глотая корвалол, сама удачно свозила несколько групп в Грецию и круто поднялась. Зина, с которой я начинал ездить в Польшу, решила разом покрыть все долги, взяла взаймы восемь тысяч баксов и в компании, по наводке земляков, двинула на олимпийскую фабрику. По дороге автобус остановили автоматчики в масках, прекрасно владеющие русским языком, всех высадили, отвели куда-то в кусты и обчистили, а автобус угнали. Зина продала квартиру, вернула долг, а на остатки возит кожу из Турции.

Живёт у подруги (сыну, к счастью, жилплощадь пока не нужна – он снова сидит в тюрьме). Попутно ей ампутировали грудь, велели передохнуть с полгодика, но она каждый день ездит в Лужу («Лужники»): заранее арендовала место за сорок, что ли, тысяч в день. И, похоже, зря: внезапно начали требовать лицензии на кожу. Надвигается и реорганизация «Лужников» – сколько можно терпеть это безобразие! Да поможет ей Гермес – вороватый покровитель стад, путников и торговцев.